Печаль палахиста
На третий день дон Эладио пришел в суд города Ориолы чуть пораньше. Привычно уже миновав темную анфиладу, он оказался в зрительном зале. Некогда здесь был театр: люди притворялись другими людьми и вели себя глупо. Теперь — суд. То есть ничего не изменилось. Зал уже почти заполнился людьми, но кафедра судьи пустовала. И дон Эладио двинулся вверх по лестнице — к ложам для богатых и влиятельных. Найдя нужную, он постучал и, откинув полог, вошел. В полутьме выделялось бледное лицо Бьянки де Астена, пепельной блондинки в траурном платье. Второй живой легенды демонических войн. Бессменной напарницы Тресветлого Чауса, способной излечить целый взвод солдат одним взглядом.
— Вам здесь не место, — сказала она холодно.
— Я заблудился, — сказал дон Эладио.
— И поэтому постучали перед тем, как войти? — скривилась донья. — В мое время паладинам нельзя было лгать.
— Я альмакир, — пожал плечами дон Эладио.
— Альмакиры, — протянула донья. — Новое веяние. Подонки на службе церкви. Паладины, которым можно грешить во имя Богини. Слышала, после каждого задания на вас накладывают строгую епитимью?
— Это правда.
— Чтобы очистить душу от совершенных подлостей?
— Нам просто нравятся епитимьи.
Они рассмеялись одинаково фальшиво.
— Но я и правда заблудился, — сказал дон Эладио, — в мыслях о том, как мне спасти Тресветлого Чауса от огня.
— Огонь — только для колдунов, типа меня или вас, альмакир, — сказала донья. — А он обычный рубака.
— Вовсе не обычный! — возразил дон Эладио. — Он величайший герой последней войны!
— Именно по этой причине, — ответила донья, — ему простят еретический ритуал. И просто повесят за убийство моего сына.
— В наших силах спасти его синьора.
Глаза доньи заблестели.
— Когда-то я любила его, — сказала она, — но после того, что он сделал… пусть сгорит в аду. Делайте свою работу и не ждите помощи.
На том и расстались.
Когда дон Эладио вернулся в зал, почти все уже явились. Два рослых стражника привели подсудимого и усадили его на лавку чуть позади трибуны защитника. Продели цепи через кольца в полу и приковали. Шириной плеч Чаус мог поспорить со скамьей, на которой сидел. На шее не сходилась тюремная рубаха, а уж запястные кандалы уместно смотрелись бы на шее бычка. Жаль, нынче эта внешность никак не впечатляла — паладин горбился, как грешник. Седые, слегка вьющиеся волосы свисали почти до колен. Взгляд уткнулся в пол.
— Тресветлый Чаус? — позвал дон Эладио, и тот поднял лицо.
Впалые, почти утонувшие в тенях, глаза, когда-то пронзительно синие, а ныне посеревшие, внимательно изучили альмакира. Потрескавшиеся губы шевельнулись.
— Казнь… сегодня?
— Не думайте об этом, Чаус. Мы победим.
Пленник долго молчал, медленно качая головой.
— Я убил мальчишку. Подписал признание. И нуждаюсь в наказании.
Да уж, к такому не привыкнешь. Ладно бы такое сказал какой-нибудь изврат-еретик, но, чтобы неистовый воин, крушивший целые армии демонов и мавров? Под пристальным взглядом альмакира пленник пошевелился, и через прорехи в одежде стала видна глубокая резаная рана — справа, чуть ниже соска. Края ее воспалились, выглядела она куда хуже, чем два дня назад. В первую же встречу, дон Эладио предложил залечить ее, но Чаус расплакался, умоляя так не делать, будто рана — самое дорогое, что у него осталось. Это было так жутко, что даже одно воспоминание вызвало легкую дрожь.
Зазвенел колокольчик: в помещение вошел судья. Все встали, поклонились, принялись здороваться, будто не виделись год. Вообще дон Эладио участвовал во множестве судебных заседаний и думал, что навидался всякого. Но еретическая Ориола со своими порядками неприятно поразила. Стороны выступали строго по очереди: сначала обвинение, следом защита. Обвинитель целых два дня рассказывал обо всех грехах Тресветлого Чауса, изображая того кровавым чудовищем. При этом альмакир, выступающий на стороне защиты, почти не имел возможности вмешаться. Разве что буркнуть «Протестую!» по мелочам. В нормальном суде — в Леоне — он бы отвел минимум половину балбесов-свидетелей, вызванных защитой, здесь же такой процедуры не существовало. Вечером предыдущего дня обвинитель закончил речь предложением немедленно повесить Чауса. Сегодня защита должна была сказать свое слово.
— Альмакир, представьтесь, — велел судья. — И начинайте.
— Эладио Мора-и-Солар, паладин-альмакир Первой Супримы Церкви Святой Сестры — отчеканил тот. — На время суда управой города Ориолы мне было даровано право защищать Тресветлого Чауса. И начнем мы с самого начала.
Восемь дней назад обвиняемого обнаружили во дворе поместья де Астена над телом Мигеля де Астена. Труп был изуродован и разорван на несколько частей. Мнение обвинителя мы уже знаем. А вот, что говорит сам обвиняемый.
Удивительно сухие и краткие показания Чауса, эксквизитора-сержанта нулевой примы
Ехать в Ориолу Чаус не хотел. Заставил лишь прямой приказ примулиата. Бьянка достучалась и туда. Когда он прибыл, мальчишка еще был в себе. Но семнадцать лет — самый легкий для демонов возраст, и приступы случались все чаще. Несколько слуг пострадали, один лишился глаза, но никто не умер.
Проводить обряд собирались прямо во дворе — где места побольше. Чаус провел обряд изгнания, но, очевидно, ошибся. Когда он уже освобождал мальчишку от пут, тот умудрился завладеть кинжалом Чауса и ранить его. Предпринять новую попытку изгнания не представлялось возможным. Вероятно, демон без остатка завладел Мигелем де Астена. Выйдя из глухой обороны, Чаус стал сражаться, потому что иного пути не было.
Как итог: Мигель был мертв, а Чаус — ранен.
Он добровольно сдался властям Ориолы, жалеет, что не справился, признает себя виновным и надеется на самое скорое разрешение дела. Письменное признание вины в тот же вечер было доставлено в управу Ориолы, а копия его ушла в столицу Леонского королевства.
Дон Эладио подумал, что некоторые бухгалтерские отчеты куда красочнее показаний Чауса.
— На скамье подсудимых, — сказал альмакир, — не монстр и не душегуб, каким его описало обвинение. А герой. Настоящая легенда паладиоса, сильнейший воин в истории государства. Государь — наш государь — после войны предлагал ему стать альферезом, знаменосцем короля! Но Чаус отринул мирские почести и ушел служить в монастырь простым эксквизитором. И монастырь этот славится своими строгими порядками! Оказался он здесь не по своей воле. Но по своей воле сидит сейчас перед вами. Те, кто думают, что лишь цепи удерживают его на месте, плохо знают историю. Перед лицом уважаемого суда я заявляю: Чаус невиновен. И к концу моего рассказа, это поймете и вы.
Я прибыл в Ориолу за два дня до суда. В управе получил нужные разрешения, изучил все показания и доклады, а потом двинул на место трагедии — в поместье де Астена. Впечатление оно произвело не самое лучшее, да простит меня донья. Белоснежные стены, шесть-семь кодо высотой, белоснежными казались только издалека. Ворота, способные сдержать таран (ненадолго, но все-таки), были распахнуты настежь. Огромное пустое пространство перед домом оттеняли вялый фонтан, явно купленный у какого-нибудь разорившегося кабальеро, да несколько статуй голых людей. Невероятно голых, если можно так выразиться. Никаких листочков или гроздей винограда не прикрывало срам. Такая похабщина в стенах владений бывшей служительницы церкви выглядела странно. А еще сад. Огромный сад. Занимающий, наверное, большую часть поместья. Нестриженный он напоминал какого-то оборванца, готового заколоть мать ради лишнего медяка.
Но даже не это поразило меня сильнее всего. По долгу службы я часто бывал там, где случилась трагедия. Все эти места выглядят и даже пахнут по-особому. Людские страдания накладывают отпечаток на все, чего касаются. А здесь же — ничего. Духота и нега. Запах сухой хвои и лаванды. Будто никто и не умер.
У дверей меня встретил дворецкий. Типичный ориолец — упитанный малый, но бледный как фамильный призрак. Он взял мои бумаги, пригласил в дом, и, когда открылась тяжелая дверь, я понял, откуда взялась его бледность. В такой атмосфере любой загар сойдет за полдня. Все горе и траур, скопились внутри дома. Толстые наштукатуренные стены поместья не выпускали ни унции горя. Здесь даже свечи горели тусклее. Дворецкий проводил меня в гостиную, а сам отправился к хозяйке, но почти сразу же вернулся. И я уже знал, что услышу:
— Синьора нехорошо себя чувствует, и не сможет к вам спуститься. Она согласна помочь расследованию. Поместье в вашем полном распоряжении.
За дело я принялся со всем рвением. Среди материалов, собранных законниками, почему-то не было ни одного показания от обитателя поместья. Это было тем страннее, что жила здесь просто толпа народу! Две кухарки, четыре конюха, несколько служанок, три горничные, еще какие-то бездельники. Служба научила меня одной вещи: хочешь узнать — спроси. Вот я и принялся спрашивать — много и во всех подробностях. И совершенно безрезультатно.
Никто ничего не мог сказать о самой трагедии, никто не присутствовал при этом. Все по той или иной причине покинули поместье в тот день. И, устав слушать одно и то же, я задал вопрос, который тоже меня интересовал. Каким был Мигель де Астена?
И вот, что мне поведали честнейшие слуги поместья.
— Горяч, как молодой бычок! — сказал конюх. — Ножом умеет того! Даром, что левша!
— Скромен, хуже девицы! — заявила кухарка. — С чужими заговорит и краснеет…
— Строптив, — процедил дворецкий. — Не слушал старших.
— Набожен, — поклялась горничная. — В церкви по полдня сиживал. Сама видела!
— Из имения редко выезжал, — говорил плотник. — Мать очень любил.
И все в таком духе. Пожалуй, я не удивился бы, скажи мне кто-нибудь, что Мигель на самом деле был почтенным старцем и к тому же юной девушкой. Признаюсь, с трудом выношу, когда меня принимают за дурака. Но терпел изо всех сил. До того самого мига, когда дворецкий пригласил меня отобедать. Стол накрыли в беседке посреди того самого бандитского сада. Высокий свод беседки поддерживали гипсовые мужи. Все, как один, мускулистые, голые и, само собой, с огромным достоинством. Есть сразу перехотелось.
— Прошу, — сказал дворецкий, указывая на лавку у стола с закусками. Вино, конечно же, прилагалось, а к нему бокал. Всего один.
— Донья не поприсутствует? — уточнил я.
— Ей по-прежнему не здоровится.
— Тогда, — сказал я. — Может, вы составите мне компанию? К тому же нам надо еще раз побеседовать.
Дворецкий колебался ровно столько, чтобы это не стало невежливым.
— Если вы настаиваете, — сказал он и присел на краешек скамьи.
— Как тебе здесь служится? — спросил я, накладывая в тарелку куриные ножки в меду. — Нравится?
— Синьор? — нахмурился дворецкий.
— Говорю, нравится ли тебе тут? — я слегка повысил голос.
— Боюсь, я не понимаю…
Вот беда, а мне говорили, что я сносно выучил язык.
— Тебе, — ткнул я вилкой в сторону дворецкого. — Здесь, — тычок в сторону поместья. — Нравится?
Мы молчали. Я переваривал ножки, дворецкий — мой вопрос. Ладно, хватит ломать комедию.
— Ну будет тебе, — холодно улыбнулся я. — Вы здесь все недавно. Знаешь, что обычно вспоминают слуги о хозяине? Что-то в духе: потел как конь, рубашки приходилось стирать по два раза на дню. Или «ненавидел фазанье мясо, от кроликов млел как кот». Чаще всего им плевать на его характер. А эти твои что сказали? Добрый, дерзкий, кроткий, маму любил. Будто пересказывают услышанное.
— Видимо, — продолжил я, — после смерти сына донья уволила всех слуг и набрала новых. И зачем вы все пытаетесь меня убедить, будто это не так?
Дворецкий не ответил.
— Какого цвета глаза были у синьора Мигеля?
— Зеленые, синьор.
— Зеленые, — кивнул я. — А у доньи?
И вот здесь спокойствие дворецкого дало трещину. Досада прошла через все его лицо, оставшись в уголках глаз.
— Серые, синьор, — ответил он.
Я рассмеялся.
— Ты молодец, быстро сообразил, что я донью еще не видел, поэтому и сам могу не знать. Но, знаешь что? — Я хлебнул вина. — Твоя госпожа знаменита на всю Иберию. Она сражалась в последней демонической войне, и даже малые дети у нас знают о… как там поется: «ее стальном взоре»?
Дворецкий расслабился.
— Стальном взоре карих глаз, — уточнил я. — Да, звучит по-дурацки.
Дворецкий напрягся.
— Не могу тебя винить, — сказал я. — Точнее, могу, но не буду. Ты честно выполнял наказ хозяйки. Но, если бы я не нашел одного единственного старого работника усадьбы, клянусь Богиней, сам отволок бы тебя в пыточную.
— Вы нашли?.. — изумился дворецкий.
— Конечно. Единственный, кого бы донья не смогла бы прогнать — садовник. Жаль, его нет в поместье, придется к нему явиться лично.
Дворецкий побледнел.
— Вам угодно отбыть сейчас, синьор? — спросил он.
— Нет, — я налил себе еще вина. — Не могу бросить эту чудную пищу. Передавай донье мою благодарность. Можешь идти.
Часы на городской башне не успели отзвонить и получаса, как из имения выехал всадник и устремился куда-то в бедные кварталы за стеной крепости. Я загодя заплатил местным мальчишкам, чтобы они проследили за любым, кто покинет здешние ворота, и теперь следовал за ними.
Всадник какое-то время кружил по кварталам, видать, сам не знал точно, куда едет. Наконец остановился у неприметной полуразваленной хибары. Вскоре там оказался и я. Ошибиться хибарой было трудно: у привязи фыркал конь, слишком дорогой, чтобы кто-то из местных мог бы им владеть. Я спешился, и у привязи стало два дорогих коня. Неспеша открыл дверь.
— Еретик скоро будет зде!.. — фраза оборвалась на полуслове.
Мои глаза быстро привыкли к полутьме, но не к царящей вокруг бедности. Удивительным образом тут воняло даже хуже, чем на улице. В маленькой и неуютной комнатке за столом сидели трое: бледная женщина с ребенком и седой лысеющий старик, одетый богаче, чем все здесь присутствующие, включая меня самого. Посланником из поместья оказался мальчишка — то ли сын, то ли внук кухарки. А может, и правнук, пес их знает, этих хитрых ориольских женщин.
— Сдается мне, — сказал старик. — Еретик уже здесь.
— Но как же! — воскликнул мальчишка-посыльный, затем все понял и густо покраснел.
— Еретик, — повторил я, стряхивая с шаткой табуретки крошки, — может, это вы тут еретики?
— Нас больше, — парировал старик. — А значит, еретик — ты.
Заметив, что девушка мелко дрожит и изо всех сил пытается закрыть собой ребенка, я вздохнул. Угрожать женщинам и детям — последнее дело. Которое, меж тем, кто-то должен делать.
— Кого тут больше, — возразил я, — это еще вопрос, тио. Из всех присутствующих оружие лишь у меня.
— Угрозы, — покачал головой старик, — вот оружие настоящего еретика.
Веселый дед, похоже, ни капли не боялся ни за себя, ни за родных.
— Знаете, зачем я здесь?
— Знаем, — кивнул старик. — Смерть молодого хозяина.
В голосе его уже не было вызова, только спокойная обреченность.
— Иди, милая, — проворчал он девушке, затем повернулся к посыльному, — и ты иди. Расскажи все донье.
— Но она велела ничего ему не… — мальчишка осекся, бросил на меня быстрый взгляд.
— Мне она ничего такого не велела, — сказал старик устало. — Только спрятала здесь. А лгать паладину я не намерен, даже если он трижды еретик.
Хлопнула и чуть не отвалилась дверь. Старик кашлянул и принялся рассказывать.
Показания старика-садовника, изначально сдобренные размышлениями о садоводстве, но по счастью вырезанными
Он мало что мог рассказать — всю его жизнь поглотил сад, любимое детище синьора Фернандо, отца Мигеля. Да, сад — идея дона, он лично рисовал эскизы. Почти дюжину лет старый садовник и синьор вместе высаживали куст за кустом, дерево за деревом: от обычного эпипренума до редкой рубиновой оливы. Дон тратил на этот сад кучу денег. Донья? Она почти не появлялась в поместье — воевала. А когда завершила свои труды и вернулась домой, сад уже был разбит. Он ей не понравился, но донья видела, как светится лицо мужа, и смолчала. Садовник был там, хорошо это помнил.
Поначалу все было хорошо. Сад рос, донья с мужем жили душа в душу. Слуги тоже были счастливы. Со временем даже перестали вскакивать из-за ночных криков доньи, привыкли. Да, и муж тоже привык. Вроде бы. Но хирел он что-то день ото дня. Очень изменился с годами, усох. Даже пожелтел как будто. Приходил в сад каждый день, но уже не глядел так радостно на дело рук своих. Садовник замечал тоску в глазах синьора. Тот пытался быть счастливым, не выходило. Разладилось у них что-то с доньей. Статуи эти дурацкие синьор купил на день рождения доньи, очень смеялся. Донья не смеялась.
И так вышло, что полный даже грузный мужчина, за десяток лет превратился в призрак самого себя. Может, и от недосыпа, кто знает. О смерти рассуждать начал. А потом как-то раз вообще не вышел в сад. Говорили, что исчез. Грустно было. В тот год даже яблоня не уродилась, и миндаль осыпался раньше срока. Молния эта еще… Ну а потом Мигель заболел и умер. Нет, старик не верил в демонов, ведь юноша в церкви бывал каждый день, и это не просто болтовня.
Больше садовник ничего не знал — донья отослала его из поместья сразу после пропажи синьора. Нынче платит исправно, позволяет раз в месяц навестить сад, работу какую-то там сделать, но… все. А, молния? Ну да, молния. Старик уже тогда в поместье не жил — только слышал. Что в комнату доньи молния ударила. Прямо в ее старый доспех, как говорили. Пожар был страшный…
Сказать, что я рассчитывал на большее — ничего не сказать. Наверняка, старик поведал мне не все, но не пытать же его. А угрозами, похоже, ничего не добьешься. И я отправился в церковь, приютившую Мигеля в минуту скорби, благо в Ориоле она почему-то всего одна. Жара давила немилосердно, солнце слепило, а здание из сероватого камня обещало тень и прохладу, но я колебался, не знаю почему. Цикады насмешливо стрекотали. Наконец, отринув сомнения, я вошел. Внутри еретическая церковь выглядела как настоящая. Вдоль прохода, забранного синим ковром, тянулись ряды сидений. Неудобных, само собой, чтобы люди не засыпали на мессах. Витражи простенькие, и некрасивые.
— Протестую! — возмутился обвинитель.
— Протест удовлетворен, — мстительно сказал судья. — Альмакир, оставьте свои измышления, оскорбляющие слух правоверных.
— Виноват, господин судья, — отозвался дон Эладио.
Внутри стало как-то тяжело дышать. Я прошелся туда-сюда. И ничего. Совершенно ничего, способного заинтересовать такого как Мигель. Версию с неистовой верой я отмел сразу. Из неприметной маленькой двери вынырнул святой-отец-еретик. Наша церковь называла таких, как он, "эксцесо", лишними. Экцессо широко улыбнулся сверкнул стеклами очков, и пошел мне навстречу, но улыбка его тут же померкла, стоило ему распознать паладинские шевроны.
— Мы здесь рады любым гостям, — сказал он дружелюбно и почти искренне.
Я тянуть не стал:
— Вы знали Мигеля де Астена?
— Мигеля? — удивился эксцессо, — Конечно. Такая трагедия…
— Каким он был?
Вопрос оставил след нерешительности на лице эксцессо. Он снял очки, протер их, раздумывая.
— Очень достойным юношей, — ответил он наконец. — Добрым, отважным.
— Не набожным?
— Пожалуй, нет, — покачал головой эксцессо. — Верил, да, но не слишком, как и любой человек его возраста.
Ну вот. Я же говорил?
— Слышал, он целыми днями пропадал в церкви.
— Случалось и такое, — согласился эксцессо.
Было похоже, что он не врет, но точно что-то недоговаривает. Я отыскал взглядом ту самую дверь, откуда священник вышел. У него на лбу испарина, но в самой церкви прохладно. И мне ясно представилось, как Мигель подъезжает к церкви, привязывает коня, заходит внутрь. Но не садится на неудобные сиденья, не идет на исповедь, а ныряет в эту маленькую неприметную дверь.
— Что вы?.. подож… — Но я ждать не стал. Толкнул дверь и очутился в милом садике, окруженном штукатуренной стеной со свисающим кое-где ядовитым плющом. Аккуратно остриженная трава обрамляла невысокие, но изящные деревца. Вид портил только десяток надгробий. Старых, неухоженных, со стершимися надписями. Выделялось лишь одно — относительно свежее, не больше года-двух. Скорее даже куда меньше. «Дон Ф.А. Любимый отец Нелюбимый муж».
Вот и нашлась пропажа.
Эксцессо выскочил за мной, очень хотел выразить протест, но не успел. Я кивнул на могилу и сказал:
— Поговорим, святой отец?
Показания дома Энрико Кахедеса, условно святого отца церкви ус.св. Варфоломеда, данные под безусловным принуждением, но все же правдивые
С Мигелем он был знаком очень хорошо, но при том почти не знал его отца, ведь, хотя оба они не часто ходили на исповедь, дон Фернандо ходил так редко, что вообще никогда — поистине пропащая душа, никто, наверное и не удивился, когда он однажды сел на коня, проехал сквозь Ориолу, миновал ворота, и больше не видели, по крайней мере, живым.
Мигель горевал, часто ездил к воротам, ждал, а на обратном пути заглядывал в церковь, делился переживаниями, да, упоминал, что отношения с матерью испортились, нет, просто рассказывал, в беседе. Нет, это не тайна исповеди!
Да, была молния, ударила в крышу дома, разворотила комнату доньи, аж пришлось перестраивать — Мигель там тоже работал, и после этого как-то успокоился, к воротам ездить бросил, повзрослел. В том, что он попал в тиски дьявола, священник винил себя. Что? Нет, не в этом смысле! Какие признания?! Он лишь упустил момент, когда в Мигеля вселился демон, узнал об этом от других и в тот же день явился к донье, предложил свои услуги в изгнании, но она сказала, мол, раз уж у нее не получилось, простой священник тем более не справится. Тоже пропащая душа, но у нее вышло изгнать беса, Мигель выздоровел, да только потом, демон вернулся, и все началось заново.
С синьором Чаусом священник виделся лишь раз накануне обряда, тот спорил с доньей, не хотел проводить обряд, но она настаивала.
— А могила?
— Зачем спрашиваете, раз знаете сами? Нет, я не юлю, как еретик. И прекратите называть меня эксцессо, сами вы эксцессо!
— Фернандо де Астена? — спросил я напрямую.
Эксцессо со вздохом кивнул.
— Мигель устроил эти похороны?
Священник поколебался мгновение, но снова кивнул.
— Кто-нибудь еще знает?
— Нет, — ответил эксцессо. — Я пообещал Мигелю, что никому не скажу.
Было над чем поразмыслить. Разузнавая о прошлом Мигеля, я вовсе не рассчитывал закопаться так глубоко. Грустный дон Фернандо исчез, чтобы найтись в церковном дворе под полубезымянной плитой. Какие бы отношения ни царили в семье де Астена, сомневаюсь, что синьора отказалась бы хоронить мужа в родовом склепе. Так что она точно не в курсе. Мигель же о судьбе отца знал. И скрывал. «Любимый отец, нелюбимый муж». Почему мальчишка решил, что донья не любила мужа? Вот это я понимаю: не ладил с матерью!
— Как он умер? — спросил я.
— Этого я вам не скажу, — неожиданно жестко ответил эксцессо. — Во-первых, потому что не знаю наверняка. А во-вторых, уж это точно касается тайны исповеди.
— Еще что-то добавите? — спросил я дежурно, но тот неожиданно задумался.
— Только одно, — сказал он наконец. — Я бы на вашем месте не верил окружающим стенам.
После чего развернулся и ушел.
Я оглядел стены. Штукатурка взывала о доверии. Я потянулся к зарослям плюща. Достал рапиру, осторожно отодвинул свисающие усы и совершенно не удивился тому, что увидел. Дыра в стене. Только пригнись, шагни вперед — и ты уже не в церковном дворе. Я пригнулся и шагнул. Тьма надвинулась, а затем рассыпалась усами плюща, чавкнув из-под ноги зловонной лужей. Проход вывел на темную даже в этот погожий день улочку. Привычка строить дома чуть не впритирку друг к дружке на руку только грабителям и неверным мужьям.
Где-то очень близко терзал струны и мычал что-то тоскливое неведомый певец. Покинув лужу нечистот, я пошел на мелодию и наткнулся на еще одну неприметную дверь. На это намекал эксцессо? Войдя, я оказался в полутемном обложенном подушками помещении, полном молодых и не очень женщин самой разной степени одетости. Рядом с ними сидели немногочисленные кавалеры, и внимали песням хуглара. Пахло дешевым воском и развратом. Ну и алкоголем, конечно. Достойная среда для молодого синьора. Набожность Мигеля объяснялась весьма просто: старым добрым борделем в шаге от церкви. Ко мне подплыла женщина, наружностью похуже и одежкой побогаче, чем другие здешние дамы.
— Синьор желает развлечься?
— Нет, — ответил я, подумав. — Он желает поговорить о молодом де Астена.
Женщина погрустнела, опустила глаза и указала на двух охранников, стоявших у неприметной двери. Ее грусть слегка утолилась монетой. Охранники выслушали меня и без слов завели в комнату, больше напоминающую склад. Низкий потолок, куча мешков, сундуков и комодов создавали ощущение трюма корабля. Не хватало только качки.
— Я ждал, что вы ко мне заглянете, — объявил невысокий лысый тип, за столом, который я принял за комод. — Как только услышал о смерти сопляка. Так и знал, что будут проблемы.
— Ждали именно меня? — уточнил я.
— Не испытывайте моего терпения, паладин, — сказал мрачно коротышка. — Отдайте оружие моим слугам, и мы сможем поговорить.
— Альмакир, — вдруг сказал судья. — Давеча в переулке около церкви было найдено мертвое тело.
— Господин судья! — ужаснулся дон Эладио. — Вы просите меня признаться в убийстве?
— Ответьте на вопрос: вы виновны в его смерти?
— Конечно, же нет.
— Вы готовы в этом поклясться?
Альмакир подумал мгновение.
— Если будет слушаться мое дело, — с нажимом сказал он. — Я поклянусь. Но ведь речь не обо мне?
Судья нехотя кивнул, и альмакир продолжил.
Показания неназвавшегося сахира, чрезвычайно правдивые и данные добровольно и радостно
Колдун или сахир, как его звали на родине, был очень рад видеть паладина. Не юля, он сразу же признался в торговле демами. Это не полноценные демоны, а их слабые сородичи, что не захватывают разум полностью, лишь немного изменяют своего носителя. На время делают жизнь слаще или острее. Приятнее, одним словом. Один минус — вся эта дрянь сразу видна. Ну глаза чернеют, клыки иногда удлиняются… Да, этот сопляк заходил к сахиру. Из него мог выйти толк: он очень быстро понял, как надо обращаться с товаром, купил не одного, а двух демов, и сумел привить обоих! Да, первого дема он как-то умудрился изгнать и пришел за вторым. Зачем ему это, не сказал, упомянул лишь месть какому-то старому знакомцу его матушки.
Напоследок сахир долго жал мне руку, отказался от платы, пожелал хорошей дороги и удачи. До чего приятный человек!
— Вы хотите сказать, — кисло заметил обвинитель, — что совершенно случайно нашли логово некоего субъекта, который торговал прирученными демонами? Он якобы заявил, будто продал их Мигелю де Астена, а потом просто отпустил вас?
— Да, — кивнул дон Эладио. — Примерно так все и было.
— Я требую, чтобы это свидетельство не принимали во внимание! — сказал обвинитель. — В эти показания невозможно поверить. Проверить их тоже нельзя, хотя бы потому, что давший их не назвался и уж тем более не явился в суд!
— Поддерживаю, — сказал судья. — Альмакир, вы скатились до каких-то сказок. У вас есть что-то еще по существу?
— Есть, — уверил его дон Эладио. — Я хотел бы вызвать свидетелем донью Бьянку де Астена.
Трибуны заволновались. Еще не шторм, но уже и не штиль. Обвинитель заволновался тоже. Такого свидетеля не отзовешь, злорадно подумал дон Эладио, а потом вспомнил о местных процедурах. Ну да. Здесь не отзывают. Мало, что еретики, так еще и варвары.
— Вы получили показания почтенной доньи? — спросил судья.
— Я надеюсь обойтись без них, — сказал дон Эладио, глядя прямо на ложу де Астена. — Думаю, донья спустится к нам сама.
Судья кивнул обескураженному секретарю, и тот скрылся за боковой дверью. Обвинитель подошел к альмакиру и сказал вполголоса:
— Вы унизили ее своими россказнями и надеетесь, что она поможет вам?
— Не мне, — кратко ответил дон Эладио.
Зрители громко переговаривались. Аристократ на трибуне свидетеля — это неслыханно. Будет о чем рассказать соседям. Конечно, никто не верил, что донья и правда спустится, но… неожиданно боковая дверь отворилась, и на сцену поднялась донья. Она была куда бледнее, чем утром. Но угрюмое выражение говорило о непреклонности. Ее определенно задело выступление альмакира, но она, похоже, была слишком сильна и горда, чтобы признать это.
Зал взорвался. Вот это уже точно шторм — баллов девять-десять. Кто-то аплодировал смелости доньи, кто-то гневно кричал. Где-то на средних рядах завязалась драка, и туда ринулись стражники. Судье пришлось четыре раза громко рявкнуть на присутствующих, чтобы стихли хотя бы крики. Донья Бьянка выдержала все это, не моргнув и глазом.
— Господин судья, уважаемые присяжные, — слегка поклонилась она и проследовала к трибуне. Там она остановилась. Дон Эладио подал ей руку и помог взойти на невысокий порожек.
— Я готова, — объявила донья. — Задавайте ваши вопросы.
— Благодарю вас, донья, — сказал альмакир. — Снова вернемся к тому, с чего начали.
Показания доньи Бьянки де Астена, вдовы дона Фернандо де Астена
Она хотела помочь, но Чаус запретил.
— Сам все сделаю, — буркнул он, и легонько оттолкнул ее. А сам принялся опутывать Мигеля жгутами — медленно и основательно. Чаус свое дело знал. Она вздохнула поглубже и отошла. Перешагнула один круг, второй, третий. Три — роскошь, это для самых опасных демонов, таких изгоняют целыми капитулами. Она бы наложила один, ну может, два. Чаус же рисковать не захотел.
Подготовка закончена. Чаус выпрямился, размял затекшие плечи. Замер на мгновение, будто вспоминая что-то, а потом нараспев принялся читать гневные молитвы. Идеальный ритм, нужная интонация. Будто и не было этих семнадцати лет. Мигель сперва смеялся чужим голосом. Затем разозлился. Потом закричал, закашлялся, снова закричал. Его трясло, это было видно по кистям — все остальное Чаус жестко закрепил, не дернешься. Потом пространство внутри кругов заволокло легким туманом — пот с тела Мигеля превратился в пар. И она будто очутилась в другом мире, оставленном семнадцать лет назад. Чувства обострились, нервы зазвенели от напряжения. С этой минуты время для доньи замедлилось.
Она видит силуэт Чауса, чуть хуже — сына. Голос паладина звучит все громче, святого гнева в нем все больше. Затем звенящая благодать перекрывается воплем беса, уходящего в небытие, и паладин замолкает. Какое-то время просто стоит над юношей, потом медленно наклоняется, не торопится отвязывать. Она понимает, почему: Чаус не верит, что так легко справился с бесом, которого уже однажды не смогли изгнать. На миг она сама замирает: кажется, что случится что-то плохое. Но нет, все хорошо. Чаус приходит в движение, отвязывает Мигелю ноги, снимает фиксатор с головы и нижней челюсти. Освобождает правую руку. Затем левую. И что-то плохое все-таки случается.
Силуэты внезапно будто сливаются, затем тот, который покрупнее, отшатывается в сторону. Она понимает, что это Чаус. Мигель медленно и тяжело встает, неестественно подергиваясь, будто марионетка без нескольких нитей. Сквозь туман она видит в руке Мигеля оружие. Изгнание же удалось! Или нет? Все-таки чертов бес оказался не так уж прост, да? И что теперь? Чаус лежит на земле. Подергивающийся, хромающий Мигель приближается к нему с ножом в руках. Донья будто бы чует запах крови и делает единственное, на что сейчас способна. Призывает благословение Богини на Чауса. И страшный рев сотрясает все вокруг.
— Синьора, — вмешался дон Эладио, — скажите, вы уверены, что благословили именно Чауса? У него на груди до сих пор незажившая рана.
Донья Бьянка заколебалась. Ее взгляд скользнул по Чаусу, задержался на ране. Затем она прикрыла глаза.
— Я не уверена.
— Тогда как вы думаете, возможно ли, — дон Эладио помедлил, — что благословение досталось одержимому юноше и подарило ему заживление ран. И как бы паладин ни старался, одолеть вышло, только разорвав противника в клочья?
— Это вероятно. — Даже сейчас ее голос не дрожал, что было почти невозможно.
Альмакир молча восхитился этой женщиной.
— Благодарю вас, донья, — сказал он. — Вопросов больше у меня нет.
— У меня тоже, — внезапно хриплым голосом сказал обвинитель.
— Синьора де Астена, — сказал судья, — можете вернуться в свою ложу.
— Я бы хотела остаться, — сказала донья. — Хочу поглядеть ему в глаза. Когда он сможет оторвать их от пола.
Злоба в ее словах удивительно контрастировала с мягким голосом и сочувствующим выражением лица. Человек, которому это было адресовано, не шелохнулся.
— Что ж, — замялся судья. — Если никто не возражает… принесите синьоре стул.
Возражающих не нашлось, и вскоре стражник внес на сцену тяжелый стул, взятый, наверняка из кабинета самого судьи.
— Продолжайте, альмакир, — велел судья.
— Мне уже почти нечего сказать, — ответил дон Эладио. — Могу только подвести итоги. Мы выяснили, что семья де Астена жила не так уж счастливо. Что дон де Астенана фоне разлада с женой по какой-то причине покинул дом и умер. Что, перестраивая комнату матери, Мигель нашел там что-то — возможно письма или дневник доньи, что заставило его отстранился от матери и возненавидеть Тресветлого Чауса. Что Мигель нашел тело отца и тайно ото всех похоронил во дворе церкви. Что — возможно! — он позволил демону овладеть собой, и тот взял над ним верх. Что обряд закончился большой кровью, но чья в том вина? Не Мигеля, он был всего лишь страдающим юношей. Не доньи. И уж, конечно, — альмакир перевел дыхание, — не Тресветлого Чауса, который просто выполнял свою работу. Виноватых в этой истории вообще нет. Лишь жертвы. Я прошу присяжных вынести справедливый вердикт. Спасибо за внимание.
Совещание присяжных заняло не так много времени. Они вновь взошли на свою трибуну и уставились кто куда. Потрясающая групповая попытка спрятать глаза. Дон Эладио сразу все понял, и в ушах паладина громко застучало сердце, поэтому вердикт он слышал кусками:
— …несмотря на… бесспорным остается… эксквизитор Чаус прибыл в нашу страну для проведения еретического ритуала… не смог достойно… привело к гибели достойного гражданина, любимого всеми… нижеподписавшиеся… признаем… виновным в преступлении… Приговаривается к усекновению головы. Приговор будет приведен в исполнение завтра пополудни.
Обезглавливание. Это лучше повешенья, которое упоминала утром донья. Подумав так, альмакир открыл глаза и вдруг обнаружил, что она стоит рядом с ним. Страдание у нее на лице увидел бы и слепой.
— Я не хотела помогать, — сказала она тихо. — Потому что не понимала, почему Чаус убил моего сына. Но теперь понимаю… и это все несправедливо.
— Да, — согласился дон Эладио. — Хорошо, что они не стали обращать внимание на ваше благословение. Это ведь здесь теперь тоже ересь?
Донья качнула головой.
— Они бы не посмели. Я вылечила половину местной знати от таких болезней, что и рассказать стыдно.
Дон Эладио глубоко вздохнул и сказал.
— Я уеду завтра с рассветом. Вы позаботитесь о теле?
Донья кивнула.
— Благодарю вас, — облегченно вздохнул альмакир. — Могу я попросить вас еще об одной услуге? Вылечите ему рану. Пусть последнюю ночь проживет без боли.
Донья снова кивнула, и глаза ее засияли. Благословение сорвалось с губ доньи и коснулось Чауса.
Показания дона Эладио Мора-и-Солара, которые он мог бы дать, если бы не был лживым подонком на службе церкви
Мальчишка думал, что во время войны его мать спала с Чаусом. Может, это и правда. Отец об этом узнал и, вероятно, покончил с собой, чертов слабак. Мальчишка решил отомстить — банальщина вроде бы. Но почему Чаус выпотрошил Мигеля? Этого я не понимал. А потом случилось чудо.
Сахир не хотел говорить. У меня ушло довольно много времени, чтобы найти его логово, поэтому я расстроился. Слово-за-слово, я принялся его пытать. Он заговорил, и я потерял бдительность: один из охранников оказался жив. Он ранил меня и спас сахира — вынес его на руках. А вот мне пришлось выбираться самому. Рана в боку мешала свободно двигаться, дышать… да что там — жить. Каким-то образом мне удалось взобраться на коня, а потом с него спуститься. Едва дыша, я завалился на порог поместья де Астена. На отчаянный зов дворецкого явилась сама донья. Она выругалась и велела внести меня внутрь, а все следы моего пребывания стереть.
После чего я умер.
Ведь живых в рай не пускают, а это точно был он, место за пределами земного круга и человеческого воображения. Где-то вдалеке я чувствовал боль, но какой же приятной она была! Я издал стон. Не такой как, когда разгибаешь негнущиеся колени, а, когда прижимаешь к стене синьору, молодую и гибкую, как лоза. Она шепчет, что хочет тебя, обнимает за шею, а ты коленом раздвигаешь…
И в этот момент я пробудился. В раю таких вещей не случается. Да, подобные вещи случались со мной преступно редко, но скопцом я не был и целибата Богиням не обещал. И потому, может, и не сразу, но узнал эти ощущения. Coito.
И, значит, я жив. Coito ergo sum.
Стоило это осознать, как я тут же понял и все остальное. Поверил в то, что донья Бьянка лечила целые взводы. Сила ее благословения была столь велика, что, примененная лишь ко мне одному вызвала… то, что вызвала. Я понял все, что нужно будет говорить на суде, и что нужно будет сделать, если Чауса не оправдают. Ведь самое главное: я понял, что случилось во время обряда.
Все дело в силе доньи Бьянки. И в чувствах Чауса к ней.
Давайте прикинем. Каждый день на протяжении месяцев — лет! — ее напарник получал раны в бою и страдал от боли. И каждый день его касалось благословение Богини. Боль и удовольствие, удовольствие и боль. И любовь, конечно. Если предположить, что они и правда были любовниками. Чаус наверняка вожделел женщину, что спасала его от смерти, но пятнала душу запретным немыслимым удовольствием. Знала ли донья о таком эффекте? Вряд ли. Не думаю, что унее было множество любовников, которые ежедневно получали раны в бою и требовали лечения. Судя по истории синьора Фернандо, Чаус остался ее единственной любовью и единственным человеком, на котором сошлись воедино боль, удовольствие и любовь. Мог ли Чаус, простой вояка по сути, устоять перед этой троицей? Мог ли не пристраститься? Мог бы, наверное. А хотел? То-то и оно. А после ухода доньи у него остались только любовь и боль. И обеих он предпочел избегать.
Потому и не стал альферезом — ведь там приходилось бы участвовать в дуэлях от имени короны. А в монастыре, куда ушел паладин, не практикуются телесные наказания и епитимьи. Благословение лечило его тело, но пятнало душу. Он просто держаться подальше от грешных наслаждений.
И у него получалось, пока донья не благословила его во время поединка с Мигелем. О, нет, уважаемые присяжные, Мигель не был одержимым, когда ударил Чауса в бок кинжалом. А двигался он так странно, потому что затекли его члены после жгутов. Он был уверен, что план удался, но затем…
Тресветлый Чаус обезумел. Он заревел, и вопль его услышали, верно, во всей Ориоле. Второй раз за неделю. Пространство вокруг будто спружинило, затряслось, как желатиновый пирог. А затем вздыбился пол, когда Чаус вырвал из него скобы. И воцарился ад. Свистнули цепи, и дона Эладио обрызгало чужой кровью, он оступился и полетел вниз со сцены. Падал недолго, ударился больно. Но когда поднялся, вокруг творилось не пойми что. Люди толпились, стараясь покинуть здание театра, а на сцене Чаус в животном исступлении рвал на части присяжных. Он хохотал, и от смеха его дрожали занавеси.
— Убейте его! — кричал судья, потом закричал снова и стих.
Дон Эладио вывалился из здания суда, изрядно поработав локтями. Левая рука висела плетью, он мог бы ее подлечить, но сейчас было не время — вот-вот прибудет стража. Приготовленные заранее седельные сумки лежали там, где он их оставил. Миг — он вскочил на коня. Еще миг, и дон Эладио, сшибив кого-то по пути, помчал к восточным воротам.
Уже потом, спустя почти три недели, в Лионе дон Эладио снова встретится с синьорой де Астена.
— Почему? — спросит она. — Зачем это все?
А он расскажет ей, что люди в суде были обречены ровно в тот миг, когда признали Чауса виновным. А тот, в свою очередь, погиб в бою, еще раз вкусив ее, доньи, силы.
— Моей силы?! Но вы же сами сказали, что я на Мигеля… Рана на груди…
Альмакир ответит, что рана была слева. А левша Мигель наверняка ударил в правую сторону. И уж та рана точно затянулась. А, значит, Чаус ранил сам себя после того, как лечение закончилось. То ли чтобы остановить свое безумие, то и в тщетной попытке его продлить.
Донья расплачется, а альмакир, гладя ее по седым волосам, скажет, что у него самого просто не оставалось другого выбора. С помощью силы доньи он погубил падшего паладина, но спас легенду о Тресветлом Чаусе. И объясняя все это, альмакир конечно пожалеет старого воина, но в его душе за хорошо выполненную работу все равно будет присутствовать гордость, которую не изгонишь никакими епитимьями.
Но прямо сейчас гордости он не чувствовал. Лишь страх. Дон Эладио хлестал коня, убираясь прочь из Ориолы, а перед глазами его мелькали залитые кровью стены, лежащие тут и там конечности. И то, что не были в силах скрыть тюремные одеяния, то, что никак не вязалось с этой ужасной бойней и делало ее еще страшнее. Мощный стояк падшего паладина.