Азимут зеленого камня

Был разгар последнего дня моего пребывания в курортном городке. В голубом океане над головой слепящий диск солнца молчаливым оком наблюдал за жизнью отпускников.

По набережной шла влюбленная пара. Девушка отгоняла зной кружевным веером, а молодой человек протирал краешком футболки стекла солнцезащитных очков. Их головы покрывали одинаковые банданы в бело-синюю полосу.

Босоногий мальчишка распластался по асфальту, точно осьминог, выброшенный на берег. В руке он держал желтый мел и выводил круг, очень похожий на масляный блин.

Недалеко звучал саксофон. Лилась мелодия, полная светлой грусти. Уличный музыкант дул в мундштук что было силы. Вот он остановился, чтобы промочить горло, но музыка продолжилась как ни в чем не бывало.

 

Давно, после окончания первого класса, родители впервые привезли меня в этот город и познакомили с маминым отцом, моим дедушкой.

Время накинуло на его мужественное обветренное лицо паутину морщин, сквозь которую сияли глаза-светлячки. Жгучее солнце, — заклятый друг и приставучий сосед, — окрасило кожу старика цветом вареного краба. Дедушка протянул мне руку. На среднем пальце сверкнуло кольцо: массивный искусный перстень. По металлу бежала гравировка в виде волнистых линий, а в оправе горел прозрачно-зеленый большой самоцвет.

Жизнь дедушки проходила в одноэтажном доме из белого кирпича, увитого виноградной лозой, в окружении просторного сада из вишневых деревьев, инжира и нежных роз.

Мы частенько играли с ним в поиски сокровищ. Бывало, закопает он в саду бусы из морского стекла или ракушку, а затем примется учить меня читать составленные им карты, координаты высчитывать и ориентироваться на местности при помощи «компа́са». Так он произносил: «компа́са».

С его языка порой слетали чудные, иногда непонятные слова, непривычные уху: меня он звал «сынко», про маму и папу говорил «батьки», а самым же загадочным оставалось покрытое тайной «азимут».

И летние дни, наполненные до краев безмятежным счастьем, шли бы своим чередом.

На соседнем участке тянулась к солнцу грушевое дерево. Его плоды, похожие на крупные капли застывшего меда, манили меня постоянно.

Солнечным огнем горел особенно знойный полдень, когда я совершил вылазку в чужой сад. Там забрался на дерево, чтобы сорвать наиболее крупную грушу, растущую у самой верхушки. Подушечки моих пальцев уже было коснулись плодовой кожицы, нежной и тонкой — тронешь, и брызнет душистый сок.

И тут подул сильный ветер. Древо качнулось, и я полетел сквозь листья и ветки. Рухнул на землю и разбил правое колено.

Голося от обиды и боли, приковылял я на дедушкин участок, где упал в мамины объятья. Откинув со лба свои золотистые локоны, мама взглянула на рану, покрытую мелкой крошкой пыли, сквозь которую лениво сочилась кровь. Голубые сапфиры ее глаз заволокло слезами.

— Бог мой, едва не убился! Как же ты теперь в школу пойдешь? Что скажут люди?

Ее прервала тяжелая поступь отца. Он был в пляжных шортах, на плечах болталась майка с изображением розы ветров.

Батя щурился от удовольствия: освежающий ветерок ласкал загорелую кожу.

— Чтоб у них рыбья кость поперек горла встала! — прогудел он рокочущим басом. — Назло соседям вырастили такие сочные груши!

Убедившись, что на чужом участке никого нет, он сложил пальцы в фигу, а затем показал ее саду за забором, как если бы там и вправду кто-то стоял.

Время шло, однако рана никак не заживала. Кожа воспалилась и зудела, словно под ней развелось полчище огненных муравьев.

— Запомни, сынко: есть на свете волшебное слово «прости», — сказал дедушка, глядя, как из нарыва сочится белесая слизь. — Учись прислушиваться к себе, к голосу разума. Учись вовремя признать свою неправоту.

Так и поступил. Я пришел к соседям, рассказал, как пытался сорвать их груши, и попросил прощения. Соседи только усмехнулись, потрепали меня по голове и сказали, что я прощен.

Перед сном дедушкин пес — крупный и добрый гампр, — положил тяжелую морду на мой живот, чтобы согреть меня взглядом пронзительно-карих глаз. Пару раз его широкий язык лизнул изувеченное колено.

За ночь рана исчезла, превратившись в ниточку шрама.

 

Оставив воспоминания позади, свернул на кипарисовую аллею. Главная пешеходная улица города пестрела деревьями, разодетыми в меховые зеленоватые полушубки, хвасталась растущими под ними палатками, где бойко велась торговля безделушками, и дарила нежданные встречи, которыми нельзя было надышаться всласть.

Приехав в город, я встретил золотоволосую красавицу. Она сидела на скамейке у клумбы с пышными георгинами и плакала.

Подойдя к ней, спросил, что случилось. Кивнув на кляксу, расплывшуюся по белой ткани, девушка пояснила, что ела мороженое, и оно капнуло на платье.

— Отчего не попросила у прохожих салфетку? — полюбопытствовал я.

— Стеснялась, — всхлипнула девушка, — вдруг люди подумали бы, что я растяпа.

— Тогда сбегай домой и постирай платье.

— Не успею — пятно уже въелось.

— Капни отбеливатель.

— Вряд ли поможет…

Так мы и познакомились с Ярой.

Сегодня она, одетая в голубой сарафан, ожидала меня у палатки с морскими ракушками. На груди у нее переливался блеском кулон в виде лучистого солнышка.

— Быть добру! — улыбнулся я.

— Благу быть, — услышал в ответ.

И мы пошли по дорожке, ведущей в парк развлечений, чтобы прокатиться на колесе обозрения. Сапфировая крошка в радужках ее глаз блестела, как и золото завитых волос, обрамляющих нежный овал лица.

— Этой ночью я видела сон, — маминым голосом произнесла Яра. — Будто парю над землей и вижу город с высоты птичьего полета. И, вроде бы, ничего странного для сна — там всегда все понарошку. Но внезапно налетел жуткий ветер. Мгновение — и я камнем упала на землю, и проснулась оттого, что неистово колотилось сердце.

Опьяненный счастьем, я рассмеялся и прильнул губами к ее щеке, к тонкой шее, затем прошептал в ухо:

— То был сон. Забудь его, не вспоминай…

— Нет-нет-нет! — она помотала головой, отчего золотые локоны пустились в пляс. — Этот сон вещий, я знаю. Грядет страшная буря, спасения нет. Ураган погубит нас, и ничего не сделать.

Парк встретил буйством красок. Мы окунулись в людской гомон, перемешанный с музыкой, льющейся из динамиков. На черных батутах, точно пескари на сковороде, прыгала босоногая ребятня. Весело вереща, шли на таран бамперные машинки на автодроме. Неподалеку взрывался карамельный попкорн. Клубы сахарной ваты, пойманные на палочки, таяли в руках у прохожих.

— Сколько лет? — строго спросила меня женщина, продающая билеты на колесо обозрения. Я расхохотался, ведь давно уже не был мальчишкой.

Получив два билета, мы заняли место в кабине. Она покачнулась, и подъем начался. Вздрогнув, Яра зябко повела бледными плечами, глаза-самоцветы подернулись испугом.

Я поведал, что уезжаю домой этим вечером. Предложил рвануть со мной, если тревожится из-за непогоды. Плечи ее опустились, она ссутулилась, сжалась, точно испуганный воробушек, и на мои слова лишь горестно покачала головой.

Когда кабина набрала высоту, увидал домишки, утопающие в зелени. Каждый напоминал игрушечный сувенир, внутрь которого руки взрослого поместили детскую фотографию, чтобы любоваться ею через глазок-дымовую трубу. В прибрежных горах я разглядел профиль спящего великана с лысой головой и клиновидной бородкой. Затем с трепетом взглянул на небесную лазурь, граничащую с синевой моря.

И вдруг Яра вскрикнула, смахнув с лица прядь горящих солнцем волос:

— Смотри!

Прежде, чем я успел спохватиться, она отстегнула ремни безопасности и, мелькнув на прощание голубым сарафаном, шагнула навстречу вечности.

Я прирос к сидению, почувствовав, как тело обратилось в камень. Скованный ужасом, не смел посмотреть вниз. Когда колесо замерло, совершив оборот, ринулся из кабины, не помня себя от паники.

Сейчас мне откроется душераздирающая картина из-под кисти художницы, имя которой Смерть. Но меня встретили чистая земля, нетронутый асфальт и непримятая трава. Как ни в чем не бывало прогуливались мамы и папы, ведя за руку хнычущих от зноя детей, что выпрашивали мороженое и лимонад.

Подбежав к продавщице билетов, я, задыхаясь, рассказал ей о происшествии.

Билетер просияла. На щеках заиграли ямочки, отчего миловидное лицо сделалось солнечным и участливым. Однако глаза ее — две колючие льдинки, — сверкнули недобрым блеском.

— Как тебя звать? — спросила она.

— Какая, к черту, разница?! — прогневался я. — У вас в парке беда — с колеса обозрения выпала девушка!

— Какая девушка? — поигрывая ямочками на щеках, усмехнулась кассир. — Ты купил один билет. И был один. Перегрелся?

С легким головокружением, отступил на шаг. Пошарив в кармане, нащупал смятый билет на аттракцион.

Наблюдая за мной, билетер улыбалась во весь рот.

— Все было именно так, — елейным голоском подтвердила она. — Не помнишь? Постой, куда же ты?

Но я уже не слушал, бежал прочь.

Остановился перевести дыхание, лишь когда парк развлечений и его чертово колесо остались далеко позади.

Должно быть, помутнение рассудка. Схлопотал тепловой удар, не иначе. С такой погодой немудрено. Нет, медлить с отъездом нельзя!

В городе стояла оранжерейная духота. Полуденное небо, лишенное облачного кружева, тяготело ослепительной синевой. В детстве здесь щебетали птицы, а теперь даже не взмахивал крыльями черный дрозд и певчий королек не развеивал тоску и тревогу. Несмотря на разгар лета, ранняя осенняя седина уже тронула листву деревьев. Печальные, они клонились к земле, иссушенной, умолявшей о проливном дожде немым криком тысячи трещин и трещинок. На море не было и малейшей ряби. Царил мертвый штиль.

Было бы славно почувствовать на шее поцелуй ветра, услышать дыхание бриза. Но безветрие бередило душу, словно детское воспоминание о прекрасном, невинном том, что уже не вернется.

— Как тебя занесло в солнечный город? — спросил таксист. Я обнаружил себя барабулькой в собственном соку, замаринованной в душном салоне автомобиля, держащего путь на вокзал. — Откуда ты?

 

В правом виске пульсировала боль. Прислонился к оконному стеклу, поглядывая на ленточку с изображением лучистого солнца, которую водитель привязал к зеркалу заднего вида. Слипались глаза, мысли блуждали в тумане. Отголоском эха в моей голове зазвучал зычный отцовский бас:

— На кой ляд нужна эта стена?! Лучше бы школы строили на эти деньги!

Однажды, листая учебник по географии, зачитанный мною до дыр, я услышал папин крик, отложил книгу и вышел в гостиную. Батя ужинал, сидя на диване перед телевизором, а мама, попыхивая утюгом у гладильной доски, приводила в порядок постиранное белье.

Родители не сводили взгляд с мерцающего экрана. Шел новостной репортаж о том, как при помощи нанотехнологий вокруг города-курорта быстро и неотвратимо росла стена — невидимая, отлично пропускающая солнечный свет, однако не дающая проникнуть ветру.

— Мы вынуждены начать возведение барьера, чтобы защитить город от непогоды, — рапортовал главный архитектор стены, исполинских размеров мужчина, тучный и розовощекий, забывающий моргать ни то от значимости происходящих событий, ни то от радости, что его тяжелое, заплывшее жиром лицо покажут на телеэкране. — В любой миг ветер может обернуться ураганом. Если мы не хотим, чтобы город был разрушен до основания, то без ограждения никак не обойтись.

— Правильно, не обойтись! — проглотив кусок сельди и запив его стаканом кипяченого молока, согласился батя. — Того и гляди город снесет торнадо, если не выстроить барьер. И куда, спрашивается, до сей поры глядел их мэр? Давно надо было задуматься о защите курорта!

Мама отложила утюг, и тот, пошатнувшись, грохнулся об пол. Не обратив на него внимания, она присела на колени у телевизора и поцеловала экран. Губы ее прикоснулись к руке архитектора, которая выводила на карте города черточки, стрелочки и пунктирные линии.

— Теперь папенька будет спокоен, — неистово прошептала она. — Отныне он под надежной защитой.

Кончиками пальцев я коснулся экрана, чтобы вытереть след слюны. Почувствовал, как по руке пробежали колкие электрические мурашки.

 

Те же мурашки пощекотали меня и сейчас, когда я, приехав на окраину города, вдруг наткнулся на незримый барьер. Трасса, ведущая к вокзалу, оказалась отрезана непробиваемой прозрачной стеной.

Как же я миновал препятствие, несколько дней назад прибыв на курорт? Это было ночью, клонило в сон. Вроде, остановившись на пару минут, водитель автобуса что-то пролаял в нагрудную рацию, после чего покатил дальше.

Убедившись, что путь напрямик невозможен, я свернул на обочину в надежде обойти преграду. От моих шагов в воздух взмывали пылевые призраки. Горные колючки, круглые и шипастые, точно мертвые солнышки на пересушенных стебельках, норовили цапнуть за щиколотки. Приуныли тенниски, покрывшись серым налетом, рубашка прилипла к спине.

Должно быть, со стороны мой путь напоминал выступление артиста-исполнителя пантомимы, неспешно бредущего вдоль невидимой помехи, о которую мим упирался руками. Сердце бешено колотилось в груди. Шаг за шагом я таял и закипал, не зная, сколько еще идти.

Миновав добрый десяток километров, я уткнулся в тупик из зарослей терновника, колючей проволокой запрещавших дальнейшее продвижение. Нужно вернуться в порт и попытаться уплыть на теплоходе.

Вскоре я вновь очутился на кипарисовой аллее. Все магазины, где продавали соки, воду и квас, развеялись словно мираж. В торговых палатках блестели горящие на солнце безделицы. Продавцы голосили хором, словно стая диких попугаев, расхваливая ожерелья из жемчуга и бусы из морского стекла. Я тряхнул головой, дабы избавить себя от назойливых окриков.

Трудяги в синих комбинезонах поливали из бутылей иссохшие деревья и полуживые клумбы: единственный способ облегчить муки растений в отсутствие проливных дождей. Стал умолять рабочих о стакане воды, но получил отказ. Смешанная с химикатами жидкость непригодна для питья.

Вот показалась и набережная, до порта рукой подать. Рядом прогуливалась знакомая парочка влюбленных с одинаковыми бело-синими банданами. Навстречу им летели, точно коршуны, двое бритоголовых молодчиков. Один из них толкнул девушку. Она упала на землю. Затем напавший резко скрутил ее руки за спиной.

— Ветерка захотела, тварь? — разрывая на кусочки отнятый у нее веер, лязгнул зубами он. На месте резца зияла дыра.

Второй, отличавшийся съехавшим набок носом, оглушил юношу жилистым кулаком. Сорвав с него солнцезащитные очки, швырнул их в заросли можжевельника. После этого ударами тяжелых ботинок принялся колотить жертву по груди и животу. Кривоносый наслаждался ни то процессом самого избиения, ни то мольбой девушки пощадить ее парня.

Я стал звать на помощь.

Словно из ниоткуда, передо мной вырос казенный, пахнущий нафталином мундир нездорового цвета. Это был пожилой мужчина с надвинутой на глаза фуражкой. Козырьком она отбрасывала тень на лицо изжелта-бледное, словно луна, крадущая солнечный свет. Тощий старик выглядел так, будто проспал пару десятилетий в подземном склепе, после чего, испив крови младенцев, встал на стражу общественной безопасности.

Равнодушным тоном он сообщил, что беспокоиться не о чем, поскольку бравые ребята не наносят удары по жизненно важным органам, а парочка сама напросилась на драку.

По глазам пробежал солнечный зайчик. Это массивный перстень на одном из пальцев старика отразил луч солнца. Камень в его центре полыхал сиянием изумруда.

— Откуда это у вас? — воскликнул я.

Взглядом остроглазого крота старикан взглянул на свои руки.

— Вещь принадлежит мне абсолютно законно, — ответил он.

— Это перстень моего дедушки, украденный у него несколько лет назад! Один мастер сделал его на заказ. Другого такого нет.

— Ни разу в жизни я не прикарманил чужого. Никогда! — старческий голос треснул, словно надломленный мелок. — Владелец этой прелести мне не известен. Я подобрал его на дне морском, когда нырял с аквалангом. Договариваться было не с кем.

— Вы лжец и обманщик!

Тонкие губы на тусклом лице сжались плотнее.

— Откуда эта наглая манера говорить с позиции собственной непогрешимости? — процедил он сквозь зубы, с достоинством поправив на левой руке повязку с изображением лучистого солнца. — Руководствуясь милосердием, я посвятил жизнь защите людей, которые нуждались в помощи. А ты? Кем ты был?

Неожиданный удар в солнечное сплетение выбил из меня дух. Задыхаясь, рухнул на землю к ногам старика. Он согнулся надо мной и, словно то была поздравительная открытка, придвинул вплотную к моему лицу свой череп, обтянутый пергаментной кожей. Я ощутил идущий от него сладковато-гнилостный смрад.

— Не важно, кто ты, — криво усмехнулся мундир. — Отныне ты силексофил — будешь собирать камни!

 

Беспощадная жара убивала, смакуя каждую бисеринку пота на обгоревшем лице. Солнечный диск успел заалеть и склониться к линии горизонта с тех пор, как мундир поставил задачу очистить пляж от слишком крупных камней. Их следовало сложить в кузов грузовика, дежурившего рядом.

Надзирателей было двое: те же коршуны. От валуна под номером двести двенадцать отломился кусочек. На высоких лбах красовались татуировки с изображением лучистого солнца. Поднимая двести двадцать восьмой булыжник, я оцарапал палец.

Взгляд надзирателей был цепок и холоден, несмотря на жару, кипятившую кровь. Под двести восемьдесят вторым камнем покоился мертвый шмель. Девственный пушок над верхними губами неприятно щекотал взгляд, а может, виною были капли, градом катившееся с моего лба. Выскользнул из рук триста тридцать восьмой булыжник. Скалилась хищной ухмылкой зубчатая подошва их кожаных берцев, вычищенных до блеска.

На триста пятьдесят третий валун не хватило сил. Коршуны объявили пятиминутную передышку. Кривоносый протянул испачканную в песке лепешку и пластиковый стакан, в котором что-то плескалась. С отвращением я ощутил прилив нежности к палачу, желание прикоснуться губами к его руке.

Неспешно бредущая по пляжу женщина потеряла сознание. Солнечный удар. Ее парусиновая шляпа вспорхнула со лба, покрытого испариной — росой смерти, — и, описав пируэт, приземлилась на гальку. Надзиратели шагнули к незнакомке, раздавив тулью шляпы ботинками. На физиономиях взыграло хищное выражение. Кривоносый извлек из кармана штанов электробритву и, высунув кончик языка от усердия, принялся сбривать волосы с головы несчастной. Вооружившись одноразовым бритвенным станком, второй смачно плюнул на лицо жертвы сквозь щербину в зубах, после чего лишил ее ресниц и бровей.

Убедившись, что надзиратели не смотрят за мной, я нырнул в море. Сердце билось надеждой сбежать с проклятой земли вплавь, повстречать теплоход, яхту или же рыбацкую лодку. До ушей долетало чье-то яростное рычание, раздавался треск, схожий со звуком взрывающегося попкорна, но я не оборачивался.

Море полыхало кровавым закатом солнца. Огненный глаз светила гноился дорожкой, мерцающей на зеркале ярко-алой воды. Казалось, вся живность вымерла, осталось лишь молчаливое гниение бурых водорослей. Металлический смрад наполнял усталые легкие, перекачивающие воздух из последних сил. Неосторожный вздох ртом, и солоновато-кислая жидкость проникла в горло. Задыхаясь, я продолжал упрямо плыть навстречу освобождению. И вдруг сердце едва не лопнуло, наткнувшись на ребра.

Молния, тонкая, словно нить кровеносного сосуда, прошла с головы до пят. Стена. Господи, только не здесь…

Задержав дыхание, ушел с головой под воду. Попытался найти ход под барьером, но запас воздуха иссяк прежде.

Где-то рядом раздался вопль, полный боли. Я заколотил по окаменевшему воздуху, сбивая костяшки пальцев, попытался расцарапать преграду, но даром истратил последние силы. Крик прекратился, и только тогда я осознал, что вырывался он из моего рта.

Смахнув слезу, повернул обратно.

На берегу я рухнул на гальку. Меня знобило, несмотря на тепличную духоту. Во рту играл привкус меди. Висок, прижатый к прибрежному валуну словно к подушке, отзывался ноющей болью, но у меня не нашлось сил повернуться на другой бок. Я успел разглядеть, как огнедышащий шар коснулся края морской воды, до того, как смежились веки.

 

На исполинской громаде железнодорожного вокзала красовался огромный плакат с изображением ярко-желтого круга, от которого шли во все стороны такого же цвета лучи. Радостный солнечный символ украшал футболки людей, он же красовался и на повязках, носимых на левом плече. Заходились в рыданиях женщины, дети утирали кулаками слезы, крупными бусинами катившиеся с ресниц. Рядом с ними пьяненькие мужички — артисты Дома культуры, — наигрывали на гармошках веселенький глуповатый мотив. Чем громче плакала ребятня, тем сильнее веселились мужичонки, подыгрывая на гармонях и напевая частушки:

 

Знает каждый — стар и млад –

Мы не повернем назад,

Хоть злой ветер налети –

Держись верного пути.

 

Тот, кто сердцем молод,

Тот вершит добро:

Будет Солнце — будет Город

Всем ветрам назло!

 

Неподалеку толстопузый дядька в белых одеяниях с золотой короной-солнцем на голове поливал из водяного ружья шеренгу мужчин. Встречались среди них и угрюмые сорокалетние лбы, и молодые глаза тридцати лет, глядевшие вокруг с тревогой, и совсем юные двадцатилетние щеки, усыпанные восхитительно-сочными прыщами точно лесная поляна земляникой. Друг за другом они садились в поезд, на окне которого, рядом с номером вагона, виднелась бумажка: рисунок солнца, выведенный детской рукой.

— На солнечный город надвигается мощный циклон, — чеканя каждое слово, втолковывал главный архитектор стены, лично посетивший мероприятие. — Это вопрос будущего существования населенного пункта, вопрос жизни и смерти жителей и гостей города. Они не могут чувствовать себя в безопасности из-за угрозы, навеваемой ветром. Ваша цель — защитить людей, укрепить незримый барьер!

Меня поразил его рост. Производивший на телевизионном экране впечатление великана, в жизни архитектор едва доставал макушкой до ремня моих университетских брюк. Прежде, чем тот или иной мужчина занимал место в вагоне, коротышка давал ему компас, стилизованный под брелок в виде солнышка с лучиками.

Мой батя, до этого дня ни разу в жизни не надевавший очки и не жаловавшийся на плохое зрение, поправил на носу бифокальную оптику.

— Поганый ветер нагоняет тучи и портит отдых людям, которые приезжают в город-курорт! — прогудел он, демонстративно постукивая пальцем по слуховому аппарату, который одолжил у соседа. — Ты уж потрудись, чтобы никакая буря была не страшна. Я бы помог, сынок, но здоровье ни к черту.

И отец перенес вес грузного тела на подмышечные костыли, купленные прошлым вечером в интернет-магазине.

Мама, заплаканная, в одночасье постаревшая на добрый десяток лет, тяжело опустилась передо мной на колени. Хотел было обнять ее на прощание, но она, велев скорей занять место в вагоне, оттолкнула меня. Покачнувшись, едва устоял на ногах, обутых в тяжелые берцы.

— У коллеги сын в деревню к бабушке слинял, лишь бы в солнечный город не ехать — позорище-то какое! — слова ее трудно различались сквозь плач. — А ты молодец, люди будут тобой гор… гордиться…

Крик, протяжный, полный отчаяния и боли, сорвался с материнских губ.

Ее корежило и ломало. Вместо лица образовалась скорбная маска, ссохшаяся, как земля без воды: слепок, лишенный жизни.

Лишенный жизни… Призадумался, не обо мне ли это. Но почему-то долгожданная смерть не принесла избавление от физических мук. Головная боль по-прежнему давила на череп, готовый вот-вот расколоться на две половинки как скорлупа грецкого ореха. То, что осталось от лица, ощущало влажное прикосновение чего-то широкого и гладкого.

Дернулось веко. Яркий свет резанул по глазам. Заслонив их отяжелевшей рукой, разглядел чей-то мерцающий силуэт. Приподнялся, оперевшись на локоть.

Выпустив язык цвета бледного пламени, крупный гампр вглядывался в меня карими глазами-бусинами. На спине его белела пара больших сложенных крыльев, и цвет их отливал серебром январского снега.

Я вдыхал раскаленный пар, обжигающий ноздри, чувствовал острый запах собачьей шерсти. Голова шла кругом. В ней беспрестанно жужжали мириады незримых мошек. Во рту пересохло, хотелось пить. Но что-то заставило меня поняться на ноги и последовать за крылатым псом, зовущим в путь.

Идти пришлось в гору. Каждый шаг отзывался выстрелом боли в правой коленной чашечке. Догорал вечер. Солнце спешно пряталось за горизонтом, точно убийца, проливший на небо алую кровь своих жертв.

Крылатый пес привел меня на окраину города, где дремало старое кладбище. Сюда привозили валуны, собранные пленниками на побережье. Они служили надгробными плитами тысячам свежих холмиков, вырытых на скорую руку.

Взмахом крыла мой проводник указал на могильный камень, что возвышался на краю кладбища могучим гордым утесом. Массивный, расписанный под виноградную лозу, издалека он казался зеленоватым.

 

Дедушка ушел в мир иной вскоре после того, как на границе города возвели стену. Виной стал солнечный удар, застигший маминого отца врасплох, когда тот собирал вишню в саду. Он упал, придавив ягоды, и красный сок растекся по клетчатой рубашке багряным пятном. Соседи забили тревогу, вызвали неотложную помощь и людей в строгих мундирах с повязками. Те, в свой черед, оповестили маму.

Рассказывая об этом, она каждый раз уточняла, словно оправдываясь, что ни один человек не может выторговать у вечности ни минуты лишнего времени, отведенных судьбой, и должен уйти в положенный ему срок.

Позже, немного оправившись от горя и потрясения, мама обратила внимание на одну странность. Изумрудный перстень, с которым дед не расставался ни на минуту, исчез.

— Прости меня, — произнес я, склонив голову возле дедушкиной могилы. — Я же не знал. Не знал! Вернее, не хотел знать.

Пес пронзительно взлаял, словно услышал то, что хотел. Колыхнув крыльями, зверь оттолкнулся когтистыми лапами от земли и взмыл в небо, где бесследно растаял в пожаре заката.

— Позабыл твой урок, и не ищу оправданий, — продолжил, взвешивая каждое слово, ибо не хотел тратить их понапрасну. — Я был не прав. Был ослеплен, слушал не голос разума, а белый шум. И в этом моя вина.

Моей щеки коснулось слабое дуновение. Обернувшись, увидел уходящие в даль силуэты гор, задернутые тонкой прозрачной тканью, сотканной из дорожной пыли. Подойдя ближе, отыскал в ней трещинку, сквозь которую рвалась тугая струя ветра. Прислонился лицом к спасительной прохладе и разглядел чью-то надпись, выцарапанную на грязной поверхности то ли гвоздем, то ли ногтем: «Хорошо в аду — там тепло, а если в рай — то о дровах надо заботиться».

— Сбился с пути, — сказал я, извлекая из кармана шорт компас-солнце, который дал мне розовощекий карлик. — Но скоро вернусь домой.

Сжав в кулаке позолоченный корпус прибора так, что его лучи вонзились в руку, широко замахнулся, а затем запустил компас в незримую стену. Возмущенно хрустнув, подарок главного архитектора разлетелся вдребезги, а следом растаял защитный барьер — венец всей карьеры, жемчужина в короне строительного мастерства.

Сильный и чистый ветер хлестанул по лицу. Меня сбило с ног неистовым ураганом, и мгновенье-другое я не в силах был сделать вдох, но затем, совладав со стихией, с вожделением втянул сладкий, опьяняющий воздух. Спасительная прохлада потекла по моим жилам, артериям, кровеносным сосудам, наполнила легкие до отказа. И я засмеялся, захохотал как умалишенный, но не услышал собственного смеха — шумно бушевал вихрь, прорвавший преграду на своем пути.

Потоки ветра подхватили меня и понесли над городом. В красном небе разносилась песня: легкая и неспешная композиция с насвистыванием и гитарными ритмами, дарящая веру в победу добра над злом, света над тьмой. Мелодия павшей стены лилась над домами-игрушками, сувенирными лавками, набережной.

Я видел, как коршуны, патрулирующие пляж, застыли, а затем с ними начались метаморфозы. От зубастой подошвы берцев до макушек бритых голов они покрылись мелкой черно-белой крошкой телевизионных помех, шумящих точно бешеный ливень. Вскоре они исчезли, будто некто, лицезревший эту картину, выключил телевизор.

Стремительный, кружащийся в неистовом вальсе вихрь сыграл в «Морская фигура, замри!» с продавщицей билетов, что металась в растерянности из одного угла своей будки в другой. За пару мгновений до того, как ветер стер ее из истории города, безобразно-улыбчивое лицо осветили неоновые буквы, загоревшиеся на лбу: «NO SIGNAL».

С благоговейным трепетом я наблюдал, как шквалистая неотвратимость настигла тощего старика в мундире. Его кулаки сжались от ярости и бессилия, тонкие губы застыли в возмущенном крике неверия в собственную гибель, но вопль так и не слетел с языка. Звякнул, упав на землю, драгоценный перстень. Его тотчас же подхватил воздушный поток и понес в направлении старого кладбища.

Встречая спасительную мощь норд-веста, деревья восторженно зашумели, заплакали, то ли не веря своему счастью, то ли радуясь, что страшный солнцепек отступил. Приветливо помахала руками-ветвями яблоня, затем уронила на землю самые крупные и сочные плоды. Обнимали друг друга свежий воздух и длинный ряд кипарисов. Пожилая морщинистая сосна вскидывала ветви, здороваясь с ветряными порывами, и клонила крону к земле, будто в молитве за здравие.

На пляже пришла в себя жертва теплового удара. Дуновение расправило измятую парусиновую шляпу, и женщина поспешила надеть ее на обритую голову, блеснув урагану слезой благодарности. Гикая и вереща от восторга, ребятишки в парке аттракционов подпрыгивали и, подхваченные ветряными потоками, на миг-другой взмывали в воздух безо всяких батутов. Влюбленная пара теснилась плечом к плечу на скамейке и, держась за руки, подставляла усталые лица навстречу падающим с неба каплям. Начинался ласковый дождь.

Город медленно оживал.

Ураган домчал меня до парка развлечений, а затем ухнул о бетонную плиту асфальта. Падая, больно ударился правым коленом так, что искры из глаз полетели. Понемногу придя в себя, осознал, что нахожусь возле чертового колеса, и рядом неподвижно лежит чья-то фигура, одинокая и изломанная. Ползком подобрался ближе. Заглянул в некогда милое личико, превратившееся в безобразную маску с пустыми впадинами вместо голубых глаз. Дрожащей рукой пригладил растрепанные на ветру жидкие полуседые волосы, из которых исчезла вся позолота. Вздрогнул от омерзения, ибо заметил висевший у нее на груди треснувший кулон в виде лучистого солнца.

Где-то взорвался попкорн, но вместо карамельного духа в воздухе плотной стеной повис дух порохового дыма. Правую коленную чашечку обожгло огнем, будто кто-то приложил к ней раскаленную кочергу. Боль волнами разлилась по всему телу. Оно отказалось выполнять простые команды. Оно больше не принадлежало мне.

Сквозь сизую дымку, клубившуюся вокруг, увидел мельтешение склонившихся надо мной фигур, разглядел их лица, покрытые копотью.

— Сколько ты здесь? — грубо спросил кто-то.

— Две недели, — ответил я, не узнав свой голос.

— Как тебя звать?

— Виктор.

— Сколько лет?

— Двадцать пять.

— Откуда ты?

— Город Росянка, область… — язык заплетался, — область…

— Знаем мы, где это! — прервал голос. — Кем ты был?

— Геодезист.

Они перекинулись парой слов друг с другом, после чего подхватили меня под руки и помогли встать.