Цена вдохновения

Каждый раз, когда Алекс смотрел на чистый холст, к нему возвращались детские воспоминания.

Алексу шесть лет, бабушка впервые привела его в галерею Коркоран, которая ещё не стала школой искусств и дизайна. Округлое старинное здание навевает скуку, но всё разом меняется, когда они заходят внутрь. На стенах висят картины, которые сияют ярче, чем неоновые вывески Манхэттена. Бабушка, Элеонора, сама когда-то была художницей, но из-за артрита давно не брала кисть в руки. Однако в галерее её глаза горят, словно она помолодела на десятки лет.

— Знаешь, Алекс, искусство — это как окно в чужие мечты, — сказала она, наклоняясь к нему и указывая на огромный пейзаж с морем и закатом. — Когда смотришь на что-то такое, ты словно становишься частью иного мира.

Алекс долго разглядывает картину: волны кажутся такими живыми, что можно услышать их шум. Его маленькая рука непроизвольно тянется к изображению, но бабушка мягко берёт его за запястье.

— Никогда не трогай картину. Лучше попробуй создать свою, — её голос добрый, но твёрдый. — Обещай, что когда-нибудь покажешь мне, каким видишь мир ты.

Эти слова зажгли в нём искру, которая не угасла даже спустя годы. Мальчик начал рисовать всё, что видел: деревья за окном, игрушки, лица друзей. Но Алексу всегда казалось, что его работы слишком примитивны в сравнении с картинами, выставленными в галерее.

Бабушка всегда поддерживала его, даже когда он сомневался. Она часто сидела рядом, поправляя свои очки, и терпеливо смотрела, как он смешивает краски на палитре, подбадривая:

— Не бойся ошибиться. Помни, искусство — это не о том, чтобы быть идеальным. Это о том, чтобы показать, что у тебя внутри.

Годы шли. Бабушка ушла из жизни, но её слова остались с Алексом. В какой-то момент он почувствовал себя в долгу перед бабушкой. Именно эти мысли придали парню уверенности, что он должен добиться успеха любой ценой.

Однако со временем родились сомнения: он не мог приблизиться к шедеврам, которые вдохновляли его в детстве. В какой-то момент он понял, что рисовать «как другие» ему не дано, но страсть к искусству и желание воплотить свои мечты были слишком сильны.

К тому времени как ему исполнилось двадцать, Алекс снимал в Ричленде скромную мастерскую, которую с трудом мог себе позволить. Несмотря на ежедневный труд, он не чувствовал, что его картины чего-то стоят. Работы Алекса не принимали в галереи, на заказах удавалось заработать лишь на материалы, и это исподволь подтачивало его уверенность.

Однажды вечером юноша, уставший от очередного дня, проведённого за неудачными попытками передать на холсте задуманный образ, зашёл в ближайшее кафе, где всегда можно было найти других художников, музыкантов и просто творческих людей. В углу играла тихая музыка, а на стенах висели картины местных мастеров.

— Ты выглядишь так, будто тебя искусство поимело, — раздался голос из-за соседнего столика.

Алекс поднял глаза. Там сидел мужчина средних лет в дорогом костюме. Его гладко причёсанные волосы и идеально белая рубашка резко выделялись на фоне богемной небрежности остальных посетителей. На спинке стула висела трость из тёмного, почти чёрного дерева, отполированного до блеска. На её рукоятке был установлен массивный серебряный набалдашник в форме черепа ворона.

— Нет, — хмуро ответил Алекс. — Скорее, я разочаровал искусство.

Мужчина усмехнулся.

— Ты не одинок. Все хотят создать что-то великое, но не у всех хватает времени и... терпения.

— И что вы предлагаете? — раздражённо спросил Алекс.

Мужчина ответил не сразу. Сначала он достал из кармана маленький планшет и положил его на стол перед Алексом. На экране мигало окно с изображением — иконка с солнцем и луной.

— Это твой шанс, — произнёс он тихо. — Программа, которая создаёт картины за тебя. Ты даёшь идею, а она воплощает её в жизнь.

— Генератор? — Алекс недоверчиво нахмурился. — Это не искусство, это просто... алгоритмы.

— Алгоритмы, которые могут открыть тебе двери, — мужчина сделал паузу, чтобы подчеркнуть свои слова. — Людям не важно, как ты это сделал. Им важно, что они видят перед собой.

Алекс заколебался. С одной стороны, это предложение казалось соблазнительным. Но с другой... оно пахло предательством всего, чему его учила бабушка.

— И сколько это стоит? — наконец спросил он.

Мужчина улыбнулся.

— Не деньги. Всего лишь немного твоего времени.

Алекс не понял намёка, но что-то в голосе мужчины заставило его задуматься. Он взял планшет, ища скрытый подвох, а мужчина просто поднялся со стула и, слегка опираясь на трость, вышел из кафе.

Позже, уже в своей мастерской, Алекс долго смотрел на экран. Иконка с солнцем и луной словно гипнотизировала его. Рука потянулась к кнопке запуска.

«Это и есть мой шанс», — подумал он, касаясь экрана. В тоже же время Алекс не мог отделаться от лёгкого, но болезненного ощущения: будто он предаёт то, во что всегда верил. Этично ли для художника использовать современные технологии?

«Это неправильно», — думал он, ощущая странную тяжесть в груди. Ещё вчера он был уверен, что картина — это результат долгих усилий, борьбы с собой, с холстом и красками. А теперь всё, что требовалось, — ввести текстовый запрос и нажать на кнопку. Однако сомнения не могли заглушить голос внутри, который твердил: «Докажи себе и миру, что ты способен создать нечто стоящее».

Убрав планшет в ящик стола, Алекс решил переспать с этой мыслью.

Утром сомнения отступили. Алекс достал планшет. На экране снова мигала знакомая иконка: солнце и луна менялись местами, будто подсказывая, что времени уйдёт совсем немного. Алекс ввёл первые слова:

«Закат над хрустальным простором океана, где волны, словно стеклянные осколки, а на горизонте дрейфует древний корабль, окружённый золотистым светом».

Он нажал на кнопку, и иконка начала свой странный танец: солнце, луна, снова солнце. Алекс следил за этим гипнотическим циклом, похожим на вращение часового механизма, отсчитывающего секунды и минуты. Когда процесс завершился, на экране появилась картина. Сердце Алекса пропустило удар.

Перед ним было изображение, которое он даже не мог себе представить. Волны действительно напоминали осколки стекла, а солнечный свет играл на воде, как живой. Корабль, окаймлённый лёгкой дымкой, будто вышел из его самых сокровенных детских грёз. Картина была безупречна. Слишком безупречна.

— Это... я? — пробормотал он. Но радость быстро сменилась тревогой.

Картина была великолепной, но Алекс не чувствовал её своей. Не было ощущения, которое возникало после часов борьбы с холстом. Не было боли в спине, не было краски под ногтями, не было ночей, проведённых в поисках нужного оттенка. Был только результат, созданный кем-то или чем-то.

Но мысль о том, что он наконец сможет предъявить миру свои работы, затмевала всё остальное.

Он заказал специальный принтер, созданный для художников и дизайнеров, стремящихся добиться идеального баланса между точностью технологий и теплотой ручной работы. Устройство было оснащено уникальной системой, которая не просто распыляла краску, как стандартные модели, а словно «намазывала» её тонкими слоями, воссоздавая текстуру мазков кисти.

Принтер прибыл через несколько дней в массивной коробке с множеством инструкций и кабелей. Алекс с волнением вскрыл упаковку, аккуратно извлёк устройство и установил его в углу мастерской. Настройка заняла почти весь вечер: программное обеспечение, идущее в комплекте, включало сложный алгоритм, который анализировал изображение и переводил его в имитацию ручной работы.

После установки программы Алекс потратил ещё несколько часов, экспериментируя с настройками. Можно было выбрать тип кисти — от мягкой круглой до жёсткой плоской, регулировать толщину слоёв краски, её прозрачность и даже направление движения виртуальной кисти. Каждый параметр был рассчитан так, чтобы картина выглядела максимально естественно, как будто вышла из под руки настоящего мастера.

Когда всё было готово, Алекс загрузил в программу своё изображение. Он наблюдал, как принтер медленно оживает. Головка устройства двигалась с удивительной грацией, словно следуя движениям руки невидимого художника. Шаг за шагом изображение обретало форму: мазки накладывались слоями, создавая эффект рельефа, который невозможно было отличить от настоящей живописи.

Когда процесс завершился, Алекс осторожно извлёк холст из принтера и поставил его на мольберт. Краска блестела при свете лампы, а рельеф мазков ощущался под пальцами. Он провёл рукой по поверхности, невольно улыбаясь. Работа выглядела, словно он сам часами трудился над ней, держа кисть в руке.

Солнечный свет, проникая в окно, оживлял картину, делая её ещё более глубокой. Алекс почувствовал гордость, но где-то глубоко внутри таилась странная пустота.

«Это только начало, — убеждал он себя. — Главное — результат. Люди будут судить по тому, что они видят, а не по тому, как это было создано».

На следующий день Алекс поехал в Вашингтон. Восточное здание Национальной галереи искусства всегда завораживало художника. Гладкие плоскости стеклянных пирамид отражали холодное осеннее солнце, а фонтан неподалёку журчал, насмешливо напоминая о непрерывном течении времени. Это место всегда казалось ему символом недосягаемого успеха. Сегодня он стоял здесь вновь — на этот раз с чем-то, что, как он надеялся, изменит его судьбу.

Картина под его рукой, спрятанная в чехол, была не просто ещё одной попыткой. Это было нечто совершенно новое, столь непривычное для его собственного понимания искусства, что даже он сам едва мог поверить в созданное. Но желание попробовать было сильнее сомнений.

Войдя внутрь, он сразу направился к кабинету мистера Джонатана Рейнольдса — куратора выставок. Алекс знал его по прежним неудачным визитам, каждый из которых заканчивался вежливыми, но категорическими отказами.

Джонатан Рейнольдс встретил его, привстав из-за стола. Высокий и стройный, в безупречно сидящем костюме в тонкую полоску и с идеально завязанным галстуком, он выглядел воплощением делового изящества: каждое движение — уверенное, взгляд — острый, словно видящий собеседника насквозь.

— Добрый день, мистер Рейнольдс, — начал Алекс, стараясь сохранять голос спокойным, но чувствуя, как внутри всё сжимается.

— Алекс, — куратор слегка кивнул, не выказывая ни малейших эмоций. — Чем могу помочь?

— Я хотел бы предложить для вашей оценки одну свою новую работу.

— Новую? — Джонатан поднял бровь. — Вы уверены, что хотите вновь пройти через процедуру рецензирования?

Алекс на мгновение замешкался, но затем решительно развернул чехол, открывая картину.

Наступила тишина.

Джонатан медленно встал из-за стола, его глаза пристально изучали холст. Алекс чувствовал, как воздух будто сгустился, а время растянулось.

— Это... — куратор сделал паузу, будто подбирая точное слово, — неожиданно.

Алекс молчал, чувствуя, как напряжение перерастает в тихую эйфорию. Он видел, как Рейнольдс меняет угол обзора, склоняя голову, чтобы уловить нюансы работы.

— Композиция выверена до мелочей, — продолжил Джонатан, всё ещё глядя на картину. — Цветовая гамма сбалансирована и провоцирует почти медитативное состояние. И при этом... — он на мгновение замолчал, прежде чем закончить, — эта работа лишена той наивности, которая была свойственна вашим предыдущим полотнам.

— Значит, она подходит? — спросил Алекс, голос его дрогнул на последних словах.

— Подходит? — Рейнольдс, наконец, повернулся к нему. — Алекс, я не просто приму её. Я хочу, чтобы она открывала выставку.

От этих слов у Алекса перехватило дыхание. Его взяли. Его картину выбрали.

Однако вместе с радостью появилась горечь. В его памяти всплыли слова бабушки: «Искусство — это о том, чтобы показать, что у тебя внутри». Полотно было прекрасно, но могло ли оно быть искренним, если Алекс даже не прикоснулся к кисти?

Эти мысли не давали ему покоя следующие несколько дней. Алекс осознавал, что его успех стал возможен благодаря технологии, но вместе с этим всё острее чувствовал внутреннюю пустоту. Он часами бесцельно глядел на чистые холсты, литрами пил чёрный кофе.

Когда пришло приглашение на выставку в Национальной галерее искусства, Алекса переполняли смешанные эмоции: гордость за признание и тревога, что его работа отражает не душу художника, а холодные алгоритмы.

Выставка носила громкое название «Эхо времени». Она была посвящена работам современных художников, отражающим столкновение традиций с инновациями. Картина Алекса под названием «Гармония хаоса» была выбрана для открытия экспозиции — её разместили в самом начале, где она встречала посетителей, задавая тон всему мероприятию.

Алекс стоял в сторонке, наблюдая за потоком гостей. Его сердце то ускорялось, то почти останавливалось. Люди подходили к его картине, обсуждали, восхищённо шептались. Их одобрение было музыкой для его ушей, но ему всё ещё не верилось, что всё это происходит наяву.

Из размышлений его вывел резкий голос, принадлежавший человеку, чьего присутствия он бы предпочёл избежать.

— Алекс Уиттман, — голос был саркастичным и тягучим, словно человек смаковал каждую букву имени. — Или мне стоит назвать вас «мастером хаотичных мазков»?

Алекс обернулся. Перед ним стоял Кристофер Хейл, известный арт-критик, острый на язык и безжалостный к тем, кто, по его мнению, «пытался паразитировать на великом искусстве». Невысокий, худощавый, с острым профилем и ледяным взглядом, он смотрел на Алекса с выражением напускного удивления.

— Поздравляю, — начал Хейл, скрестив руки на груди. — Кто бы мог подумать, что однажды я увижу вашу работу в начале экспозиции. Это, должно быть, ошибка кураторов?

— Нет, — коротко ответил Алекс, стараясь не поддаваться на провокацию.

— Не обижайтесь, — продолжил Хейл с легкой усмешкой, подходя ближе к картине. — Но эта работа... Она слишком старается быть значимой. Посмотрите на эти динамичные линии, попытку создать напряжение между хаосом и порядком. Всё это, конечно, впечатляет на первый взгляд, но стоит задуматься — не слишком ли она... надуманна?

Алекс нахмурился.

— Что вы имеете в виду?

— Только то, что это выглядит как попытка произвести впечатление. Пустой трюк, если хотите, — Хейл сделал небрежный жест в сторону картины. — Нет души, Уиттман. Краски есть, но нет жизни.

— Это ваше мнение, — резко ответил Алекс.

— Конечно, моё, — согласился Хейл, сужая глаза. — Но моё мнение — это то, что формирует вкус этой галереи. И пока что я не уверен, что эта работа заслуживает быть здесь.

Прежде чем Алекс успел что-то ответить, сзади раздался спокойный голос:

— Забавно слышать, как человек с претензией на вкус обвиняет художника в отсутствии души.

Хейл обернулся, и его самоуверенное выражение мгновенно сменилось настороженностью. Перед ним стоял высокий мужчина в классическом чёрном костюме с тростью в левой руке — тот самый, которого Алекс видел в кафе.

— Вы что-то сказали? — осторожно спросил Хейл, не сводя взгляда с рукоятки трости.

— Сказал, — спокойно ответил мужчина. — Если вы не видите глубины в этой работе, возможно, вам стоит пересмотреть своё представление об искусстве. Случается, что картина оказывается сложнее, чем человек, который на неё смотрит.

Лицо Хейла побледнело.

— Я... Конечно, возможно, я ошибся в своих суждениях, — пробормотал он. — Работа действительно сильная, просто... неожиданная.

Мужчина лишь слегка наклонил голову, словно давая понять, что разговор окончен.

— Простите, — сказал Хейл Алексу, хотя в его голосе не чувствовалось искренности. — Ваша работа достойна внимания.

Критик развернулся и быстро удалился, оставив Алекса наедине с неожиданной поддержкой.

— Спасибо, — выдохнул Алекс.

Тот кивнул и молча удалился.

Алекс стоял в растерянности, едва успевая осмыслить произошедшее. Тем временем вокруг него начали собираться другие посетители, высказывая свои восторженные отзывы.

— Это невероятно, — произнесла пожилая дама, разглядывая полотно. — Такое ощущение, будто оно открывает окно в другой мир.

— Эта работа... Она словно говорит с тобой, — добавил молодой мужчина, стоявший рядом.

Алекс только кивал, чувствуя, как эйфория от признания накрывает его с головой. Это был успех. Настоящий успех. Перед художником открылись двери, о которых он мечтал всю свою жизнь.

Спустя несколько дней Алекс сидел за столом из чёрного ореха в кабинете Джонатана Рейнольдса. На полках вокруг него стройными рядами стояли книги и каталоги: «Современное искусство: Перспективы XXI века», «Линейность и хаос в визуальном искусстве», «Великие провокаторы от Дюшана до Хёрста». На стенах — черно-белые фотографии: открытие выставок, рукопожатия с именитыми художниками, архивные кадры, запечатлевшие богатую историю галереи.

— «Гармония хаоса»... название оправдывает содержание, — начал Рейнольдс, перелистывая каталог выставки, где первая страница была отведена под картину Алекса. Его тон был спокойным, слова уверенными. — Ваша работа уже привлекла внимание как критиков, так и коллекционеров. Я лично получил несколько запросов — достаточно серьёзных, чтобы утверждать, что картина будет продана в кратчайшие сроки.

Алекс кивнул, стараясь сохранить спокойствие.

— Значит, она вызывает интерес.

— Это мягко сказано. — Рейнольдс чуть склонил голову, изучая Алекса с тонкой улыбкой. — Взгляните, Алекс.

Он развернул каталог выставки, показывая страницу с рецензиями. В глаза бросались строки восторженных отзывов: «Аллегория бесконечной борьбы человека с непостижимыми силами природы», «Рассмотрение границ хаоса и порядка через лаконичную, но экспрессивную визуальную форму».

— Такие слова не пишут из вежливости, — продолжил Джонатан. — Это осмысленные рецензии, за которыми стоят серьёзные профессионалы.

Алекс скользнул взглядом по напечатанным строкам, внутренне ликуя, но сохраняя внешнюю сдержанность.

— Звучит обнадёживающе, — произнёс он.

— Я даже не припомню, чтобы дебютная работа подняла такой шум, — продолжил Рейнольдс, опираясь локтями на стол. — Говоря откровенно, мы могли бы продать эту картину уже завтра.

— Уже? — Алекс слегка приподнял брови, хотя это не стало для него неожиданностью.

— Да, — кивнул Джонатан. — Цена будет значительной, но, как вы знаете, галерея берёт себе 50% от продажи.

Алекс кивнул, понимая, что это стандартная практика.

— Меня устраивает, — сказал Алекс, хотя на мгновение мелькнула мысль о том, сколько он теряет.

— Замечательно, — улыбнулся Рейнольдс. — Однако интерес к вашей работе настолько велик, что нам нужно действовать быстро. Коллекционеры требуют больше, Алекс. Им нужны ещё картины. И желательно такого же уровня.

Алекс почувствовал, как давление нарастает. Ещё работы?

— Я постараюсь, — сказал он, скрывая своё внутреннее беспокойство.

— Это всё, чего я прошу, — кивнул Джонатан. — Если вы продолжите в том же духе, я уверен, ваше имя закрепится среди самых обсуждаемых в художественной среде.

Он взял в руки одну из лежавших на столе газет и развернул её.

— Смотрите, здесь целая колонка посвящена вашей работе.

Алекс взглянул на страницу, где броский заголовок возвещал: «Новое имя в современном искусстве: Алекс Уиттман».

— Даже «Арт-Перспектива» отозвалась положительно, — продолжил Джонатан. — Хотя есть и странности. Вы ведь знаете Кристофера Хейла?

— Знаю, — коротко ответил Алекс.

— Он всегда был скептичен к новым именам, но его мнение могло бы сыграть решающую роль. Однако после открытия выставки он куда-то исчез. Мы не смогли с ним связаться.

Алекс вспомнил, как Хейл растерялся в день выставки, и от этой мысли по спине пробежал холодок.

— Это плохо?

— Его молчание не повлияло на общий успех, — уверенно заявил Рейнольдс. — Вашей работе хватило других положительных отзывов, чтобы имя Уиттмана прозвучало на равных с именами признанных мастеров.

Алекс молча кивнул, ощущая одновременно гордость и страх.

— Главное сейчас — продолжать, — сказал Джонатан, вставая из-за стола. — Мы ждем от вас ещё несколько работ. Что-то мне подсказывает, что вы нас не разочаруете.

— Я сделаю всё возможное, — произнёс Алекс, поднимаясь.

Рейнольдс протянул ему руку, и он ответил крепким рукопожатием.

Когда Алекс вышел из кабинета, восторженные строки рецензий всё ещё звучали в его голове. Он добился того, о чём мечтал, но вместе с этим пришли требования, которые теперь казались неизбежными. Все эти похвалы и ожидания словно нависли над ним тяжким грузом. Он чувствовал себя одновременно вдохновлённым и загнанным в угол.

Вернувшись домой, Алекс достал планшет, уставившись на пустое поле для ввода текста. Его пальцы висели над клавиатурой, но он не торопился печатать. Успех первой картины тяготил его больше, чем вдохновлял. Что, если она была случайностью? Простым совпадением, которое уже не повторится?

Вдохнув глубже, Алекс закрыл глаза и представил образ. Он хотел создать что-то, что отразило бы его собственное состояние — хрупкость, баланс на грани, тонкую границу между триумфом и катастрофой.

Он набрал: «Одинокая фигура, стоящая перед огромной трещиной во льду. Лёд — почти прозрачный, сквозь него видно тёмное, холодное море. Трещина освещена слабым закатом, солнце едва касается горизонта, будто ныряет в ледяное царство».

Алгоритм заработал, и перед его глазами снова закружился танец луны и солнца. Алекс ждал, сжимая руки в кулаки, чувствуя, как сердце стучит в ритме этого странного мелькания. Когда картинка наконец появилась, он несколько секунд смотрел на неё, затаив дыхание. Лёд был таким хрупким, что, казалось, его можно было услышать — треск, будто он вот-вот разломится. Одинокая фигура на фоне закатного неба выглядела обречённой, но всё же продолжала стоять, словно не замечая смертельной угрозы.

— Это... — Алекс потерянно искал слова. — Это работает.

Его сомнения начали отступать, уступая место новому волнению. Он задумался, что делать дальше. В голове возник образ движения, энергии, чего-то разрушительного, но одновременно прекрасного. Он снова начал печатать: «Стая птиц, взмывающая вверх из густого леса. Деревья горят, охваченные пламенем. Небо заполнено контрастом между густым чёрным дымом и пробивающимся светом рассвета».

На этот раз ожидание показалось ему ещё более напряжённым. Танец луны и солнца на экране гипнотизировал, заставляя задуматься, как странно он чувствует себя каждый раз после работы с алгоритмом. Но как только картина загрузилась, эти мысли исчезли.

Птицы, взмывающие вверх, казались живыми. Алекс буквально видел, как они рвутся прочь от полыхающего ада, крылья их горели алым светом рассвета. Контраст между разрушением и проблеском нового утра захватил его настолько, что он не сразу понял, что улыбается.

— Это прекрасно, — прошептал он.

Он откинулся на спинку стула, но вскоре снова выпрямился. Теперь он хотел создать что-то более глубокое, символическое. Что-то, что останется в памяти надолго. Алекс закрыл глаза, стараясь услышать в себе образ, а потом стал печатать: «Каменные ступени, ведущие вверх в пустоту. На каждой ступени лежат символы: старинные книги, сломанные часы, детские игрушки. Вдали — слабый силуэт человека, который растворяется в туманной бездне».

Пока алгоритм работал, Алекс чувствовал, как напряжение возвращается. А что, если эта идея окажется слишком сложной, слишком абстрактной для ИИ? Но сомнения рассеялись, как только картина появилась на экране.

Каждая ступень была прописана с невероятной тщательностью, а символы, лежавшие на них, казались наполненными историей. Алекс всматривался в них, поражаясь тому, как детские игрушки перекликались с треснувшими часами, как книги казались пропитанными мудростью и пылью веков. Но всё это уходило в туман, словно исчезая, словно само время отказывалось сохранять воспоминания.

Алекс медленно отвёл взгляд от экрана, ощущая, как по телу разливается напряжение, будто струны внутри него натянулись до предела. Это было странное сочетание восторга и тревоги, как перед прыжком в неизвестность. «Это просто волнение, — подумал он. — Такое бывает, когда понимаешь, что твои мечты начинают сбываться». Он потер виски, пытаясь унять рой мыслей, и встал. У зеркала его взгляд неожиданно задержался: одна прядь волос у виска стала белой. Алекс нахмурился, но тут же усмехнулся, убеждая себя, что это всего лишь результат напряжённой работы и долгих размышлений. «Просто стресс», — проговорил он вслух, возвращаясь к столу.

В следующие две недели Алекс работал без остановки, словно одержимый. При помощи планшета он создал ещё десять картин, каждая из которых казалась шагом вперёд — ярче, глубже, сложнее. Его студия наполнилась сонмом новых шедевров, плещущих энергией и эмоциями.

Одна из картин изображала гигантский рассвет, растекающийся по бескрайнему полю из стеклянных лилий — лучи солнца переливались всеми оттенками спектра, а хрупкие лепестки отражали небесное сияние. Другая показывала древний замок на отвесной скале, где стены плавились и текли, как в кошмаре, обнажая внутри силуэты древних воинов. Алекс вплетал в свои работы всё, что копилось у него в душе — страх, восторг, тоску и надежду.

Однако с каждой законченной картиной его усталость росла. Утром он замечал, что пальцы едва слушаются его, а к вечеру глаза слезились от напряжения. Боль в висках стала постоянной, а сны превратились в пугающий хаос, от которого он просыпался в холодном поту.

В какой-то момент, Алекс решил, что пора выйти из дома и освежить голову. Натянув куртку, он направился к двери, ощущая, что воздух в студии стал слишком тяжёлым. Возле дома остановился возвращающийся в столицу автобус и, повинуясь внезапному порыву, Алекс запрыгнул в него.

На улицах Вашингтона царила мягкая вечерняя прохлада, наполняющая лёгкие свежестью. Алекс неторопливо прогуливался по улочкам, наслаждаясь редким моментом спокойствия. После череды выставок и заказов он наконец позволил себе выбраться из мастерской. Его взгляд скользил по витринам кафе, в которых посетители оживлённо обсуждали новости, и уличным музыкантам, играющим меланхоличные мелодии. Казалось, город жил своей жизнью, совсем не замечая, как менялся его внутренний мир.

— Алекс? Это ты? — раздался знакомый голос позади.

Алекс обернулся и увидел Марка Хэмилтона, старого друга, с которым они учились в колледже. Когда-то они были неразлучны, но жизнь развела их по разным дорогам: Марк стал архитектором и уехал в Нью-Йорк, а Алекс остался в городе, погружённый в свои поиски художественного вдохновения.

— Марк! Чёрт возьми, сколько лет, сколько зим! — Алекс расплылся в улыбке и крепко пожал руку другу.

— Сколько лет, говоришь? На вид ты, кажется, прожил три десятка, — Марк усмехнулся, оглядывая Алекса с ног до головы. — Ты выглядишь измотанным.

— Спасибо за комплимент, — попытался отшутиться Алекс, стараясь скрыть нотки тревоги.

— Прости, дружище, не хотел тебя обидеть. Просто... Серьёзно, ты сильно изменился. Ты, наверное, слишком много работаешь. Эти художники всегда за своими мольбертами сутками торчат, да?

— Не только художники, Марк. Архитекторы ведь тоже не жалеют себя. Сколько бессонных ночей ты провёл над проектами?

Марк задорно рассмеялся.

— Верно подмечено. Только знаешь, наши здания хотя бы стоят веками, если всё сделано правильно. А твои работы, сколько они проживут? Год? Два? Если повезёт — десятилетие?

— Зависит от того, какие работы, — усмехнулся Алекс. — Сейчас полотна могут сохраняться столетиями. В цифровом виде — бесконечно долго. А главное — они живут в сознании людей. Каждый зритель уносит с собой частичку того, что увидел.

— Хорошо сказано, — Марк одобрительно кивнул. — Но ты сам-то доволен тем, что создаёшь?

Алекс замешкался. Этот вопрос всегда был для него щекотливым.

— Знаешь, иногда я думаю, что искусство — это не о довольстве, — наконец произнёс он. — Скорее о том, чтобы постоянно искать. Быть в этом процессе. Удовлетворённость ворует прогресс.

— Или, наоборот, прогресс убивает тебя, — не без иронии заметил Марк, оглядев друга.

— Что ты имеешь в виду? — Алекс прищурился, улыбка исчезла с его лица.

— Да ничего, дружище, — Марк развёл руками, словно извиняясь. — Просто ты всегда был одержим работой, но сейчас... Ты выглядишь, будто каждый мазок кисти вытягивает из тебя силы.

— Искусство требует жертв, — сказал Алекс.

Фраза прозвучала скорее как самооправдание, чем утверждение.

— Это точно, — Марк взглянул на часы. — Ладно, мне пора. Рад был тебя увидеть, Алекс. Надеюсь, ты найдёшь время выдохнуть.

Они обменялись рукопожатием, и Марк скрылся за углом, оставив Алекса одного.

Когда Алекс вернулся домой, то проходя мимо зеркала, стоявшего у стены, замер. Он внимательно вгляделся в своё отражение. Тусклый свет лампы высветил тонкие линии, прорезающие его лоб и уголки глаз. Это были морщины. Настоящие морщины, которые невозможно объяснить простым недосыпом.

Он отступил на шаг и провёл рукой по волосам. Кожа головы вдруг показалась ему странно холодной. Он наклонился ближе к зеркалу и заметил, что волосы начали редеть, а у корней пробиваются серебристые пряди.

— Не может быть, — прошептал Алекс, чувствуя, как холодок тревоги пробегает по спине.

Он переоделся в старую футболку и джинсы, но одежда, которая ещё недавно сидела идеально, теперь казалась чуть свободнее в плечах. Впервые за долгое время он осознал, насколько ослабло его тело.

— Я просто устал, — убеждал себя Алекс, потирая лицо ладонями. — Это стресс. Обычный стресс.

Внимание Алекса всё чаще притягивала иконка ожидания в генераторе изображений. Луна плавно сменялась солнцем, и этот процесс вызывал странное беспокойство. Он никогда не задумывался, зачем эта анимация была добавлена в интерфейс. «Для красоты?» — пытался он убедить себя, но с каждым новым сеансом чувство нарастающей тревоги усиливалось.

В какой-то момент Алекс поймал себя на том, что не может перестать смотреть на эту иконку. Её движение завораживало, почти гипнотизировало. Он отметил, что чем дольше длился процесс генерации, тем больше циклов «луна-солнце» успевало пройти. Что-то в этом казалось ему неправильным, словно за этим движением скрывался смысл, который он пока не мог понять.

Через несколько дней Алекс случайно наткнулся на старую фотографию — его портрет, сделанный в прошлом году. Улыбающееся лицо молодого мужчины, полного энергии, смотрело на него с экрана телефона. Алекс долго разглядывал это изображение, ощущая острый контраст между этим человеком и своим отражением в зеркале. Ещё пару месяцев назад он выглядел иначе. Он потёр виски, пытаясь стряхнуть ощущение диссонанса, но мысль уже застряла у него в голове.

На следующий день Алекс привычно сидел перед экраном, пристально глядя на иконку ожидания, которая в очередной раз замерла на солнце. Ему нужно было понять, что происходит, и интуиция подсказывала, что ответы скрыты где-то в недрах программы. Он давно привык к компьютерам и основам работы софта, но алгоритмы не были его сильной стороной. Тем не менее, Алекс решил попробовать.

Открыв интерфейс программы, Алекс внимательно изучил вкладки настроек. На первый взгляд, всё выглядело стандартно: параметры качества изображения, выбор стилистических алгоритмов, библиотека текстур. Ничего, что могло бы объяснить его ухудшающееся самочувствие. Но затем он обратил внимание на малозаметную кнопку в правом нижнем углу экрана, на которой было написано «Журнал событий».

Кликнув по ней, Алекс увидел список логов — длинные строки данных, записанных программой во время работы. Вначале они показались бессмысленными: поток чисел, временных меток и системных сообщений, напоминающих отчёты отладочного режима. «Время генерации: 17.4 сек», «Загрузка процессора: 42%», «Потребление памяти: 12 ГБ» — эти данные выглядели привычно и не вызывали вопросов. Однако среди них он заметил что-то странное: фразы, которые не имели никакого отношения к обработке изображений.

«Циклы восстановления завершены: 12».

«Адаптивный источник активен».

«Человеческий ресурс: синхронизировано».

Алекс нахмурился. «Человеческий ресурс?» Он прокрутил список логов вверх, пытаясь найти первые упоминания этих строк. Они начали появляться после генерации его третьей картины.

Чтобы получить больше информации, он решил извлечь файлы логов для более детального анализа. Однако тут он столкнулся с неожиданной проблемой: файлы были зашифрованы. Программа требовала авторизации администратора для доступа. Алекс нахмурился — он никогда не задавал пароль для этой программы, и у него не было представления, как обойти это ограничение.

Он вспомнил, что где-то у него должен был быть старый USB-накопитель с инструментами для работы с шифрованием. Нашёл флешку в ящике стола, перебросил с планшета на компьютер логи, вставил флешку в usb-разъём и запустил программу для дешифровки.

Через несколько минут программа выдала первый результат. Алгоритм шифрования был сложным, но не непреодолимым. Алекс смог извлечь файлы и открыть их в текстовом редакторе. Теперь перед ним был полный массив данных — бесчисленные строки, фиксирующие каждый шаг программы.

Его взгляд зацепился за очередную странную запись:

«Временная шкала: синхронизация завершена».

«Энергетическая корреляция: стабильна».

«Индексация субъекта: активна».

Сердце сжалось. Эти слова звучали как что-то гораздо большее, чем просто запись о работе алгоритма. «Индексация субъекта»? Кого? Себя? Алекс почувствовал, как по спине пробежал холодок.

Он продолжил искать. Среди множества строк он обнаружил, что каждая сессия генерации сопровождалась упоминанием «источника энергии», который почему-то нигде не был указан явно. Программа брала энергию не от компьютера, не из сети, а от чего-то другого. С каждой сессией «потребление источника» росло.

Алекс откинулся в кресле, ощущая, как его дыхание становится учащённым. Он не знал, что это значит, но понимал одно — программа явно использовала что-то большее, чем ресурсы машины. И он догадывался, чем это могло быть.

Алекс медленно поднялся из кресла, чувствуя, как напряжение внутри него сменяется неясной решимостью. Он оглядел свою студию: на столе всё так же лежал планшет, экран которого мерцал, словно ожидая следующего шага. «Если это цена за величие, — подумал он, — возможно, оно того стоит».

В течение следующих месяцев его жизнь превратилась в бесконечный поток заказов и предложений. Картины, созданные с помощью программы, вызвали настоящий фурор. Влиятельные галеристы, коллекционеры и журналисты наперебой восхваляли его работы, называя их «новым словом в искусстве».

И вот он оказался в Нью-Йорке, в центре мирового искусства, где его имя звучит наравне с признанными мастерами. Аукционный дом Сотбис предложил включить его картину в одну из самых престижных коллекций. Алекс долго смотрел на приглашение, прежде чем решиться приехать.

Великолепный зал нью-йоркского филиала аукционного дома Сотбис утопал в мягком золотистом свете. Полированная мраморная плитка отражала тусклый блеск канделябров, а гул голосов напоминал шёпот моря. Богатейшие люди мира, собравшиеся в этом храме искусства, оживлённо обсуждали предстоящий лот. Мужчины в дорогих костюмах, женщины в вечерних платьях — все они пришли ради одного: прикоснуться к величию современного искусства.

Алекс сидел в заднем ряду, старательно избегая чужих взглядов. Художник нервно сцепил пальцы, наблюдая, как в зал выносят картины.

— Итак, леди и джентльмены, следующая работа — «Гармония хаоса», — объявил аукционист идеально поставленным голосом. Он снял драпировку с полотна, одновременно на экране появилась картина: бурное море и вставший на дыбы корабль. — Эта картина не просто шедевр. Это символ эпохи. Стартовая цена — пятьсот тысяч долларов.

В зале повисло напряжение. Несколько секунд никто не двигался, и Алекс почувствовал, как пот холодными каплями течёт по спине.

— Пятьсот тысяч, — произнёс мужчина в первом ряду, поднимая табличку.

— Шестьсот, — тут же добавила женщина в изумрудном платье.

Ставки начали расти, одна за другой. Миллион. Полтора. Два.

Алекс не мог оторвать взгляд от зала. Его сердце стучало, как барабан. Богачи, всегда казавшиеся небожителями, дрались за право обладать его творением.

— Два с половиной миллиона, — прозвучал голос мужчины в чёрном костюме. Он сидел прямо, словно солдат на параде, и его уверенность внушала уважение.

— Три миллиона, — мягко, но решительно произнесла женщина в шляпе с широкой вуалью.

Зал ахнул. Даже аукционист замер на мгновение, прежде чем объявить:

— Три миллиона долларов! Продано!

Аплодисменты раздались по всему залу. Люди вставали со своих мест, хлопая в ладоши. Алекс чувствовал, как у него подкашиваются ноги. Он хотел радоваться, но вместо этого ощущал лишь глухое опустошение.

— Поздравляю, дамы и господа, — сказал аукционист, возвышаясь над залом. — Сегодня вы стали свидетелями рождения новой легенды — Алекса Уиттмана.

Алекс медленно поднялся и направился к выходу. Вышел из яркого зала на улицу, вдохнул прохладный воздух и закрыл глаза. Где-то в глубине души он знал: эта победа станет лишь началом чего-то большего. И куда это приведёт, он не мог сказать.

Алекс долго глядел на мерцающие огни большого города. Машины проносились мимо, их фары рисовали световые дорожки в ночи. В кармане лежал чек — половина суммы, за которую была продана картина. Вторая половина отошла галерее. Цифры казались нереальными. Алекс провёл пальцами по краю бумаги, пытаясь убедиться, что это не сон.

В следующие недели его жизнь изменилась. Имя Алекса Уиттмана было на устах всего мира. Газеты писали о «гениальном художнике нового поколения», галереи наперебой предлагали ему выставки, а богатые коллекционеры стремились заполучить его работы. Каждый новый контракт, каждая успешная сделка только поднимали его выше.

Он позволил себе роскошь, которую когда-то считал недосягаемой: апартаменты в престижном районе Джорджтаун, с видом на Потомак, кадиллак, целая коллекция дорогих костюмов. Всё это стало частью его новой жизни, обещавшей великие свершения.

Но с этим пришло и другое — обязательства, встречи, переговоры. В мире, где искусство становилось товаром, успех требовал больше, чем талант: им нужно было уметь управлять. Алекс всё чаще ловил себя на мысли, что роскошь стала не просто наградой, но и частью нового образа, который он создавал.

Показателем этого стали регулярные встречи с его персональным куратором — Джонатаном Рейнольдсом. Это были не просто обеды, а возможность закрепить свой статус.

Алекс, облачённый в безупречно сшитый костюм от Бриони, вышел из своего нового автомобиля — сверкающего чёрного Cadillac Escalade. На запястье художника поблёскивали золотые часы Патек Филипп. Он направился к входу в эксклюзивный ресторан, где его уже ожидал Джонатан Рейнольдс.

У входа в ресторан Алекса встречал швейцар с безупречно выглаженным воротничком и ослепительно белыми перчатками. Он открыл массивные двери из тонированного стекла, приветствуя Алекса лёгким наклоном головы и вежливой улыбкой.

Взгляд Алекса скользнул по гигантским хрустальным люстрам, парящим под высоким сводчатым потолком. Их свет играл отражениями на лакированных деревянных панелях стен и мраморных полах, отполированных до зеркального блеска. Столы, покрытые кремовыми шёлковыми скатертями, были украшены композициями из свежих орхидей. Вдоль одной из стен протянулся подсвеченный мягким бирюзовым светом аквариум, в глубине которого шевелились морские обитатели. За роялем в углу сидел музыкант, в котором, Алекс, к своему удивлению, узнал популярного в Сети пианиста. Между столами сновали чёрно-белые фигуры официантов с серебряными подносами.

Высокий менеджер в идеально сидящем тёмно-синем фраке с золотыми пуговицами проводил Алекса в приватную VIP-зону, где за столиком с видом на ночной город сидел Джонатан Рейнольдс, как всегда безупречно одетый.

— Алекс, рад тебя видеть, — приветствовал он художника, поднимаясь и протягивая руку.

— Джонатан, взаимно, — ответил Алекс, пожимая руку партнёра.

Они уселись за стол, и официант незамедлительно подал им меню в кожаном переплёте. После заказа изысканных блюд и редких вин, Джонатан начал разговор:

— Твои последние работы произвели фурор на рынке. Сотбис готовит специальный аукцион, посвящённый исключительно твоим картинам.

Алекс кивнул, ощущая смесь гордости и тревоги.

— Это впечатляет. Я не ожидал такого быстрого подъёма.

— Рынок сейчас на пике интереса к твоему творчеству, — продолжил Рейнольдс. — Коллекционеры готовы платить любые суммы, чтобы заполучить твои работы. Если бы ты мог предоставить ещё несколько полотен, мы могли бы удовлетворить этот спрос и укрепить твою позицию на международной арене.

Алекс задумался, понимая, что каждое новое произведение даётся ему всё труднее.

— Я постараюсь, но создание каждой картины требует времени и сил.

Джонатан понимающе кивнул, делая глоток вина.

— Конечно, я понимаю. Но представь, какую вершину мы можем покорить вместе.

— Расскажите про эту вершину.

— Ты понимаешь, Алекс, — говорил Рейнольдс, едва касаясь своего бокала с красным вином, — твои работы не просто картины. Это вызов всей системе. Ты основал совершенно новый жанр живописи: весьма гармоничный сплав импрессионизма с гиперреализмом. Думаю, именно поэтому твои полотна вызывают такой ажиотаж.

Алекс кивнул, задумчиво проворачивая бокал с соком в руке.

— Возможно. Но меня всё же беспокоит... а что дальше? Не станет ли искусство, созданное подобным образом, слишком «идеальным», а значит, холодным?

— Парадоксально, но идеал может быть пугающе живым, — возразил Рейнольдс. — Взгляни на «Симфонию в бездне», твою работу, выставленную в Лондоне. Люди говорят, что ощущают её «пульс». Они видят в ней человеческую душу, которую, кажется, невозможно было бы уловить в традиционном искусстве.

Алекс улыбнулся, но в его глазах мелькнула тень.

— Интересно, а критики согласятся с вами?

Рейнольдс усмехнулся.

— О, критики, Алекс, это отдельная порода. Они хотят видеть в любом произведении нечто большее, чем оно есть. Их задача — создать легенду, а ваша — соответствовать ей. Вы же уже это сделали. Кстати, слышали новость о Кристофере Хейле?

— Да, арт-критик. Что с ним?

— Его тело недавно обнаружили. Опознали только по ДНК. Труп был мумифицирован.

Алекс почувствовал пробежавший по спине холодок, и сделал быстрый глоток вина.

— Это ужасно. Как это произошло?

— Полиция пока не разглашает деталей.

Пытаясь сменить мрачную тему, Джонатан улыбнулся:

— Но есть и хорошие новости. Мы практически согласовали твою персональную выставку в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Это огромная честь и возможность.

Алекс не мог поверить своим ушам.

— Это невероятно.

— Да, и я думаю, что для открытия этой выставки нам нужен абсолютный шедевр, который переживёт эпохи.

Алекс почувствовал внутренний протест, но отступать было уже некуда.

— Я сделаю всё возможное, — произнёс он, встретив взгляд Рейнольдса.

Слова прозвучали твёрдо, но в глубине души Алекс был ни в чём не уверен. Когда Рейнольдс поднялся из-за стола, чтобы проститься, художник проводил его взглядом, а затем задержался в пустом ресторане ещё на несколько минут, обдумывая сказанное.

По дороге домой он едва замечал мелькающие за окном огни города. Мысли роились в голове, там было всё: груз ответственности, страх провала. В висках стучали слова Рейнольдса: «Абсолютный шедевр, который переживёт эпохи».

Погруженный в мысли, Алекс проехал апартаменты. Опомнился он уже когда подъезжал к старой студии в Ричленде, которую превратил в мастерскую. Войдя внутрь, Алекс даже не снял пальто. Он медленно подошёл к своему рабочему столу и огляделся. Это место, которое всегда было его убежищем, внезапно стало казаться клеткой.

Алекс провёл рукой по экрану планшета, запуская программу. Гаджет зажёгся мягким светом, осветив его лицо. Алекс сел, глубоко вздохнув, словно готовясь к прыжку в бездну.

Теперь это было неизбежно. Он должен был создать что-то, что не просто вдохновит людей, а останется в истории. Его пальцы застыли над планшетом. Первое слово, первый штрих должны были открыть дверь к этому шедевру.

Алекс смотрел в пустое поле для ввода текста. Это должно быть что-то большее, чем искусство. Что-то большее, чем он сам. Картина, которая станет лучшей. Он вспомнил слова бабушки: «Настоящее искусство всегда требует жертву. Только тот, кто готов отдать всё, сможет создать что-то, что переживёт века». Или она этого не говорила? Алекс с ужасом понял, что не помнит этого, словно кто-то освободил его разум от её мудрых, но мягких слов.

Он набрал запрос, тщательно продумывая каждую деталь:

«Абсолютная безмятежность. Предел бытия. Момент, когда всё становится ничем. Смерть, но как акт освобождения. Человеческая душа, покидающая мир, в её последний миг покоя и красоты. Палитра — приглушённые тёплые тона, переходящие в глубокую тьму, но с проблеском света. Композиция — аллегория перехода, завуалированная образами природы и света».

Алекс назвал картину «Последний вздох вечности».

Он запустил генерацию. На экране появилась знакомая анимация: иконка луны медленно превращалась в солнце, затем снова в луну. Циклы сменяли друг друга, отражая, как медленно, но неумолимо уходит время.

С каждым пройденным циклом Алекс чувствовал, как его тело слабеет. Невидимая тяжесть сковывала грудь, пальцы дрожали, а зрение начинало расплываться. Но он не мог остановиться. Он буквально ощущал, как его жизненная энергия перетекает в эту работу, как будто он сам становился частью картины.

На второй день он перестал замечать ход времени. Свет монитора, казалось, стал его единственным ориентиром в темноте. На третий день дыхание стало поверхностным, а пальцы еле слушались его, но он упрямо смотрел на экран. Алекс думал, что жизнь, превращённая в искусство, станет его бессмертием.

Когда генерация завершилась, Алекс увидел её. На экране возникла сцена, от которой невозможно было отвести взгляд. Нежный свет касался прозрачных силуэтов, уходящих вдаль, словно растворяясь в бесконечности. Взгляд зрителя устремлялся за ними, чувствуя одновременно тоску и умиротворение. Картина говорила о конце и начале, о страхе и надежде.

Алекс запустил принтер, потом попытался подняться, чтобы взглянуть на распечатанный холст, но ноги подкосились, и художник опустился на пол. Слабая улыбка скользнула по его губам. Он знал, что создал то, ради чего жил.

Перед глазами мелькнуло воспоминание — бабушкины руки, раскладывающие карточный пасьянс, её тёплый голос: «В конце всегда остаётся только то, что ты сделал для мира».

 

Франция. Лувр. 50 лет спустя.

Просторные залы Лувра были залиты мягким светом, который пробивался сквозь высокие окна, отражаясь от мраморных стен и позолоченных рам. В одном из залов, на стене из гладкого серого камня, висела картина, которая заставляла посетителей замирать. Она называлась «Последний вздох вечности».

От полотна захватывало дух. Картина изображала безграничный космос, заполненный спиральными галактиками, туманностями и кометами, которые пульсировали жизнью. В центре композиции находилась фигура человека, окружённая вихрем света и тени. Его лицо — наполовину скрытое тьмой, наполовину озарённое золотым сиянием — выражало одновременно страдание и экстаз. Руки человека простирались вперёд, растворяясь в потоках энергии, словно он отдавал своё существо бесконечности. Над его правым плечом тускло мерцал символ солнца, над левым — луны.

Самый завораживающий элемент картины — это глаза человека. Они были наполнены чем-то, что напоминало отражение самой души, пламя, которое медленно угасало. Грани света и тьмы переплетались в таком хаотичном, но идеально сбалансированном танце, что казалось, будто картина движется, дышит, живёт своей жизнью.

Перед полотном собралась группа студентов из Школы изящных искусств, главной художественной школы Парижа. Они внимательно слушали гида, элегантного мужчину в строгом чёрном костюме, с тростью в руке.

— Это шедевр Алекса Уиттмана, — говорил он глубоким, чуть хрипловатым голосом, — его последняя и самая знаковая работа. В ней художник выразил всю свою сущность, свои страхи, свою одержимость бессмертием через искусство. В последние месяцы жизни он стал настоящим затворником, полностью поглощённым созданием этой картины. Его гениальность была неразрывно связана с безумием. Уиттман верил, что каждая его работа отнимала у него годы жизни.

Толпа затаила дыхание, слушая его слова. Один из студентов, молодой человек с длинными тёмными волосами, нахмурился и поднял руку.

— Вы хотите сказать, что он умер… от веры в свою смерть? Разве такое возможно?

Гид посмотрел на него долгим взглядом, затем слегка улыбнулся и произнёс:

— Иногда то, во что мы верим, становится сильнее нас самих.

Эти слова повисли в воздухе, и группа молча смотрела на «Последний вздох вечности», словно пытаясь найти в нём ответ. Наконец, гид слегка постучал тростью по полу, прерывая тишину.

— А теперь, друзья, давайте перейдём к следующему экспонату.

Гид уверенно двинулся вперёд, его шаги были размеренными и тихими. На мгновение, когда свет упал на набалдашник его трости, стало ясно, что он выполнен в форме серебряного черепа ворона. Темноволосый студент, отстав от группы, бросил последний взгляд на картину, пытаясь уловить какую-то странность, неправильность. Ему это не удалось, и он последовал за экскурсией.