Histoire sentimentale de Noël
Маша резко остановила быстрый бег коньков, обернулась. В серо-голубых глазах отразился свет зажженных над Екатерининским каналом фонарей. Поправила светло-каштановую прядь, выпавшую из-под собольего берета, пригляделась…
— Бедняжка! Как ты здесь оказался?! — нагнулась над сугробом.
Завеваемый кисеей поземки, из-под снега пытался выбраться рыжий котенок. Лапки его поминутно соскальзывали, и малыш вновь и вновь по шею проваливался в ледяную кашу. Над поверхностью чудом оставалась только голова с парой огромных, неожиданно голубых глаз. Котёнок не пищал, упрямо боролся за жизнь.
— Что здесь? — К девушке подкатил молодой человек. Форменная шинель касторового сукна с подстежным воротником из черного каракуля выдавала в нем университетского студента.
Маша высвободила из муфточки узенькие ладошки, подхватила котенка, повернула к свету. На безымянном пальце левой руки сверкнул крупный изумруд, фамильная драгоценность. Котенок потянулся к порозовевшему после катания лицу и ткнулся носиком прямо в губы.
— Да он уже и целоваться лезет! — засмеялся студент. — Я ревную, Маша, и страшно отомстю!
— Ему просто холодно, — кротко ответила юная графиня Мария Юрьевна Родская, поместная дворянка, обладательница одного из самых завидных приданых в России. Расстегнула верхний клевант в позументе белой, подбитой соболем бекешки, и спрятала котенка на груди. Он завозился, устраиваясь поудобнее, и вскоре высунул наружу любопытный розовый носик.
Трудно предположить, как этот несмышленыш мог оказаться на декабрьском льду, домов поблизости не было. Представить, что кто-то специально принёс сюда котенка, чтобы выбросить в снег было решительно невозможно. Нет, на такое, Маша была уверена, люди неспособны.
— Наверное, из чьих-то саней выпал. Маленький! Такой хорошенький! Никому тебя не отдам! — погладила теплым пальчиком, почесала за ушком благодарно урчащего котенка.
— Elle était fille, elle était amoureuse (1), — улыбнулся студент, цитируя любимого французского поэта. — Кто потерял — его проблемы, кто нашел — его доход! Крепче держите зверя, Мария Юрьевна, а я, как верный паж и оруженосец, помогу снять коньки, кажется, ваша карета подана.
И впрямь, на набережной уже стояли присланные тетушкой санки. Кучер Силантий, не желая мерзнуть сверх необходимого, махал рукой, стараясь привлечь внимание молодых людей.
— Вы же проводите свою принцессу, Михаил Казимирович? — спросила Маша, усаживаясь на скамейку и с замиранием сердца наблюдая, как молодой человек снимает голландской ковки лезвия с её прогулочных ботинок, как старается соблюсти приличия, придерживая дамскую ножку за лодыжку.
— До самых крепостных ворот вашего замка, ma princesse!
Схватившись за руки, парочка помчалась по дорожке наверх, время от времени останавливаясь, дружно подпрыгивая на раз-два и громко смеясь.
Они были молоды, здоровы, влюблены… Они подходили друг другу идеально, как звездной ночи серпастый месяц, ковыльной степи пряный ветер или соленый прибой морскому берегу. Они не замечали никого, зато все вокруг видели их счастье и улыбались в ответ. Все, кроме одного невысокого господина в овечьем тулупчике со злобной гримасой на странном сером лице. Один глаз этого господина был зеленого цвета, второй — голубого…
— Знаете, Маша, сегодня необычный день, — начал Михаил, когда возок тронулся, а седоки укрылись общим покрывалом из медвежьей шкуры.
— Вы тоже почувствовали?! — Прерывистый вздох, смущенный взмах ресницами. — Сегодня, и правда, самый-самый лучший день в моей жизни…
Маша быстро согрелась и даже чуть сомлела от нечаянной близости молодого мужчины, губы её разгорелись, повлажнели. Однако Михаил был настолько неопытен в любовных делах, что не заметил состояния спутницы.
— Сегодня Рождество! — объявил он.
— А-а-а… — разочарованно протянула девушка и закусила губку ровными жемчужными зубами. — Постойте, но оно только через две седмицы!
— Православное — да! А вот европейское точно попадает на самый короткий день в году. В нашем Лейденском университете я брал курс астрономии и уверяю вас, это именно сегодня. Завтра день начнет прирастать.
— Ну и ладно, — Маша отогнула край бекешки и заглянула за пазуху. Котенок мирно спал. — Любое Рождество, хоть и раз в году, зато каждый год! Что уж тут такого необычного?
— Э-э-э, нет! — возразил Михаил, радуясь возможности похвастаться ученостью и первым сообщить о знаменательном факте. — Сегодня еще и полнолуние. А вдобавок тринадцатое число! Следующее Рождество, точно попадающее на полнолуние, будет только через шестьдесят лет. А такое, чтоб и первое, и второе, и третье вместе бывает раз в полтыщи лет! Представляете, Маша, как нам повезло!
— Ну да… — равнодушно согласилась прелестница, а сама подумала, что, вообще-то, Михаилу повезло в ином. И неплохо бы ему соображать побыстрее, дорога до дома не такая длинная.
В Маше Родской Михаилу Листвину, потомку обедневших тверских дворян, нравилось все. И красота, и острый ум, и живость характера. Смущало одно — разница в материальном положении. Приданое в тридцать тысяч душ делали девушку завидной невестой, а Михаилу претили и дремучее крепостничество, и охота за богатыми невестами. Однако же принципы — дело десятое, ради любви можно и поступиться, но согласятся ли с выбором Маши ее многочисленные родственники? Или сочтут, что жених не ровня?
Так рассуждал Михаил, пока Маша, сделав вид, что задремала, как бы невзначай опустила головку ему на грудь: «Ну, мой милый студент, что ты станешь делать?» Может, это не совсем comme il faut, как говаривал Машин гувернер Жак, но молодых людей тянуло друг к другу, да и под пологом никто не заметит, pourquoi pas? Однако Михаил так и просидел всю дорогу замерев, боясь спугнуть нечаянное счастье.
— Réveillez-vous, belle endormie (2), — прошептал горячими губами в розовое ушко, когда въехали на двор усадьбы.
О поцелуе на прощанье и вовсе речи не было — тетушка углядела санки, вышла на крыльцо встречать любимую племянницу с её, вся родня уж смирилась, женихом. Не беда, что небогат, зато из древнего рода, числящего в предках Гедиминовичей, хоть и по боковой женской линии. За границей учён, да и рекомендации самые лучшие. И главное, Машеньке нравится. А кто единственному солнышку на три семьи стариков прекословить решится? Так что после рождества ждали сватов, а там, к весне, дай бог, и под венец.
И всё у них будет хорошо и славно.
___________________________
(1) Она была девушка, она была влюблена (франц.)
(2) Проснитесь, прелестная сонливица (франц.)
***
Улечься спать в этот суматошный день удалось лишь далеко за полночь. Оно и понятно, чего еще ждать от тринадцатого-то числа? И если с утра до вечера прошло так, как Маша и мечтать не могла, то не успела расстаться с любимым, оно одно за одним и повалило.
Сперва тетушка выговор сделала за то, что непозволительно близко в возке рядом с мужчиной сидела, мало ли, без пяти минут жених. И надо же такому! Буквиц на листе не видит, просит вслух почитать, а тут в полутьме углядит, чего ей знать не надобно.
Потом сообщили, что пока Маша с Листвиным на коньках катались, из новгородского поместья привезли мусье Жака. Тамошний лекарь в столицу направил к профессору своему, царскому лейб-медику Виллие. Тот куда как учен, к императорской фамилии допущен, поди быстрей на ноги поставит. А проще сказать, сбагрил с рук, понимая, что ничего уж не поделать, безносая за плечами.
В дороге Жака, видать, растрясло, и он совсем плох. Послали за Виллие, но тот приехать отказался, сказав, что во дворце нынче неспокойно, событий каких-то ждут и требуется его присутствие. Обещал прислать вместо себя другого врача. Но, поди, тут же и забыл. А бывшему гувернеру совсем худо, до утра не чает дожить, Машеньку зовет.
Жак Меер, полунемец, полуфранцуз, третий сын безземельного барона, лихой в прошлом рубака-гусар, потерявший ногу под Малоярославцем и взятый в плен там же, в разоренный войной родной Эльзас возвращаться не стал, осел в далекой Московии. И последние лет десять, как раз с той поры, что Маша себя помнила, учил её французскому и немецкому, истории, географии, нотной грамоте, европейским обычаям и манерам. В некотором смысле был девушке вместо отца, что сложил голову в 1815-м, в Полесье, напоровшись на бойкую саблю капитана отряда ляшских мятежников, не смирившихся с очередной утратой мечты о Польше «от можа до можа».
Русскую историю, как и русский язык, Жак принял не хуже двух родных, когда, из жалости принятый в имении Родских, излечивал физические и душевные раны. И вот теперь метался в жару на кровати, и нутро его крючило так, что едва мог говорить.
— Знаешь, принцесса, — нашел силы улыбнуться девушке, — мой командир говаривал: «Гусар, что дожил до тридцати, не гусар, а говно». А я уж десяток лет сверху натоптал. Но не жалею, что прожил их, и не погиб под тем городишком, где оставил ногу. Потому как мне повезло встретить твою маму. И тебя. Вы, как два лучика света в моей жизни. За каждый день, проведенный с вами, благодарен я Богу. И пусть мне придется полной мерой заплатить за свои грехи…
Отвернулся к стенке, пытаясь скрыть слезы, уже набухшие и готовые скользнуть по небритым щекам.
— Иди, — сказал мягко. — Не стоит тебе смотреть, как умирает неудачливый гусар, не лучший сын, брат и слуга, неучтивый прихожанин, вдобавок нераскаянный грешник. Одна просьба: позови быстрее священника, чтобы успеть исправить хотя бы последнее и помереть в своей вере.
Девушка еще немного посидела с гувернером, бывшим, о чем все знали, но никто не говорил, в последние годы совсем близким другом маме. Маша, почти не помнившая отца, мать за это не осуждала.
Пресвитер явился, как положено, в сутане под огромной дохой. В парадной снял шубу, вместо здоровенной лисьей ушанки напялил на выбритую тонзуру черную биретту. Через губу поздоровался с хозяевами, обозначив своё отношение и к нерадивому сыну божьему, затеявшему помирать в самый сочельник, и к хозяевам, хоть и братьям во Христе, но иной конфессии. Однако, получив обещанную щедрую плату, незамедлительно прошествовал в комнату к умирающему. И засел там надолго. Чуть не до утра
То ли грехов у Жака оказалось слишком много, то ли другие какие темы для разговора нашлись, когда выяснилось, что пресвитер родом из тех же мест, что и старый гусар. А может, причина в полудюжине бутылок рейнского, присланных тетушкой во славу хоть и чужого, но Рождества, и чтобы скрасить последние часы грешника. За ночь уговорилось не только вино, в придачу к нему блюдо с мясным паштетом, прованским сыром и рыбными закусками.
Маша, разумеется, до утра сидеть не стала. Простилась с Жаком, как только заявился падре, удалилась в свои покои — две залы со входом в общий коридорчик и печкой между ними, дабы обогревались обе. В одной у девушки был будуар, совмещенный через проем с кабинетом. В другом спальня, к ней примыкала глухая, без окон, холодная гардеробная.
Найденыша, это оказалась кошечка, принесли в корзинке с байковым подкладом. Зверёныша вымыли, обсушили, подкормили творожком и поставили обиталище новоселы пусть на пол, но поближе к печке. После душистого мыла рыжая шерстка распушилась, и теперь казалось, что внутри корзины лежит здоровенный шерстяной клубок с парой пришитых к нему синих пуговиц.
— Будешь у меня Roussa! (1) — решила Маша и добавила на любимой дядькиной латыни, — учти, Русса, «Benefacta male locata malefacta arbitror!» (2). Надеюсь, ты станешь достойным членом семьи, и меня не подведешь!
Глаза котенка еще увеличились до размеров небывалых. Получив имя и непонятный наказ, Русса решила, что лучше от греха спрятаться подальше, а то ведь из внезапно обретенного рая могут и попереть. Потому зарылась в подстилку, оставив снаружи только испуганно дрожащий хвостик.
— Да уж, классические языки ты явно не знаешь. Ну да ладно, оно тебе и не надо, в отличие от меня, бедной и несчастной… — грустно подытожила Маша.
От стены с печкой несло жаром, девушка приоткрыла створки балконной двери, чтобы не дай бог не угореть, с ногами забралась на кровать, подтянула к себе столик под лампою и начала писать письмо маме с горестными известиями о Жаке и его последних словах. Но тут вспомнила прошедший вечер. Отложила эпистолию, взялась за следующую, уже Мише. Спохватилась, вернулась к посланию родительнице… Не смогла его продолжить. Запуталась между горестными и романтическими переживаниями, свернулась клубочком и уснула, не закрыв балкон и не затушив свечи…
_________________________________
(1) Roussa (фр.) — рыжая
(2) Благодеяния, оказанные недостойным, считать злодеяниями (лат.)
***
Проснулась Маша оттого, что перепрыгнувший ночью из остывшей корзины на постель котенок завозился у шеи, запросился под одеяло.
Со двора донесся начальственный басок:
— Прокоп, ты што, ирод, творишь? Сначала пыж забивается в дуло, потом пуля, а не наоборот!
Звонкая затрещина, виноватое ойканье:
— Обшибся, щас перезаряжу!
В комнате было светло из-за приоткрытых створкой штор. Холодное зимнее солнышко нехотя делилось тусклыми лучами. Морозный воздух шевелил гардину. Нос замерз.
— Что же это они, — осерчала на нерасторопность прислуги Маша, — с утра не зашли, окна не прикрыли?
Однако уже затопили, печная стена отдавала жаром, потому комнаты, ежели не делиться теплом с улицей, должны были нагреться в минуты.
Маша взглянула на часы. Как говаривала не чуждая литераторству тетушка, «стоящие в каминной часы изобразили усы». Минутная стрелка уткнулась в десять, основная замерла около цифры два.
— Ну и здоровы вы спать, барыня! — поздравила сама себя Маша. Впрочем, для относящихся к высшему свету столичных бездельников, что не служили по военной или партикулярной части, такое было нормой.
Завернувшись в одеяло, соскочила с кровати, захлопнула балконную дверцу. Недоуменно глянула во двор. Там, с одного конца на другой, вооруженные фузеями, пиками и саблями бестолково бегали дворовые. Ворота были, мало того, что закрыты, так еще и распашные створки прикручены друг к другу железной цепью.
— Мы что, в осаде? — удивилась девушка и позвонила в колокольчик.
Тишина. Выглянула в коридорчик, крикнула горничную:
— Дашка!
Не слышит.
Зато Руся, решив, что крик назначен ей и грозит санкциями, подлетела с подушки, прямо в воздухе перевернулась, приземлилась на пол и спряталась под кровать.
— Вот даёт! — восхитилась девушка. И еще раз, шире открыв дверь в коридор, — Дашка, ты где?
Ага, топот!
— Тута я, барышня! Извиняйте, бегала по дому, зеркала накрывала. Едва не забыли. Мусье Жак к заутрене богу душу отдал. — Конопатая дебелая девица шмыгнула носом, всем видом показывая, что скорбит.
Умер, значит… Царствие небесное, отмучился. По опыту Маша знала, что ругать Дашку бесполезно, потому просто спросила:
— А там что? — и глазами в окно.
— Ой, тут такое! — зачастила горничная, — мусье Жак, значит, представился, его собирать, хоронить надо, а он басурман, а в городе мятеж, говорят, против его императорского величества Константина брат бунтует, на улицах разбой творится, барин с утра в присутствие отправились, барыня с охраной и гличанкой к княгине Ольге уехали, узнать, что творится. Вам сказали из дому никуда не выходить, ворота запереть и никого, кроме своих, не пускать. Вот!
Гличанка — это миссис Джейс, приживалка. И что-то про бунт… Хотела переспросить, но, взглянув в конопатое лицо, поняла, что бесполезный будет вопрос. Заторопилась:
— Скорей давай умыться и одеться, что есть потемнее!
Усопшего тоже уже переодели. На застеленной жестким покрывалом кровати бывший гусар Жак Меер возлежал в штатском — сюртуке, серо-лиловых панталонах и коричневом, бычьей кожи ботинке. Второй стоял у кровати. Не решили куда его. Чисто выбритое, осунувшееся, синеватое лицо покойника было расслабленным и спокойным, как у того, кто таки добрался к цели после долгого тернистого пути.
— Барыня сказала, как чернь в городе успокоится, отправим его за город, к вашей матушке, — прошептала Дашка за спиной хозяйки. — А пока велела на мороз, в ледник. Прости мою душу грешную.
Маша, не оглядываясь, показала ей кулак. Девка перекрестилась и замолчала, не мешая прощаться с французским немцем. На глаза навернулись слезы. Пришлось и поплакать рядом с родным, пусть не по крови, но по жизни человеком. Бодрое с утра настроение сменилось приступом меланхолии.
Написала записку Мише, чтобы приезжал, потому как она сейчас в доме одна с покойником, и ей тяжко. Отправила с посыльным к Вязовским. Михаил гостил на каникулах в доме университетского товарища. Втайне Маша надеялась, что Листвин, получив записку, примчится тут же.
Однако тот не спешил.
Посланец вернулся часа через полтора, когда солнышко клонилось к закату. Сообщил, что господ дома не застал, лакей сказал, час тому, как умчались куда-то верхами. Подождал, подождал, а потом, чтобы не гневить барышню, решил все же вернуться. Письмо же оставил лакею Вязовских, с непременным условием передать Листвину сразу, как явится.
В пятом часу, уж почти стемнело, со стороны Невы донеслись орудийные залпы. Раз, другой, третий… До семи насчитали. Все словно замерло в доме, домочадцы сбились ближе к столовой зале. В седьмом домой вернулись дядя и тетушка с компаньонкой. Известия они принесли совсем не радостные.
Оказывается, верные императору Константину полки были расстреляны на Петровской площади. Сенат и большая часть армии принесли присягу Николаю, поскольку его старший брат, по словам знающих людей, трон принимать отказался. И что теперь будет, абсолютно непонятно.
— В общем, сидим тихо, не высовываемся, всё равно от нас ничего не зависит, — подвел итог Сергей Петрович, который более всего боялся быть выметенным новой метлой.
Молчаливое одобрение было ему ответом.
Вечером того же дня, а потом еще несколько раз на неделе, Маша отправляла посыльных к Михаилу. Все безответно, пока графиня Вязовская сама не написала Маше, что ничего не знает о Михаиле, пропал как в воду канул, а сын ее Алексей срочно уехал в деревню, побудет пока там.
Чуть больше узнали от многочисленной родни и знакомых. Нашлись свидетели, что видели Листвина среди бунтовщиков у Сената. Но, что потом с ним стало — неизвестно. Не обнаружили ни среди погибших и раненых, ни среди арестованных. Последним, кто видел Листвина, был Алексей Вязовский, о чем и сообщил на следствии, когда его из деревни с жандармами привезли. Аккурат после второго залпа, когда картечью ударили по мятежным полкам, они в толчее и бегстве потерялись. А далее следы Михаила терялись полностью…
— Ну, ежели не утоп в Неве, значит, в Европы сбежал, — сделал вывод дядюшка и тут же осекся под суровым взглядом Татьяны Алексеевны.
Однако иных вариантов, действительно, измыслить было нельзя.
К православному Рождеству Маша вместе с небольшим обозом, где в одном из возков было тело Жака, уехала к маме. Помогла ей пережить похороны. Там же, в новгородском поместье, провела траур. С опозданием дошли известия о завершении следствия по делу декабристов. Осенью прочла в пожелтелом губернском листке о казни самых отъявленных мятежников, ссылке осужденных к смерти и прощенных царским великодушием, отъезду вслед за супругами жен наказанных. Подумала: «Вот счастливые… Кабы Мишу-то в Сибирь, и я с ним! Лучшего и не придумать!»
Между этих событий внезапно умерла мама, и потому пришло время траура уже по её смерти. А затем накатились хлопоты по хозяйству, коими молодая помещица неожиданно увлеклась.
В Санкт-Петербург Маша вернулась только в тридцатом году, спасаясь от холерной эпидемии и связанных с ней крестьянских бунтов. Удивилась, как постарели дядюшка с тетушкой. Отказалась от десятка приглашений на балы и ассамблеи. Съездила туда, сюда, навела справки… Все тщетно. Судьба Михаила Листвина так и осталась неизвестной. Словно и не было такого никогда. И лишь подросшая рыжая кошка напоминала о волшебном сочельнике…
А потом и вовсе года понеслись — не удержать. Курносая словно прописалась среди Машиной родни, из года в год траур. Сперва старшая из маминых сестер — княгиня Ольга. Потом — дядюшка Сергей Петрович. Вслед за ним — любимая тетушка Татьяна Алексеевна… И наследство за наследством. К середине тридцатых Мария Юрьевна Родская стала на матримониальном рынке империи пусть несколько запоздавшей на ярмарку, но все же очень завидной невестой.
Многие пытались растопить лед в ее сердечке, да никому не удалось. Покажется очередной, начнет ездить к обеду, вроде и молодец, не горбат, не косой, и неглуп, и в чинах, а все не то. Словно приковал Машу к себе Миша и не отпускал невидимую цепь, хоть плач. Да и плакала. А сколько денег в розыски потратила — не счесть…
От тоски душевной начала Мария Юрьевна в хрустальный шар поглядывать, магические египетские листы Tarot мессира Кура де Жебелена раскидывать, с духами посредством живой тарелки разговаривать. Так увлеклась, что стал у нее в доме кружок столоверчения собираться. Лучшие заезжие ведуны и магнетизеры всегда были не прочь отрекомендоваться. И все в один голос утверждали, что ежели графиня не отступится, рано или поздно увидит своего суженого, не пропал Михаил Листвин в безвестности, шлет привет из мистического далека, любит и верность хранит.
А вокруг кипело и шкворчало. Война за войной, венгерское восстание, кавказские события, гибель бонвивана Пушкина и бретера Лермонтова, крестьянская реформа… Годы летели, как прежде месяцы. А потом уж и десятилетия как годы. Бабий век — сорок лет. И хоть оставалась Мария Юрьевна, благодаря состоянию и в пятьдесят, и в шестьдесят завидной для многих невестой, но считала, что теперь менять жизнь поздно. Да и лень.
Руся прожила небывалый для кошки срок почти в два десятилетия и умерла, оставив после себя наследником столь же рыжего котенка. Причем, как и хозяйка, оставалась кошка девицей, а котенка, один глаз которого был голубым, как у Руси, а второй зеленым, притащила в зубах неизвестно откуда незадолго до того, как вновь исчезла, уже безвозвратно.
Назвали кота Русиком. Через два десятка лет, и он ушел гулять навеки, а в корзинке обнаружился другой, новорожденный котенок той же рудо-желтой династии. Для разнообразия кличку ему дали Рыжик. Он и доживал нынче свой срок с Марией Юрьевной. Глаза котик имел полностью зеленые, оттенком в магический изумруд, что с пальца Родская так и не снимала.
— Только не вздумай никого вместо себя притащить! — выговаривала коту хозяйка, — вместе отпущенные сроки доживем, да и ладно. Следующего мне не пережить, на кого потом оставить? А без меня выкинут на помойку, кому вы нужны, беспородные. Миша был единственной моей любовью. А ты будешь последним приветом от него. Так сложилось. Пусть оно так и остается.
Однако в одну из декабрьских ночей Рыжик таки ушел и пропадал три дня. Вернулся под католическое Рождество, да не с котенком.
***
— Барыня! Мария Юрьевна! Тут такое дело… — Артем Селиванов был в городской усадьбе Родской и охранником, и работником. Флегматичный от природы, здоровенный мужик лет тридцати с солидным прицепом, находился в явном недоумении, переходящем в растерянность.
— Что случилось, Артоша? — сухощавая старушка с заправленными в капор седыми прядями недоуменно двинула бровью.
— Тут это… Рыжик ваш убегший вернулся, — пояснил Селиванов. — Только он не сам пришел, чужого привел. Сидит у него в руках и слазить отказывается!
— То есть, как это? — Представить, что нелюдимый по жизни, а с годами ставший ярым человеконенавистником кот мог подпустить к себе ближе, чем на шаг хоть кого-то, кроме хозяйки, было невозможно.
Селиванов развел в стороны здоровенные, со сковороду, мозолистые пятерни, показывая, что сам этакому не верит, не знает, что делать, и потому ждет решения нанимательницы.
— Ладно, ступай пока, сейчас соберусь, гляну.
Из окна спальни графини парадный вход был не виден. В дом чужих пускать не велено, а на дворе зима, хоть безрукавку, а накинуть надо, чтобы на крыльце порывами сырого ветра с Невы не продуло. С одной стороны, всё равно помирать скоро, зажилась. А с другой, хотелось отойти спокойно, во сне, а не в жару да кашле. И без того спина да ноги к вечеру по непогоде ноют, а шею прострелами крючит так, что не вздохнуть. Как там Жак Меер Маше говаривал? Единственный способ прожить долго — стареть? Однако став дряхлым, понимаешь, что уход в расцвете имеет свои преимущества…
Рыжик, по своим габаритам, доставившему его мужичку уступал ненамного. Комплекция странника была как у некормленого годами подростка, ниже на полголовы даже щупленькой, ссохшейся к старости Родской. Лицо нехорошее, вертлявое, как у турецкой маймуны. Однако изменник Рыжик припал к незнакомцу, как к родному, обнял его лапами и громко трещал свое кошачье счастье. На попытки забрать его из чужих рук трель прерывал и злобно шипел.
— И как это понимать? — поинтересовалась старая графиня сразу у обоих.
— Вот. Принес, — кротко ответил странник неожиданно глубоким, для своего тщедушного сложения, голосом.
Кот же, признав хозяйку, спрыгнул-таки с приветливой груди, едва не уронив маломерка отдачей, гордо задрав хвост прошествовал к полуоткрытой двери, но дальше не пошел. Обернулся, дескать, без провожатого заходить не станет.
— Ну, ладно, раз такое дело. — Ситуация стала видеться Родской если не забавной, то любопытной. — Милости прошу, расскажи, где этого гулену нашел. И чьих сам будешь, если не секрет?
— Да какие секреты, — вздохнул гость. — Знахарь я. Ведун потомственный. Хожу туда, сюда, боли зашептываю, лечу, предсказываю, пропажи нахожу.
Пропажи… Для ведуна видок у странника был непрезентабельный. Помимо приземистого обезьяньего роста и длинных, до колен, рук, имелся нос, вздернутый сверх нормальной курносости. Зубы странные, все целые и здоровые, что у питерского черного люда редкость, однако очень мелкие, за исключением явно выпирающих клычков. Куцая козлиная бородка, не рыжего даже, а скорее красно-коричневого колера, того же цвета космы. Треух странник держал в руке, и уши, заметно сужающиеся кверху, как у белки, оттопыривались вполне перпендикулярно. Глаза разноцветные — один зеленый, другой голубой.
Несмотря на все несуразности, впечатление странник производил отнюдь не отталкивающее, а скорее забавно-безобидное. Чутье подсказало графине, что человек этот не прост, на свою интуицию Родская полагалась, как и на кошачью. А уж кошки нужных людей за версту чуют.
***
Назвался странник Бастиным, именно так, не уточняя, имя это или фамилия, и действительно оказался полезным. Заметил, что графиня голову набок держит, подошел, взял её за ворот не спросясь, и щелкнул позвонком. Вскрикнуть не успела, как шея раз-два, и повернулась, да без боли, как новая! Оставил Бастин Марии Юрьевне мазь на пробу, сказал, случайно у него при себе оказалась. Велел натирать на ночь. И боли прекратились, и голова без щелканья косточек стала вертеться легко, а не втугую.
Через день зашел еще раз с другим снадобьем, на этот раз для поясницы и от бессонницы. Не чинясь, взял серебряный рубль, показывая, что этого ему достаточно. С третьего визита стал развлекать хозяйку байками о былых волшебных временах. Про волхвов, предсказавших смерть от змеи начальному из Рюриковичей, причем не по «Повести временных лет» шпарил, и не по Пушкину, а «как оно взаправду было». Еще про колдунов-нойдов, весталок, что в будущее глядят, и прочую мистическую чушь. А там, вроде сама по себе, в разговоре выплыла тема непонятной судьбы Михаила Листвина, и связанных с этим предсказаний будущей встречи.
— Оне, барыня, так-то правы, — заключил Бастин, выслушав рассказ графини. Минуту посомневался, стоит ли дальше говорить, но под давящим взглядом хозяйки все же добавил. — Ежли от человека остались драгоценный камень, что он руками грел, кубок или чаша, из которой пил, и есть кровь роднича или того, кто близко знал, то последний день жизни любого завсегда увидеть можно! Само собой, когда знающий ведун нужный обряд проведет. После крайней полуночи Рождества, на самом переломе темной поры.
— А сам-то знающий? — с сарказмом спросила Родская, еще с Крымской разочаровавшаяся во всяческом спиритизме.
— Ну… — смутился собеседник.
Шмыгнул носом. Выдохнул. Признался:
— Мое время как раз в это Рождество придет. Вот как раз с этих самых суток, может, и получится. А ежели нет, ну, тогда следующего Рождества ждать.
— Православного? — уточнила Родская.
— Не… — даже удивился вопросу Бастин. — Это когда самая длинная ночь будет, а не по церковному календарю. То есть, получается, послезавтре. В этом разе оно еще и с полнолунием вместе. Потому наверняка выйдет. Ежли кому такое сильно надо.
— Погоди… минуточку… — Мария Юрьевна прикрыла глаза.
Сколько лет прошло с того сочельника? Никак, шестьдесят?! Сердце забилось то часто, то прерывисто, будто собираясь встать навсегда. Виски закололо. «Вот прямо сию минуту и конец…» — отстраненно, будто не о себе, подумала Родская, но внешне бесстрастно спросила:
— А для меня обряд проведешь? — Добавила, неожиданно для самой себя перейдя на вежливую форму обращения, — если получится, я вам заплачу, сколько спросите…
Ответа не услышала. Глаз по-прежнему не открывала, потому реакции собеседника и не видела.
— Бастин?! — голос сорвался в истеричный вскрик.
— Не волнуйтесь так, барыня, — отвечал странник. — Я и денег никаких не возьму. Надо только камень ваш — вот этот, и кубок пропавшего. Да немного крови родовой или кто его близко знал. А так… обряд-то простой, тут со временем сложнее угадать…
Серебряная стопка, подаренная на шестнадцатилетие, дорогих гостей потчевать, у Марии Юрьевны сохранилась. Что Листвина из неё угощали привезенным с Альбиона пахнущим хвоей джином, она помнила. Колечко с изумрудом Родская с той поры, снимала только в бане, камень паром боялась испортить. А ручки её с этим перстнем Миша в своих грел частенько. Как же давно сие было…
Кровь? А что её жалеть? Может, и правда получится узнать самую главную для себя тайну, что же все-таки случилось шесть десятков лет назад, и где тело милого. Пусть хотя бы кости. Захоронить бы на семейном, пока еще силы остались. И самой рядом упокоиться. Соединиться после смерти, коли при жизни не довелось.
Остальное необходимое Бастин обещал принести к ночи. На том и порешили.
***
Ведун пришел, когда в парадной пробило десять. Засел в людской, гонял чаи с прислугой. Те не гнушались, наоборот, самим любопытно было, да и барыня сказала, до особого распоряжения спать не ложиться.
Мария Юрьевна на столик, застеленный белым шелковым платом, выставила писаный модным художником с медальона поясной портрет Листвина. С двух сторон расположила венецианские старинные зеркала на подставках. Приготовила стопку. С трудом стянула через сустав кольцо. Достала кинжал с восточной вязью на хищном лезвии, помнится, дяде горцы поднесли, а Михаил с интересом, было дело, разглядывал, в руках крутил. И принялась ждать времени, да сама не заметила, как задремала, старушечьим-то делом.
Привиделось, что идут они с Михаилом вечерним полумраком по заснеженной аллее. Оба молодые-молодые, красивые до неприличия, с двух сторон греческой колоннадой огромные белые стволы берёз, а сверху — искрящееся звездной россыпью темно-зелёное, в изумруд, небо с гигантской, в четверть горизонта, безукоризненно круглой матово-белой луной. И так хорошо, сладко, правильно, покойно, такая вокруг радость растекается, что лучше и быть не может. И самое верное сейчас — длить этот путь, и самое нужное — чтобы был он бесконечен…
Пробуждение вдрызг разбило эйфорию и счастье — скрипнула дверь, ввели Бастина к полуночи.
— Ах, чтоб тебя! И ведь именно в такой момент принесло! — Неприязнь горечью окатила гортань. Однако сдержалась, свое неудовольствие гостю не стала высказывать. Но Бастин эмоцию хозяйки считал. Радостное оживление на его физиономии сменилось сосредоточенной озабоченностью.
Словно престидижитатор перед фокусом проверил реквизит. Запалил принесенную с собою толстую коричневую свечу, погасил лампы. Запахло терпко и сильно, полынью, корицей, гвоздичным маслом, чёрт-те чем ещё, лакрицей, что ли, но остро и свежо, как летом в жару перед грозой. Прошел к балконной двери, приоткрыл.
— Ну вот… — буркнул, — будто все? Покуда свеча горит можно загадывать. Только… Надобно, чтобы вы знали… Сей обряд часть жизни отнимает. Следующее Рождество на полнолуние, через двадцать лет, то есть, вам не пережить.
— Ну, столько мне все равно не протянуть, — усмехнулась Родская.
— А ежели что не так пойдет, и на второй круг решаются, то год всего живут. — Посмотрел испытующе на графиню.
— Да давай, ужо, не тяни кота… — Родская не скрывала раздражения. Мизансцена напомнила ей ярмарочный балаган, где заезжий итальянский проходимец легко угадывал у подсадных прошлое и будущее.
— Ну я так… предупредить должон, что обряд до трех раз можно править. Эта… по третьему если разу затеете — и месяца не пройдет, как того, — Бастин присвистнул, — до следующего обычного полнолуния жизни останется, то есть.
Вернулся к столу, оглядел кинжал, прошептал, словно вязь прочел, хмыкнул. Звякнуло о серебро стопки колечко с изумрудом. Ведун полоснул по своей ладони лезвием, запахло серой и камфарой. Окропил черной кровью камешек. Зашипело… Рану ртом накрыл, протянул нож графине, показывая, что теперь ей пора кровь пустить.
… Что-о-о?! Мешать свою кровь с этим?!
Копившееся раздражение полыхнуло гневом. О таком не договаривались! И как так случилось, что она, графиня, потомственная дворянка, умная, образованная, повидавшая жизнь женщина, купилась на дешевые фокусы полуграмотной деревенщины?! Еще и в дом приветила, старая дура! Mundus vult decipi, ergo decipiatur (1) Нет уж! И так лишнего позволила.
— Довольно! — сказала тихо, кипя внутри, указала на дверь. — Пошел вон.
Бастин недоуменно глядел на старуху. Дуркует старая или всерьез? Спорить не стал, пожал плечами, двинулся к выходу. От порога повернулся, услышав в спину:
— Necessitas cogit ad turpia, abeunt studia in mores. (2) Я все понимаю. И не обижаюсь. Сама виновата, что поверила. Но больше не появляйся.
Странник тут же ответил, неожиданно, на безукоризненной латыни.
— Benefacta male locata malefacta arbitror! (3)
Исчез, словно растворился в сумраке дверного проема. Только эхо шагов разнеслось по пустым коридорам.
Родская хмыкнула: надо же, латынь! У дьячка ли в своем селе верхов нахватался?
Накатила слабость, графиня прикрыла глаза и тут же увидела Мишу на аллее, среди зимних берез. Он звал, манил к себе свою Машеньку… Родская охотно поддалась: авось удастся вернуть разрушенный мерзавцем сон, самое лучшее, что было с того самого Рождества… Уснуть… И там и остаться, рядом с любимым…
Только стала соскальзывать в расслабленную немоту, как со двора раздалось, выдернуло из засасывающей сонной трясины:
— Réveillez-vous, belle endormie! (4).
Это же последние услышанные от Миши слова! Родская, охнув и ругаясь на плохо гнущиеся колени, похромала к открытой балконной двери.
Из-за решетки ворот махал рукой Бастин. А на левом плече у него сидел предатель Рыжик.
— Elle était fille, elle était amoureuse! И помните, аmor vincit omnia! (5), — крикнул странник, мешая французский, русский и латынь.
Парочка, неуловимо похожая друг на друга чем-то неосязаемым, но подсознанием чувствуемым, исчезла, в секунду стертая крупой налетевшего снежного вихря. Только пустое место перед въездом в усадьбу. И никого…
Забыв про боль, графиня метнулась назад, к столику. Свеча догорала.
Ударила лезвием по левой ладони. Рассекла чуть не до кости. Крови не было. Так, белое и розоватое, дряблое мяско, сухожилия да косточки.
Вторым движением полоснула ножом по запястью. Багровый рубец. И ничего, кроме острой боли да нескольких тягучих капель старческой крови, что с руки не стряхнуть.
Как там говорят про неудачливых самоубийц? Вены надобно вскрывать повдоль, а не поперек? Морщась и кривясь, ковырнула синеватую прожилку под пергаментной кожицей.
Да быстрее, быстрее, свеча вот-вот погаснет!
Неспешно и неохотно струйка побежала, коснулась края стопки. Точнее направить, а то всё мимо. А вот, наконец, и внутрь попало!
Получилось ли? Нет?
«В голове-то как кружит, мутит, сознание гаснет, — успела подумать Родская. — И ведь если Мишу сейчас покажут, все равно не увижу, в глазах все плывет! Неужели зря?! Как же так?»
И соскользнула в беспамятство, на этот раз черное и пустое, без снов и видений…
___________________
(1) Если мир желает быть обманутым, пусть же его обманывают (лат.)
(2) Нужда склоняет и на постыдные дела, занятия налагают отпечаток на характер (лат.)
(3) Благодеяния, оказанные недостойным, считать злодеяниями (лат.)
(4) Вставайте, прелестная сонливица (франц.)
(5) Она была девушка, она была влюблена. Любовь побеждает все. (франц., лат.)
***
Холодно-то как! Поди от свечного угара проветривают.
Мария Юрьевна спрятала лицо под одеяло, прикрыла ладошкой ледяной на ощупь нос. Еще и рассопливиться старой дуре не хватало. Столько лет прожила, а ума не нажила. Мало того, что жулику, фармазону, шуту гороховому поверила, так еще и вены вскрыла! Стыдно-то как!
А ладошка, кстати, не саднит. И запястье тоже. Да и вообще ничего не тянет, не ноет, не простреливает. Как там говорят — коли после шестидесяти проснулся и ничего не болит, значит, умер?
В шею ткнулось пушистое, теплое, мурчащее. Рыжик вернулся! Какой-то он… маленький?
Из открытой балконной двери донеслось:
— Прокоп, ты што, ирод, творишь? Сначала пыж забивается в дуло, потом пуля, а не наоборот!
Какой Прокоп? Нет у неё такого… Оружие есть, но уже давненько капсюльное.
Села на кровати, огляделась… Это не её комната! То есть её, но давних, забытых времен, с той поры много раз переделанная, перестроенная…
Завернулась в одеяло, подошла к балконной двери. По двору, с одного конца на другой, вооруженные фузеями, пиками и саблями бестолково бегали дворовые холопы, одетые словно полвека назад. Ворота, мало того, что закрыты, так еще и распашные створки прикручены друг к другу железной цепью.
Бешено застучало сердечко, заставило сесть на пол, уткнуться в розовые и такие молодые коленки. Накрылась с головой, словно в кокон спряталась. Ощупывала, ощупывала себя, такую юную, как в тот, последний день, когда Миша был еще жив…
Бог знает сколько бы так просидела, боясь взглянуть на себя в зеркало, пытаясь понять, сон ли это, или всё так на самом деле, если бы не Руся. Котенок прокосолапил по постели, мягко шмякнулся на пол и попытался залезть внутрь Машиного одеяльного кокона, поближе к теплому молодому телу.
— Замерзла, малышка? — очнулась девушка. — Или проголодалась? Ну, что ж, была не была! Поехали по второму кругу!
Резко скинула одеяло, вдохнула полной грудью морозный воздух, танцующей походкой, радуясь послушности и легкости тела, скользнула к балкону, захлопнула дверцы, распахнула шторы. Тусклый свет питерского солнца озарил все вокруг волшебным светом юности. Как там звали горничную?
— Дашка-а-а! — закричала так, что хрустальные слезы на лампах задрожали.
— Тута я, барышня! Извиняйте, бегала по дому, зеркала накрывала. Чуть не забыли. Мусье Жак к заутрене богу душу отдал. — Шмыгнула носом, всем видом показывая, что скорбит. — А у нас же тут такое! Мусье Жак, значит, представился, его собирать, хоронить надо, а он басурман, а в городе мятеж, говорят, против его императорского величества Константина брат бунтует, на улицах разбой творится, барин с утра в присутствие отправились, барыня с охраной и гличанкой к княгине Ольге уехали, узнать, что творится. Вам сказали из дому никуда не выходить, ворота запереть и никого, кроме своих, не пускать. Вот!
Маша с улыбкой обходила горничную вокруг, разглядывала, словно видела впервые. Дарья испугалась непонятного внимания, ляпнула невпопад:
— А больше я ничего не знаю! И ничего не делала! А если насчет наливки кто донес, так это не я, а кучер с камердинером её выпили!
— Ну, с наливкой позже разберемся… — не стала сразу выписывать амнистию Маша. — А пока — быстрей собираться, да прикажи возок заложить, в город поеду.
— Ага, я сию минуту. — И умчалась лакею распоряжение передать.
С санями возникла заминка. Кучер Силантий, отставной гренадер, назначенный по случаю главным над доморощенным ополчением, долго отнекивался, ссылаясь на указание тетушки. С шестнадцатилетней Машей это, может, и прошло бы. Но не с отчаявшейся Марией Юрьевной, находившейся в девичьем теле.
— В общем, или ты сей же час отправишься получать плетей на съезжую, а потом из города в деревню, — прошипела разъяренная Родская, — или через пять минут санки готовы, и мы выезжаем!
Отставник явственно, хоть и не вслух, матюгнулся. Возвел глаза к небу, мол, приходится безвинно из-за господских причуд страдать. Однако все ж повиновался, решив, что ежели с барышней что плохое, не дай бог, случится, так с лошадью проще будет в бега на Дон податься, все равно головы не сносить.
Из усадьбы выбрались около двух дня, что по прикидкам Маши, было на час-полтора раньше, нежели отправка к Листвину посыльного в прежнем времени.
На рысях к Вязовским!
— Вот совсем недавно, как оне с молодым графом уехамши. Кузены Лайеры примчались, позвали на Петровскую, там, грят, главное затевается. Все четверо верхами и ускакали, — сообщил камердинер.
Эх, разминулись!
— Миленький, давай быстрее, быстрее! — Кричала Маша прямо в ухо Силантию, стоя позади, держась за его плечи, едва не вываливаясь на поворотах.
Сунулись по Гороховой, — не проехать!
Свернули в объезд — на Мойку, до Поцелуева моста. Куда там! Все подходы перекрыты, кругом войска, жандармы, какой-то непонятный люд. Всё смешалось кони, люди…
— Не проехать нам, барышня, — с облегчением выдохнул Силантий, натягивая поводья, чтобы не влететь с наскока в цепь жандармов. — Даже ежели через этих варнаков пробьемся, дальше не пустят. Вон, видите, благородных с пистолями завернули. А нам-то куда?! Еще пулю схватишь, не разберут кто зачем.
На площади рявкнул пушечный залп. Ещё, и ещё.
— Ура!!! — разнеслось в сотни глоток над стройкой Исакия.
Народ колыхнулся, попер на жандармскую цепь.
— Ну, всё, — выдохнул отставной гренадер. — Теперь уже кто кого, миром не разойдутся. Поедемте отсель, богом прошу!
Опоздала! Стучало в ушах: всё… всё… всё… Пульсировало внутри, кровь кипела, разрывая вены, набатом отдавая в голову так, что еще немного, и разорвет изнутри, брызнет багрово-соленым из глаз, носа, ушей…
Всё…
Всё напрасно!
Маша стала белее снега, осела в санки, едва не выпала.
— Ой, божечки ты мой! — оглянулся Силантий, спрыгнул с облучка, уложил, накрыл медвежьим покрывалом, — ну всё, всё, домой едем, щас тока развернуся, и домой!
Всё. Всё. Всё.
Всё бессмысленно.
В комнату занесли на руках, забегали, послали за доктором. Дали соли. Маша вдохнула, закашлялась, распахнула глаза-угли.
— Все вон! Никому не заходить! Никого не хочу видеть.
Сил не достало даже заплакать. Снова упала на кровать, моля, чтобы с перебоями стучащее сердечко остановилось. Чтобы все это, непонятно за какие грехи ей выпавшее, прекратить. Поймала взгляд котенка, высунувшего над краем корзинки мордочку с неправдоподобно синими глазками. Усмехнулась горько:
— Ничего не получилось, Руся. Ничего. Обманул мошенник. Только годы украл.
Лежала, не раздевшись, на одеяле, глядела в потолок. Забылась неровным, прерывистым отстранением от мира, от себя, от несложившейся своей судьбы.
В дрёме привиделось, что по-прежнему она старушка на восьмом десятке лет, которой снится, что стала юной, что непонятно чьим благоволением вернулась в прошлое, которое есть шанс изменить. Этот двойной сон был бы неплох, кабы не глупая надежда на встречу с Мишей, горечь от напрасных усилий, неотмененная по собственной нерасторопности потеря.
— Боже, или кто там есть, кто может, помоги! — прошептала вверх незнамо кому, но слышащему её, присутствующему, она чувствовала, рядом.
Показалось, ответили, сочувствуя, по-доброму, согласившись содействовать.
Очнулась. Оглядела комнату. Все там же. Вокруг не старушечий будуар, а девичья светелка. На улице темь, только полная луна, испещрённая щербинами, то ли скалится, то ли подмигивает Маше с небосвода.
Минуты поразмышляв, решилась:
— А почему нет-то? Даже если сие — сон, в нем надо поступать как нужно, как должно. Испробовать всё, использовать каждый, пусть самый малый, шанс. Хуже-то, поди, не будет.
Зажгла свечу. Выставила на прикроватный столик серебряную стопку. Стянула с руки кольцо. Поморщившись, ковырнула булавкой вену. Больно, но терпимо, не сравнить с душевной раной. И молодая кровь побежала ровно куда надо, прямо на зеленый камень в обрамлении серебра. Краем простыни перехватила руку. Ну, дай бог, перестанет течь, не очень сильно-то и поранилась.
Упала на подушку. Чего не хватает? Коричневой свечи? Чем она там пахла? Закрыла глаза, зажмурилась, заставляя память воспроизвести все сложное амбре, вплоть до серы. Еще кровь Бастина была. Отдающая камфарой. Ну, эту взять просто негде. Эх… Зря только повредилась. Ничего не выйдет без полного набора! Но лучше так, чем потом каяться, что могла, да не сделала.
Странно, как любая работа приводит душу в порядок. Делай хоть что, хоть карты складывай, — покой придет. Так и Маша, совершив последовательно несколько действий ради цели, успокоилась и снова провалилась в сон без видений. На этот раз тяжелый, как подушка поверх лица.
Свеча догорала. Котенок дождался, когда хозяйка уснет, вспрыгнул на стол, заклубился, царапнул тугой, темным облачком возникший над стопкой воздух. Из него в озерцо алой крови вокруг изумрудного островка упала черная капля.
И свеча погасла.
***
Неприкрытой левой части личика холодно. Особенно носик подмерзает. Зато укрытую сторону, от щеки до шеи, греет пушистый теплый комок.
Маша натянула на нос одеяло. Замерла, пытаясь разобраться, где, в каком времени она сейчас. Котенок махонький, значит, Руся, а не Рыжик. Шрама на запястье нет, кожа гладкая, молодая, ничего не болит. Либо все мерещится, потому как именно этого и желаешь?
В комнате аромат камфары, мяты и… серы? Или это только мнится? Что нынче? Четырнадцатое? Пятнадцатое? Знать боязно. Пока не знаешь, остается надежда. И терять её не хочется. Потому как надежда — почти последнее, что держит в жизни. Почти, поскольку в этом времени еще есть мама и тетушки. Те, кто тебя безмерно любит.
Но ты-то? Ты их уже подвела, предала, сократив свою жизнь до года, если обряд удался. Миша, Миша… Всё для тебя, все в топку, хоть годик, да вместе! А там пусть провожают в последний путь, плача о детях, что не имеют права раньше родителей помирать.
Ну так какое? Четырнадцатое и новая попытка спасти Мишу, или пятнадцатое, и впереди еще двадцать лет как-то жить, на что-то надеяться?
— Прокоп, ты што, ирод, творишь? Сначала пыж забивается в дуло, потом пуля, а не наоборот! — Начальственный басок со двора.
Ну вот и разрешились сомнения.
Маша даже не поняла, обрадовалась или нет возможности еще раз попытаться изменить судьбу. Вот если бы не знакомые фраза и голос, можно было бы дальше лежать, не вставать. Ничего не делать, никуда не двигаться. Так покойно, так хорошо. Всё за тебя решили, и ни на что повлиять нельзя. Потому можно и не напрягаться.
А так…
Всё по новой.
Всё!!!
Времени нет, пора!!!
Выдернула себя из постели, кинулась к двери…
— Дашка-а-а!!!
Кошка подпрыгнула, метнулась под кровать. Сама на балкон босыми ногами по напорошенному.
— Силантий! Чтоб через миг возок был готов!
Тот хотел было ответить. Погрозила ему кулаком. Понял, зараза, что не просто так барышня чуть не голяком выскочила — потащился запрягать.
— Шевели ногами! — Крикнула ему в спину, да такого прибавила, что сама от себя не ожидала, и не по-французски.
Силантий пустился на бег от неожиданности. Такого, в три заворота и в душу, и в мать, он и в полку не слыхал.
Ворвалась горничная.
— Да что ж вы, барышня, босыми ножками! А у нас ведь тут такое! Мусье Жак представился…
— Тихо! Платье! Быстро!
Наскоро оделась. Волосы зачесывать не стала, подвязала платком. Сбежала, прыгнула в возок. Помчались к Вязовским. По пути вспомнила — Лайер Виктор и Лайер Отто точно погибли на Петровской от картечи, а молодой граф Вязовский, что всю компанию в дело втравил, отправлен на поселение.
Получается, три жизни сейчас спасет, если успеет. В обмен на два десятка непрожитых лет. Да она эти годы за одного Михаила готова отдать. А если опять не повезёт, то хотя бы вместо знания, что же с ним случилось, и где косточки искать.
Усадьба Вязовских роскошная, чуть не самое большое в городе подворье: конюшня, мастерские, за трехэтажным не домом даже, а дворцом — сад. Ворота настежь.
Четверо всадников уже собрались выезжать, когда путь им пересек возок Родской.
— Миша! — Вскочила, едва не выпав.
— Маша! Мария Юрьевна! Вы как здесь? — Листвин натянул поводья, чуть не налетев на возок. Наклонился из седла к девушке.
— Я за вами, — засмеялась сквозь слезы, протянула руку, погладила по щеке, каждую черточку узнавая, — счастье-то! Успела! Миша!
Остановить! Несмотря ни на что, остановить. Теперь, когда он рядом, живой, только одна мысль билась вместе с трепетным перестуком сердечка: спасти, сохранить его от неминуемой смерти. Как угодно, чем угодно!
— Куда это вы собрались, господа? — укоряюще, как мать задумавших каверзу непослушных шалунов, спросила, оглянувшись на остальных.
— К Сенату! — вместо замявшегося Листвина бодро ответил другой, Виктор Лайер, из голштинских служивых немцев, что вместе с Петром Третьим понаехали. — Там войска против узурпатора выступили. Конец тирании! Ну и мы, поможем чем сможем.
Рядом с Виктором воинственно гарцевал его брат Отто. А вот хозяин, Алексей Вязовский, по виду был не столь категоричен. И, казалось, непредвиденная задержка его даже обрадовала.
— Не надо вам туда! — Поняв, на кого можно опереться, продолжила Маша. — Поедемте лучше к нам, меня все бросили, мне скучно и страшно… — Поехали, Мишенька, а?
Вымолвила так жалобно, что мужчины негромко засмеялись.
— Ну, Маша, — смутился Листвин, — мы не можем, мы обещали…
Повернулся к товарищам за поддержкой.
— Ну что вы, сударыня, — покровительственно встрял старший Лайер. — Не беспокойтесь, всё хорошо будет.
Хорошо? Убьют тебя там, дурак. И брата твоего. Да и ладно, ваш выбор. Но моего Мишеньку не дам! Столько за него выстрадала…
— Миша! — В голосе прорезалась строгость. Не девушки, а пожившей, много повидавшей старушенции. — Поедем со мной! Они пусть что хотят, то и делают. А ты со мной…
Зря она это. Поздно поняла, уже после того, как лицо Листвина изменилось непониманием, брови нахмурились.
— Мария Юрьевна, — голос строгий, как расшалившемуся ребенку, — Давайте так, я провожу вас до дому. И там вы меня дождетесь. Как всё кончится, я вернусь. Обещаю!
Да не вернешься ты! Ни ко мне, и ни к кому другому. И никогда боле я тебя не увижу… Силы оставили Машу. Она повалилась на колени под копыта коня, закричала по-бабьи:
— Мишенька! Мишенька! Не пущу! Убьют тебя там! Второй раз я этого не переживу!
Листвин побледнел. Соскочил к девушке. Поднял на руки.
— Мария Юрьевна! Машенька! Что с вами? Что же это вы с собой делаете? Какой второй раз? — повернулся к Силантию. — Барышне плохо. Давай домой быстрее!
— Миша, — уцепилась за шею, зашептала в ухо горячо и быстро, — умоляю! Не езди ты туда! Поехали со мной… Все что хочешь для тебя сделаю! Хочешь, сегодня, сейчас буду твоя?!
— Маша! — Листвин мотнул головой, высвобождаясь. Усадил девушку в возок, взял руками за руки, поцеловал пальцы, — давай так: вот теперь, прямо, прошу твоей руки. Клянусь, вечером буду у тебя!
— Не будешь… — прошептала Родская. — Не вернешься. Никогда.
— Трогай! — скомандовал Листвин, вскочил в седло, поехал шагом рядом с возком. И пока он ехал, Маша смотрела на него сквозь слезы, не отрываясь. Шансов остановить его не было, что бы она ни сделала, что бы ни сказала.
Расстались у ворот, на двор Михаил заезжать не стал, развернул коня, пришпорил в галоп, ускакал догонять друзей, глянув на прощанье извинительно и с грустью. Быть может, непонятным образом все же чувствовал, что в последний раз, и больше им не свидеться.
До покоев Родскую вели под руки, ноги стали жидкими, как студень, хуже, чем в старости, слушаться не хотели. До вечера Машу не беспокоили, к ужину вышла сама, после напросилась к Сергею Петровичу в кабинет. Уговорила снабдить её каким-никаким оружием по руке, а то мало ли что, времена неспокойные.
Дядюшка чуть посомневался, однако, то ли вспомнив про кавалерист-девицу Дурову, то ли посчитав, что так оно все же лучше будет, выдал из своих запасов дамский пистоль. Изящный, с короткими, меньше локтя девушки, но зато четырьмя стволами.
— Капсюльный! — с гордостью пояснил Сергей Петрович, — его не в дуло заряжают, а прямо отсюда, с казенной части. Потом — бабах! Поворачиваешь, по оси к курку, взводишь, опять — бабах! И так четыре раза. Зверь машина! Единственно, дорогая штукенция. Потому пулек мало, с теми, что сейчас заряжу, всего семь.
Помимо пистоля, Маша потихоньку прихватила и кинжал. Тот самый, горский, с непонятной вязью на хищном лезвии, что Миша еще на неделе в руках вертел, рассматривал.
Ближе к полуночи запалила свечи перед медальоном с изображением Листвина, привычно кинула в серебро стопки перстень, кинжалом вскрыла вену, наполнив стаканчик так, что изумруд утонул в крови. Затянула запястье носовым платком. Открыла балкон. Не раздеваясь легла, положив пистоль под правую руку, чтобы поутру он сразу рядом оказался, если проснуться суждено будет во вторник.
И следила за свечами, пока сон не сморил.
Едва Маша закрыла глаза, вошел котенок, запрыгнул на кровать, заглянул в лицо. Убедился, что девица заснула. Перепрыгнул к свечам на столик, принялся умываться. В бледно-сером луче от окна над поставцом собрался в облачко тумана холодный воздух.
В зеркальце алой крови упала из него черная капля.
В комнате запахло камфарой, мятой и серой…
***
Носику холодно, даже, кажется, кончик инеем покрылся. Родская целиком спряталась под одеяло. Протянула руку, нащупывая пистоль. Не нашла. «Уже хорошо. Хоть месяц, да мой!»
Глянула на столик — ни свечей, ни стаканчика, ни кинжала. И колечка на пальце нет — третья попытка, последняя.
— Прокоп, ты што, ирод, творишь? Сначала пыж забивается в дуло, потом пуля, а не наоборот!
Звонкая затрещина, виноватое ойканье:
— Обшибся, щас перезаряжу!
И всё снова, по знакомому кругу.
Единственно, как не торопила, но минуты потеряла, потому как пришлось в кабинет Сергея Петровича забежать за этим его особым пистолем, кочергой запертый стол вскрыть. Заряжала уже в санях, по дороге, пару пулек от тряски выронила. Зато и кучер лишних слов не говорил, как пистоль увидел. Все косил глазом с облучка.
Маша знала, зачем ей оружие, и что она с ним сделает. Еще вчера это решила. На тот случай, если третий и последний раз обряд не сработает. Пулю в лоб, да делу конец. Впрочем, жизни и так почти не осталось. Четыре недели до следующего полнолуния. Потому сейчас всё надо сделать правильно, чтобы не напрасно всё.
К усадьбе Вязовских подъехали позже, чуть не упустили заговорщиков. Четверка всадников уже удалялась.
— Миша-а-а! — крикнула Родская привстав. Неприлично, конечно, но что делать, гнаться на возке за конными по тесной улице и не догнать еще хуже.
Не слышат.
— Листвин! Михаил!
Да что же такое?!
Достала пистоль, взвела тугой курок, подняла дуло вверх. Спусковая скоба поддалась легко.
Бабах!
Силантий вжал голову в воротник. Листвин услыхал, обернулся, развернул коня. И товарищи следом. Родская поворотила под курок ствол с новым зарядом.
Ну вот и пришло время вчера задуманному — выстрелить Мише в ногу, и никуда он не поедет. Только в бедро или в голень? В колено нельзя, опасно, да и охромеет навек. Голень тоньше, можно промахнуться. Значит — бедро.
По-другому остановить Листвина невозможно, уговорам и мольбам он не поддастся. Значит, сам и виноват, что именно так Маша должна поступить. И спасти его, пусть ценой своей репутации. Да и невелика эта цена, все равно через месяц помирать.
Конечно, он не простит. Сразу, по крайней мере. А все вокруг, родные, свет посчитают, что младшая Родская спятила. Но она все же попытается Мише, и только ему, объяснить, почему так поступила. Ну, не может быть, что откажется выслушать. Хотя бы один разик. Конечно, не сразу поверит. Но потом, когда она через месяц умрет, а позже сбудутся все остальные предсказанные события — казнь, ссылки, отъезд жен декабристов, войны, гибель Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, — то куда ему будет деваться?
А она за эти недели как раз напишет все, что знает и помнит. От не то что неизданных, а даже еще ненаписанных стишков, что после станут знамениты до покушений на царей и смерти Александра Второго. И самое важное, чем и как жила Маша Родская шесть десятков лет, пока снова любимого не увидела.
Пройдя сквозь время, чтобы спасти…
Все эти записи завещает Листвину, ему их обязательно передадут. И тогда он поймет, как она любила, и чем пожертвовала. Но сам пусть живет дальше. Без неё, как она без него жила. А Маша будет ждать его за гранью. Снова. На этот раз с той стороны.
На глаза навернулись слёзы. Боже, ну почему не может случиться так, чтобы было хорошо? Почему всегда несуразно и несправедливо…
— Что с тобой, милая?
Рядом. Смотрит, наклонившись из седла. И глаза такие… навсегда бы продлить этот миг.
— Миша… Мишенька…
Пистоль в руке, как неподъёмная тяжесть. Ни навести, ни выстрелить. Не может она сделать ему больно. Даже если нужно спасти. Как там сказано? Fais ce que dois, advienne, que pourra. (1)
Попробовала еще раз. Нет. Не поднимается рука.
Выскользнула рукоять из ослабевших пальцев, упал пистоль под ноги, хорошо, не сорвался курок, не выстрелил. А может, и плохо. Зашлась рыданиями, сама сползла с сидения вниз.
Листвин перепрыгнул с коня, присел рядом, попытался поднять.
— Машенька, милая, говори! С близкими что?
Тут и друзья рядом.
— Что стряслось? — Это Вязовский. Ткнул нагайкой кучера в плечо, мол, ты объясняйся, коли хозяйка не в состоянии.
— Дык… это… — Силантий вполоборота, смотрит искоса и чуть виновато, — господин Жак намедни… ток из поместья, и сразу помер… может, там чего?
— В поместье? Бунт?! — А что еще может в голову прийти?
— A la Mere de Diable sous la queue une telle nouvelles! (2)
— Маша? Ответь!
«Вот они вокруг, — понимает Родская, — молодые, красивые, но все уже мертвые, хотя этого не знают, не чувствуют. Уже через пару часов не будет ни Михаила, ни братьев-голштинцев, ни сотен пока ещё живых людей».
И ничего, ну совсем ничего она не может изменить…
— Всех убьют до вечера… Если не спасти… Всех, — навзрыд. Не объяснить, не рассказать так, чтобы поверили.
— А Сергей Петрович что?
Да причем тут Сергей Петрович-то?
— Дык… в присутствии барина с утра отвез, — опять Силантий объясняется.
— Вот ведь дела! — это Вязовский. И вроде даже рад, неизвестно чему. — Мишель, надо выдвигаться туда, похоже, некому, кроме нас! Если сейчас с заводными рванем, к утру успеем! А за ночь, дай бог, там ничего не случится.
— Так…, а к Сенату? — Листвин растерян, это один из братьев отреагировал.
— Там и без нас справятся! — Вязовский, похоже, все решил. — А вот в поместье, если чернь туда полезет, это вряд ли…
О чем это они?
— Так, Машенька, — Михаил обнял девушку, укутал в медвежьим покрывалом, — ты давай домой, а мы сей же час к вам в деревню. Там разберемся. Не бойся, всё будет хорошо.
О чем он? Боже, как это?! Кому свечки за такое ставить?!
— Я с вами, — взяла себя в руки. Да чтобы она сейчас с Михаилом рассталась? Ни за что! И уже уверенно добавила. — Вы дороги не знаете, я путь короче укажу. Надо маму спасать!
— Прошка! — это снова Вязовский распоряжается, — давай заводных готовь! Пять минут, и чтобы за воротами были! Вместе с моими янычарами!
Через четверть часа два возка и полдюжины всадников с десятком запасных лошадей под седлом отъехали от усадьбы Вязовских. После заката они уже были так далеко за пределами городских рогаток Санкт-Петербурга, что залп пушек по мятежным каре не услышали…
***
К полуночи на очистившемся от туч темном небе, растолкав пылинки звезд, обосновалась полная луна. Оглядела свои владения в сотнях миров.
В одном из них повозка уносила растворившуюся в обретенных объятьях шестнадцатилетнюю Машу с несмелой улыбкой на устах, может быть, к недолгому, но счастью.
В другом, через шесть десятков лет и столько же верст, в пропахших камфарой и мятой покоях остановилось сердце старушки, с похожей улыбкой на почти том же изгибе губ. Возможно, это Марии Юрьевне последним даром привиделась другая судьба, где она спасает Листвина и остается юной, желанной, рядом с ним.
А может быть, все произошедшее после декабрьского полнолуния 1825 года и вовсе было долгим рождественским сном молоденькой Машеньки Родской. И тогда померещившийся ей срок в оставшиеся четыре недели жизни не более, чем обманка, как и непонятный Бастин…
Иногда грани между иллюзией и бытием, объективным и нереальным, прошлым и будущим настолько тонки, что даже боги не отделят одно от другого.
________________________
(1) Делай, что должно, и пусть будет, что суждено (лат.)
(2) К чертовой матери под хвост такие новости! (франц.)