Три рассказа с эпилогом о жёлуде

 

*

— Здесь?

— Тута.

— Отлично.

— Ты, это, погодь — повечёрить надо.

Я упал жопой на лёд. Сил почти не осталось.

— До сих пор не врублюсь: вечёрить у тебя — то пожрать, то помолиться, то покурить, а иногда и посрать. Это, типа, эвфемизм такой? Универсальный?

Он улыбнулся, лукаво, как мне показалось, и сбросил с себя разгрузку, потом аккуратно, по пуговице, расстегнул камуфляж, оставшись в потной белой рубахе с петухами и национальным орнаментом; разгоряченное тело парило на морозе; граблей ладони он прошёлся по своим пшеничным волосам от лба до затылка, сверкнул белыми зубами. Белорус. Цветочек. Ну как на него сердиться?

— Капитан, — кто-то из отряда тронул меня за плечо. — Прикажете разбить лагерь?

Не оборачиваясь, я покачал головой:

— Нет, просто привал. До точки два километра — хорват с Петей пусть в разведку, а мы... — сказал я, — повечёрим...

 

___

 

Ужасное место. Даже для зоны отчуждения.

На всякий случай я проверил точные координаты по спутнику: всё в порядке, мы не сбились с пути, но по карте здесь должно быть полесье во все стороны, а мои глаза вместо этого показывали какую-то заледеневшую астраханскую степь от горизонта до горизонта. Ровную от мутно-склизкого льда. Будто перед заморозками кто-то вылил на местность тазик воды, в которой выполоскали рыбьи потроха. Или это смыв с чешуи налима... Такой был цвет.

Я постучал берцем по этой наледи. Тверда, сука. Если бы не торчащая отовсюду жёлтая трава, можно было на коньках кататься.

Трава торчала неравномерно: где-то как стрелы сухой полыни, а где-то она мялась, как поеденная солома, переломленная, вмёрзшая в муть под разной геометрией. Её жёлтый цвет раздражал.

И лёд, и трава... Даже совершенно адекватный ноябрьский туманец здесь был странным и тоже ассоциировался с какими-то рыбьими миазмами. Бр-р... Я закурил папиросу, чтобы разбавить атмосферу чем-то здоровым, но даже дым как не в воздух шел, а оседал вокруг, словно серая акварель в стакане с водой. Медленно, фактурно. И ни дуновения ветерка.

Поймал себя на мысли, что обстановка — прямо как в тех книжках про мутантную зону с крутыми сталкерами-бандюганами и разумными туманами. И до того меня эта мысль поразила, что я замер: а ведь и правда — как в книге, хоть не читал, но слышал. Ни людей, ни зверей, с птицами и так всё понятно. И звука нет... Аномалия.

Впрочем, следы присутствия человека здесь всё же были: мои настороженно-восторженные измышления прервала загремевшая под ногами банка «Ягуара». Ради интереса проверил её: фонит в гамма-диапазоне. В альфа наверняка тоже. Вот настоящий артефакт от настоящих, сука, сталкеров — я слегка поддел её носком, а затем с силой запнул вперёд, к горизонту. Банка не была пуста, остатки энергетика расплескались алым серпом по мутному льду. Стало красивее.

В голову полезли всякие глупые рекламные концепты: «субъективно ускорь распад америция в нептуний. Ягуар — чистая энергия в грязных зонах». Бл. Бред какой-то...

— Капитан… — белорус укоризненно мыкнул, жуя картошку.

Он был единственным гражданским в нашем отряде и, в принципе, единственным официальным местным жителем. Он жил в избушке с полным собранием сочинений книг по той самой теме «сталкера», а также сборников украинской поэзии. Парадоксально, но в его обязанности входила охрана речки Припяти от тех самых фанатов «сталкера». Вернее, охрана донного ила, вобравшего в себя мириады мелкодисперсных частиц радионуклидов, которым только маленький толчок нужен, чтобы взвиться в толщу воды и поплыть по течению в Днепр. И дальше — в источники водоснабжения.

— Капитан, — чересчур серьёзно сказал белорус, — не стоит тревожить предметы. Мы и так переносим с места на место дохренища частиц. Уровни излучения будут скакать с места на место.

Он так и сказал. Вот хохма-то.

— Плевать. Доберёмся до источника, снимем показания — и по хатам.

Он снова улыбнулся, как мне показалось, лукаво, и предложил печеной картошки из своих запасов. Я не отказался.

— А чёй там, в источнике? — спросил он. — Златы, серебра? Драгие аксамыты?

— Америций. Как и везде. Зона разброса же, — я пожал плечами. — Там что-то, что начинает проявлять активность во всех диапазонах, спектрах и частотах... Включая реликтовое излучение большого взрыва.

— Вы серьезно?

Я даже не поднял голову от картошки, чтобы узнать, кто спросил. Просто кивнул. Мне осталось два дня до пенсии, и последнее, что меня интересовало, — это объяснения рядовым про всякие излучения.

Но ребята всё равно загомонили и потянулись в круг. Пикник, бл, только без костра.

Кто-то чиркнул спичкой. Vacca stulta. Белорус.

— Потуши.

— Да я в баночке, лампадку...

— Так что там про реликтовый свет? — спросил Саша, сержант.

Я вздохнул. Пенсия...

— Новый индийский спутник зарегистрировал несколько испущенных из зоны фотонов, идентичных тем, что долетают из ранней вселенной. Та же длина волны, тот же импульс.

Сержант смотрел на меня пустыми глазами. Эх, быстрей бы Петька с хорватом вернулись из разведки и сказали, что всё хорошо...

— Да я сам нихера не понял. Ну, там что-то про плазму возрастом тринадцать миллиардов лет, красное смещение, идентичные показатели — микроволновый диапазон, температура… Так вот, короче. Два фотона — откуда-то из этого полесья. Два фотона... Количество, по нашим меркам равное нихао, а пригнали же нас, потом учёных сгонят, даже если наши приборы ничего не зафиксируют. Диссертации начнут писать…

Сержант вежливо улыбался.

— А белорус вот, — зачем-то разговорился я, — говно здесь сторожит. Говно как оно есть. От людей сторожит, что удивительно. Потому как обычно говно людям не нужно, но сторожить его надо, ибо если потревожить, например, шашкой динамитной, то всё...

Сержант ещё шире улыбнулся. Идиот.

— Отойду, — сказал я.

Всё кивнули. Для приличия я преодолел метров пятьдесят мутного льда, прежде чем расстегнул ширинку. У меня проблемы с мочеиспусканием, поэтому пришлось попыхтеть.

«Да, — думал я. — Ил... Миллиарды мелкодисперсной пыли плутония, стронция, цезия... Течение... Днепр...»

Мысли про воду расслабили.

— От так от, — я выдохнул. Оргазмическое облегчение, когда получается. — Кто тут у нас такой? — удивительно: только сейчас я увидел маленький, годовалый дубок — рогатую веточку, торчащую из льда. На ней был усохший коричневый лист. Я направил на него струю. Сбил. — От так от... Сейчас удобрим тебя... Будешь раскидистым дубом, сынок. Говорят, вы и по полторы тысячи лет растёте... Фестивали будут устраивать под тобой киберпанки, — я хохотнул. — Лет через восемьсот, когда америций превратится в нептуний.

Я застегнул ширинку и потянулся. Настроение поднялось от облегчения. Вроде как даже мутное ноябрьское небо задви́гало свои однородные пласты туда-сюда, разбавив пепельно-серый другими его градациями.

Ну и, как всегда, белая полоса сменилась чёрной: спиной я почуял какую-то суматоху, а потом и услышал. Солдаты шумели.

Я вернулся к группе.

Причиной суеты было возвращение моих разведчиков; вернее, они в ужасе бежали к нам и что-то кричали. Метров за триста я увидел огромные глаза Петра и различил полный первобытного ужаса крик хорвата:

— Maca! Maca!

Добежав, один упал, скрючившись, а второй сбивчиво залепетал:

— Pica! Ogromna pička otvara njeni usne i siše, siše sve oko sebe. Pica, kapetane, bukvalno!

Он выпалил это и скрючился к коленям, пытаясь не выблевать лёгкие. Пётр поскуливал на земле, похоже, пытаясь запихнуть их назад.

Я схватил хорвата за плечи и отечески встряхнул:

— Капрал Лука, говорите хотя бы по-английски. Я нихера не понял.

— Oh, sorry, sir, yes, sir! Report: there is a mighty vagina, arousing from its icy sleep in one km to the south. It's blooming like a lotus flower, but has the darkness of the original creation inside it.

Я прервал его, протянув фляжку с личным, неприкосновенным первачом, который он вылакал залпом, даже не фыркнув. И продолжил:

— Petr and I were on our shift when first the Geiger counter started to bug, then the ice opened wide...

Это было абсурдно.

— Что вы несёте, капрал?! — заорал я. — Объелись грибного гуляша?

— Sir, no, sir, it is pure truth. Like we stared into the very... Here it is, look!

И я узрел.

Её.

Это было безмолвно и величественно. Она двигалась сквозь пространство, засасывая его и видоизменяя. Она была идеальных пропорций. Я сразу вспомнил себя молодым, и Ксюху вспомнил, и самоволки в Харьков...

— Будто «Происхождение мира» Гюстава Курбе, — прошептал кто-то рядом. — Только величиной с Гранд-Каньон.

А потом мы все вознеслись в небо, и нас начало притягивать. В неё. И я заглянул туда. Слова хорвата про лотос и тьму первоначального творения не способны передать и доли... Да что там — слова больше не работали. В дело вступила суть.

Кто-то из солдат кричал, кто-то пытался стрелять. «Что вы делаете, глупцы?!» — хотел крикнуть я, но не смог.

Под конец я хотел взглянуть на мир в последний раз и отвернул голову. В районе нашей стоянки было два железных человека. Я подумал, что галлюцинирую, ибо до этого смотрел «Мстители: Финал», тронул хорвата за плечо (он летел рядом), указал. Еле повернув голову, тот пробормотал:

— Oh, Robert Downey Jr... and the Sr.

А дальше меня поглотило начало всемира. Пенсия...

 

 

**

 

— Тиша…

— Бабуля Короро, — девочка набрала воздуха в лёгкие, потом медленно выдула его через трубочку губ, — я готова.

Короро улыбнулась и уже было нажала ладонью кнопку на груди своего железного костюма, но в последнюю секунду замешкалась:

— Послушай, девочка, я просто ещё раз хотела сказать, какая ты умница, — она тоже свернула своё морщинистое лицо, сделав губами трубочку, и долго выпускала воздух с тихим присвистом. — А интересный способ борьбы со стрессом… — Бабуля ещё раз улыбнулась и потрепала девочку по пухлой щеке.

Та задорно пискнула:

— Я читала, что его придумали йоги-huemrazi, а huemrazi последних империй усовершенствовали.

— Вот же чудно́.

Они обе шумно вздохнули и синхронно выпустили воздух, поддав надутыми щеками давления: румяными и плотными — у девочки, добрыми и сухонькими — у бабули. Затем Короро вновь потянулась к энергоблоку на железной груди и вновь замешкалась.

— Тиша, — сказала она, — ты не передумала? То, что ты увидишь, сильно разнится с рассказами... А сам переход... Энтропию невозможно развернуть, ты же знаешь. Инверсия — это не путешествие во времени... Вернее, мы попадём туда, куда попадём, но это другое...

— Но ты же была там? И сейчас ты здесь. Значит, мы вернёмся?

— Не сами, Тиша, — Короро покачала головой, — и не прежними... Вернее, прежними, но удалёнными оттуда, ибо как бы избежать парадоксов, если многие неофитки прибывают в одну и ту же точку? Она забирает тебя в себя, а информацию о тебе в той точке пространства подчищает, чтобы другие тоже могли прикоснуться к первопричине. Присядь, поговорим...

Они опустились на резные скамейки друг напротив друга. Беседка, обвитая вьюном, давала им тень, слегка дроблёную сентябрьским солнцем. Рядом рос огромный дуб; раскидистая крона его, убранная разноцветным каскадом листьев, была украшена ещё и тыквами, в которых, несмотря на день, горели свечи.

То и дело с ветвей дерева отцеплялся то лимонный, то багряный лист и, кружась, ложился на усыпанную пёстрой подстилкой землю. С вьюна, оплетающего беседку, опада́ли семена... Воздух был наполнен лёгкими нотками дыма из близкого поселения и грибной сырцой прелой органики. Необычайно плодородная осень. Четырнадцатая в жизни Тиши.

— Вы же уже изучали Единую Теорию, девочка?

Тиша покраснела. Они как бы должны начать её в следующем году, но в рамках курса астрофизики им давали основные её концепции, поэтому она должна знать, но...

— Так я и думала, — Короро подмигнула дружески. — Но архаические науки huemrazey вы должны были завершить ещё в прошлом году?

— Конечно, бабуля, — ответила Тиша и отвлеклась на журавлиный крик. По небу, параллельно похожему на мармеладку облаку, шёл клин журавлей. Тиша любила птиц.

— Тогда ты помнишь, что второй закон термодинамики запрещает менять энтропию объектов. Энтропия никогда не уменьшается.

Бабуля внимательно посмотрела на ученицу, ожидая вопросов, но та настолько увлеклась небом, что не замечала даже надувшийся пузырь из слюны в уголке своих губ.

Короро тихонько рассмеялась:

— Ну вылитая мать в её годы.

Тиша стушевалась:

— Прости, бабуля. Я готова к путешествию во времени. Я желаю увидеть исток нашей цивилизации. Как мы переместится туда?

Подул ветер. Сильный порыв сорвал копну пёстрых листьев с дуба, завихрил, разметал их по земле. Несколько скользнули в беседку, Тише под ноги, а с вьюнка ей на плечи упало несколько семян. Она хихикнула.

— Мы не переместимся во времени, Тиша. Нельзя переместиться туда, где нас ещё не существовало... Но ошибки, допущенные цивилизацией huemrazey, позволяют нам на определённых участках планеты инверсировать время — приблизительно до момента допущенной ошибки.

Она слегка коснулась своей железной груди, и что-то поменялось вокруг. Противоестественно поменялось. Словно скрипка взяла басовую ноту, да ещё и флажолетом: листья, мгновение назад павшие наземь, взвились в воздух, заметались обратным вихрем и вернулись на ветки. Семена потекли с пола, скамеек и земли черной струйкой обратно в семенные коробочки.

Короро убрала руку с груди, и инверсированный участок времени повторил обычный свой ход: ветер снова сорвал вернувшиеся на ветки листья, каскадом завихрил их и разметал.

— Эти определённые участки планеты, где возможна инверсия, — это места древних катастроф. По случайности или намеренно huemrazi рассыпали плутоний на пространствах. Где он был рассыпан, как здесь, мы инверсируем.

— Плутоний — это металл, из которого извлекали много энергии?

— Да, а ещё им привносили много разрушений... — Короро ненадолго замолкла, а затем продолжила: — На этой земле когда-то стояла такая установка для добычи энергии. Но что-то сломалось, и плутоний рассыпался вокруг до горизонта…

— Бабуля, — перебила Тиша, решив блеснуть знаниями, — но ведь та катастрофа произошла много столетий назад. Не должно было остаться даже частички. Столько веков... Весь плутоний превратился в америций, а америций уже начал медленно распадаться в нептуний.

— Именно, девочка! — Короро хлопнула ученицу по коленке. — Процесс инверсии времени, который мы запустим, — это побочная реакция восстановления америция обратно в плутоний. Точнее, запустим его не мы сами: под землёй огромные инженерные установки, а наши костюмы — это пульты.

— Но, бабушка, откуда энергия? И как этим управлять, ведь каждая частица...

— Невозможно объяснить без терминологии Единой Теории, но кое-какие части описать попробую... Вот помнишь, я тебя в музей водила?

— «Техника huemrazei»?

— Да. Вспомни компьютеры их эпохи. Точнее, вспомни графические терминалы компьютеров.

— Monitory назывались.

— Да, они. Они отображали функциональную связь человека с машиной, которая в те времена была невозможна без человеческого зрения и механических манипуляций контролёра.

— Mouse? Mysh?

— Именно. Huemraz’ каждый раз, чтобы запустить нужный ему процесс или алгоритм, смотрел глазами на графическое изображение на экране, олицетворяющее и кнопку, и объект культа... С помощью зрения и собственной руки он трогал mouse, которая подавала сигнал. Создавалась цепочка сигналов, запускающая имитацию контроля картинки картинкой: он двигал mouse — на терминале двигалась стрелочка...

— Cursor, — вставила Тиша.

— Физически huemraz’ нажимал на кнопку контролёра и запускал алгоритм. Всё происходило на уровне элементарной транзисторной электроники, механически — на кнопках. Но рядовым huemrazjam казалось, что всё происходит на графическом терминале.

— Глупыши, — хихикнула Тиша.

— Так вот, без знания Единой Теории ты обречена понимать процессы трансурановой инверсии времени на таком же уровне, как huemrazi понимали работу своих компьютеров. Прости за грубое сравнение, девочка, — и, смягчившись, Короро добавила: — Но я всё равно попытаюсь обрисовать тебе общие черты.

Тиша приготовилась внимательно слушать, но перед этим не смогла перебороть своё желание ещё разок взглянуть на журавлиный клин: он сместился дальше на юг и был ближе к горизонту…

— Так вот, всё, что ты видишь вокруг в радиусе горизонта, — место, где произошла та самая катастрофа, обогатившая этот участок плутонием, который, благодаря праматери, перевернувшей некогда текущую здесь реку, превратился в америций глубже под землёй, что позволяет нам с тобой не испытывать губительных последствий его излучения. Между тем вся эта земля превращена нашими инженерками в огромный компьютер, мозг, терминал и инвертор. Земля под нами, подобно грибному мицелию, пронизана тончайшими графитовыми нитями, соединёнными в сеть со связями, подобными синапсам мозга. Каждая часть америция или нептуния вместе с этими нитями — это маленький генератор, создающий электромагнитное поле. Ещё глубже находится ускоритель частиц, связанный с квантовым компьютером, который высчитывает положение, импульс, а главное — энергетический уровень каждой частицы. Особенно это важно, когда мы запускаем процесс инверсии. Это в прямом смысле демон Лапласа, подчинённый нам. Наши железные костюмы сохраняют нас, поддерживают связь с алгоритмом — да, мы и вправду назвали его демоном Лапласа, — а также запускают процесс, как ты уже видела, и контролируют скорость. Но тебе ничего делать не надо — твой костюм только для того, чтобы оставаться в системе.

— Я тоже хочу управлять, — буркнула Тиша.

Короро рассмеялась:

— Вся в мать, а говоришь, что хочешь в институт живорожения, — она погладила девочку по голове. — Знаешь, инверсию времени часто сравнивают с движением в воде против течения. Или даже со статикой в течении. Можешь представить такое: мы опускаемся по пояс в неглубокий ручей, по бурунчикам которого то и дело проносятся то лист, то кувшинка, то наискось пробежит водомерка. И вода движется и движется мимо нас, по мере того как электроны в атомах америция опускаются на один энергетический уровень. Атом за атомом, электрон за электроном. К сожалению, количество америция не бесконечно, и мы сможем переместиться во времени только до точки, когда появилась основная его масса. Это произошло чуть позже, чем после двух полураспадов плутония, то есть около тридцати лет после той катастрофы. К счастью, Дану выбрала именно тот момент, для того чтобы явиться в мир и дать нашим матерям силу для свержения патриархата.

— Так мы увидим тот момент взаправду, или это симуляция? Я запуталась.

— Давай проверим вместе... — улыбнулась Короро и мягко нажала на свою грудь.

Тиша было зажмурилась — её до мурашек пронзило то чувство, будто она вот-вот должна вслед за другими неофитками прыгнуть в водопад, отмечая свою первую лунную кровь.

Она зажмурила глаза, но тут же упрекнула себя: ей же не двенадцать лет — ей уже больше тринадцати, и, как любая девочка, выбравшая путь моделирования жизни, она должна встретиться с Великой Женственностью в момент первого пришествия. Тогда Дану заставила huemrazey преклонить колени, и она, Тиша, должна не посрамить данное наследие.

— Ты ничего никому не должна, девочка, — прошептала ей на ухо Короро. — Наша цивилизация не имеет такого понятия. Перестань мыслить категориями, которые тебе пытаются привить даже сквозь века. Ты не садовая яблоня — ты дщерь богини, ты делаешь и желаешь, что хочешь, и идёшь туда, куда тебе хочется. И преград нет. Гляди же, тропу уже проложили, осталось ступить...

Тиша хихикнула от интимности бабулиных слов и открыла глаза.

Ничего не изменилось. Из темноты своего внутреннего экрана она вернулась в тот же тёплый сентябрь. Разве что... Тиша бросила взгляд в небо. Всё замерло: журавлиный клин уже не шёл на юг, замерев в неподвижности там, где летними ночами восходит Венера.

Что-то блеснуло. Это зависла перед лицом одинокая осенняя паутинка — путешественница по ветру; она была остановлена безвременьем. Тиша немного подвигала головой, любуясь радужными переливами, и воскликнула, потому что её осенило:

— А как же свет?!

— А что свет?

— Ну время же остановилось, а свет продолжает движение: вот, переливы...

— Время не остановилось, Тиша, — перебила её Короро. — Мы уже идём назад. Просто медленно. А теперь потихоньку... — Короро чуть вдавила ладонь в грудь.

Поначалу поменялись звуки: стали какими-то мычащими, а потом всё пришло в движение. Сначала медленно, тяжело — будто колесо перегруженной повозки сделало оборот от усилия тягловой лошади.

Журавлиный клин попятился на север, а облака вызвали в сердце девочки, помнившей вектор их движения, диссонанс, который был особенно острым от свиста ветра, изменившего частоту.

Потом поползло на восток солнце, тени удлинились. Несколько листьев величественно пролетели мимо Тиши и вернулись на ветки дуба. Зашевелился оплетающий беседку вьюн. Черные ручейки семян потекли с земли в семенные коробочки. По пути они забирали отданную воздуху влагу, свежели.

Короро нажала сильнее.

Солнце несколько раз возвратилось на восток после коротких ночей. Темнота длилась сначала пять минут, потом три, потом минуту. В углу беседки появился сморщенный, увядший пурпурный цветок. Куча листвы под дубом заметно уменьшилась...

Солнце замелькало. Ночь включалась на секунду, солнце мелькало, как лампа на танцах. Тиша прикрыла глаза, чтобы не укачало. Прикрыла, казалось, на мгновение, но, открыв их, увидела, что беседка была оплетена густым, полным жизни вьюном и усыпана дисками его цветов, которые то раскрывались, то закрывались... За беседкой же всё настолько мельтешило и мелькало, что она решила снова закрыть глаза.

— Время — это всего-навсего разница между «было» и «стало», — прошептала Короро. — Не открывай пока глаза: вокруг слишком много хаотики для зениц, привыкших к созерцанию статики.

Тиша хихикнула, почувствовав, как две морщинистые подушечки бабулиных пальцев теплом слегка коснулись её век.

Когда она всё же решилась открыть глаза, инверсия пространства продолжалась, но скорость была такой, что даже день не сменялся ночью — вокруг застыл сюрреалистический сумрак.

Уследить за деталями стало невозможно. Мимо Тиши протекали десятилетия, менялась почва под ногами — уплывала, как вода. Беседки больше не было, девочка осознала, что они с бабушкой висят в воздухе.

Ориентиры пропали. Даже старый дуб, помолодев, утёк куда-то в сторону вместе с меняющейся землёй. Частота звуков перестала быть слышимой человеческому уху. Прошли столетия.

Вдруг Короро убрала руку с груди, и Тиша услышала крик.

Крик чудной птицы.

— Что это, бабуля?

— Чибис, — в голосе старушки хрипнула грусть. — Последний чибис на планете... Это занятная история, может, вернёмся к ней потом? — Короро улыбнулась. — А теперь ускоримся — мы почти на месте.

...Ещё несколько столетий-мгновений — и Тиша почувствовала ногами тёмный лёд удивительного цвета: индиго с молоком.

— Здесь?

— Да, подожди.

И Тиша увидела: Она раскрылась неподалеку — величественная и прекрасная. Из самой сути Её Естества вдруг полетели люди.

— Великая мать выплёвывает huemrazey? — спросила Тиша. Она была в недоумении.

— Нет, — Короро рассмеялась и отняла руку от груди. Время прекратило пятиться. Появились звуки-крики. — Нет, глупышка, Дану их пожирает. Мы прибыли к истоку — в этот день богиня даровала нам подлинную власть.

— Она... прекрасна, — сказала Тиша.

Huemrazi орали. Некоторые пытались на лету стрелять в богиню из своих примитивных орудий. Некоторых из них в полёте разрывало на части. Один такой — усатый блондин в красивой рубахе — лопнул прямо над Тишей, несколько ошмётков попали ей на щёчки. Короро послюнявила палец и заботливо вытерла их.

— Бабуля Короро…

— Да, Тиша?.. — Короро почувствовала приятные мурашки, будто тот дерзкий красивый раб из далёкой молодости осмелился пощекотать её запястье страусиным пером.

— Бабуля Короро, я не хочу больше быть живороженицей, архаика — это глупо и скучно.

Бабуля рассмеялась:

— Конечно, девочка, ты можешь стать кем захочешь, когда вернёмся.

— Я хочу стать великой ученой, как ты! — крикнула Тиша, перекрикивая вопли какого-то разрываемого пополам huemrazja. — Ты научишь меня Единой Теории?

— Конечно! — счастливо рассмеялась Короро.

И две женщины, сбросив бесполезное железо, обнажёнными вприпрыжку побежали к Великому Началу.

 

 

***

 

К дереву приходит мальчик. Под деревом свалка. Дерево — ветка ростом с высокого человека, торчащая из мусора. На ней несколько листьев и два жёлудя.

Пожилой горбун закапывает что-то в смесь мусора и песка.

— Что ты делаешь? — мальчик шмыгает носом.

— Закапываю собаку.

— Зачем?

— Я люблю собак. Кошек тоже, но меньше, — горбун отвлекается на посетителя, смотрит внимательно, потом отплёвывается и продолжает копать, напевая: — El perro, el perro es mi corazón, al ganto, al ganto, al ganto no es bueno.

— Что это за песня? — мальчик не хочет уходить, в его доме все мертвы. В деревне тоже. Их некому похоронить, и сам он ослаб и тоже ждёт смерти.

Горбун не отвечает. Ему нужно похоронить Пэпэ. Пэпэ был хорошим псом, горбуну жаль его.

— Ты живёшь здесь?

Горбуну плевать на вопросы мальчика. Мальчик заражён, но горбун не хочет его хоронить. «Пусть постоит и уйдет, — думает горбун. — Разложится где-то вдалеке, а под моим дубом только мои собаки. И немного кошек».

— Ты не болен... — в голосе мальчика звучит обида.

— Silantre es contante, — игнорирует горбун.

— Quercus robur.

Горбун молчит.

— Я, как и ты, знаю мёртвые языки.

— Что ты сказал?

— Quercus robur — так называлось дерево на языке сведущих древнего мира. Дерево, под которым ты закапываешь собак. Таких было много. Это последнее из рода — как и ты.

Горбун продолжает копать. Ещё несколько могил — и чёртово дерево погрузится вниз. Несколько могил собак, а может, и пары кошек.

— Зачем ты это делаешь? — мальчик не уходит.

— Потому что люблю собак. Больше, чем людей. Кошек тоже люблю больше, чем людей. Но меньше, чем собак. Собаки заслуживают обряда, в отличие от мерзких грязных людей, которые заразили собак болезнью. Кошки, конечно, тоже не виноваты. Скоро все умрут от болезни. А я буду окружать мерзкое дерево могилами, пока не умру от старости.

— У тебя иммунитет?

— А у тебя нет.

Ещё немного — и горбун закончил копать очередную могилу.

— Уходи, мальчик. Я не рад тебе. Скоро все умрут, а мне надо спасти ещё немного трупов собак.

 

 

____

 

Конечно же, мальчик тогда не ушёл. Вернее, ушёл, но вернулся с трупиком маленького пёселя. Мальчик положил его на свалку на виду у горбуна и отошёл.

— С неба падает снег, — сказал горбун, — и холодно. Поэтому вони нет. Лёд уже двигается сюда. Я похороню собак, а лёд за это похоронит меня. Ты принёс мне собаку, мальчик. В благодарность можешь помочь мне закопать её.

Они стали копать могилу для пёселя. Мальчик копал из последних сил, ибо болезнь, почти истребившая человечество, пожирала и его. Но мальчик всё поглядывал на жёлудь, висящий на ветке над ним. Вчера их было два, но теперь уже нет.

— Не смотри туда, мальчик. Проклятое дерево будет погребено, а последнее его проклятое семя будет уничтожено.

— Но почему? — вскричал тогда мальчик. — Древние тексты говорят, что из него можно выделить лекарство.

— Потому что было уже всё под этим деревом. И города, и праздники. Народ сменял народ, а над народом стояли то мужи, разбросавшие по миру частицы, убившие иммунитет, то женщины, своими играми в естество бесконечно усилившие потенциал всемирной микрофлоры. Особенно последняя королева, — горбун сплюнул, — будь проклято её шипящее имя. Змея. Болезни шли волнами... Сначала умирал один из миллиона, потом один из сотни, потом один из миллиона выживал... Вот я дождусь льда, который погребёт мир, а ты нет. Ты ослаб и умрёшь в этот час.

— Может быть, — сказал мальчик. — Но я сберегу семя дерева и принесу его людям.

Он сделал слабенький рывок, прыгнул, но не сорвал низко висящий последний жёлудь. Лишь потревожил ветку, с которой облетели последние листья. Хотя один всё же повис на ниточке.

— Мерзкая букашка, — зашипел горбун. — Убью.

Но мальчик достал стилет, готовясь защитить себя.

А горбун достал тесак, готовясь убить мальчика.

И завязалась борьба робкого отчаяния надежды против яростной обиды и желания забвения. Кто победил в ней? Что-то среднее.

 

 

Эпилог

 

Старое дерево отбросило свой последний листок, тут же упавший на груду мусора. Но было кое-что ещё.

Жёлудь.

Жёлудь с самой макушки дерева упал в смесь двух сортов крови. Детской и дурной. Упал, прокатился чуть-чуть вниз, наматывая на ось красные разводы, и замер между разложившимися псом и кошкой. Белесые опарыши — хароны органики — обволокли его, коснулись, проверяя, и отступили — он оказался не их мира.

Потомок обоссанного великана, видевший закат множества культур, случайный куст в мире войн, символ духа в мире женщин, бесполезный пенсионер-сторож свалки на границе человечества, погребённый под трупами домашних животных...

Однажды сквозь мусор из тебя прорастёт великое дерево, которое будет живее того, что хранило Минас Тирит от зла.

Если только не белка.

Ах, вот и она.