Третий звонок
У моей совести есть имя
У моей совести есть имя. Скажу больше, я знаю, какой у совести цвет волос (седые с рыжей примесью), форма носа (широкий, чуть вздернутый, с округлым кончиком) и даже диоптрии очков (уверенный плюс, ближе к трем — трем с половиной). Я все это знаю, потому что совесть выглядит как мой учитель начальной школы Татьяна Георгиевна. Когда я залипаю в телефоне вместо того, чтобы помыть пол, или доедаю после обеда плитку шоколада, которую хотел растянуть до конца недели, учитель наклоняет голову вперед и молча смотрит на меня поверх тех самых очков для чтения. Когда я выливаю чертзнаетсколькидневный суп или остатки утренней каши, то Татьяна Георгиевна, подростком заставшая войну, цокает и укоризненно мотает головой.
Сейчас же она хлопнула дверью и в слезах направилась к директору писать заявление об увольнении. Из пустого коридора еще слышны шаги, штора пьяно шатается от воздушного удара. А все потому, что я предложил Ксюше расстаться…
Я всегда боялся делать то, что нельзя изменить: отпиливать доски, устанавливать встроенную сантехнику, выкидывать вещи с балкона. Я ревел, когда уезжал из детского лагеря, понимая, что многих друзей больше не увижу; по той же причине еле сдерживал слезы на последнем звонке; даже когда впервые прочел в трудовой книжке “уволен по собственному желанию”, мне на мгновение стало так страшно, что я захотел зачеркнуть эту запись, замалевать, вылить на нее чернила, вырвать страницу, побежать в бухгалтерию, найти и разорвать свое заявление. Ведь я понятия не имел, что ждет меня на новом месте работы, но знал, что никогда не вернусь обратно. Нельзя войти в одну реку дважды — это малодушно.
У Ксюши начинают блестеть глаза, еще немного, и этот блеск стечет на щеку. Я перечисляю все киношные штампы, какие могу вспомнить: “Дело не в тебе”, “Поверь, так будет лучше” и даже (фу, совсем стыдоба!) “Я не достоин тебя”. Неужто не мог придумать что-то сам! Неужто не мог отыскать в себе остатки мужества и признаться, что в свои двадцать семь я инфант и что мне просто страшно заводить семью.
Я понимаю, что не смогу найти девушку лучше, потому что их не существует. Понимаю, что, выиграв в лотерею, зачем-то делаю из счастливого билета самокрутку и выкуриваю ее. Татьяна Георгиевна будет права, если не вернется: зачем учить такого болвана!
Сбегаю. Говорю первое, что приходит на ум, и сбегаю. Монтирую свое тело в толпу и, как таблетка, запитая водой, проскальзываю в чрево метрополитена. Не верчу головой, даже не гляжу на отражающие поверхности, чтобы не видеть идущих сзади. Спустившись по пищеводу-эскалатору, падаю на дно желудка и прячусь за массивной колонной. Но и здесь, на глубине 50 метров, я не могу укрыться от Татьяны Георгиевны. Я чувствую, как она неспешно подходит сзади и впивается взглядом в мой затылок.
— Не смотрите так, — шепчу я. — Знаю, что дурак, дитя бородатое. Признаю. Но, пожалуйста, не смотрите.
— Хорошо, не стану, — вдруг отвечает незнакомый голос.
Нелепая ситуация. Оборачиваюсь, чтобы пробормотать несвязное предложение, скомканное из слов “Простите”, “Вслух” и “Не вам”. На меня улыбаясь глядит угловатая женщина с горбатым носом в длинной яркой юбке.
— Вы обещали не смотреть, — пытаюсь реабилитироваться и прибегаю к самоиронии.
— Отвернулась! — живо включается в игру незнакомка и поворачивается спиной. Ее юбка не сразу, но догоняет хозяйку и приходит в равновесие.
Замечаю широкие, но изящные плечи, стройную талию, худые локти.
— Тогда и вы не смотрите!
— Это непросто! — зачем-то отвечаю я.
Господи, к чему этот беспечный флирт?! В метро, с женщиной хоть и красивой, но лет на десять старше меня.
Незнакомка вновь поворачивается лицом ко мне. Даже не лицом — глазами. Огромными глазами, окаймленными закрученными ресницами.
— Двойные стандарты, молодой человек! — без укора произносит она.
Не могу пошевелиться. Мозг отказывается отпускать прекрасный зрительный образ и освобождать ресурсы для других процессов. Мысли, дыхание, речь — все останавливается! Глаза боятся моргнуть и хоть на мгновение потерять обворожительный силуэт.
“Двойные стандарты”, — пробивается в памяти последняя фраза.
— Говорят, они в два раз круче, чем обычные, одинарные стандарты, — возрождаюсь я наконец шуткой.
Слышится гудок приближающегося поезда. Резкий звук на доли секунды обгоняет поток теплого воздуха из подземелья. Машинально делаю шаг вглубь платформы. Вокруг оживают пассажиры: они отрываются от телефонов, выпрямляют спины, поправляют сумки. Во всей закипающей суете лишь глаза случайной прохожей остаются неподвижны. Огромные, ведьминские глаза!
Садимся рядом. На миг вспоминаю о Ксюше, но сразу прячу ее обратно в прошлое.
— Слава, — представляюсь я.
Попутчица игнорирует эту информацию.
— Так почему же вы “дурак и дитя бородатое”? — неожиданно интересуется незнакомка.
— Вам кратко или едете до конечной?
— По существу.
— Такого варианта не было.
— Уж постарайтесь!
По существу не получается. Зачем-то вываливаю все: места, имена, даты. Занимаюсь самоуничижением и классификацией ошибок. Поток воспоминаний периодически прерывается диктором, объявляющим станции, но тут же восстанавливается вновь. Кажется, только у нас двоих нет в руках телефонов — даже непривычно.
— Мне выходить, — прекращает мой монолог незнакомка.
Облом. Словно родители раньше вернулись.
— За всю поездку вы ничего не сказали, я даже имени вашего не знаю.
— Вы все сказали сами: и про “тряпку”, и про “лишнего человека”. От себя лишь добавлю, чтобы остерегались черепах, крапивы и числа 15 — иначе несдобровать.
Что за бред! Неужели я излил душу сумасшедшей!
— Нет, я не сумасшедшая, — словно прочитав мысли, ответила незнакомка. Она уже стояла напротив двери, стараясь не держаться за поручни. — Я — колдунья.
Многое объясняет!
— А у колдуньи есть имя? — интересуюсь я.
— Только путь, — смеется она в ответ. — Путь Татьяны. Татьяны Георгиевны.
Классификация отказов
Остаток вечера на автопилоте: дорога, подъезд, еда коту, еда себе, сон. Да, кажется, именно в таком порядке: покормить кота важнее.
Наутро не помню, что ел на ужин. Грязная тарелка в раковине дает подсказку: что-то коричневое. Заглядываю в холодильник, как в конец учебника: правильный ответ — гречка. Подогревать лень, готовить что-то новое — тем более, поэтому просто заливаю молоком. Стен, Кайл и Кенни присоединяются к моему завтраку. Почему они, а не Ксюша? Южный парк можно поставить на паузу и досмотреть на работе; можно убавить звук, перемотать, выключить; можно засмеяться в лицо герою или грязно выругаться. С Ксюшей так не получится: ее не убавить, не оскорбить, не заменить на “Секс в большом городе”. С ней надо считаться.
Может, побриться? В прошлый раз вышло не очень: раздражение на коже напоминало подростковое акне, оголившиеся пухлые щеки розовели, словно их бабушка потрепала. Девушки на работе шушукались так, что чаты скрипели. Слишком много лет себе сбрил.
Оставляю тарелку на столе, иду одеваться. Полно, Татьяна Георгиева, не гневитесь — вечером все вместе вымою… или завтра с утра… к субботе уж наверняка!
Ксюша, где бы я ни находился, я всегда ощущаю, что ты рядом. Когда один иду на работу, то мысленно держу тебя за руку, советуюсь, что-то рассказываю, задаю вопросы и сам же на них отвечаю. Ты идешь справа и чуть-чуть сзади, ровно так, как мы ходим (а точнее — ходили) на прогулках. Я не вижу тебя, но чувствую. Знаю, когда ты улыбаешься, когда хмуришься, когда хочешь мне что-то возразить, но не можешь, потому что я много болтаю. Ты не покидаешь меня даже во сне. В какие бы переделки ни закидывал меня Морфей — ты рядом: на пассажирском сидении или на соседней лошади; мы всегда в одной лодке, в одной камере, за одной партой. Иногда вы объединяетесь с Татьяной Георигиевной и вместе укоряете меня: она молча (ей хватает одного взгляда), ты же — более эмоционально.
Сейчас тебя нет, словно кто-то слетел с моего правого плеча.
Прихожу на работу, там все как обычно: коллеги обзванивают клиентов, читают им скрипты-заклинания, получают отказы, выполняют план. Присоединяюсь.
Холодные звонки безжалостны к психике. Кажется, я знаю сотни синонимов к слову “нет”. Могу даже привести классификацию.
Верхний уровень иерархии — это молчаливые, немногословные и многословные отказы. Молчаливые отказы бывают ультракороткие (видят незнакомый номер и сбрасывают), короткие (бросают трубку после первой фразы), длинные (выслушают вступление и только тогда прерывают звонок) и, самые мерзкие, — ультрадлинные. Ты доходишь до конца скрипта, задаешь вопрос и понимаешь, что собеседник “наказывает” тебя — он давно отложил телефон и занимается своими делами. Ух, как же они бесят! “Вам интересно наше предложение? — Тишина… — Алло, вы меня слышите? — Тишина… — Алло, — повторяешь ты еще несколько раз.” В конце концов, ты сам заканчиваешь звонок, материшься из-за потерянного времени и ищешь в системе синоним к слову “козел”.
Немногословные отказы — самые приятные, если вообще можно найти что-то приятное в нашей работе. Они сильно экономят время и нервы. Такие отказы делятся на тактичные (“спасибо, неинтересно”), нейтральные (скупое безапелляционное “нет”) и многочисленные разновидности “идите в пень”. Немногословный отказ ясно дает понять — звони следующему. Спасибо всем, кто выбирает такой способ подачи информации!
Последняя и самая большая группа — это многословные (они же “витиеватые”) отказы. (Простите, что окончательно перешел на канцелярит, но такой стиль лучше всего подходит для освещения столь комплексного вопроса). Многословные отказы тоже принято делить на агрессивные и тактичные (некоторые используют термин “культурные”). Существует огромное число видов многословного отказа: это “завтраки”, “дубы”, “витиеватое нет”, “витиеватое нах”. “Завтраки” делают вид, что проявляют сдержанный интерес, но просят позвонить позднее. “Дубам” приходится объяснять несколько раз, пока они сообразят, что к чему и скажут свое “нет”. Эти категории самые гадкие: они дают ложную надежду, тратят время и отдаляют тебя от дневного плана. Каждый раз ты готовишься нарисовать звезду на фюзеляже, а в итоге, как дурак, летаешь по пустому небу, пугая ворон.
Особо хочется отметить значимую роль агрессивных отказов (продолжаю воображать себя преподавателем вуза). Агрессивные отказы — это фильтр стажеров. Если новичок смог пережить многоэтажное словообразование на основе четырех общеизвестных корней, если выложил в чат избранные цитаты, если вместе со всеми поржал над услышанным, то считай — прошел инициацию, теперь он “свой”. Не так важно, сколько “теплых” привел стажер в первый месяц, важны выкуренные сигареты, дрожащие руки и хамы, которых он проглотил и переварил.
Статистика отказов зависит от дня недели. В понедельник любят кормить “завтраками”. “Сейчас не могу говорить”, “Позвоните позже”, “Буду доступен после пяти”, “Наберите меня в среду”, — такие ответы популярны в начале недели, когда клиенты собираются с мыслями, определяются с планами. Середина недели — период “витиеватого нет”: клиенты фонтанируют идеями, они полны сил. В четверг преобладают немногословные ответы: всех утомила рабочая неделя, ничего не хочется, в том числе сочинять культурные отмазки продажникам. Пятница… ох, пятница! Самый непредсказуемый день! Могут зачастить хамы: самые насыщенные и забористые “витиеватые нах” попадаются именно в этот день. А может, наоборот, затянуться серия из коротких и ультракоротких ответов. Не угадаешь.
Сегодня многовато “завтраков”. Для среды определенно перебор! “Позвоните вечером. Хотя нет, в пятницу. В ночь с седьмого на четвертое. Когда снег растает и елки зацветут…” Тьфу, как же мало я сегодня обзвонил! А ведь должен был набрать лишь один номер — номер Ксюши.
Подведение итогов в конце дня: Овечкина — 140 звонков, Чекулаева и Ширко по 132… Опарин — 84. Как Овца делает по 140 звонков, в голове не укладывается! У Эминена училась?
Сбегаю, пока Ната (наша главная) мне ничего не высказала. Завтра попробую хотя бы сотню выбить, может, забудет. Хотя эта вампирша все помнит, все записывает!
Внизу все-таки натыкаюсь на Нату. Стоит, бочка, надувает себя дымом через тонкую сигарету:
— Знаешь, Слава, сколько лет моей бабушке?
Молчу, понимаю, что это отнюдь не викторина, и фен за правильный ответ мне не дадут. А вот феном могут…
— 84, — продолжает Ната. — Мощно! Причем бабуля бодрячком, даже с правнуками рвется сидеть, только ей не дают.
Ната выпускает никотиновое облако через нос: кажется, я видел средневековые картины, где дьявол поступает так же.
— Все зависит от единиц измерения: 84 в годах — это круто; если в километрах в час, то вяленько — за городом можно и побыстрее ездить. Но 84 звонка в день — это дно! Я бы поняла, если б на “теплых” время уходило, но ведь нет — процент как у всех. Смотри, Слава, если третий месяц подряд план не выполнишь, вылетишь отсюда! Обещаю.
Ната генерирует еще одно облако, принуждая меня к пассивному курению.
— Постараюсь, — бурчу я в ответ.
— “Постараюсь” что? Вылететь? (смеется). Вижу, как ты стараешься.
Оправдываться или спорить бессмысленно. Повторяю свою блеклое “постараюсь” и растворяюсь в летнем вечере.
Домой не хочу — кроме кота, меня никто не ждет. Да и меня ли он ждет или индейку под сливочным соусом? Ничего с ним не будет — сухого корма утром с горкой насыпал.
Пытаюсь проложить маршрут, чтобы не идти вдоль проспекта. Сначала душный офис, потом никотиновая бомбардировка, а сейчас шесть полос автомобилей — нет, мои легкие не выдержат тройного удара. Сворачиваю наугад в незнакомый переулок со знакомым названием и быстро удаляюсь от транспортной вакханалии. В какой-то момент даже начинаю слышать свои шаги и учащенное дыхание.
Минуту спустя вновь выхожу на широкую улицу — чертыхаюсь, озираюсь кругом. Через дорогу какой-то госпиталь на несколько корпусов. Решаю пройти по его территории. На табличке золотистыми буквами перечислено множество прилагательных, ключевое из которых “инфекционное”. Охранник не обращает на меня внимания, справедливо принимая за больного.
Внутри приятно: высокие тополя как смогли сберегли тишину и прохладу; в отличие от заносчивых новостроек, старые четырехэтажные корпуса не высокомерничают над деревьями, а общаются с ними на равных. Наверно, здесь комфортно умирать.
Жаль, территория госпиталя быстро заканчивается. Просачиваюсь между прутьями ограды и оказываюсь в не самом сложном лабиринте из хрущевок, в котором сознательно запутываюсь. Пересекаю один двор за другим, испытывая дежавю и ностальгию: кажется, я уже видел этот дом, эти качели, эту ржавую газель, эти мусорные баки. Видел минуту назад, пять, видел в детстве. Вот здесь, на третьем этаже жил я, а в доме напротив — Сашка. На этих качелях мы частенько зависали после школы, пока не приезжал батя. Отец выходил из кабины, обходил фургон, замечал нас, здоровался. Потом резко ударял по бортовым запорам (по левому два раза, по правому — три, он хуже открывался), доставал что-нибудь из кузова и отдавал мне. Где он теперь? Надеюсь, рядом с мамой…
Хрущевки заканчиваются, начинаются дома непонятной эпохи. На границе архитектурных миров пытаюсь разглядеть табличку с названием улицы: неизвестная мне фамилия, наверно, революционер. Какое-то нелепое место! На одной стороне алкомаркет, на другой — мужской бутик. Два рекламных щита с пренебрежением таращатся друг на друга: на первом — квартиры элит-класса, на втором — ритуальные услуги. Машин почти нет, лишь в одном кармане припаркованы крузак и… матисс?! Я думал, они вымерли. Странное место, я бы назвал его “улицей удаленщиков”: сверху пиджак, снизу — мятые шорты.
Продолжаю любоваться контрастами: салон красоты, порванная оградительная лента, клумба с бархатцами, крапива… Серьезно?! Крапива! Я не мог так далеко уйти от центра! Дом номер 15, какой-то бар с нечитаемым названием. Что это за первая буква, “М”, “Ш” или, может быть, “Ч”? Бар “Че”... “Чер”... “Черепаха”!
Цой жив!
Для подростка нет лучшей рекламы, чем метка “18+”. Поставьте ее на Грибоедова, припугните, что только с письменного согласия родителей, намекните, что скоро совсем запретят (законопроект прошел первое чтение), скажите, что книга похлеще Декамерона, Лолиты и Мураками вместе взятых — так ведь под одеяло с фонариком залезут, прочтут, цитатами защеголяют, нарежут текст на статусы для соцсетей. Увидите, русичке же и прилетит: “старушки все — народ сердитый”. И пусть, что Заслуженный учитель — "чины людьми даются, а люди могут обмануться". “Почему опоздал?” — “Счастливые часов не наблюдают”. “Что за смешки на задней парте?” — “Делить со всяким можно смех”. “Своей головой думать надо!” — “В мои лета не должно сметь свое суждение иметь”. Не со школьником придется спорить, а с классиком. Сами не рады будете! Вы главное запретите!
Предупреждали же меня, предупреждали, “черепаха, крапива, число 15” — увидел — отойди, целее будешь! В жизни бы не зашел, не посмотрел бы даже, увидел и забыл. Но нет, сейчас самое притягательное место в городе — этот чертов бар, с дурацкой нечитаемой вывеской. Кота не покормил, Ксюше не позвонил (да, именно в таком порядке), посуду не вымыл, а в бар поперся. И кто ты после этого? Татьяна Георгиевна, вам слово!
Захожу. Противный колокольчик привлекает ко мне внимание, но бармену, кажется, фиолетово кто вошел — он продолжает тереть бокал, разговаривая параллельно по телефону. Пока все гладко: внутри тихо, без драк и поножовщины, занят всего один столик — компания из трех мужчин, все утонченного телосложения немногим плотнее спелого ревеня. Есть шанс отбиться!
— Вам как обычно? — окликает меня бармен.
— Я здесь впервые, — возражаю ему и впиваюсь в меню.
— Малинового нет, козла темного тоже.
— А черепаховый суп?
Бармен снисходительно молчит, похоже, его достала эта шутка. Заказываю самое дешевое пиво и какой-то снек. Сразу забываю название и того и другого, в памяти остается лишь математический пример: 300 плюс 120.
Пока бармен возится с нехитрым заказом, разглядываю антураж, точнее, выискиваю, что бы поразглядывать. Никаких черепах, сетей, штурвалов, рептилий, ничего морского или зоологического. Вскоре убеждаюсь, что в кафе есть только две достопримечательности: татуировки бармена и телефонная будка. Обе вызывают недоумение — зачем?
В компании повышаются децибеллы. Мужчина в маленьких круглых очках и с острой бородкой всплескивает руки и откидывается на стуле так, что чуть не падает. Кого же он напоминает? Базилио? Нет, тот с бакенбардами. Гарри Поттер? Тот безусый. Очкарик поправляет высокую прическу с пружинистыми вьющимися волосами, и меня озаряет — Троцкий! Вылитый Лев Троцкий! Уж не актер ли в гриме?
Рядом с Троцким смеется высушенный мужичок с блестящей лысой головой. Не голова, я шар для боулинга! Два пальца в ноздри, один в глаз и можно выбивать страйк по бутылкам. Последнего, третьего не могу разглядеть, от стойки виден только затылок. Обычный затылок, добротный, без острых углов и царапин. С таким затылком не стыдно на улицу выйти и даже на балет иной раз сходить можно.
— Ваш заказ, — обращается ко мне бармен.
Он подсовывает мне материализованные 300 и 120 рублей и еще три двухкопеечные советские монеты.
— Это что?
— Если решите позвонить.
Последнее предложение кажется неполным. Домысливаю возможные продолжения: “Если решите позвонить…, то положите под язык одну монету и желание пройдет” или “Если решите позвонить… в банк, то посмотрите на эти копейки — это все, что у вас останется”. Однако последовало:
— Диск крутите до металлического упора. Вот желтые страницы, — бармен небрежно швыряет на стойку потрепанный телефонный справочник.
— Смеетесь? Куда я могу позвонить? В прошлое?
— Это ваше дело.
Пробую пиво. Пена перескакивает из стакана на усы. Фантазирую, кому бы в XX век я мог позвонить, но ничего умнее генсеков и почему-то Виктора Цоя в голову не лезет. Шутки ради по-арабски, то есть с конца, открываю справочник: Яшин, Яшин, Яшина. Понятно, листаю дальше: Щукины, Щербаковы, Щегловы, буква “Ш”, буква “Ц”. А вот, кстати, и Цой! Виктор Чеич он был? Взгляд цепляется в отчество Робертович — подсознанию виднее. Замираю…
— Ну что ж, почему бы и не поглядеть на антиквариат, — выстреливаю реплику по касательной к бармену, после чего сметаю монеты и иду к будке.
Внутри серебристый агрегат с черной трубкой и пожелтевшим от времени пластиковым диском. На табличке перечислены номера экстренных служб, которые можно вызывать бесплатно. Не касаясь телефона, ощущаю, насколько он холодный и тяжелый — такой в карман не положишь, в диване не потеряешь. Снимаю трубку (она даже тяжелее, чем я думал) и вставляю свои две копейки. Диск крутится натужно, он недовольно рычит, возвращаясь в исходное положение, словно просит, чтобы его не беспокоили. Но нет, мне непременно хочется спросить: вот дождались мы перемен, а дальше-то что?
Первый гудок, второй, третий… Именно так звучит одиночество: равномерно и протяжно. Именно так оно выглядит со стороны: странный бородатый мужик, потерянный в незнакомом районе, играется со старым телефонным аппаратом. Именно так…
— Алло, — послышался знакомый голос.
Вот это спецэффекты! Они реально запрограммировали голоса?
— Алло, Витя, ты жив! — фамильярно смеюсь в трубку.
— Жив пока. Кто это? — ответил серьезным голосом рок-кумир.
“Жив пока” — эхом отзывается в голове последняя фраза. Серьезно заморочились — подключили распознавание речи, смоделировали голос. Круто!
— Алло, кто это? — повторил вопрос голос Цоя.
— Поклонник.
— У поклонника есть имя?
— Слава.
— КПСС!
Черт побери, как правдоподобно! Даже жутко немного.
— Может, споем? — предлагаю я. — “А я сажаю алюминиевые о-гур-цы, а-а…”
— Да пошел ты… — сказал Цой и бросил трубку.
Стою, не понимаю, что случилось. Неужели меня отматюкал искусственный интеллект? Обидно! Может, телефон настоящий, только куда-нибудь в подсобку выведен? Оглядываюсь на бармена — тот апатично полирует стойку бара. А что, мне понравился аттракцион! Кому бы еще позвонить? Перебираю монеты в руках и фамилии в голове. И вдруг вспышка — Ксюша! Я так и не позвонил Ксюше! За весь день я должен быть сделать лишь один звонок, но вместо этого набрал восьмидесяти четырем потенциальным клиентам и Цою! А что если… Мелицкая… ищем на букву “М”.
Ксении Мелицкой в желтых страницах нет, но нахожу Мелицкого Анатолия Германовича. Совпадение или и вправду в справочнике сохранился старый номер отца Ксюши? Набираю… На этот раз телефонные гудки не успевают окрасить вечер одиночеством: трубку на другом конце снимают сразу — видимо Цой недалеко отошел.
— Слушаю, — произносит тягучий женский голос.
“Автоматика дала сбой, — злорадствую я. — По набранному номер должен отвечать Анатолий, а не…” И тут меня осеняет: “Маргарита Алексеевна!”
— Алло, говорите, — не унимаются на другом конце провода.
Судорожно вспоминаю, видел ли в гостях у Ксюшиных родителей стационарный телефон. Кажется, нет.
— Алло, Маргарита Алексеевна? — проверяю я свою догадку.
— Да, кто это?
— Слава Опарин.
Повисает неловкая тишина. Я жду озарения по типу “Ах, Слава!”, но его не наступает.
— Скажите, Ксюша у вас? — не выдерживаю я.
— Ксюша еще с танцев не вернулась. Ей что-то передать?
— С танцев? Разве Ксюша танцует?
— Конечно! У нее по средам ансамбль сразу после школы.
Ничего не понимаю — какая школа, какой ансамбль?!
— Она обо мне… — начинаю говорить я, но тут же осекаюсь. — Нет. Спасибо. Ничего передавать не надо.
Последняя монета
Вешаю трубку и отправляюсь на поиски пива — надеюсь, оно поможет разгадать фокус. Пиво не особо прячется, оно медленно испускает дух за столиком справа от входа, там же черствеет сырный тост. Бросаю тело на стул и припадаю к кружке. Может, в том и дело, что хлебнул на голодный желудок? Нет, не так быстро и не так мало… После тяжелого дня и вечерней прогулки хочется спать.
Компания за соседним столиком умолкает. Троцкий и Лысый внаглую пялятся на меня. Делаю вид, что не замечаю, но пить спокойно не получается: от чужого взгляда пиво горчит и норовит попасть не в то горло.
— Дозвонились? — бесцеремонно спрашивает Троцкий. — Сколько монет потратили?
Поднимаю голову, вглядываюсь в незнакомые лица, пытаясь понять, чего ждать от непрошенных собеседников.
— Две монеты, — нехотя отвечаю я.
Троцкий резко подносит кулаки ко рту и вгрызается в них зубами, словно пес, ловящий блоху. Лысый морщится так, будто ему залепили по тестикулам, складки кожи образуют лесенку от бровей до макушки. Третий (назову его просто Затылок, так как обратная сторона мне до сих неведома) амплитудно болтает головой из стороны в сторону, испуская негромкое бормотание: “Две монеты! Две монеты!”
С чего вдруг такое внимание? Я что, нецензурно выругался в прямом эфире? Или, может, вазу в музее разбил?
— А я предлагал его остановить! — выпаливает Лысый. — Предлагал!
— Ты только советуешь! Взял бы и остановил, — возмущается Троцкий. — Твои советы, как фоновая музыка, притом не самая мелодичная: вроде что-то звучало, а что — не помнишь.
— Имеющий уши да услышит! — возражает Лысый.
— Совет — ушлый способ снять с себя ответственность, которым злоупотребляют сварливые жены, — разряжается мыслью Затылок. — Такая “советчица” порхает возле тебя, перебирает варианты, но сама решение не принимает — ждет, пока ты ошибешься, чтобы сказать “А я говорила”!
— Свою мегеру вспомнил? — ухмыляется Лысый.
С любопытством и раздражением слушаю этот диалог. Лысый как может отбивается от нападок, переходя с евангелиста Матфея на мат и обратно. Его кореша (предполагаю именно такую степень близости) зубоскалят и философствуют, окончательно забыв, с чего все началось. Пиво становится вкуснее, а вечер — насыщеннее…
— Остались монеты? — вдруг вспоминает обо мне Троцкий.
— Одна, — процеживаю сквозь зубы, не придумав с ходу приличного аналога фразы “Не твое дело!”
— Не торопитесь звонить: прошлое не любит непрошеных гостей. Присоединитесь к нам?
Троцкий показывает на свободное место рядом с Затылком. В девяти случаях из девяти я бы отказал, но, кажется, этот чудной студент что-то знает.
— Вы сами не понимаете, как вам повезло. Целых три монеты! Некоторые годами сюда ходят, но так и не видели ни одной.
— Что это за аттракцион? — спрашиваю я, не вставая с места.
— Долго объяснять, через стол кричать не стану. Или садитесь к нам, или…
Троцкий не договорил, а только нервно помотал головой — мол, домысливай сам.
Моя кружка еще наполовину полна, а значит, какое-то время придется терпеть эту компанию. Пытаюсь сообразить, чем я рискую, кроме интровертного уюта. Ведут себя эмоционально, но в рамках приличия; матерятся немного, даже по-своему изысканно, по-питерски. Да и мне ли, холодному продажнику, жаловаться на невоспитанность и обсценную лексику?
Краем уха слышу негромкое разочарование: “Да и черт с тобой”. Три головы вновь смыкаются над столом, как лепестки календулы ночью. Беру кружку, рюкзак и то, что осталось от тоста:
— Присяду? — спрашиваю как можно увереннее, поравнявшись с соседями.
Мне уступают место. Прилуниваюсь рядом с Затылком. Его лицо и вправду похоже на спутник Земли — все в кратерах и проклюнувшейся щетине, но видно, что молодое, лет так… ой, все равно не угадаю! Достаю последние две копейки и кладу на стол:
— Ну что, рассказывайте, в чем секрет?
Компания ненадолго замолкает, уставившись на монету. В глазах Лысого появляется какой-то нездоровый блеск.
— Убери пока, — говорит Троцкий. — Как звать?
— Слава.
Незнакомцы по очереди представляются.
— Начну с главного, — начинает Троцкий (который вовсе не Лев и даже не Лейба, а прозаичнее, ну или былиннее — Илья): — никто не знает, в чем секрет!
— Разве это главное?! — встревает Лысый (он же — Николай). — Нельзя позвонить дважды — вот что обидно!
— Не перебивай! Да, два раза по одному номеру еще никому не удалось дозвониться. Ты кого набирал?
— Цоя.
— Цоя?! — почти переходит на крик Троцкий. — Звезда по имени…
— Виктор Робертович, — порчу я цитату.
— Ладно ржать: сам-то первый раз кому звонил, вспомни, — заступается за меня Лысый.
— Ошибки молодости, — отмахивается Троцкий. — Получается, до Цоя ты больше не дозвонишься.
— Попробуй Летову, скажи, что пластмассовый мир победил, — язвит Затылок (настоящее имя которого уже вылетело из памяти… что-то татарское).
— Алмас, — поправляет его Троцкий, — Летов был в курсе.
Диалог стремительно сворачивает вникуда: взаимные подколы, воспоминания, Лысый напевает “Группу Крови”, Алмас “Мою Оборону”. Я же проверяю, сколько еще осталось пива — с каждым глотком оно все противнее и противнее. В конце концов не выдерживаю:
— Звонить-то кому, скажете? Или будем песни петь?
— В этом вся соль! Казалось бы, все козыри на руках: знаешь, что и когда произойдет, чего ждать, чего бояться, курсы валют, результаты матчей; знаешь, кто развалит Союз, с кем начнется война, как закончится приватизация; имена родных, семейные тайны, диагнозы… но кто тебе поверит! Всего один звонок, и ты даже не всегда знаешь, кто возьмет трубку.
На последней фразе Лысый загорается и явно ждет возможности что-то сказать. Сам того не замечая, он сидит с вытянутым указательным пальцем, с помощью которого собирается добавлять весомости своим словам. Но Троцкий продолжает перечислять: “акции, битки, черные понедельники, вторники, и оставшиеся дни недели…” И вот фантазия его иссякает, а может, воздух в легких заканчивается.
— Ты не знаешь, кто подойдет! — наконец говорит Лысый, потрясая рукой. — У меня была большая семья: трое братьев и сестра. А еще с нами жил дед — всего семь человек, включая родителей. Я даже не подумал об этом! Не подумал! Я хотел поговорить с мамой, долго решал, что сказать, текст написал, даже распечатал для удобства, но… трубку взял глуховатый дед. Он, зараза, как начал задавать вопросы: кто звонит, по какому делу. Я растерялся. Сначала было представился другом, а он такой: “А ты откудова Галину Алексеевну знаешь?” Да какая тебе разница! Я начал что-то выдумывать, а он все спрашивал, спрашивал… Наконец, я возьми да ляпни: “Позови уже маму!..”
Лысый шлепает себя по лбу несколько раз. Выглядит так, словно вытряхивает дурные воспоминания из головы.
— Я, дурак, сказал “маму”! И все, никакого разговора, никакой мамы — дед просто кладет трубку.
— А что ты хотел ей сказать? — интересуюсь я у совершенно раскисшего собеседника.
Лысый молчит. Тягостная тишина, как тонкий сентябрьский туман, накрывает стол. В нем пропадают телефоны и недопитое пиво, он гипнотизирует, забирает слова и мысли. Вспоминаю деда и мать — они смутными беззвучными образами просачиваются сквозь туман и вновь растворяются в нем.
— Сказал бы… — возвращается в реальность Лысый, — сказал бы, что люблю.
— Это и вправду стоило на бумажке записать, чтобы не забыть, — сыронизировал Троцкий.
— Иди ты! — огрызается Лысый. — Сам только о битках думаешь. Где коэффициент повыше…
— Не знаю, как твое “люблю” может что-то изменить. Ты станешь богаче и счастливее?
— Мама станет счастливее.
— Твоей мамы больше нет, — упирается Троцкий.
— Я ей никогда не говорил этих слов, — не обращая внимания на приятеля, продолжает Лысый. — Она мне каждый день говорила, а я… Как-то неловко было, телячьи нежности. Конечно, я бы добавил про давление, про тромбы, может, посоветовал не переживать за деда. Но разве бы она послушала?
— А ты? — направляет на меня свой революционный взор Троцкий. — Что бы ты сказал?
Теряюсь. Когда я последний раз звонил маме? Именно я ей, а не наоборот?
— Моя мама, слава богу, жива.
— Ну при чем сразу мама? — вспыхивает Троцкий. — Самому себе набери — подскажи что-нибудь: Светка динамщица, много не пей, выучи только правило Лопиталя — остальное на экзамене не пригодится. Неужто фантазии нет! Не хотите доллар по тридцать покупать — не надо, но хоть как-то можно себе жизнь облегчить!
— Есть над чем подумать, — соглашаюсь я.
— Еще бы! — принимает мою капитуляцию Троцкий. — Вот затем мы тебя и позвали — предупредить, чтобы использовал свой шанс с умом. Ты не горюй, у нас тоже лишь по одной монете осталось, тоже глупостей наделали. Но сегодня — нет, сегодня — мы решительно собираемся изменить жизнь к лучшему. До утра сидеть будем, все листы испишем, все сценарии покроем, но дозвонимся в прошлое — зуб даю.
Восхищаюсь такими людьми, завидую. Их хочется схватить за грудки и трясти до тех пор, пока они не сознаются — откуда у них столько сил для достижения своих тупых целей? Я не могу заставить себя посуду помыть, а они в шесть утра на коврике для йоги и с сельдереем в заднице осмысленно изучают Омара Хайяма для участия в конкурсе чтецов среди собаководов-любителей. Зачем? Как ты узнал? Почему поверил? К ним применим закон сохранения результата: избыток энергии компенсируется неверным направлением.
Спрашиваю главаря:
— Откуда у бармена монеты?
— В чаевых находит. Насчет звонков не верит, мрачный тип. Свои копейки не срабатывают, — предвосхищает дальнейшие расспросы Троцкий.
Он копается в рюкзаке и достает оттуда листы серой писчей бумаги. Она покрывает стол, как грязный снег вдоль дороги.
Ужасно клонит в сон. Чтобы совсем не размякнуть, пытаюсь узнать третью историю:
— А ты… — обращаюсь я к Алмасу, — кому хочешь позвонить?
— Отцу, — не раздумывая выпаливает сосед. — Не хочу, чтобы он ушел из семьи.
— Похоже, тебе легче всего: не нужно объяснять, что такое блокчейн и IPO.
— Давайте начнем, — перебивает наш разговор Троцкий.
Последняя монета
Вешаю трубку и отправляюсь на поиски пива — надеюсь, оно поможет разгадать фокус. Пиво не особо прячется, оно медленно испускает дух за столиком справа от входа, там же черствеет сырный тост. Бросаю тело на стул и припадаю к кружке.
Двое посетителей за соседним столиком внаглую пялятся на меня: один из них лысый, а другой… кого-то он напоминает. Внешность такая характерная: острая бородка, миниатюрные очки. Студент, обдумывающий житье… Базилио? Нет, слишком молод. Гарри Поттер? Нет, у того рожа глупее.
— Дозвонились? — бесцеремонно спрашивает студент. — Сколько монет потратили?
Несмотря на мое сопротивление, разговор завязывается. Они тоже не знают, в чем фокус, но искренне верят, что Цой жив. Наивные, но интересные ребята: у Лысого семья большая, но мама рано умерла, у студента идея-фикс с акциями да биткоинами — хочет самому себе о них рассказать.
— А как вы узнали про это место? — спрашиваю я между делом.
— Городская легенда, — отвечает студент.
— Есть даже группа ВКонтакте, — подтверждает Лысый.
Слово “легенда” нагоняет сон. Я закрываю глаза и представляю, как захватчики Трои во главе с Ахиллесом вламываются в бар с мечами, щитами и двухкопеечными монетами.
— В этой группе много всякого пишут, — увлеченно рассказывает студент. — Большинство считает, что дозвониться невозможно. Вообще, контингент так себе: много фантазеров и троллей, писатель заходит вдохновение зачерпнуть, пасутся ясновидящие и тарологи (ищут доверчивую клиентуру). Есть и те, кому якобы дозвонились из этого бара.
— Неужели Абрамович тоже в группе состоит? — пытаюсь шутить я, чтобы не заснуть. — Ему наверняка секретов про будущее наговорили.
— Да какие там секреты! — возражает студент. — Все больше сюжеты для Малахова: не купайся пьяным, сдай анализы, не уходи из семьи.
— Ага, — поддакивает Лысый. — Как начнут заливать, как растекутся слезы-сопли рекой, так хоть книгу пиши. Рассказывал один: мол, только хотел к любовнице уйти, но тут звонок из будущего: “Папа, останься!” А у него уже все серьезно: не только зубная щетка и запасные носки в чужом доме прописались, новая пассия даже о детях намекает, не боится мужика спугнуть! И тут знак свыше — не надо! Так и живет, с первой женой и детьми, не развелся. Говорит, если от одной жены уйдешь, так и от второй сбежишь — дорожка проторена.
— Ты это все читаешь? — смеется студент. — Я давно отписался. Бесят.
— Забавно почитать. Иногда монеты предлагают, но это развод.
— И чего же забавного в этой истории? — спрашивает студент.
— Не знаю, просто запомнилась. Как-то очень красочно мужик описывал, с подробностями. Рассказывал, что даже имя ребеночку выбрали: если когда-нибудь девочка родится, Динарой назовут, а если мальчик — будет Алмас.
Перекресток
Это надо же так вымотаться к среде, чтобы заснуть в незнакомом баре! Сколько же я проспал? Кажется, все время мира… То ли еще будет в пятницу, когда итоги подведут. Как вспомню прошлую неделю, так трясти начинает: “Опарин — 499. Коллеги, вы не ослышались, это число звонков, а не ценник в магазине. Ты зубы лечил, анестезию ставил? Чего у тебя язык не ворочается? С клиентами за жизнь общаешься, что ли? Мы благотворительностью не занимаемся: или выполняй план, или на выход… Смотрим дальше: Овечкина — 704. Молодчина, совсем немного до рекорда Гречкиной осталось!”
Надо позвонить…
Двигаюсь ближе к окну. Закатное солнце выжигает сваркой верхние окна многоэтажки. Какая пустынная улица, зачем в таком месте открывать бар? За весь вечер ни одного посетителя, внутри только я, странная телефонная будка и безумные сны. А что снилось-то? Уже не помню. Сны как соль или сахар — быстро растворяются, оставляя привкус твоему дню. И что же я чувствую? Ощущаю время: оно густое, имеет текстуру и кружится, словно листья на ветру… Я точно что-то забыл!
Татуированный работник куда-то смылся — наливай себе пиво да иди. А может, правда, ну его — допивать эту гадость? Подумаешь, “оплачено”.
Хватаю вещи, оставляю кружку на столе и выметаюсь. Чего сидел? Вон как на улице здорово! Навигатор доставать лень — иду наугад в направлении цивилизации, в сторону шума, высотных домов и билбордов. Какая однотипная реклама: банки, банки, банки, сотовые операторы. Одни и те же лица… Вроде приличный актер, зарабатывает, наверно, много, но и ему кредит понадобился… Не певичка, а карикатура: так отфотошопили, так бока обтесали, того и гляди в талии переломится. “В 25 у меня своя инвесткомпания” — Ага, Рассказывай! Что папа подарил, тем и руковожу… Морда еще такая противная, кого-то напоминает…
Такое чувство, что о чем-то забыл. Хлопаю себя по карманам, взвешиваю плечами рюкзак — вроде все на месте. Еда у кота еще оставалась. Но точно знаю, что-то забыл…
Подхожу к перекрестку, гадаю, куда повернуть, к какому банку пойти. Нахожу в кармане монету — я чуть удачливее Буриданова осла. Орел — налево, решка направо. Подкидываю…
Вспомнил, я же так и не позвонил! Самый важный разговор, последний шанс что-то исправить. Не стану готовиться, надоели бездушные скрипты, от них веет мертвечиной. Выпалю все как есть, импровизация — мой конек. Поворачиваюсь, нетерпеливо топчусь на месте, озираюсь по сторонам. Опять эта мерзкая самовлюбленная рожа на очередном билдорде: не то Базилио, не то Гарри Поттер… Смотрю наконец на металлический кругляш, который на зависть многим не боится принимать решения. Странно, откуда у меня 2 копейки?..
Наконец, слышу в трубке любимый голос — ответила!
— Алло, Ксюша, прости меня!