ВЕЛИКИЙ ВОРОН
Великий Ворон
(маленькая повесть)
«А прозвание своё имеет бухта сия по безчестному аглицкому купцу Блюготту, коего промысел и торг неправедный обездолили аборигенов столь изрядно, что, по преданию их, возмутили ярый гнев местного божка. Божок же, в отместку, разбил о скалы в щепу блюготтовы суда с пушным товаром, разорив тем мошенника в прах, но сохранив однако ж поганый живот его на брегах означенного фьорда...» (запись в старинной книге).
Сегодня над бухтой висит удручающая тишина. Конечно, это не тишина в прямом смысле слова — по-прежнему надрывно вскрикивают чайки, плещется рыба, по-прежнему коряво перекликаются вороны. Точно так же, как и во все века, хлюпает волнами в берег море, заунывно гудят штормовые ветры. Но людей здесь больше нет.
Это место, где располагалась когда-то очень активная база подводных лодок, где стоял целый военный посёлок — с гостиницей, почтой, столовой, двумя магазинами, полуразваленным клубом, детским садом и школой-восьмилеткой, ещё можно отыскать, особенно зимой. Зимой сюда даже проще добраться — на снегоходах: всё так же, до вторых этажей, бывают завалены тогда сугробами покинутые людьми дома и казармы, но теперь наметает ветер белые кучи снега и внутрь зданий — сквозь разбитые, покорёженные окна и двери. Точнее, уже с самого начала здешней зимы (по-вашему — осенью) всё становится одним большим сугробом, из которого, словно маленькие сопки, по линейке, бывшей когда-то улицей, торчат — где выше, где ниже — разорённые останки домов.
А в прежнем здании штаба, в южном его углу, последние лет пять повадилась устраивать себе берлогу здоровенная медведица. Камчатский серый медведь — самый крупный хищник в этих краях, и когда нынешняя хозяйка бывшего штаба отдельной бригады дизель-электрических подводных лодок изредка взрыкивает сквозь сон, даже росомахи не смеют подступаться к поселку.
Целое отдельное оперативное соединение подводников исчезло, кануло в небытиё. И никто не поднимает никакого шума... Никому попросту нет до этого дела.
1.
Нечто непонятное случилось здесь когда-то с одной только что прибывшей к месту постоянного базирования подводной лодкой. И шумелось тогда об этом там предостаточно, на ушах стояли буквально все. Но дальше выхода из бухты это дело удалось не пропустить. Так и осталось оно белым пятном в истории славной бригады…
Начало 1980-х, осень. Новая субмарина одиноко стоит у самого дальнего от посёлка пирса. Время к вечеру, и гортанные крики планирующих над пирсом чаек особенно резко отдаются в опустившейся на бухту сырой тишине. Снаружи, у заснеженного трапа, мается с автоматом на шее одинокий верхний вахтенный, больше похожий на чугунную болванку в грязно-сером своём неохватном тулупе до пят и тяжёлых, серых же (и не менее грязных, промазученных) валенках, впаянных в иссиня-чёрные резиновые галоши, облепленные снегом.
Бухта Блюота — узкая, длинная, чуть изогнутая. На западном берегу, как раз посередине его, устроены четыре пирса, посёлок же располагается в глухом аппендиксе между двух сопок, подальше от входа в бухту. Между посёлком и пирсами — серая даже зимой бетонка, шириной ровно в два КАМАЗа и длиной приблизительно в сорок минут пешего хода.
После отбытия экипажа в гарнизонную столовую на лодке остаётся только личный состав дежурной смены, не больше десятка человек — вахта. Все они в эту минуту там, в тёплом брюхе дизельной лодки, полном мирных монотонных шумов и привычных запахов железа, жилья, солярки, старого пота и залежалости.
В первом отсеке и в третьем, завалившись по шконкам, хрючит свободная смена, дежурный моторист неторопливо пробирается из четвертого в пятый, а во втором, центральном, раскинувшись на всё командирское кресло, затухает после недавней бурной дневной деятельности по выгрузке боезапаса дежурный по кораблю, лейтенант Семечкин, да суетится помаленьку, для вида, дежурный электрик — без пяти минут дембель — старший матрос Зинаев.
Это на верхнем ярусе второго отсека, а в самом низу его, в трюме, согнувшись в три погибели, ползает на карачках и пыхтит провинившийся чем-то перед старпомом салабон Кышнаевский. Он драит пайолы. В руках у Кышнаевского тяжелая пайольная щетка с проволочным ворсом и тряпка, смоченная соляром. Он скребет этой щеткой затоптанные за день рифлёные в ромбик металлические пластины настила, кряхтит и вполголоса ворчит на судьбу. Если опустить обычные на флоте (как листва на дереве) матюги, то смысл этих стенаний можно свести к тому, что не везёт матросу Кышнаевскому с юных его лет, с тех самых пор, как угораздило его, такого умного и талантливого во всём подряд, явиться на этот долбанный свет... Такова диспозиция на семнадцать ноль шесть четырнадцатого октября.
* * *
В семнадцать ноль семь ситуация изменилась кардинально.
То есть, многое, конечно, осталось как прежде: уставший за день и оголодавший экипаж всё ещё продолжал своё стремительное движение на ужин, в сторону береговой базы (пеший переход туда строем по бетонке вдоль берега, повторюсь, занимает больше получаса), неторопливая жизнь посёлка текла своим обычным чередом, и сумерки продолжали спускаться с окрестных сопок, а туман всё так же нежнейшей батистовой портянкой вытягивался из «сапога» бухты в сторону открытого моря.
Всё так же продолжали стоять на своих местах у трёх пирсов шесть остававшихся в бригаде лодок (ещё две в это время отрабатывали боевые задачи в океане, да одна третий месяц находилась в заводе, на плановом двухнедельном ремонте). И только у самого дальнего пирса, четвертого, вдруг стало пусто.
Ну, конечно, не совсем пусто — закутанный в тулуп верхний вахтенный продолжал ещё некоторое время по-прежнему неторопливо вытаптывать валенковыми галошами тропинку до торца пирса, но вот он повернулся лицом к воде, в ту сторону, где только что находилась охраняемая им субмарина, и даже занёс в повороте ногу для продолжения своего маятникового пути, но тут же замер и, словно обмороженная чайка, выпучил глаза.
Пространство у пирса оказалось пустым, а черная маслянистая вода, из которой должна была выступать еще более черная туша лодки с громадиной рубки, вилась воронками и разводами, и пространство это начало уже затягиваться мелкими льдинами. Большая дизель-электрическая подводная лодка, на 89% готовая к предстоявшей ей через неделю автономке — исчезла, будто испарилась, будто никогда её тут и не было.
* * *
Командир бригады сосредоточенно рассматривал словно бритвой обрезанный белеющий в темноте швартовный конец — всё, что осталось от лодки. УАЗик, на котором он срочно прибыл к месту ЧП, пофыркивал сизым дымом и был реален до жути. Так же реален, как недоумённые офицеры штаба, топтавшиеся вокруг, как небо и море, как чайки и снежные сопки. Всё было реальным, кроме вот этого непонятного, необъяснимого — отсутствия лодки на положенном ей месте да толсто скрученного обрезка пенькового каната, которым лодка всего лишь каких-то пару часов назад крепилась к пирсу. Крепилась, да открепилась...
Комбриг начинал закипать, как чайник. Его подняли прямо из-за стола, после трёх стопарей хорошего коньяка, который в военторге береговой базы всем, кроме политотдела и командования, навязывался с нагрузкой свежего лука (из расчета: на одну бутылку «Плиски» — 5 кэгэ репчатого, не хочешь брать — сиди без винограда). Водку вообще не завозили (да и кто б её там стал покупать — вполне хватало казённого«шила»), только шампанское и коньяк, которые продавали (в отсутствии лука) лишь по особым разрешениям политотдела.
Пока верхний вахтенный пришёл в себя и перестал метаться, пока он сообразил добежать до телефона на соседнем пирсе (четвертый, самый дальний, так и не успели пока телефонизировать, а ведь говорил же, говорил, приказывал даже флагманскому связисту навести порядок!), пока этот самый вахтенный дозвонился до политотдела (а почему не в штаб в первую очередь или хотя бы дежурному по базе? — ну, я им ещё задам дрозда, этим связистам!) и там сумели разыскать дежурного политрука (вот гад, лепечет, что на камбуз пошел, пробу пищи снимать, — ну, врёт же как всегда, наверняка к Верке-прачке завалился, у неё как раз вчера муженёк, мичманюга бербазовский, на охоту в сопки слинял, раньше воскресенья никак не вернётся), пока этот оборзевший от безделья «вояка» понял что к чему и сумел доложить по команде... Почти два часа прошло!
Начальник политотдела уже не то что в Петропавловск — до самой Москвы, наверняка, успел доложить, со своими соображениями, естественно. Политрабочие шустро это умеют выделывать, у них доклад-заклад всегда с упреждением идет. Комбригу не хотелось, конечно, верить, что этот старый козёл и алкоголик капраз Ермаков станет его вдруг закладывать. Но в политотделе бригады и без того резвунов, карьерой озабоченных («в самом лучшем смысле этого слова», как у них говорится), более чем достаточно. А уж про особый отдел и разговор — особый, отдельный.
— Так, — сказал, наконец, комбриг вслух, — и что же мы теперь имеем? Где лодка, я вас спрашиваю?!!
2.
Всего два месяца назад, грохоча дизелями после недельного перехода из приморского жаркого и душного августа, субмарина эта стояла в море на якоре, снаружи от входа в бухту. Били зарядку аккумуляторных батарей, рассчитанную до самого утра, и, после изрядной дозы кофия с «шилом» и твердокаменными галетами с тушенкой, механик с минёром — уже в шестом часу утра — неторопливо выбрались наверх «подышать свежим дымом».
Низкое небо было серым, море вокруг — чёрным, с белыми бурунчиками волн у недалёкой песчаной отмели, а между ними, чуть в стороне, маячил едва различимый в ночной темноте силуэт серого тральщика, несущего свою охранную службу у входа в бухту.
— Не нравится мне это название, — неторопливо и глубокомысленно произнес механик, дожёвывая галету, — матерное какое-то: Бле-вота...
— Да нет, ничего вроде. «Голубая вода», по-английски. Главное, чтобы жизнь наша тут нормально сложилась, — быстро откликнулся минёр и, закинув голову, выдохнул в зябкое небо белёсый клуб сигаретного дыма.
— И холодно здесь, — будто не заметив реплики, продолжил механик, — во Владике потеплее было.
— Холодно... это да, — тут же подтвердил минёр.
— «Север, воля, свобода! Страна без границ, снег без грязи — как долгая жизнь без вранья…», — послышалось со стороны рубочной утробы всё более различимое радостное завывание, и на мягкое резиновое покрытие корпуса лодки, слегка покачиваясь, выбрался третий из их сегодняшней компании, вычислитель.
Механик подмигнул минёру (дескать: жди прикола!) и рассудительно произнес:
— Да, Семечкин, вот и закончилась твоя вольная гусарская жизнь. Начинается настоящая служба, без баб и лошадей. Условия — вполне подходящие: даль, безлюдье, холод и мрак. Опять же, как ты сам говоришь: снег, совсем без грязи. Прямо посреди августа!
На вершинах проступающих в предрассветной тишине склонов сопок, действительно, лежал белый-белый снег. И только подножия их покрывала почти неразличимая отсюда и серая в темноте чахлая зелень. Чуть ниже выдавалась в море обрывистая стена скал и узкая полоска серого песка. А дальше — только свинцовое море в белых барашках. Живописцу, чтоб отобразить всё это уныние, хватило бы, наверное, и одной краски.
Да к тому же из плотной ваты низких облаков, обрезавших сопки почти до середины, медленно-медленно, словно по принуждению, стали вдруг сыпаться редкие и совсем не тощие снежинки... Тёплая палуба в момент стала сырой и скользкой, а в жизни будто бы оборвалась какая-то тонкая струна. Захотелось куда-нибудь домой — в тепло, уют и определенность. Только дома-то пока (или уже) ни у кого из них и не было.
Такое вот тягучее осеннее настроение в самом начале конца лета возникло одновременно у механика с минёром, оставивших свои семьи в столице Приморья — в ожидании «получения жилья по новому месту службы». И только холостяк Костя Семечкин, будто не видя ничего вокруг, продолжал немузыкально заливаться любимой песней: «А вороньё нам не выклюет глаз из глазниц, потому что не водится здесь воронья!" — еще громче и задорней взвыл он в черную пустоту.
И тогда механик веско, будто знал и видел что-то недоступное до поры другим, заметил:
— А ты уверен, что его здесь не водится?..
До утреннего подъёма личного состава оставалось не больше двадцати минут. Потом предполагались быстрый завтрак, «приготовление к бою и походу» и боевая тревога для захода в бухту и «прохождения узкости». В восемь-ноль-ноль новая лодка должна была ошвартоваться у пирса, в окончательном месте своего базирования.
Бухта Блюота, пока еще никому из них не известная — словно неведомый зверь — всё шире и шире разевала свою тёмную пасть прямо по курсу — там, за песчаным мыском... И поджидала, каждого в отдельности и всех вместе.
* * *
База приняла их как и положено базе — оркестром штаба и поросёнком на противне. «Традиционный жареный поросёнок» представлял собой одну только голову, курчавый хвостик да концевые части ножек средней по размерам свиньи. Место остального содержимого корпуса, накрытого вафельным полотенцем, заполняла изрядная куча варёных картофелин, обильно сдобренных майонезом и какими-то овощами-зеленью, под тонкой шкуркой без сала. Надо заметить, что даже это всё экипажу в конце концов так и не досталось, сразу уйдя куда-то вдаль своим путём, по таинственным пока для прибывших подводников бербазовским каналам. А ведь наверняка тоже было вкусным.
После пламенно-вдохновляющей речи комбрига и довольно тусклого выступления краснолицего, запинающегося то и дело капраза-начПО в сдвинутой набекрень фуражке все немногочисленные встречающие загрузились в привезший их сюда автобусик цвета хаки и рванули в посёлок. Свободные от вахты моряки прибывшего экипажа отправились туда же чуть позже, пешим строем…
Экипаж на новостройку собирали с бору по сосенке — во Владивостоке, в старейшем соединении подводников-тихоокеанцев. А умелых и опытных офицеров со своего корабля какой командир отпустит? Ему ведь надо в море после ходить, да не раз. А потому новый экипаж состоял, в основном, из только что выпущенных из училищ и пока ничем себя не проявивших, но одинаково рвущихся к службе лейтенантов-погодков, молодых мичманов да самых неумелых или никчёмных моряков срочной службы, переданных с других кораблей.
За то время, что этот коллектив формировался, получал лодку и осваивал её, все успели не только притереться, но и передружиться, освоиться. Экипаж сразу после формирования был отправлен в Город Юности — изучать новую технику прямо на заводе, в процессе постройки корабля. Потом пришлось переместиться вместе с ней в приморский Бигстоун, на достроечную площадку, и уже оттуда, ещё через год — на Камчатку.
Из всего экипажа новостройки перевезти сюда свою семью успел пока только командир — ему в первый же день выделили квартиру из жилого фонда, остальных офицеров и мичманов пообещали обквартирить сразу после предстоявшей первой автономки и поселили пока в казарме, рядом с матросами. Ну, да им было не привыкать к такому, они и так уже два года пребывали на казарменном положении, а экипаж стал всем второй семьёй, чуть ли не главной.
Субмарина строилась первой в своём классе, и потому все удачи и неудачи её были тоже первыми — первое погружение на недоступную прежним лодкам глубину (и никто ведь даже не знал тогда, чем это кончится! вернее — все знали, чем это может завершиться), первые испытания новых возможностей и новых систем, первые рекорды и первые промахи… Первый реальный, а не учебный, пожар на глубине и всё остальное-прочее.
* * *
И вот теперь, посреди ночи с четырнадцатого на пятнадцатое октября, начались разбирательства неожиданного и не понятного никому ЧП с ней (как всё-таки одно только ударение может изменить значение слова на прямо противоположное: чепУха — это вам не чепухА, это чрезвычайное происшествие крупного масштаба, ух какое ЧП!)…
Экстренное совещание в штабе собрало практически весь флагманский состав бригады, вплоть до командира береговой базы и начальника лазарета. Из офицеров внезапно исчезнувшего корабля были вызваны только командир с замполитом и механик, остальным было поручено опрашивать оставшийся в казарме личный состав — кто что видел, что знает или, может, подозревает.
— А может у неё «режим невидимости» какой-нибудь там вдруг включился? — пробормотал начПО, как будто себе под нос, но так, чтобы все услышали, — Лодка-то новая, мы даже всех её возможностей не знаем пока. Все эти их БИУСы с ЭВМами, искусственные интеллекты…
— Да нет там никакого интеллекта с режимами — правда же, мех? — откликнулся командир лодки, посмотрев на тихо сидевшего в углу механика. И тот ему обречённо кивнул.
«Мозговой штурм» тянулся уже третий час, перебрали, кажется, все возможные и невозможные варианты, но ответа на самый главный вопрос: «что же произошло?» так и не появилось. Комбриг, поначалу носившийся по своему кабинету в режиме подожжённой петарды и оравший во всю мочь на каждого из присутствующих и вновь приходящих, сидел теперь, свесив голову, во главе стола для совещаний и крутил в ладонях тяжелое пресс-папье.
— Ну ладно, — наконец медленно и неохотно подытожил комбриг, — что там случилось на пирсе, никто, оказывается, не знает… И даже не догадывается. Утонула — не утонула, перелетела куда-то по воздуху или провалилась в тартарары... Просто у нас вдруг пропала лодка. Новейшая! Исчезла… Куда и как — надеюсь, особый отдел всё-таки разберётся, со временем. А пока объявляю по всей бригаде на эту информацию «режим тишины». До появления хоть каких-то первых результатов никто никуда ничего не докладывает… Нечего пока докладывать! Экипаж на месте, техника в строю, но неизвестно где. Командир, она ведь у вас в строю, к бою-походу подготовлена и проверена как надо?
— Так точно! — уныло встрепенулся командир новостройки, — осталось только новый боезапас загрузить и можно в море.
— Вот и хорошо, тогда нам надо её всего лишь отыскать… Значит, будем пристальнее искать, после чего и доложим по команде куда надо, пока нам ещё докладывать нечего. И наказывать тоже сейчас никого пока не будем — всё потом… Начштаба, надо бы организовать поисковые отряды вдоль всего побережья, особенно за перевалом — вдруг она до какой из соседних бухт решила прошвырнуться? Почему бы и нет?.. Так, к утру приготовить мой катер — лично возглавлю поиски морем, за старшего в базе пока остаётся начальник штаба, в моё отсутствие все вопросы — к нему.
3.
Последние полтора месяца лодка усердно готовилась к автономному дальнему плаванию — экипаж сдавал зачёты, штабные специалисты дотошно проверяли свежих подопечных, попутно знакомясь с новой и непривычной для них техникой, а бербазовские службы встраивали эту незамутнённую пока войсковую часть в свои хитромудрые обменные схемы по обеспечению продовольствием и прочим имуществом.
Единственными, на кого здесь пока флагманов не нашлось, оказались два лейтенанта вычислительной группы, однокашники Семечкин и Петрусь, инженеры БИУС (боевой информационно-управляющей системы), полного тогда для дизельных лодок новшества. Поскольку проверять или опрашивать их здесь было некому, оба офицера в промежутках между несением вахт и дежурств занимались по своему, отдельному плану, т.е. ничем. Чтоб не путаться под ногами у командования и чужих флагманов, свой пост они покидали сразу после обязательного ежеутреннего «проворачивания оружия и технических средств». А для пущей скрытности отсиживались не в офицерской каюте-четырёхместке нижнего яруса первого отсека, а в мичманской двенадцатиместке третьего. Там и места побольше, и народу поменьше — все лодочные мичманы в это время разбредались по своим отсекам и боевым постам. И потом вплоть до самого перехода экипажем на обед, в столовую береговой базы, оба эвээмщика предавались там мукам Морфея, либо, отмучившись, читали что попадётся да вели праздные беседы.
— Слышь, Петрусь, а вот механик рассказывал, что когда в автономке у них табак закончился, и даже махорку всю скурили, моряки аварийный брус стали пилить и опилками самокрутки набивать…
— Что, прямо с краской курили?
— Да нет. Почему сразу с краской? Краску соскабливали, а потом по-новой закрашивали, чтоб не видно было.
(Аварийный брус, если кто не знает, это такой здоровенный кусок лиственницы, выкрашенный в ядовито-красный цвет и используемый для поддержки заплаты при заделке пробоины в корпусе лодки.)
После недолгого, но продолжительного молчания, Костя Семечкин, лениво перелистав брошенную на койке кем-то замызганную брошюрку «Сказки и мифы народов Камчатки», снова ожил:
— Слышь, Петрусь, а ты в курсе, что самая первая у них тут волшебная ворона раньше была белой?
— Эт как? — невозмутимо откликался его коллега, прикрывая глаза.
— Да вот так! Зачитываю: «говорят, не было раньше ничего, вода одна. И летал над ней Ворон, звали его Кутх, и был он белый, как снег. Летал, летал, да притомился. Думает: “Где бы отдохнуть, а и негде”, для этого земля нужна. А раз земли нет — надо ее сделать!” Взял Кутх своего сына и сделал из него землю»!
— Стало быть, сей полуостров — это, выходит, сын его родной, что ли? — встрепенулся Петрусь. — Зверство какое-то…
— Неее, зверей здесь тогда ещё не было, ничего не было, самому всё пришлось создавать: «Надел Великий Кутх потом лыжи и пошел по земле. Где пройдёт — там горы поднимаются и долины лежат. Где крылом махнёт — реки текут. Набросал он своих белых перьев поверх гор — покрылись они снежными шапками. Вдохнул Кутх свой горячий дух в горы — и закипели, забурлили они, до сих пор бурлят вулканами».
— Так что он, все перья раскидал и почернел от горя? — усмехнулся в усы Петрусь. А надо заметить, усы у него росли знатные — он в них даже немного похож был лицом на великого пролетарского писателя Максима Горького. Особенно после сна, подушкой потоптанный.
— Нет, дорогой, негром он стал позже, когда уже Солнце людям подарил, из заточения его спас: «так опалился о Солнце, что весь почернел». Подгорел и закоптился, выходит, самый первый их боженька, творец земли камчатской!
— Угу, понял…
— Или вот ещё: «Много мифов есть о могучем, мудром и хитром Кутхе. Но редко его сейчас встретишь — говорят, обиделся на то, что перестали люди слушать его советы, и улетел куда глаза глядят. Однако не бросил он совсем сотворенных им людей — нет-нет, да и прилетает, смотрит с высоты, как там они? А потому увидишь ворона — не обижай его, поклонись, уважь — вдруг это сам Кутх прилетел проведать родной край?».
…Такие неторопливые беседы они могли вести до бесконечности и по любому поводу, потому что давно знали друг друга — вместе учились когда-то на одном факультете и вот уже почти два года служили на одном корабле.
При этом командиром их вычислительной группы был изначально назначен не более грамотный в своём деле, но чуть приторможенный, сутулый и малоинициативный старший (теперь) лейтенант Петрусь, а любимец командира и замполита, но всё ещё лейтенант (звание ему задержали из-за одного случайного «залёта» ещё в Бигстоуне) Семечкин — бравый белобрысый здоровяк атлетического сложения, заводила и гуляка. Да и секретарь комсомольской организации всего корабля, к тому же!
* * *
А в ту долгую ночь с четырнадцатого на пятнадцатое Петрусю удалось прикорнуть только под утро, совсем ненадолго и даже увидеть быстрый сон, от которого он очнулся в холодном и липком поту. Будто бы лодка их неожиданно провалилась в какую-то временную дыру, а ровно через три дня, когда все в бригаде уже не знали что делать, она вдруг проявилась стоящей на якоре в самом центре бухты.
И на борту теперь — только половина прежнего народа, и все они сильно постарели, изменились внутренне и внешне. А главное, любые претензии командования по этому поводу были дики для них и непонятны, ведь заматеревшие моряки не только сумели выжить в неимоверных условиях, но и сохранили свой бесценный корабль для любимой Родины… По их словам, недобрый десяток лет они провели в далёком будущем, в семь тыщ каком-то там году, помогая аборигенам Камчатки бороться с нашествием жестоких и страшных банд иноземцев. Одичавшее после неизвестной беды человечество и редкие очажки цивилизации на основе родоплеменного строя, с сохранением национальных традиций — вот всё, что осталось к тому времени от всей нашей далеко продвинутой пока цивилизации... Апокалипсис, пять тысячелетий спустя.
Но бдительный и мудрый начальник политотдела бригады капитан 1 ранга Ермаков, давний знаток религиозных нюансов, это сразу разоблачил, прояснив, что семь тысяч какой-то там год, скорее всего, был вовсе не от Рождества Христова, как они всё это долгое время думали, а от Сотворения мира, по старому церковному календарю.
То есть, на самом деле наши отважные воины-интернационалисты реально могли противостоять тут только казачьим ватагам, завоёвывавшим полуостров более трёхсот лет назад, и никакого апокалипса просто быть не может, потому что Советский Союз непобедим... От такой бредятины в любом поту можно проснуться.
4.
— Отдать якорь! — рявкнул, наконец, дежурный по кораблю и обхватил голову руками. Чёрт побери, что же делать? Что произошло-то вдруг, пока он задрёмывал?
Когда чей-то истошный крик из верхнего рубочного люка сорвал его с командирского кресла, лейтенант Семечкин на автомате взлетел вверх по трапу и замер… Вместо начинавшегося ещё совсем недавно вечера вокруг был ясный день, и лодка почему-то дрейфовала в самом центре бухты, а не стояла привязанной к пирсу, как ей положено. Свободные от вахты моряки, вышедшие наверх перекурить, теснились в узком пространстве рубки, через толстый плексиглас разглядывая всё вокруг и тревожно обсуждая.
А вокруг, действительно, происходило нечто странное. В дальнем конце бухты, закрыв собою сопки, помещалось (по-другому и не скажешь!) каких-то невероятных размеров, конфигурации и расцветки судно — на три футбольных поля длиной, с красно-белой палубой и синими бортами, украшенными надписями крупными латинскими буквами (что-то вроде NATURAL GAS, ARCTIC LNG и ещё какими-то). К этому удивительному монстру были пришвартованы несколько судов поменьше, и тоже — с непонятными надписями. А главное, флаги на них были, однозначно — власовские, белогвардейские!!!
— Как думаешь, что значит NATURAL GAS? — пробормотал кто-то из моряков.
— Главный Артиллерийский Склад? В натуре! — усмехнулся салабон Кышнаевский
— А ARCTIC LNG тогда что?
— Ну, может, какая-то их военная база в Арктике… Я в журнале одном читал, что фашисты в Антарктиде подо льдом себе военную базу построили и после войны там отсиживались — может, и на севере что-то такое успели забабахать, а теперь вот опять наружу вылезли…
— Через сорок лет что ли? Да ну тебя!
А самым страшным и вообще почти не представимым здесь было то, что весь посёлок на берегу лежал в руинах, как после сильной бомбёжки — торчали только остовы зданий, в которых теперь с трудом можно было опознать жилые дома, казармы и всё остальное. Правда, справа от них, далеко в стороне сверкали новенькой краской какие-то чужие и плоские постройки неизвестной конструкции и назначения — то ли ангары, то ли склады. На контрасте с ними разгромленный посёлок подводников выглядел особенно чудовищно и удручающе-безнадёжно… Ещё более удивительным было то, что вокруг сверкало лето. И стояла полная тишина, даже чаек не слышно и не видно, один только большой чёрный ворон нарезает прямо над рубкой медленные круги.
— Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт… Как такое вообще может быть? Что это вообще такое? И откуда?! — Семечкин метался как бешеный и ничего не мог понять.
* * *
Самую разумную, несмотря на её невероятность, версию выдал всё тот же Кышнаевский: это, ребята, точно — теперь наше будущее. Мы сюда как-то вдруг перенеслись и теперь должны что-то для страны сделать, я про такое раньше читал… Супостаты наверняка всё-таки учудили войну, разгромили тут нашу базу и теперь — а как по-другому? — готовятся захватить весь Советский Союз! А может, уже захватили и качают вовсю теперь нашу нефть и наш газ. А что, есть другие варианты? Других вариантов просто нет.
В отчаянии, лейтенант Семечкин тут же повернулся к минному электрику Зинаеву с резким вопросом: а сколько у нас торпед в аппаратах?
— Всего одна только осталась, остальное всё выгрузили, — вздохнул тот, — да и та практическая.
— Подводную лодку — к бою! Приготовиться к торпедной стрельбе, фактически! — заорал переставший уже толком соображать, но полный лютой ненависти к врагу и праведного гнева за разрушенный гарнизон лейтенант. Любой взрослый и опытный моряк сто раз подумал бы и взвесил такое решение, но командир вычислительной группы Семечкин был настоящим комсомольцем и думать уже не мог — только яростно сражаться, вопреки любым обстоятельствам.
Ну, что тут говорить, в советское время экипажи готовились так, что даже простой состав ежедневной вахты вполне мог вывести лодку в море и даже вступить в бой. Пусть и на весьма ограниченное время…
Возможно, торпеда была и не совсем практической — кто знает? Практическая, ведь — простая болванка, не способная даже пробить борт, самое большее, что она может — это сделать вмятину или высечь искру… Однако монструозное судно, в сторону которого она пошла, почему-то вдруг вспучилось, замерло и покрылось ярким огненным пузырём взрыва с чёрной оторочкой дыма по краю. Жар был такой, что, несмотря на расстояние, Семечкину даже опалило ресницы.
* * *
И ровно сутки спустя, минута в минуту, подводная лодка неизвестным образом нарисовалась вдруг на том же месте, где и стояла прежде. Только вот вид у неё был уже не такой лощёный, как раньше… Подкопчённый немного.
А потом начался финальный этап процесса разбирательства. Хорошо хоть, докладывать наверх сразу же никто не поспешил (военные люди знают, что иногда промедление с докладом командованию может здорово выручить), и можно было сделать вид, будто никакая лодка никуда не пропадала, и что всё это всем просто померещилось... Но тут внезапно выяснилось, что боевой корабль Советского военно-морского флота вернулся в родную гавань не совсем адекватным и не полностью комплектным — в наличии отсутствовала одна недовыгруженная ранее практическая торпеда, а дежурная вахта, рапортуя, несёт какую-то ахинею и ересь.
Три дня бесконечного парт-полит-расследования (особисты работали на две недели дольше) перетряхнули грязное бельё всего экипажа, не только тех, кто находился на борту во время казуса. Однако ничего толкового выяснить так и не удалось — показания свидетелей не расходились даже в мелочах.
Ну, не верить же было, в конце концов, россказням какого-то десятка явно сбрендивших моряков, что они и отсутствовали-то только час, а вовсе не целые сутки. И даже базу не покидали, оказавшись вдруг где-то на полвека в будущем — там, где Советский Союз проиграл в борьбе с капитализмом, а наш посёлок лежал в руинах, и захватчики уже начали возводить свои разноцветные корпуса рядом с ним… Отсутствие же торпеды лейтенант Семечкин объяснял тем, что наверняка только она и помогла им вернуться: решив хоть как-то отомстить за гибель страны, за смерть родных и близких, за разрушенные наши тёплые дома и светлые казармы, он жахнул этой торпедой по самому большому из находившихся в бухте вражеских судов, надеясь хотя бы повредить его (торпеда ведь была не боевая, а практическая — просто болванка). Но результат оказался чудовищным: судно взорвалось со страшной силой, и их корабль выбросило во времени обратно, сюда. Как говорили классики марксизма-ленинизма, от искры возгорелось пламя.
Да, кстати — торпеду потом, чуть позже, всё-таки удалось списать как утонувшую во время учебных стрельб.
5.
Камчатку смело можно именовать страной не только медведей, но и ворон. Такое впечатление, что кроме них да чаек никакой пернатой живности здесь и не водится. Молчаливо-мудрые чёрные вороны да крикливые светлые чайки парят между небом и землей, обсиживают корявые, словно изломанные артритом, деревья, бродят по полосе отлива, отнимая друг у друга редкую «добычу», роются в мусорных баках и на помойках. Почти не замечая ни людей, ни их грохочущих и газующих железных машин. Они — главная и неотъемлемая часть этой девственно-дикой, как в первый день творения, неласковой и грубой земли, этого живущего своей, отдельной, жизнью холодного вольного ветра, этого сурового, тяжелого и неспокойного моря.
Четыре десятка лет прошло с той поры, даже больше… И в последнее время как будто что-то опять зашевелилось вокруг этой бухты, стали появляться вдруг сообщения, которые вполне могут в очередной раз «возмутить ярый гнев местного божка».
Там ведь теперь, оказывается, планируют «запустить морской перегрузочный комплекс сжиженного природного газа, СПГ-терминал мощностью 21,7 млн тонн газа в год. Комплекс ежегодно будет обслуживать 657 судов-газовозов... По проекту, танкеры-газовозы высокого ледового класса будут доставлять СПГ с арктических месторождений на Ямале до этого терминала. В дальнейшем он будет направляться на конвенциональных судах потребителям в страны АТР с перегрузкой через плавучее хранилище газа объемом 360 тыс. куб. м или методом "борт в борт" на двух рейдовых якорных стоянках». В пояснительной записке к законопроекту о регистрации этих плавучих монстров говорится, что такие суда будут использоваться не только для хранения и перевалки, но и для бункеровки судов, снабжения жителей регионов газом и для повторного сжижения образующегося отпарного газа.
И ни бесконечные в этом краю землетрясения с постоянными штормами никого уже не пугают как раньше, ни вечно замываемый песком и илом узкий фарватер бухты, который нынче усиленно стараются расширить… С тревогой думаю, что лет через двадцать пропавшая когда-то советская торпеда окажется именно там как раз к месту.
Завершив тем самым полный круг восточного календаря: пять дюжин звериных периодов. Ага, в тот самый момент, когда у творца этой не ко всем ласковой земли и её постоянного защитника Великого Кутха наконец-то закончится терпение и он соберётся снова прогневаться.