Зеленое на синем
Гениям Кандинских посвящается.
С огромным уважением к их заслугам...
Двери невзрачной прихожей распахнулись, и на пороге обрисовался странноватого вида молодой человек в потёртом сюртуке и с прижатым к груди этюдником. Засеменившая было навстречу мадам, резко остановилась, стирая с лица подобострастную улыбку, и вдруг затрубила в полную мощь своих лёгких: «Кондраааат!» Молодой человек испуганно съёжился, сложил бровки домиком и глупо захихикал, перепрыгивая с ноги на ногу, словно ему приспичило по малой нужде. Обескураженная мадам застыла секунд на пять, соображая, а в своем ли гость уме? Наконец, насмешливо подбоченилась, построила грудь фулконом и двинулась в наступление.
Молодой человек попятился, отчего его борода, разделённая на две тугие косички, затряслась, подобно паре левреток.
— Мадам… Как же можно. Ведь не ради похоти презренной явился я в сей дом, а искусства для! — бормотал молодой человек, прикрываясь от ударов этюдником.
— Извращенец! — визжала толстуха, тарабаня кулачищами по импровизированному щиту. — Бездарь! Ладно бы за целковые, а то задаром!
За спиной мадам послышались смешки, и лестница стала наполняться любопытствующими особами лёгкого поведения, при виде которых молодой человек оживился и вновь попытался прорваться сквозь грудастый заслон под аплодисменты разрядных девиц. Но тут на помощь хозяйке подоспел Кондрат — здоровенный детина с квадратной башкой и свёрнутой набок челюстью. Одной лапищей он схватил неугодного гостя за шиворот, второй — за портки, и вышвырнул вон.
Послышался грохот, и бедолага оказался на мостовой в непристойной позе под улюлюканье толпы. Этюдник раскрылся, и рисунки разлетелись под ноги прохожих. Неуклюжие наброски робких ню на глазах покрывались коростой от грязных подошв, топтавших радужные надежды на великое будущее. Молодой человек растерянно ползал по мостовой, прикрывая эскизы руками, но пошлость и грубость равнодушных каблуков была непобедима. В конце концов, он обмяк и тихо, протяжно завыл. Из глаз текли слезы, но ему было все равно. В этот момент художник понял, что вера в искусство безвозвратно почила. Никогда он не возьмет больше в руки кисти. Никогда не станет Художником.
В ушах зазвенело, и пара целковых рассыпалась перед ним. От возмущения и унижения художник прекратил рыдать и начал задыхаться. Он сгреб монеты и погнался за обидчиком, но был сбит на повороте проходящей мимо таратайкой. Молодой человек стукнулся головой о мостовую и потерял сознание. Напоследок он увидел, как мимо пролетела толстозадая птица с ярким разноцветным оперением и заговорчески подмигнула. «Самец», — зачем-то подумал художник и отключился.
Василий Хрисантович Карлинский обрел популярность в научных кругах благодаря двум своим качествам: перманентной болезненности и щедротам в её описаниях. За свою короткую психиатрическую практику он успел переболеть шизофренией, эпилепсией, старческим слабоумием и даже delirium tremens. Каждый раз, преодолевая очередной недуг, гений Карлинского осчастливливал мир многотомным трактатом с описанием прожитых симптомов. Но, достигнув выздоровления, Василий Хрисантович впадал в глубочайшую депрессию, ибо жизнь начинала терять краски, обнажая беспощадный монохромизм. В поисках вдохновения профессор уходил в нирвану, пытался забыться азартными играми и даже ударялся в неописуемый блуд, но ощущения были не те. Не хватало всего лишь малости — сморщенной сушёной эссенции, именуемой в народе изюминкой. Перебрав в уме все возможные варианты дальнейшего развития, Карлинский всерьёз уже подумывал об опытах с ликантропией, когда непутёвый санитар Степашка ввалился в профессорский кабинет с невнятным докладом:
— Вашблагородиеразреши… тьфу ты! В общем, мужика, грю, привезли. С раскроённой башкой. Мозги вот так вот свезены. Свят-свят! И в кровищи весь. Будто его вурдалаки ели.
От последних степашкиных слов на челе Карлинского отразился неподдельный интерес, но он тут же совладал с собой и прикрыл его гримасой сомнения, жестом останавливая санитара.
— Однако, фантазия у вас, батенька. Наверняка, у пациента всего лишь прыщ хм… где-нибудь на попе. А вы опять голосите как синий всадник Апокалипсиса.
— А почему синий-то? — непонимающе заморгал Степан.
Оставив вопрос без ответа, Василий Хрисантович тщательно вымыл руки с мылом, прочистил горло, поправил запонки и деловито направился в приёмную.
В приёмной его ожидал молодой человек худощавого телосложения, который возбуждённо озирался по сторонам и к чему-то принюхивался. На виске у несчастного действительно имелся свежий кровоподтёк величиной с целковый, а рукава длинной белоснежной рубахи были стянуты на спине аккуратными узлами. Косы на бороде взлохматились и теперь больше походили на длинные водоросли, за которые цепляются ожившие утопленницы. При виде эскулапа пациент подпрыгнул и принялся что-то резво рассказывать, пытаясь жестикулировать. Но ему никак не удавалось сложить слова в предложения, да и сами буквы иногда разбегались, отчего бедолага начинал подвывать и рычать. Наблюдая за художником, профессор ощутил длань вдохновения и понял, что жизнь снова обретает краски.
Из беседы с пациентом следовало, что Акакий (так звали художника) потерял что-то очень ценное, а вместе с этим и смысл. Точнее, потеря случилась многим раньше. Когда мадам то ли свернула себе грудь, то ли обнажила челюсть дворецкому. Имя селезня было Кондрат, и пациент настаивал, что он — самец, хотя и маскируется под самку. В качестве доказательства своих слов Акакий воспроизводил пукающие звуки и требовал его развязать. Затем, забыв про свободу, запросил краски и холст, после чего умолк, застыв в неестественной позе.
Пользуясь передышкой, Василий Хрисантович кратко зафиксировал рассказ пациента в истории болезни посредством единственной фразы: «Прогноз неопределенный» и распорядился вколоть ему дозу снотворного. Но Акакий неожиданно очнулся и внятным голосом попросил ему не мешать, потому что он внемлет речам селезня. Внезапно Карлинскому пришла в голову одна идея. Он приказал выделить больному палату и запретил беспокоить до утра, объяснив, что пациенту нужен сон.
Ровно в полночь Акакий очнулся. Встав с кровати и не вполне понимая, где находится, но испытав безмерное влечение к свободе, он принялся избавляться от рубашки. Сначала попытался снять казенное одеяние через голову, но потерпел поражение. Затем постарался разорвать материю зубами. Когда это ему не удалось, Акакий в приступе бессилия запрыгал по палате и принялся вопить, что желает сходить по нужде. Дверь тотчас открылась, и на пороге показался заспанный Степашка с треснутой уткой в руках. При виде позорного сосуда Акакий покраснел и потребовал немедленно себя развязать, ибо он никогда не опустится до подобных уловок. Поразмыслив пару минут и оценив пикантность ситуации, санитар поддался на уговоры и, взяв с больного клятву вести себя пристойно, развязал завязки на спине. Почувствовав свободу, Акакий издал победный клич, повалив санитара на пол и, отобрав у него гранку, пустился наутек. Заодно прихватив по пути ужин Степашки — жирную утиную ляжку с чесночным соусом и ломоть маринованного арбуза.
Перемахнув через забор дома скорби, Акакий ощутил такой мучительный голод, что уселся рядом с воротами и, развернув украденный у Степашки пакет с провиантом, достал утиную ляжку. Когда он уже готов был впиться в хрустящее мясо зубами, неизвестно откуда взявшийся одноногий селезень отобрал у Акакия пищу, нагло подмигнув при этом. Глядя на то, как селезень пристраивает ляжку на место культи, художник захлебнулся слюной и принялся проклинать птицу, насылая на нее охотника с большим ружьём. Но селезень и клювом не повел. Достав из-под хвоста портсигар, пернатый смачно затянулся и жестом предложил сигару Акакию, после чего склевал семечки от арбуза.
От подобной выходки Акакий смирился и, приняв сигару, тоже закурил. Когда же селезень пристроился рядом, у художника закрались сомнения в сохранности своего рассудка. А селезень похлопал его по плечу и вдруг разразился длинным монологом.
— Вот что, друг Кака, я тебе скажу. Беды твои от эгоизма и непонимания законов Вселенной. Вы, людишки, возомнили себя хозяевами мира. А для Бога вы — цветовые пятна на палитре. Да-да, геометрические фигуры, отличные по цвету и форме. А ты думаешь, что Он видит, когда смотрит на вас?
Селезень глухо закрякал в подобии смеха, откашлялся и продолжил.
— Запомни, Кака, вы для Него — закодированные послания. Письма самому себе. Он видит пятна, линии и фигуры. Сидите — вы для него точка, встали и пошли — превратились в линию. Остановились в задумчивости — синяя точка. Ринулись в наступление — красная линия. В этом великий смысл концептуального искусства — передать послание Богу посредством его же собственного кода. Прозреешь — будет тебе синий всадник на коне, а не поймешь — психиатрическая палата. А там, того гляди, и теорию искусства создашь, в двух томах. Выбор за тобой. А теперь мне пора.
Селезень сделал напоследок круг, в знак благословения накакав Акакию на голову, и улетел. Стряхнув птичий помет, художник покрутил у виска вслед безумной птице и отправился восвояси.
Утром горожане обсуждали две новости: выставку французского художника и ночное бегство маньяка из дома скорби:
— Вы уже видели? Это новое искусство… Говорят, нынче в моде безумие.
— Вот-вот. С него-то все беды. Сегодня непонятные рисунки рисует, а завтра человека чик-чик! Этот тоже был художником.
— Ой, и не говорите! Слышала, он зарезал доктора и расчленил санитара.
— Какой ужас! И куда только жандармерия смотрит!
— И не говорите!
Начисто выбритый Акакий в целях маскировки натянул шляпу поглубже и ускорил шаг. Ну и пусть, может даже к лучшему! «Может, я рожден для убийства?» — размышлял Акакий. В конце концов, не каждому дано родиться художником. Да и возраст у меня староват, и талантом я особым не одарен. Маньяк — дело другое. Как там говорила мадам. Извращенец? Бездарь? При воспоминании о мадам Акакия окатила волна ненависти, и, покорившись своей участи, художник решил начать маньячество с нее. Следующим на очереди был селезень. «Разве нормальным людям птицы лекции читают?» — продолжал рассуждать Акакий. У нормальных людей утки на завтрак. Вот только мельком на выставку загляну и сразу пойду убивать. Да-да, он будет маньяком-эстетом и очистит мир от и хамства и пошлости. За сим оправдает свое предназначение.
Акакий посмотрел вверх. По серому весеннему небу летел утиный косяк. Такой же бесцветный и невзрачный, как лужи на мостовой. Одна птица отделилась от стаи, спустилась вниз и, сделав круг над Акакием, подмигнула ему на прощание. «Самец», — подумал художник, невольно прикрывая голову руками.
На выставке было людно, но Акакий никого не замечал. Он не мог оторвать взгляда от картины со стогом сена художника с неизвестной фамилией. Такого же одинокого стога, как он сам. Скорее даже наброска, нарочито незаконченного, грубоватого. Но, боже мой, какая колористика, сквозная игра света! Как бы Акакий ни старался смотреть на угрюмый стог, взгляд по-прежнему возвращался к цветущему полю, льнувшему к рукам ветру, отзываясь на его смелые ласки. А далеко на горизонте — подернутые сизой дымкой деревья и слабые очертания домов. Полные жизни и вдохновения.
И тут Акакия прорвало. Он ринулся к выходу, не зная, куда бежит, и каким будет его завтра. Не будучи уверенным ни в чем, кроме одного.
Он. Нашел. Свое. Призвание.
Художника переполняли эмоции. Нужно было не вмешиваться. Сейчас вмешиваться было нельзя. Следовало просто позволить развернуться процессу в нечто большое и значимое. И тогда подсказки сами придут, а он на короткий миг превратится в посредника. Станет кисточкой в руках вдохновения. Или писарем в руках Господа.
Примчавшись домой, Акакий установил подрамник с холстом на мольберт и уверенно взял в руки уголь. Он хорошо представлял, что сейчас нарисует. Это будет сцена мещанской охоты, переполненная глубоким внутренним драматизмом. По серому весеннему небу из дальних стран полетят разноцветные утки как символ нового веяния и мировоззренческих перемен. Он нарисует родные поля, благоухающие свежей травой, едва распустившиеся смолистые почки, из которых будут рваться наружу цветы. И широкое полотно реки, внутри которой огромные рыбы распухнут от икры. А внизу за кустом притаится коварный охотник, держа наготове смертоносное ружьё. Браконьер прикроется рукой от солнца и станет высматривать одноногого селезня. И следом раздастся выстрел, но на землю упадет охотник. Потому что за покровом тумана уже проявится подернутый сизой дымкой силуэт всадника…
Акакий выдавил на палитру краски и нарисовал в верхней части холста зеленый треугольник, рядом желтый, и следом — оранжевый. А внизу среди хаотично расположенных серых кругов изобразил приземленную трапецию-браконьера. От трапеции в сторону первого треугольника он добавил стрелки. Подумав немного, художник заключил свой шедевр в голубую окружность-всадника. Акакий писал до рассвета, а после сложил в сторону кисти и, счастливый, уснул. Ведь он разговаривал с Богом.
А на следующий день профессор Карлинский приступил к написанию нового научного труда, который так и не успел закончить. Что-то про удачный опыт ликантропии и перевоплощения человека в селезня. Коллеги отмечали, что в последние годы у Василия Хрисантовича отмечались странности: он прихрамывал на одну ногу и тайком ото всех покуривал сигары.