Частота

Ты смущенно улыбаешься и протягиваешь мне маленькую коробочку. Хоть это и было вчера, но твое лицо, наглое и одновременно смущенное, так и стоит у меня перед глазами.

— Можешь передать от меня маме? Скажи, что я люблю её и хочу вернуться.

Глядя на тебя, можно подумать, что ты говоришь искренне, ты даже глаза отводишь так, как будто тебе неловко.

На секунду у меня возникает соблазн выкрикнуть тебе в лицо всё, что я о тебе думаю, но я беру себя в руки и делаю вид, что размышляю над твоими словами.

***

Когда я четыре дня назад нашел на кухне рядом с твоим ноутбуком сережки в такой же коробочке, а рядом крохотную отвертку, первая мысль была — отвертка от компа. На следующий день мать была в этих сережках, а ты трогал их с видом собственника, поглаживал ее по плечу и посмеивался. Смеяться ты не умеешь, только посмеиваться, да и то редко.

Я загодя ушел с кухни в свою комнату. Знаю, к чему ведут твои игровые прелюдии. С этого всегда все начинается, ночь у вас проходит бурно, а потом утром разражается грандиозный скандал. Ты обязательно к чему-нибудь придираешься и устраиваешь сцену, после которой мать ходит зареванная, а иногда даже с синяками, а ты исчезаешь на несколько дней, пропадая на работе. Ты больной на всю голову псих.

Но на сей раз все случилось иначе. Я был уставшим и отрубился рано, лег не раздеваясь, готовый в любой момент вскочить, надеть наушники и включить музыку, но ночь прошла на удивление тихо, утром тоже была безмятежная тишина. Я прислушался у двери вашей спальни — молчание. Приоткрыл дверь. Мать лежала сверху на одеяле голая, на розовом бедре луч утреннего солнца из-за штор, спит. Прекрасные каштановые волосы волнами закрывают плечи и подушку. Рот полуоткрыт, больше двадцати пяти ей никак не дать. Мне семнадцать, но, сколько себя помню, она всегда была похожа на девчонку.

Тебя в квартире не было.

Потом она вышла на кухню, сонная, в халате.

— Где же сережки-то мои?

Я стал оглядывать кухню, пошел в вашу спальню. Та самая маленькая отвертка лежала на тумбочке под настольной лампой. Повинуясь импульсу, сунул ее в карман.

Про сережки мать уже забыла, пила кофе. В последнее время я так вырос и стал так похож на тебя, что и чувства у нее вызываю те же самые: насмешку, отвращение, скуку. Она открывает окно, садится на подоконник и закуривает, позволяя холодному весеннему воздуху трепать полы халата. Я хватаю печенье и стакан с водой, прихватываю с кухонного стола твой ноутбук и закрываюсь в своей комнате. Мне больно то, как она не замечает меня, потому что я больше не ребенок. Смотрит как будто сквозь меня. Я теперь почти как ты.

Забираюсь в твои файлы, пока тебя нет. Ты врач-недоучка, но работаешь в госпитале. Родственнички тебя туда пристроили. Лаборантом. Твоя область специализации эпилепсия. Ты прикидываешься исследователем, ты, самоучка. Твои нейро модуляторы, которые ты прикрепляешь к голове пациентов, мониторят приближение эпилептических приступов. А еще, работая на определенной частоте, могут на несколько секунд задержать приступ.

Открываю твой рабочий стол. У меня есть все твои пароли, вычислил их один за другим. Вчера появился новый файл, и он называется «Сережки». В нем только цифры и графики, он похож на все остальные рабочие файлы, но это-то меня и настораживает. Сережки это украшение, какое отношение к ним имеют все эти значки частот и графики?

Ты явился с работы заботливый как никогда. Явно что-то задумал, видимость заботы ты напускаешь перед особо мерзким скандалом. В руках сережки.

— Где ты их нашел? — спрашивает мать.

— В тумбочке.

Врет, я смотрел в тумбочке. Не было их там. Вот тогда-то я всерьез и задумался об этих сережках.

***

Я хочу вернуться домой, — повторяешь ты. — Не могу без нее. Всего пара дней без неё, а мне уже жизни нет. Знаю, что характер у меня паршивый, но без нее мне никак.

Я хочу сказать тебе, что ты должен ее отпустить. Обязан. Сколько можно калечить человека. Рядом с ней в тебе просыпается все самое плохое, разве ты сам этого не замечаешь? Но вслух я говорю другое.

— Не знаю. Я попробую передать.

Это обещание я дал тебе вчера и все еще не исполнил его.

***

Три дня назад ты снова напялил на нее сережки и принялся скакать как козел. Нелепый и, как всегда, непредсказуемый. Задел ногой за табурет, выругался матом и тут же принялся орать, что табуретки нужно держать под столом, а не расставлять по всей кухне. Я заранее ретировался в свою комнату, от греха подальше. Но спать рано не стал и наушники не надевал. Знал, что что-то случится, нутром чуял.

Где-то ближе к полуночи услышал из вашей спальни глухие удары. Началось. Но криков не было. Я вышел в коридор, встал за вешалку в прихожей. Странно, но ваша дверь была открыта.

Ты стоял ко мне спиной и держал что-то в руках. Мать сидела на полу, схватив себя за голову, и раскачивалась из стороны в сторону, плечом задевая за кровать. От этого и был стук. Сначала я подумал, что ты ей что-то наговорил, и она не может успокоиться. Потом ты наклонился к ней, вынул у нее из ушей сережки, положил на тумбочку и совершенно спокойно улегся на кровать, открыв ноутбук. Мать, как подрубленная, свалилась на пол, свернулась на ковре перед кроватью. Ты смотрел на нее сверху, ухмыляясь.

Мне стало страшно. Я тоже лег на пол в коридоре, в прихожей, глядя на мать издалека, закрыл глаза, и сквозь какие-то столбцы цифр и графики, которые замелькали перед глазами, в мозг холодным червяком заполз шум ее дыхания. Слышать я его не мог, расстояние было слишком большим, но как-то я его чувствовал.

Иногда у меня бывают такие странные состояния, как будто я нахожусь не в своем теле, а где-то еще. Вот и тогда я вдруг странным образом перенесся с пола в коридоре к тебе на кровать и начал смотреть на экран компьютера, на твои дурацкие диаграммы и графики. Время от времени я вместе с тобой поглядывал на мать, валяющуюся на полу. Поглядывал с пренебрежительной ухмылкой, как ленивый кот после удачной охоты. Она спала, дышала глубоко и отчетливо, так, как дышат дети. Это меня — и тебя — веселило и успокаивало: завтра она все забудет, ничего не вспомнит.

Проснулся я под утро, осознавая, что в квартире совершенно темно, а самому мне ужасно холодно на полу в прихожей. Взял фонарик с трюмо у входной двери, прошел в спальню, перешагнул через мать, схватил с тумбочки сережки и еще какую-то странную незнакомую мне штуковину, похожую на пульт, положил все это в сумку с учебниками, вышел из квартиры в подъезд.

На твою часть кровати не смотрел, противно было. В подъезде досидел до утра на лестнице, рассматривая сережки и пульт. Вынул из кармана маленькую отвертку и разобрал их. Крохотные части, которые выпали мне на ладонь из сережек, были странно знакомыми, словно я когда-то их сам своими руками в сережки и вставлял. На пульте, явно самодельном, рычажок, который можно сдвигать в разные стороны. От почти бессонной ночи голова у меня гудела, но в положенное время я потащился в школу, не дожидаясь, пока по подъезду зашаркают соседи.

К концу первого урока головная боль начала давать о себе знать. К тому же меня разбирало любопытство. Сережки не выходили из головы. Пока боль не начнет сводить с ума, нужно действовать.

Есть в классе одна девчонка, которая смотрит на меня не с таким подозрением и отвращением как другие. Учусь-то я хорошо, но общаться не умею. Либо замыкаюсь в себе, либо начинаю грубить, потому в классе меня обходят стороной. Так вот к этой девчонке я и подошел. Протянул сережки.

— Слушай, не поможешь с одним делом? Маме сережки подарить хочу, но сначала посоветоваться решил. Поможешь?

Серые глаза робко посмотрели на меня. Черт, как же девчонка похожа на мать. Даже каштановые волосы такой же прекрасной волной лежат на плечах. Что-то мне подсказывает, что она мне не откажет. Добрая. Она кивает, соглашаясь примерить сережки.

Веду ее на улицу, якобы, стесняюсь показать сережки при других. В руках демонстративно держу зеркальце, чтобы она не сомневалась, что намерения у меня самые чистые и наивные. За школой гаражи, после первого урока курить еще никто не пришел, поэтому сажаю ее на скамейку за гаражом, где ветки от дерева накрывают нас почти что куполом.

Хочу сам вставить ей в уши сережки, но она шарахается от меня. Я посмеиваюсь, так же противно, как это делаешь ты. Самому гадко. Но что поделаешь, если яблочко от яблони недалеко падает. Протягиваю девчонке зеркальце, а сам быстро двигаю рычажок на пульте в кармане брюк.

Зеркальце выпадает у нее из рук, она закрывает глаза и начинает раскачиваться из стороны в сторону. Как мать ночью.

— Эй, ты чего? — я сам не ожидал от сережек такого эффекта. Я всего-то хотел проверить их, но эффект превзошел все ожидания.

Двигаю рычажок еще. Девчонку начинает рвать, неудержимо. Она облевывает мне ботинки, капли остаются на брюках. Валится на скамейку. Вот так волшебные украшения.

Я боюсь сдвигать рычажок до максимума, неизвестно, что случится с девчонкой на этой частоте. Но в то же время на секунду, прежде чем сорвать с девчонки сережки, я ощущаю понимание. Я понимаю, какое торжество тебя охватывает, когда ты видишь скорченное у твоих ног существо. На меня тоже наплывает ощущение блаженства.

А потом сережки уже у меня в кармане, я тащу девчонку в школу. Она, похоже, вообще ничего не поняла.

— Что со мной было?

— Не знаю, — отвечаю. — Ты вдруг на скамейку свалилась и тебя вырвало. Смотри, что с брюками и ботинками сделала.

У нее в глазах чувство вины, а мне и приятно, и противно одновременно. Противно, потому что я говорю один в один как ты. Ты всё можешь перевернуть с ног на голову и внушить чувство вины там, где его нет. Приятно, потому что девчонка так похожа на мать, которая проливает слёзы по любому пустяку и верит любому вранью.

Она трет висок, а по щеке у нее разливается синяк. Странно. Неужели она о скамейку так шарахнулась? Или я ее случайно задел, когда серёжки снимал? Не саданул же я её на самом деле. Ты бы мог, а я нет.

Следующий урок биология. Девчонка села со мной за одну парту, робко мне улыбается. Мне немного стыдно, ведь она ничего не помнит о том, что с ней случилось. Синяк сияет на всю щеку, но она не замечает его. Похоже, я вовсе не кажусь ей тем уродом, каким себя чувствую. Похоже, я ей еще и не на шутку нравлюсь.

Голова начинает болеть все сильнее, сквозь нарастающий шум в ушах я слышу, как как учитель биологии бубнит что-то про электромагнитные волны. Что-то о частотах, о том, как меняются свойства волн в зависимости от частоты. Я вдруг вспоминаю, как когда-то в детстве мечтал изобрести прибор, который мог бы отомстить моим недругам, пробить электромагнитными волнами их мозги и заставить ползать передо мной в пыли.

Да только ты, мой папаша, меня, похоже, опередил. Если бы те, кто допустил тебя до лаборатории, знали, какая у тебя цель, думаешь, они бы дали тебе иметь дело с больными? Неплохо ты устроился, спаситель эпилептиков. Знали бы они, зачем тебе нужен доступ к их мозгам.

Ухожу из школы раньше и, еще поднимаясь по лестнице, слышу голос матери и твой, озлобленный, оправдывающийся.

— Опять ты мне что-то в чай подсыпал. Ночью меня рвало. И синяк на всё плечо. Что это было? Сколько можно вообще?

— Я ничего не подсыпал. Ты дура?

— Тогда почему у меня такая страшная головная боль и синяк?

— Откуда я знаю. Ударилась, когда в туалет ходила. Ты же как лунатик, ходишь, не просыпаясь.

— Ты всё врешь. Всё время только и делаешь, что врешь. Причём так, что доказать ничего невозможно. Всё выворачиваешь.

— Хочешь, экспертизу сделаем? Ну? Чашки в лабораторию отнесём. Я могу устроить. Они все равно немытые по нескольку дней в раковине валяются. Такая ты хозяйка.

Я слышу удар чего-то о дверь. Наверное, тапок. Мать, доведённая, обычно швыряет в тебя тапком или посудой.

Дверь распахивается. Ты проносишься мимо, не замечая меня и чуть не сбив меня с ног. Я осторожно вхожу в квартиру, но и мать меня не видит, стоит, опустив голову и сжав кулаки.

***

Не долго же ты протянул без нее. Я надеялся хоть недельку отдохнуть от тебя, но вот ты уже и застал меня врасплох.

А ведь я был на самом дне блаженных мыслей — шёл из школы, вспоминая девчонку, которую уже внутренне решил называть своей. Вспоминал, как смотрел на неё сверху вниз. И тут со скамейки у подъезда вдруг поднялась твоя фигура. На лице заискивающая улыбка, да и вообще ты похож на побитую собаку.

Ладно, не могу больше делать вид, что раздумываю над этой жалкой коробочкой. Она почти невесомая, умещается в ладонь.

— Опять сережки?

— Нет, цепочка. Посмотри, если хочешь.

Я не хочу. Встаю, сую коробочку в карман. Ты хочешь обнять меня, но я отстраняюсь. Не хватало еще касаться такого как ты.

***

Мать совершенно не в силах переносить, когда тебя нет, хоть сама же тебя и выгоняет. В день вашей ссоры она ходила на кухне из угла в угол и твердила:

— Больше этой сволочи в доме не будет. Мне плохо, но это созависимость. Надо бороться с собой. Вот черт, надо было ключи у него потребовать. Если снова явится и будет зубы мне заговаривать, нельзя ему верить. Нельзя давать возвращаться. Нельзя, нельзя.

Я понимал, что мать говорит с собой, а не со мной, потому стоял в дверях и слушал.

Вчера, когда ты вручил мне после школы свой подарок для матери, я твердо решил, что ничего ей не передам, но видеть ее всю зареванную просто ужасно.

Правда, плачет она тихо, сидя на подоконнике и с тоской глядя на улицу. Тебя, что ли, высматривает? Я не выдерживаю и вхожу в кухню. Протягиваю ей твой подарок.

— Вот. Он хочет вернуться, но боится, что обидел тебя.

— Явился, — неожиданно злобно говорит мать, глядя мне в глаза. — Забери свои подачки и больше никогда не приходи.

— Мама, — говорю я. — Прости его. Он сам не знал, что делал. Понимаешь, иногда у него бывают странные состояния.

— Опять играешь в свои игры? — в ее голосе появляется угроза. — Какая я тебя мама, сволочь ты. Не прикидывайся ребенком, сколько можно. Если пару раз это прокатило, то больше я в твои розыгрыши не поверю. Ты видел, что наделал?

Она стягивает свитер с плеча, и я вижу огромный багровый кровоподтек.

— Мама, но ты сама билась плечом о кровать.

— Сама? Все синяки, которыми ты меня наградил, — сама? Как я могла тебе вообще когда-то верить? Да с того самого первого раза, когда ты увел меня за гаражи за школой и наградил синяком, как я могла поверить в случайность? Как ты меня вообще тогда убедил, да я еще и встречаться с тобой начала? О каких случайностях мы говорим, зная друг друга столько лет?

— Семнадцать лет, — бормочу я. — Вы знаете друг друга всю мою жизнь.

— Что? — усмехается она. — Семнадцать лет? Столько я с тобой точно не проживу. Семь лет. И больше это продолжаться не может. Слышишь? Больной ты псих.

Коробка с твоим подарком выпадает у меня из рук. Она уходит и запирается в спальне. На ватных ногах я иду в свою комнату. Хочу найти школьную сумку и заняться домашним заданием, но портфеля нигде нет. Мне нужно отвлечься. Заняться чем-то привычным, иначе сойду с ума.

Но в прихожей сумки нет. На моем столе почему-то навалены твои книги. Как твои вещи очутились в моей комнате? Где моя постель? В углу комнаты стоит твое кресло — и все. Я иду в ванную и смотрю в зеркало на твое мерзкое лицо с безумными глазами.

Нет. Этого не может быть. Я спокоен. Я просто должен во всем разобраться. Как она узнала про девчонку и гаражи?

Сажусь в твоё кресло и тру себе виски. Ну хорошо, признаюсь себе — эту сцену с девчонкой я прокручивал у себя в голове много раз. То есть, возможно, сцена за гаражом случилась не пару дней назад, а … когда? Месяц назад? Год?

Сколько лет подряд я ее себе представлял? Не знаю. Каждый день много лет подряд? Наверное. Вариации сцены были самые разные. Не всегда там были сережки. Но каждый раз девчонка лежала на скамейке, и мне было хорошо, потому что я ощущал, как возвышаюсь над ней, как держу ее жизнь в своих руках.

Но это не означает, что я — это ты, а девчонка — моя мать. Точнее, моя жена. Или означает?

Если я буду следовать этой логике дальше, то так и приду к выводу, что я — это ты. Что свою жизнь ребенком я выдумал, что нет у вас никаких детей. Что меня нет. И это будет самое страшное.

С этим надо кончать. Мы несовместимы, ты и я, а потому эту проблему следует решить. Пока я еще существую.

Я сжимаю и разжимаю кулаки и вдруг замечаю на правой руке обручальное кольцо. Могу поклясться, что еще секунду назад его не было. Тело все больше становится твоим. Значит, у меня совсем мало времени, чтобы избавиться от тебя и освободить мать. Точнее, не мать, а …

Иду на кухню. Где-то на верхней полке в одном из шкафчиков среди запасов чая у матери должна быть шкатулка с иголками и нитками. Точнее, не у матери, а … Не важно.

Главное, действовать быстро.

Достаю самую толстую иглу. Пожалуй, дезинфицировать ее на огне не буду, и так сойдет. Руки все в крови, но боли не чувствую. Сколько крови. Черт, так не должно быть. Кровь пачкает воротник рубашки.

Где эти чертовы сережки? Должны быть в школьных брюках. Кровь капает на пол, за мной тянется цепочка следов.

Иду в свою комнату. В твою. Школьной одежды там нет, но сережки и пульт в твоих джинсах, которые ты швырнул на кресло. Слава богу, хоть сережки существуют в реальности. Вставляю сережку в ухо, в только что проделанную дырку. Обойдусь одной.

Открываю окно, чувствую, как ветер толкает меня в грудь, но не слышу с улицы никаких звуков и не чувствую запахов. Не важно. Мир для меня все равно уже, считай, не существует. Схлопнулся.

Смотрю на пульт от серёжек. Пора.

И все-таки страшно. Последняя попытка оттянуть задуманное. Я загадал — если в телефоне есть наша с тобой переписка, значит, я существую. Забираюсь в телефонную книгу, потом в последние сообщения. Ничего. Впрочем, я уже и не надеялся, просто хотел оттянуть момент.

Тот самый.

Выжимаю рычажок на пульте до максимума и выбрасываю пульт на улицу, под колеса автомобилей. Дороги назад нет. Тебе больше до меня не добраться.

Потом на меня обрушивается темнота.

***

Темнота. Свет. Потолок. Лицо надо мной. Булькают звуки. Этого места я не знаю. С трудом поворачиваю гудящую голову.

Рядом со мной на постели сидит молодая женщина, держит меня за руку. Красивые каштановые волосы рассыпаны по плечам. Всхлипывает. Глаза добрые и очень печальные. Похоже я в больничной палате. Что со мной?

— Я нашла тебя на полу без сознания. Вызвала скорую. Ты зачем-то проткнул себе ухо и надел мою сережку. Может, от этого тебе и стало плохо. Сережку я вынула. Ты долго в себя не приходил.

Я не знаю, о чем она говорит. Я не знаю её, но киваю ей.

— Послушай, — в ее голосе слезы. — Знаю, что сейчас не самое подходящее время, но, если я не сделаю это сейчас, потом не решусь. Я нашла работу и квартиру в другом городе, адрес я тебе не скажу. Я ухожу от тебя.

Не знаю, что ей сказать и снова киваю. Кажется, она чего-то ждёт от меня, каких-то слов. Наверное, следовало бы расспросить её поподробнее, тем более что её лицо мне определённо очень нравится, но в голове все ещё гудение, которое не даёт мне сосредоточиться.

Она, секунду подождав, вскакивает и идет к двери. Торопится, словно боится передумать. На пороге оборачивается. Ждёт еще секунду, но я молчу.

Уходит.

Я вытягиваю шею, чтобы увидеть ее в окно, заставляю себя сесть на кровати.

За окном больничный двор. Побеленные стволы деревьев, люди в белых халатах и черных куртках, наброшенных сверху, торопливо бегают туда-сюда через двор.

Вскоре она появляется, но на секунду. Мелькает ее розовый шарф, волосы плещут по плечам волной. Она как волна света в черно-белом мире уходящей зимы. Кто же она все-таки?

Я слежу за каждым её движением, затаив дыхание. У неё легкая походка, но она идет не очень быстро, оглядывается. Скользит взглядом по окнам.

Когда она исчезает за воротами больницы, мне всё еще не верится, что я её не вижу. Что она такое сказала про другой город?

На тумбочке у кровати лежит сережка, и я беру ее в руку. Зачем-то она ее оставила. Получается, одна сережка у неё, а одна теперь у меня.

Эта сережка определенно что-то значит, с ней связана какая-то боль. Но сейчас мне не вспомнить, возможно — потом.

Я снова смотрю в окно на пустые больничные ворота, словно девушка может еще быть там. И вдруг ощущаю облегчение оттого, что она ушла.

Облегчение от того, что не могу вспомнить.

Кто-то внутри меня вздыхает, как будто успокоившись.

Откуда-то я знаю, что то, что она она ушла, — это хорошо.