поселокгрехов
Отраженные огни Города дрожали на поверхности воды, словно пепел, развеянный над водохранилищем. Высокий сетчатый забор тянулся вдоль дороги уже несколько дней пути и, казалось, не имел ни конца, ни начала. Был ли он на другом берегу водохранилища, и существовал ли вообще этот другой берег — никто не мог сказать наверняка.
Он жил там, где водохранилище только начиналось. Оно возникало внезапно, за перелеском, накрывая тропу, и тропа уходила в воду. Валуны с человеческий рост, осыпанные мелкой галькой, лежали вдоль берега. Подступ к воде был окружен старыми деревьями, доживающими свой век. Их кора серела, словно покрывалась пылью старых костей, но листья еще зеленели. Ветер раскачивал кроны, заставляя ветви биться друг о друга. И они бились, пытаясь удержаться вместе, несмотря ни на что.
Когда-то давно ураган повалил два древних дерева. Иссохшие стволы лежали так, что с них открывался лучший вид на Город, светящийся ночью мириадами огней.
Каждый вечер они с Майей сидели на этих стволах и говорили о Городе. Город был загадочным, неприступным, холодным. Его огни выстраивались в пирамиду: ближе к воде их было много, выше — меньше, а на самом верху пульсировал один, самый яркий, красный огонек.
— Там наверняка есть летающие машины, — говорила Майя. — Ведь много людей, значит, много машин. Дороги должны быть переполнены. Но и Город не маленький. Пешком его не пройти даже за сутки.
— Может, там вообще немного людей? — сомневался Марек.
Майя пожимала плечами и кивала на водохранилище.
— Тогда зачем им столько воды? Ведь почти океан!
— А заводы?
— И кто на них работает? Люди! Их должно быть много. У каждого — семья. А у кого-то и две! — она смеялась. — Или там давно все делают роботы. А люди просто живут в свое удовольствие: театры, кино, музыка, магазины, парки, водные лыжи... Все, что хочешь!
Она фантазировала, откинувшись чуть назад, упершись ладонями в ствол дерева. Ее малиновые глаза смотрели на самый верхний, пульсирующий красным, огонек.
Марек ехал уже сутки.
Город был так же далек, как и прежде. Иногда Мареку удавалось поменять положение, когда поезд сбрасывал скорость, но, в основном, приходилось стоять, расставив ноги и держась за выступы вагонных реек. Когда он только запрыгнул на состав, едва успев отдышаться, почти сразу заметил забор вдоль водохранилища. Ни калиток, ни разрывов. Даже если бы он залез на крышу вагона и прыгнул — не перелетел бы, врезался б в металлическую сетку.
На следующий вечер Майя не пришла к водохранилищу.
Марек искал ее везде.
В перелеске, на станции, в заброшенной школе, где она любила разыгрывать импровизированные сценки, на опустевшем рынке. Последнее, где ее можно было найти — ее дом.
Она не любила бывать там. Делала все, чтобы быть вне деревянных стен, напоминавших о наваливающейся скуке, повторяемости всего вокруг, безысходности. Но сейчас ее не было нигде, и Марек решил, что она могла приболеть. Что она лежит дома, бесконечно кипятит и пьет чай. Смотрит в потолок, а минуты очень медленно переходят в часы, и опять ничего не меняется.
Он вошел без стука. Кровать расстелена и выстужена. В чайнике остывшая вода. Картины Майи, далекие от шедевров изобразительного искусства, как обычно, развешены по стенам. Посередине комнаты стоит импровизированный с помощью старого стула мольберт. На нем сохнет незаконченная работа. Что-то напоминающее пирамиду с яркой красной точкой на вершине.
Она называла свои рисунки пробой пера, эти перекошенные цветастые линии, занимающие пространство листа так, что на нем не оставалось ничего, напоминающего серый оттенок бумаги. Линии то закруглялись в попытках принять очертания знакомых предметов, то резко меняли траекторию, образуя острые углы и уходя за границы доступного пространства.
Каждый раз, закончив очередное творение, она показывала Мареку.
— Эта получилась лучше остальных, — сообщала Майя.
И Марек вглядывался. Те же линии, те же цвета. Ничего конкретного понять было также нельзя. Менялось их расположение, возможно, оттенки. Но, в целом, это был еще один вариант тех картин, что висели на стенах.
Майя брала карандаш и указывала грифелем на разные точки рисунка.
— Эта линия получилась идеальной, как я и задумывала. А вот здесь отличный переход одного цвета в другой. Неделю выводила, и получилось, наконец.
Марек пожимал плечами и неуверенно кивал. То ли он совсем ничего не смыслил в рисовании, то ли Майя, как ей было свойственно, опять фантазировала и видела то, чего не существовало.
Рядом с ее домом располагался сарай. Дверь всегда настежь, и Марек вошел. В затемненном пространстве, пропахшем сыростью, как обычно, пусто. Серый пол, старые заржавевшие цепи повешены на гвоздях, вбитых в бревенчатые стены. Небольшой, полный груды вскрытых консервных банок, столик в углу, да и все. Смотреть тут было не на что. Но чего-то явно не хватало.
Марек вспомнил, как однажды искал тут запропастившийся молоток, чтобы помочь Майе повесить в доме еще одну пробу пера. Молотка он не нашел. Был пасмурный вечер, в сарае почти ночь. Он ходил по нему со свечой. Убедившись, что инструмента нет, погасил ее и поспешил к выходу. Но споткнулся обо что-то прямо у входа и упал, больно ударив плечо о грязный проем. Споткнулся о старый велосипед.
Майя никогда не ездила на нем. Велосипед требовал починки и настройки деталей, а Майя была слишком увлечена жизнью, чтобы тратить на это время.
Велосипеда в сарае не было.
Одиночество похоже на болезнь несовершенства: на кружку с отбитой ручкой, въевшееся в книгу пятно, на внезапный ежедневный укол до крови. Всякий раз ощущая это, Марек чувствовал, как съеживается сердце и сбивается дыхание. Ком подкатывает к горлу. Как только эти ощущения отступали, их место занимало абсолютное безразличие.
Он считал это неким предательством с ее стороны, прямым оскорблением, пощечиной. Словно она так сообщила ему, что он неважен в ее жизни. А ведь он ничего для этого не делал. Просто был собой. Был таким, с каким она всегда дружила с самого их небольшого возраста.
Ее побег был внезапен. Она, соответственно своему характеру, мигом бросала то, что ей наскучило. Марек давно научился мириться с этим. Но даже предположить не мог, что однажды ей наскучит и он.
Это означало, что вся жизнь была лишь попыткой не быть предсказуемым рядом с ней. Одной бесконечной попыткой, которая не оправдала себя. Больше он не приближался к водохранилищу, обходил его как можно дальше. Но однажды, почувствовав тот самый укол, решился прийти, высказать ей все, что думает. Что она не права, что с людьми так нельзя. Да кем она себя возомнила и, главное, зачем было это все, вся их дружба? Чтобы вот так однажды порвать со всем и даже не оставить записки?
Ее там, конечно, нет. Но он выскажет это памяти о ней. Он выскажет это ее образу, сидящему на поваленном дереве. Он выскажет это поваленному дереву. Он скажет этому старому мертвому стволу. Скажет, что их предали.
Подойдя к водохранилищу, Марек представил, что Майя снова сидит на привычном месте, чуть отклонившись назад, упирая руки в ствол. И только он открыл рот, как ее образ опередил его. Она всегда перебивала его.
— Вот ты и пришел, наконец! Как дела? Что нового?
Марек покачнулся. Он подошел к ее образу и заглянув в ее малиновые глаза сказал:
— Где ты? Куда пропала?
— Туда.
Майя кивнула на водохранилище и Марек, стоя перед ней, повернулся к нему и увидел пирамиду из мириадов огней, вершину которой украшал яркий красный фонарь.
— И… как там?
Образ улыбнулся.
— Прекрасно. Но… скучаю по тебе, наверное. А у тебя…
Она хотела сказать что-то еще, однако Марек бросился прочь. Он бежал к своему дому и рыдал. Пока он сердился на нее, она по нему скучала. Майя спросила, что нового, а ему нечего было сказать. Ничего нового, Майя, все по-прежнему, тут все так, как ты не любишь. И он все такой же, не изменившийся, предсказуемый, такой, каким ты и оставила.
Вдалеке послышался гудок. Подходил вечерний поезд, который никогда не останавливался на их станции, но, как и любой другой состав на подходе к станции, сбрасывал скорость. Блестящий новый, словно отмытый шампунем, поезд приближался. Марек на бегу повернул к нему.
Вот уже сутки он ехал на поезде.
Город светил вдалеке, но, казалось, не думал приближаться. Поезд несся стремительно, словно ждал, когда Марек зазевается, чтобы сбросить его. Но Марек не отпускал цепких рук от вагонных выступов. И лишь когда поезд уставал и начинал плестись, он тоже делал передышку, садился на корточки и разминал сведенные судорогой кисти. Столбы металлических ограждений бежали за ним почти с самой станции. Они растягивали сетки, словно готовясь поймать его в силки. Он мог бы влезть повыше, на вагон, разбежаться по его крыше и сигануть к водохранилищу поверх столбов. Но вряд ли мог перемахнуть их, и не решался.
Начинало темнеть. Поезд вновь сбавлял скорость. На этот раз он ехал медленнее обычного. Будто подъезжал к Городу, но тот был также недостижим. Где-то вдалеке, в стороне противоположной водохранилищу, мелькнули два фонаря. Кто-то жил там.
Пыхтя и остывая, поезд замедлял ход, шел все тише и тише, пока, наконец, остановившись полностью, не издал шумный выдох поршней. Вокруг не было ничего нового. С одной стороны заросшее травой поле, с другой — все тот же забор. Ни станции, ни поста КПП, ни второго пути.
Марек услышал, как дверь локомотива распахнулась с мокрым чмоканьем, будто чьи-то губы отлипли от стекла. Раздались радостные голоса — слишком радостные, как у детей, нашедших в подвале дохлую крысу — и низкое рычание, похожее на звук ржавых шестерен, перемалывающих кость.
Выглянув из-за вагона, Марек увидел троих. Они вывалились наружу, как переспелые плоды из треснувшей кожуры, каждый с поводком в руке. На поводках — звери. Собаки? Нет, собаки вымерли еще до того, как водохранилище стало гнить по краям. Эти твари будто слепили себя из обрывков собачьей памяти: неуклюжие лапы, кривые, как сломанные стрелки часов, рычание, сочащееся из горла вместе с пеной.
Люди двинулись вдоль состава. Звери рвались вперед, выворачивая суставы, будто их кости были соединены проволокой. Их пятнистые шкуры напоминали заплатки на старом матрасе, а пасти хватали воздух, словно он был кусками мяса, разбросанными по ветру.
Бежать?! Они сомнут его, как бумажный стаканчик колесом поезда. Оставалось только замереть, вжаться в тень, стать гвоздем в доске, ржавым и никому не нужным. Может, обойдется. Может, не заметят.
Контролеры приближались. Теперь Марек мог разглядеть зверей детально: их тела были голые, покрытые струпьями и язвами, сквозь которые проглядывали синеватые жилы. Пятна гниющей плоти пульсировали, выделяя желтоватую слизь, которая тянулась нитями и капала на шпалы. Глаза у тварей были зашиты грубыми черными нитками, но их сплюснутые морды с облезлыми ноздрями безошибочно поворачивались в его сторону.
Рычание переросло в хриплые, прерывистые звуки, нечто среднее между лаем и клокотанием. Слюна пузырилась в уголках пастей, капала, оставляя на земле черные следы.
Еще три вагона, и они настигнут его. Марек почувствовал, как по спине пробежал холодный пот. Он сжал кулаки, согнулся, приготовившись к отчаянному прыжку.
В этот момент стая резко дернулась в сторону и полезла под соседний вагон. Донесся пронзительный вопль. Контролеры переглянулись и захихикали. Их смех был похож на треск ломающегося дерева. Твари выволокли на свет худого человека в рваной одежде. Он бился и кричал, но звери, не обращая внимания на его сопротивления, впились зубами в мягкие ткани. Громкое чавканье, хруст костей, брызги темной крови на серые бетонные шпалы. Марек увидел, как одна из тварей, зарывшись мордой в живот жертвы, трясла головой, вырывая целые куски плоти.
Марек бесшумно соскользнул по противоположной стороне вагона, его ладони съезжали по холодному металлу, оставляя влажные следы. Прополз под днищем поезда, где пахло маслом и дымом, и скатился с железнодорожной насыпи в колючую траву. Стебли хлестали по лицу, оставляя тонкие порезы, когда он, спотыкаясь, поднялся на ноги и рванул вперед, чувствуя, как горячая волна адреналина поднимается от живота к горлу.
Наверно, они заметили его сразу. Поводки щелкнули, освобождая чудовищ. Те бросились в погоню, их голые тела зашуршали по сухой траве. Марек почти слышал, как когти рвут землю, чувствовал, как с каждым шагом расстояние между ними сокращается. Еще один, два — и гниющие пасти сомкнутся на его икрах. Он упадет в траву. Они начнут с лица. Вырвут щеки, отхватят ухо, прожуют шею, хрящи захрустят между зубов. Как долго длится боль? Когда наступит момент, когда станет все равно?
Ноги уже подкашивались, когда Марек вдруг прыгнул вперед, свернувшись калачиком, прижав подбородок к груди и закрыв голову руками. В этот момент раздался протяжный гудок. Поезд дернулся, заскрежетав колесами, и начал набирать ход, увозя с собой лай и смех, которые теперь звучали все дальше и тише. Это было наваждением. Его так и не заметили.
Гудок поезда растворился в темноте, оставив после себя лишь шелест травы под ногами. Марек шел, чувствуя, как с каждым шагом стебли становятся выше и плотнее. Теперь приходилось пробивать путь руками, будто слепой, утопающий в зеленой гуще. Где-то там должны быть фонари, но трава стояла стеной, а небо, потемневшее и тяжелое, давило на плечи.
Он брел уже вечность. Поле не кончалось, но в один момент трава стала редеть, скукоживаться, земля словно оседала. И вдруг — обрыв. Марек споткнулся о колею, заросшую бурьяном. Перед ним лежала дорога, разбитая, с вывернутыми плитами. Вдалеке стояли те самые два фонаря. Они горели так яростно, что больно было смотреть. Как два слепящих клыка, впившихся в ночь.
Марек отвернулся от слепящего света и зашагал к поселению.
Дома стояли, придавленные тяжестью лет. Стены покосились, крыши прогнулись, словно спина старика под непосильной ношей. Окна, затянутые пылью и паутиной, смотрели на него пустыми, мутными глазами. Ни огня, ни движения, только скрип ветра в щелях да редкий стук оторванной доски.
У края дороги торчал кол, вросший в землю. На нем была прибита ржавая табличка, изъеденная временем. Буквы стерлись почти полностью, но кое-где еще угадывались. Марек провел пальцем по металлу, и под его прикосновением осыпались хлопья рыжей пыли:
поселокгрехов
Ни пробелов, ни заглавных букв. Только блеклые символы, придуманные будто не людьми, а самой землей, ее сыростью и усталостью.
Воздух висел густой и чахлый. Тление древесины, паленый пластик, затхлая ткань, разлагающаяся в сырости. За покосившимися строениями громоздились мусорные горы, их зубчатые вершины почти скрывали развалины домов. Целые дюны отбросов, слегка колышущиеся на ветру, будто дышащие.
Мусор поглотил поселение, затопил дома, и только кривые крыши торчали наружу, как спины тонущих животных. Что-то хрустнуло под сапогом Марека. Он не стал смотреть. Земли здесь уже не было — только спрессованные слои вещей, переживших свою нужность.
Ни птиц, ни насекомых. Лишь иногда слышался шорох. Невидимая тяжесть заставляла очередной фрагмент пейзажа глубже осесть в самом себе. Тишина казалась намеренной, будто даже звуки знали, что здесь лучше не задерживаться.
Один дом выпирал из общего ряда. Срубленный из тех же почерневших бревен, он вздымался над мусорными дюнами, как усохший палец, указующий в небо. Похожий на часовню, но без креста. Над куполом зияло темное пятно: может дыра, может след от вырванного навершия. Ночь прятала подробности. Если крест и был, его выдрали с корнем, оставив только шрам.
Марек приблизился. Стены покрыты странными знаками. То ли ножевые насечки, то ли следы долота. Шершавые под пальцами, они напоминали струпья на коже. Луна выскользнула из туч, осветив асфальт, рассыпающийся в пыль, и осколки бутылок, сверкающие из нее, как слепые глаза.
Марек вдохнул глубже. Запах плесени, пепла и чего-то кислого. Закрыл глаза.
Послышался шорох, похожий на звук сминаемого целлофана, затем надсадный кашель, рвущий тишину в клочья.
Марек резко обернулся.
На покосившемся крыльце соседнего дома сидел человек. Его сгорбленная тень казалась частью самой постройки, еще одно бревно, случайно принявшее человеческую форму. Худые руки, напоминающие высохшие корни, сжимали бутылку. Лунный свет падал на лицо, и оно проступало из темноты постепенно, как проступает изображение на выцветшей фотографии: размытые черты, кожа, похожая на потрескавшуюся краску старой иконы.
Человек, кажется, улыбался. Не просто так, а словно узнал Марека. Как будто ждал его именно здесь, именно в этот час, и теперь радовался, что дождался.
— Вы из Грехова? — спросил Марек.
Человек усмехнулся. Его потрескавшиеся губы дрогнули, обнажая редкие зубы.
— Из грехова... — Он произнес это слово странно, с двумя ударениями, будто язык спотыкался о каждый слог. Сначала на "о", потом на "а", как будто пробуя оба варианта и не выбирая ни один. Голос сиплый, глухой, будто пробивался сквозь слой остывшей золы. Марек понял, что человек пьян. — Никогда из него не был. Больше некуда идти.
Он глотнул из бутылки и протянул ее Мареку. Темное стекло блеснуло слюной на срезе горлышка. Марек помотал головой, но подошел к человеку ближе.
— А что это за здание?
— Да так, — улыбаясь просипел пьяница. — Хотел один человек, чтоб Гре́ховым это место называли. Никогда не был свят, но хотел сделать святым. Храм поставил... Больше от него ничего не осталось.
Марек молчал, прислушиваясь к тишине вокруг. Ветер чуть перекатывал пыль на дороге. Где-то в темноте скрипнула дверь покинутого дома, будто вздохнул кто-то давно умерший.
— Храм без креста — не храм. Так сказали, и он разорился в миг. Крест отлил, золотой, тяжелый... Никогда ему не радовался, только любовался. Больше его не увидел. Продали на металлолом. Никогда не мог смириться с этим. Больше не жил. Через две недели нашли его в канаве, пустого, как эта бутылка.
С этими словами пьяница кинул бутылку на дорогу и она, столкнувшись с другой, оглушительно звякнула и легла рядом. Два стеклянных трупа, горлышками в разные стороны.
— Никогда больше. Больше никогда.
Он занялся глухим смехом. Из-за пазухи вынырнула кривая самокрутка; когда он прикурил, бумага затлела, осветив на мгновение его впалые щеки и желтые ногти. Дым пополз в ночь, смешиваясь с туманом.
Марек перевел взгляд на дорогу. Вдали по-прежнему горели два фонаря.
— Зачем там фонари? По этой дороге разве еще кто-то ездит?
— Это не фонари, — сказал мужчина, вдохнув дым и закашлявшись. — Никогда не были. Больше не поймешь.
— Тогда что это?
— Это он смотрит на нас.
— Кто он? И зачем смотрит?
Пьяница медленно наклонился, придавив самокрутку к земле с каким-то странным усердием. Щелчок пальцев прозвучал неожиданно резко в этой гнетущей тишине. Окурок, описав крошечную дымящуюся дугу, шлепнулся между бутылками, добавив еще один черный след к коллекции на потрескавшемся асфальте.
— Ни зачем. Он смотрит, что еще у нас украсть, — с грустью усмехнулся он.
Марек почувствовал, как по спине пробежал холодок. Один из фонарей действительно моргнул. Не потух, а именно моргнул, будто это был чей-то огромный желтый глаз. В тот же миг пьяница окаменел, превратившись в часть крыльца. Его застывшая фигура слилась с почерневшими досками.
Налетел ночной ветер, подняв с дороги вихрь серой пыли. Мелкие камешки застучали по пустым бутылкам, создавая неритмичную музыку. Пыльное облако на мгновение скрыло фонари, и когда оно рассеялось, Мареку показалось, что они стали чуть ближе.
— Где тут можно переночевать? — спросил Марек.
Мужчина вздрогнул всем телом, будто ударенный током. Его пальцы судорожно сжали края крыльца, ногти впились в прогнившее дерево. Через мгновение лицо исказилось в странной гримасе. Затем показал грязным пальцем на здание, похожее на часовню, и быстро убрал руку, будто обжегся:
— И переночевать, и развлечься. Туда и заходи, там киноклуб теперь. Фильмы для взрослых. Никогда не забудешь, — Марек не видел в полутьме его рта, но по интонации догадался, что собеседник усмехается. — Больше не захочешь вспоминать. Что время позднее, не смотри. Там все ночуют, кто не знает, куда идти дальше. Никогда не бывает слишком поздно для киноклуба. Больше ночевать негде.
Высокие стены, покрытые странными символами, казались живыми, будто наблюдали за ним. Марек почувствовал, как холодок пробежал по спине, но он сжал зубы и прошел. Внутри, как и сказал пьяница, был киноклуб.
Перед входом в полуразрушенное здание, лишь отдаленно похожее на заброшенное святилище, висела занавеска из грязной пластиковой пленки, изъеденной временем и грязью. На ней в тусклом лунном свете слабо различалась небольшая афиша с нарисованными глазами малинового цвета. Ниже значилось:
Фильм для взрослых.
«Nevermore»
Марек отодвинул занавеску, и она зашуршала. Переступив порог, он оказался в зале, где сразу же густой воздух обволок его, как паутина. Пахло плесенью, пухнущей в углах, и чем-то сладковатым, что уже перешло грань между разложением и чем-то иным. Он поморщился.
Марек замер, впуская в себя эту гнетущую атмосферу. Проектор хрипел, как умирающий, его шестеренки с трудом перемалывали кадры былого. Световой луч, дрожащий и неверный, прорезал темноту, превращая пылинки в танцующие призраки.
Скамьи стояли неровными рядами. Их потрескавшаяся краска облупилась, обнажив серую, изъеденную временем древесину. Они словно застыли в вечном поклоне перед пустым экраном, на котором уже ничего не проступало, кроме размытых теней.
Стены хранили следы былого убранства. Темные прямоугольники, где когда-то висели иконы, и штукатурка, испещренная царапинами, складывающимися в имена, даты, мольбы. В углу валялся опрокинутый подсвечник. Его воск застыл на полу причудливыми наплывами.
Марек сделал шаг. Пол скрипнул, звук разнесся эхом по пустому залу. Он замер, ощущая, как пот холодными каплями скатывается по позвоночнику. Воздух был плотным, насыщенным чем-то невидимым, но ощутимым.
Тени на экране сгустились, постепенно обретая форму. В темноте проступили малиновые глаза. Два ярких пятна, вспыхнувших внезапно, как угли, раздуваемые ветром. Марек резко втянул воздух. Морщинки у век. Вздрогнувшие ресницы. Пот, медленно ползущий по виску. Изображение начало отдаляться, уходить вглубь экрана.
Город проступил за спиной ее, остекленевший, холодный. Сквозь прозрачные стены виднелись машины, разрезающие воздух по кривым траекториям.
Посередине, между уходящими ввысь башнями, висело солнце. Оно казалось ослепительным, неестественно ярким. Чуть правее, за спинами небоскребов, пряталось второе, его расплывчатый край выпирал из-за стальных конструкций.
В воздухе вспыхнуло голографическое табло:
30 декабря, +27, ясно
Надпись дернулась, поплыла. Буквы рассыпались, собрались вновь:
Завтра будет. Лучше…
Майа сидела за столиком, обхватив пальцами кружку с парящим напитком. Поднеся ее к губам, сделала медленный глоток. Дым от напитка струился над кромкой, растворяясь в воздухе.
Она промокнула уголки губ салфеткой, оставив на белой бумаге след помады. Положила ее на стол, взяла ручку. Сухой звук выводимых букв.
Майа подняла глаза. Малиновый взгляд задержался на Мареке на секунду дольше. Она встала, аккуратно перекинув ремешок сумочки через плечо. В последний раз взглянула в объектив. Повернулась и вышла за дверь. Тень поглотила ее.
Экран опустел. Остались только кружка с дымящимся напитком и записка. Камера медленно наехала на салфетку, пока та не заполнила весь кадр.
А ты не верил…
Буквы рябили, расплываясь по краям, будто таяли от жары невидимой лампы. Марек не мог оторвать взгляда. Казалось, его затягивает в эту пульсирующую черноту, прямо к центру, где буквы сжимались в плотный, как сгусток крови, комок.
Раздался щелчок, свет погас, и тьма накрыла зал, густая и тягучая, будто смола. Марек замер, пытаясь пробить взглядом черноту. Где-то вверху, на балконе, послышался металлический лязг, словно кто-то перебирал инструменты в кромешной тишине. Он поднял голову. Проектор наверху вздрогнул, завыл, и экран залило мертвенным белым сиянием. Лучи выхватили фигуру мужчины. Его руки, обмотанные бинтами, механически перебирали катушки.
Марек, щурясь от внезапного света, стал подниматься по лестнице. Каждая ступень отвечала тихим стоном, деревянные доски прогибались, будто хотели выскользнуть из-под ног.
Киномеханик методично перебирал катушки, их металлический лязг эхом разносился по пустому залу. Пальцы в потрепанных бинтах двигались автоматически. Они наматывали, переворачивали, снова наматывали. Иногда он останавливался, прислушиваясь к скрипу лестницы под шагами Марека. Звуки сливались в странный ритм. Скрежет пленки, поскрипывание дерева, тяжелое дыхание где-то в темноте. Его тень на стене качалась в такт этим движениям, будто управляла невидимыми нитями всего происходящего.
Марек, тяжело дыша, оперся о перила.
— Что это за фильм?
Киномеханик медленно поднял голову. Его правый глаз мутно поблескивал в полутьме, словно запотевшее стекло. Левый был скрыт под слоем желтых бинтов.
— На афише все написано, — проскрипел он, поворачивая катушку. Чернильные пальцы оставили на пленке жирные отпечатки. — Фильм из Города.
Где-то внизу упала катушка, зазвенев, как колокольчик. Белый шум на экране мерцал. В его ряби мелькали тени, обрывки чужих мыслей.
— Значит, его привезли сюда? — Марек кивнул на проектор. — В вагонах?
Мужчина издал звук, похожий на треск ломающегося механизма.
— Все фильмы из Города. Город выбрасывает. Мы собираем. Все фильмы из Города. Только Город их создает. А мы собираем. Еду, одежду, замки, шторы… Все, что он выбросил, от чего отказался.
Марек ощутил, как ногти впиваются в ладони. Слюна во рту стала вязкой, как клей, но он выдавил из себя слова.
— На пленке моя знакомая… Я ищу ее.
Киномеханик неестественно выгнулся к проектору, его бинты заскрипели. Пальцы с потрескавшейся кожей ковыряли что-то в механизме.
— Видимо, ей повезло. — Голос превратился в металлический скрежет. — Будь у меня знакомые в Городе... — Он резко дернул головой, и тень от его профиля ударила по стене. — Я бы уже бежал. Не оглядываясь.
Проектор внезапно захрипел, и на экране мелькнуло искаженное лицо Майи. На секунду, прежде чем кадр снова растворился в серой мути.
— Мы выросли вместе, — голос сорвался на хрип. — А потом она исчезла.
Киномеханик перевернул бобину в руках, и луч проектора выхватил штамп:
ГОДЕН ДО УТРА
Чернила расплылись, словно время уже точило пленку. — Последний сеанс, — просипел киномеханик, указывая на проектор. — Механизм дожмет — и все. Пленка рассыплется. Можешь глянуть еще раз или бежать дальше, в Город, где тебя, похоже, никто не ждет.
Киномеханик щелкнул тумблером, и проектор с жужжанием ожил. Пленка заскользила в механизме, выбрасывая в воздух серебристые частицы, словно время само превращалось в пыль. Марек стоял неподвижно, наблюдая, как последние кадры ускользают в прошлое.
На экране пульсировал белый шум, мерцая, как неверный сигнал из другого мира. Где-то там была она. Не та Майя с малиновыми глазами, чей смех разрывал тишину у водохранилища, а кто-то другой. Тень, оставленная Городом.
Веки дрогнули. Одно движение, и образ исчезнет навсегда. Но если смотреть... Узнает ли он в этом призраке ту, кого ищет? Поймет ли, спаслась ли она? Стала ли счастливой? Или Город перемолол ее, как перемалывает все ненужное?
Марек кивнул. Не проектору, не киномеханику, а тому призраку на экране.
Катушка с резким скрипом начала обратный ход. Пленка заколебалась, залипая на роликах, оставляя на них черные следы износа. Марек спустился по скрипучим ступеням, ощущая, как дрожит дерево под ногами. Скамья прогнулась под его весом.
Экран дернулся. На мгновение вспыхнуло абсолютно белое поле, слепящее и безжалостное, а затем тьма поглотила зал. В последних проблесках света были видны частички пленочной пыли, кружащие в воздухе.
Nevermore
Послышался резкий прерывистый звук, похожий на нечто среднее между шуршанием сухих листьев и искрящимся огнем бенгальской свечи.
— Никогда больше, — перевел знакомый закадровый голос.
A few years ago
— Когда-то очень давно, почти в прошлой жизни.
Экран вспыхнул. Проявились знакомые очертания берега водохранилища, перелеска и трех древних стволов, упавших в одном направлении, будто сметенные невидимой рукой.
Он сидит, слегка ссутулившись, пальцы вцепились в кору. Рядом, на расстоянии вытянутой руки стоит она, запрокинув голову, взгляд прикован к одинокому огоньку в небе. Ее волосы колышет ветер.
— И чем же они тогда занимаются?
— Ну, развлекаются. Там же всегда хорошая погода. Роботы разгоняют тучи. Люди в театры ходят, играют там, или в кино. Кто-то книжки пишет, кто-то музыку сочиняет, стихи, поет. Ходят по магазинам, ездят в парки, на водных лыжах катаются. Было б желание, дел там интересных найдется.
Уголки ее губ дрогнули, наметив улыбку.
— Слушай, а давай завтра… в Город?
— Что? Но это же глупо! У нас нет ничего. Да и на чем ехать?
— Ты всегда от всего отказываешься, — хмурится она. — Только смотришь на Город, но даже не пробуешь туда попасть. Всегда сомневаешься, ничего так и не предпринимаешь.
Молодой человек вспыхивает:
— А ты только и делаешь, что мечтаешь! Думаешь, Город — это рай? Думаешь, нас там ждут? Да кому мы нужны?!
Она берет камешек с земли и с силой кидает его в водохранилище. В полете камешек задевает дерево и отскакивает, попадая ему по ноге. Он вскакивает и злобно смотрит на нее.
— Знаешь, что?! Езжай, если так хочешь!
Изображение дергается, гаснет.
Вчера было. Плохо…
Слеза скатилась по щеке Марека, оставив после себя влажный след. Он вскочил так резко, что скамья с грохотом опрокинулась назад, ударившись о бетонный пол. Распахнув дверь, он вырвался наружу.
Солнце, только что вынырнувшее из-за горизонта, резало глаза. Его лучи, низкие и косые, пробивались сквозь туман, превращая дорогу в зыбкую реку света. Пыль висела в воздухе, золотистыми частицами кружась в солнечных столбах.
Марек повернул к Городу, что мерцал на горизонте все эти годы, и рванул вперед.
Каждый шаг отдавался в висках пульсирующей болью. Воздух, холодный и колючий, обжигал легкие на вдохе. Но он бежал, оставляя позади пыль, прошлое, бывшего себя.
Дверь киноклуба скрипнула. Киномеханик выплыл из полумрака, как вышедший из небытия призрак. Его длинная, угловатая тень легла на выцветшую краску стен.
Он замер на пороге, вытянувшись в своем изношенном пальто, которое висело на костлявых плечах, как на вешалке. Единственный глаз, мутный и выцветший, следил за удаляющейся фигуркой Марека с тусклым безразличием старого проектора, который уже видел слишком много финальных титров.
Пальцы с пожелтевшими от никотина ногтями ловко свернули сигарету. Вспыхнула спичка. Он затянулся, и дым вырвался из ноздрей серыми кольцами. Дым вился вокруг его головы призрачным ореолом, постепенно растворяясь в бледном утреннем свете.
— Он так ничего и не понял, — прошептал киномеханик, и слова его прозвучали глухо, будто доносились из-за толстого стекла кинопроектора.
Где-то над крышей каркнула ворона. Киномеханик поднял голову, и его губы дрогнули. Но это была лишь жалкая пародия на улыбку. Кожа на его лице треснула, как старая краска, и первые хлопья пепла отлетели, подхваченные ветром. Они понеслись вдоль дороги, туда, где уже почти исчез из виду Марек. Лицо осыпалось, обнажая пустоту.
А Марек бежал. Разбитый асфальт резал подошвы, дыхание рвалось из груди, слезы оставляли дорожки на щеках. Но он не останавливался. Впереди был Город и его огни, его обещания, его ложь.
За спиной раздался треск. Будто сама реальность дала трещину.
Тень накрыла его внезапно, как падающий занавес. Что-то огромное, чернее самой тьмы, пронеслось над головой. Марек замер. Он повернулся и увидел, что грехова больше нет. Только столб пепла медленно оседал в небе, повторяя контуры улиц, словно призрачный памятник исчезнувшему миру.
Марек поднял глаза. Исполинский ворон с размахом крыльев, перекрывающим горизонт, поднимался к солнцу. Когда черная тень настигла светило, птица разинула клюв и, ловко подхватив солнце, словно это был глаз мертвеца, вырвала его с небосвода. На миг в клюве блеснул желтый блик, последний отсвет. И ворон повернул к Городу, унося свет в своих когтях.
Тьма нахлынула сразу, тяжелая и окончательная. Марек стоял посреди дороги, чувствуя висящий в воздухе холодный пепел грехова. Он разлетался, оседал на поверхность водохранилища и дрожал, словно отраженные огни Города.