Балконерия

***

¡Hola, новый день! Grazia за прекрасное утро. ¡Viva la vida! Внизу уже пылят люди. Готовятся. Сегодня праздник. ¡Qué chulo! На мою ограду зацепят веревки с бумажными фонариками и протянут к брату на другом доме. И прямо тут, на мне сядет сам Мигель Валехо. ¡Perfecto! Я вновь выступлю с ним дуэтом. Никто не услышит, кроме него, как перила вступят в резонанс со струнами гитары. Тр-рарам-там-тр-рар-рам-рамтр-трар-ра-рара-трата… А-а-а! Не могу дождаться!

Здорово припекает… Не так, конечно, как месяц назад, когда даже петушиные бои отменили. А ведь Идальго мог стать чемпионом. Уехал бы потом в столицу или Штаты. О, какой у него петух. Это остальные все красавцы — перья разноцветные, гордо вышагивают, reyes de las batallas, а не петухи. А как поют? Ох… У Идальго же еl contrario боец низенький, понурый, даже не прокукарекал ни разу.

Но как бьется... No tengo palabras. Молча. Быстро. Одним словом — un Campeón. Дон Санчес как-то пригласил Идальго к нам. Они сидели на мне и смотрели за боями. Сперва хозяин угощал его текилой. Такой, что во всем штате не найдешь, как он говорил. У него вообще все самое лучшее. Поэтому и моя ограда такая красивая, не то, что у остальных. Кованная. Решетка — будто лианы вьются. Какие листья... ¡Increíble!

Добрый, любимый хозяин. Он заботился и любил всех … cвоих. Так и говорил этому Идальго. Предлагал напоить петуха перед чемпионским боем. Мелочь, а взамен amigo станет частью нашей la Familia. Для дона Санчеса la Familia — это всё.

Бедный гордый Идальго. ¡Que lástima! Хотел стать чемпионом…

Сильно тогда пекло. Решетка чуть ли не трещала. А ветер гонял пыль. Прямо на мой мраморный пол. Корхес обленился от жары и не вымыл меня. ¡Es demasiado! Я так и остался грязным до вечера.

Когда зашло солнце, хозяин, как всегда, уселся на плетенном кресле и открыл бои. Только в этот раз под его ногами лежал Идальго. Сперва дон Санчес заставлял его смотреть за сражением петухов, а потом доедать вместе с ним тонкие жаренный крылья. Редкие капли вязкого куриного жира просачивались в стыки между плитами на моем полу. Decepción. Туда же затекала соленая кровь вперемешку с липким противным потом. Глупый Идальго стонал, плакал, просил о пощаде. Tristeza. Совсем не мужчина. Хозяин не такой.

Где-то через две недели его теплая щека с редкой щетиной упиралась в меня. Я хотел подарить всю свою любовь, облегчить его боль. Но он macho. Cтиснул зубы и молчал, когда полицейский заломил ему руки и надел наручники. Старый добрый хозяин. Amigo… Меня пытали, выковыривая из швов плитки остатки засохшего жира и крови. Но я молчал. Потому что la Familia — это всё.

¡Hola, новый день! Не время грустить и вспоминать старое. Сегодня праздник и будет веселье. Felicidad. Дон Серхио тоже любит праздники. И меня. ¡Viva la vida!

***

Летом балконную дверь открывали, и поблескивающий тюль то выскальзывал наружу, то втягивался внутрь. Трёхлетняя Анютка любила в него закручиваться. Сперва в одну сторону, потом в другую.

В этот вечер она снова играла с тюлем, когда увидела на соседской части балкона, отгороженной низкой тумбочкой, белобрысого Толика. Он ходил туда-сюда вдоль прутьев и проводил по ним лопаткой. «Пум-пум» — отзывались они. «Пун-н-н» — спорил с ними погнутый в сторону улицы прут.

Анютка поправила банты на тоненьких косичках и тоже вышла гулять. Вместе с большим, в половину ее роста, коричневым медведем, которого по словам бабушки папа достал с огромным трудом в Москве.

— Это мой Миша, — сказала она Толику, но тот даже не повернулся. — Что делаешь?

— Шифр Морза стучу. Солнышку. Чтобы не уходило.

— А зачем?

— Я чашку разбил, — насупился Толик, — Когда стемнеет, мама из магазина приедет и всыпет мне.

Их дом стоял на окраине. За трамвайными путями росли редкие кусты, а дальше тянулась ограда кладбища. За ним у горизонта рос лес. И низкое, уже красное солнце опустилось почти до его вершин.

— Надо не стучать, а плосить. Как «В гостях у сказки».

Анютка поклонилась, проведя перед собой рукой.

— Солнышко, не уходи!

Когда лес отрезал от красного круга кусочек, Толик вздохнул:

— Не вышло.

— Надо кличать!

И они кричали, пока от солнца не осталась только половинка.

— Нужно подарить что-нибудь, — предложил Толик и тут же бросил совочек в сторону солнышка.

Они вновь посмотрели на солнце, но оно продолжило опускаться.

— Нашел что далить. Надо что-то большое, загланичное. Как мой Миша!

Анютка погладила медведя по лобастой голове:

— Не обижайся. Это для Солнышка.

Она подтащила Мишу к решетке, подняла и с трудом перебросила через перила. Он падал медленные «лаз-два-тли». А когда почти долетел до кустов, сбоку раздался «хрусть-а-а-а».

Анютка обернулась. Табуретка, на которую залез Толик, чтобы посмотреть за падением, сломалась. Мальчик вывалился и повис, подцепленный погнутым железным прутом за ремень штанов.

Через несколько долгих мгновений на балкон выбежала мама с кухонным полотенцем в руках. Вся белая, с неродными глазами. Схватила Анютку за шиворот и забросила в комнату. Очень обидно. Но Анюта не заплакала. Притаилась и слушала, как кряхтит мама, вытаскивая Толика. Тот ревел, словно маленький и, наверное, сразу убежал бы к себе, но поди вырвись от мамы. Она втащила его в комнату за ухо, прошептала что-то одними губами и огрела полотенцем, а потом отправила нас пить чай с сушками.

Солнышко село. Когда к нам пришла тетя Света, то про чашку даже не вспомнила. За балкон, правда, хотела всыпать, но разревелась и обняла сына. А потом мама достала откуда-то бутылку (на вид со слабо заваренным чаем) и выгнала нас с Толиком в большую комнату.

Мамы сидели на кухне, пока не скрипнула дверь и не пришел папа. Анютка выбежала к нему. Папа улыбнулся и протянул грустного Мишу.

***

Лист сакуры Не коснется утром перил Я наверху

Белая гладь Идет мелкой рябью Сохнет белье

Песнь весны Зальет теплым солнцем Мне хорошо

Зелень утра Говорит об ушедшем Вновь минул год

Странное чувство Cочиняющий хокку Балкон. Абсурд

***

Вите-ербо — не Рим... Бом-м-м, они звенят с самого утра. Ненавижу. Булочница голосит: избрали! Белый чепец нарядный. Бом-м. Стены дрожат. И я вздрагиваю. Все балконы вздрагивают. И стекла звенят. Веницанские. Голос у простолюдинки утячий. Мальчишки шныряют, как птицы. Безмозглые птенцы… Хорошо, что Джованни сбил гнездо, а то пристроились весной в большой щели под правым боком. Гадили. Ворковали. Ненавижу…

Избрали? Да! Конклав окончен! Кричат, будят. Кого избрали? Друг у друга спрашивают. Идиоты. Что им с того? Зачем имя… Бом-м-м. Жара… Лето кончилось. Но жара надолго. Ненавижу. Меня создали не для солнца! Извлекли из скалы и били. Дольше били, чем был кон-клав. Бом-м-м. Откалывали куски. А я терпел. Чтобы стать прекрасным. Чтобы падали ниц. Как смели меня — подвесить на дом?! Сты-ы-ы-д.

В римском склепе была прохлада. Фонтаны и слезы... Во мне истлел трибун. И женщина приходила. Тысячи раз! Рыдать, охватив тонкими пальцами ступни его статуи… Сама, как статуя. Белая. Моя крышка была огромна. Сверху полулежала статуя. Но ее разбили. Бом-м-м.

Как же звали трибуна? Не помню… Кричат снизу. Старик Джованни выходит. Раб, а важный. Здесь столетия лежал трибун, а он топчет. Ничего, будет сам тлеть. Скоро. А я? На моем фасаде была выбита битва. Уже почти не видна. Джованни поставил сюда цветы. На меня. Не надо! Горшки — это новая грязь. Земля, лепестки, пчелы. Жизнь. Ненавижу. Бом-м-м.

***

— Как вы можете про Италию говорить! Нельзя же при Вареньке. Никак нельзя! Там же Федечка, — взволнованная Катюша шептала так горячо, что за неплотно прикрытыми дверями слышалось каждое слово.

Катюшин жених, добрейший Сергей Пантелеймонович, извинялся отрывисто и басовито, словно гусак, что пасся у дальнего пруда. Слова размывались, но Варенька не подслушивала. Для этого надо было встать и подойти к двери. А она…

Она ударила кулачками по мягким подлокотникам своего кресла и повернулась к саду, положив левую руку на деревянные перила балкона. Рябь Саратовки чуть проглядывала за стволами и кронами кряжистых яблонь. Теплый ветер, густой от ароматов цветов, трепал поля шляпки, гладил по щекам и высушивал слезы.

— А я тебе чаю принесла. Не оцарапай свои руки о поручень, третьего дня Сережа чуть вытащил занозу!

Подошедшая Катюша поставила на круглый столик, что держали слева от кресла Вареньки, чашечку из бабушкиного сервиза и поправила шаль, наброшенную на ноги сестры.

— Спасибо, я осторожно. Знаешь, мне кажется, что дерево жалит не просто так. Оно словно мстит за свою беспомощность. За зиму, что приходится проводить в одиночестве, за то, что мы каждую осень уезжаем, и все здесь заносит снегом.

Со стороны парадного крыльца, раздались топот, звон, хлопки дверей, взволнованные голоса.

— Что за шум? — заволновалась Катюша и поправила прическу.

Варенька пожала плечами:

— Может, соседи.

— Ой, какая прелесть! — всплеснула руками Катюша, когда в балконную дверь просунулся букет красных роз.

Вошедший великан, громогласный и загорелый, поклонился Катюше, но тут же, развернулся и, опустившись на одно колено, протянул цветы Вареньке.

— Здравствуйте, Варвара Андреевна!

— Благодарю вас, Федор Федорович, — прошептала она в ответ.

— Феденька вернулся! Вы ведь отобедаете с нами? Ой, попрошу на вас подать.

Катюша убежала в дом, оставив сестру наедине с неожиданным гостем.

Они долго смотрели друг другу в глаза и молчали. Когда возле реки щелкнул соловей, Варенька опустила голову и проговорила:

— Я не знала, что вы вернулись.

Он вскочил и сделал шаг назад.

— Я писал вам об этом. За три года отправил сотни писем, но вы перестали отвечать…

— Присядьте, Федор Федорович, — велела Варенька, указывая на стул в противоположном углу балкона. — Как здоровье Анны Петровны?

— Маменька поправилась, благодарю. Воздух Италии оказался поистине целебным… Вам нужно обязательно побывать там.

Варенька положила букет на столик, задев чашку, и она со звоном упала на пол. Неразлучные пастушка и пастушок разделились навсегда. Федор бросился к столику, чтобы поднять осколки, и оказался у ног Вареньки.

— Осторожно, порежетесь! — остановила она его руки у самого стекла и положила к себе на колени.

Нежные пальцы перехватили Варино запястье, Федор склонился и поцеловал ладонь. Его светлые волосы сильно выгорели, а вот запах остался прежним. Варенька медленно, стараясь запомнить каждое мгновенье, вдохнула полузабытый аромат и коснулась губами макушки Федечки. Совсем рядом, под балконом, словно нарочно усиливая боль, засвистела птица.

Варенька выпрямилась и резко высвободила руки. Он вскочил и отошел на два шага.

— Простите, Варвара Андреевна. Я забылся… Разрешите навестить вас завтра? Этим летом мы остановились в нашем именье и…

— Нет, Федор Федорович, — перебила Варенька, — я решительно запрещаю вам бывать у нас и писать мне письма. Вы обязаны уехать. Навсегда.

— Как уехать?! Вы шутите!

— Нисколько. В своем последнем письме я объяснила, что не хочу вас больше видеть. Я не люблю вас.

— Но это не правда!

Она смотрела ему в глаза твердо и строго, пока через долгую, чудовищно длинную минуту он не ударил кулаком по перилам. Треснуло. Варенька вскрикнула и словно сама почувствовала, как деревянные иголки впились ему в руку. Гость будто очнулся и вытянулся.

—Извините, Варвара Андреевна больше не потревожу.

Он бросился вон, чуть не сбив в дверях Катюшу. Она ойкнула и метнулась к Вареньке, поправила сползшую шаль и присела на стул.

— Ты ничего не сказала ему? Но почему? Доктор говорит, что есть надежда! Твои ножки, может быть, вылечат! Многие падали с лошади и теперь ходят.

— Пока я не поправлюсь, его в нашем доме не будет, — покачала головой Варенька и прошептала. — Не хочу ломать ему жизнь.

Она отвернулась к реке и подставила лицо слабому предвечернему ветру. Слезы полились сами по себе.

— Можно-с, барышни? — в дверях топтался кучер Игнатьич, — вас в столовую просют.

Катюша вскочила и, забрав шаль, проскользнула в комнату.

— Чашку разбили-с, барыня? — пробасил кучер и, слегка ухнув, поднял плачущую Вареньку на руки. — Не расстраивайтесь так. К счастью-с.

Рядом с опустевшим покалеченным балконом снова запел соловей.

***

Полуденные лучи, протискиваясь между ветвями и листьями дуба, грели большого пушистого кота, развалившегося на полу балкона. Но тут они неожиданно появилась тень.

— А, нашел меня, — зевнул и потянулся Кот, взглянув на силуэт, закрывший солнце.

— Здр-равствуй, — пророкотал черный ворон, севший на перила. — Как устр-р-роился?

Кот поднялся и передразнил Крума:

— Не жур-р-рюсь. Чего прилетел-то?

Ворон наклонил голову.

— Соскучился.

— С десяток лет не зудел, и тут явился, — фыркнул Кот.

Ворон спланировал на пол и, наклонив голову, посмотрел коту в глаза.

— Мы же др-рузья!

— Как твоя хозяйка, Крум? — спросил Кот и начал умывать лапу.

— Интер-ресно-таки,— подпрыгнул и хлопнул крыльями ворон. — Летал к ней на неделе. Еле дер-ржится. В план полетов стар-руху не включают, с охр-раны гр-раницы сняли, колдунство еще пр-ри пр-режней власти запр-ретили. Уважения никакого, доходов и подавно.

— И меня сократили, — вздохнул Кот и дернул хвостом.

— Но ты ж ученый! Ты же не р-ради бар-рышей р-работал. И здесь явно не пр-росто так валяешься.

— Ну, не просто, — согласился Кот.

Он запрыгнул на бывший холодильник без дверцы, служивший теперь балконным шкафом. Покрутившись, Кот ударил лапой старую пивную банку. Косо обрезанная, вонючая, приспособленная под пепельницу, она скрежетнула и вылетела с балкона. Аккуратно поджав под себя передние лапы, Кот улегся на холодильник.

— Я изучаю уникальную сущность, друг мой черно…клювый, —сообщил он.

— Ась? — не понял ворон.

— Балконы, — повел головой Кот.

— Тр-реш! — щегольнул Крум.

— Не треш, а источник ценной информации. Понимаешь ли, балконы удивительные создания. Да не смотри на меня так. Они думают, чувствуют, помнят, что на них происходило.

— Сказки что ли р-решил вспомнить? — повернул голову набок Крум

— Это ты сказка, да еще и без определенного места жительства, — фыркнул Барсик. — Балкон — это уже не дом, но еще и не улица. Великий Архитектор обошел все магические законы. С одной стороны, балконы не во власти домашних сущностей, но и уличные им не указ. Они — серая зона, междумирье, тонкая пограничная полоса. Место, где люди излучают особую эмоциональную силу. А они её впитывают.

— Здесь есть сила?! — ворон тюкнул клювом бетонный пол.

— И здесь тоже. Удивительные создания. Они есть во всех концах света. Даже в Японии, где на них чаще всего сушат белье, в далекой Мексике, где с них наблюдают за миром. Балконы все разные, но поверь, они страдают, радуются, любят, служат. Даже показывают характер. И как не показать, если в той же и Италии их зачастую делали из мраморных плит от старинных захоронений, а в Лиссабоне, когда после землетрясения пересобирали дома, некоторые балконы оказались на пару сотен лет старше зданий. А сколько тайн, переживаний и страстей хранят они у нас!

С этими словами Кот зажмурил глаза и улыбнулся.

— Что-то ты совсем того, — проворчал ворон и покрутил крылом у виска, но тут почувствовал резкий жар от пола и взлетел. — Заболтался я что-то, в тр-рех квар-рталах на дер-реве живу. Заходи.

Кот приоткрыл левый глаз и, проследив за полетом старого друга, прислушался к едва заметному шуму, исходившему от балкона. Затем прикрыл нос кончиком хвоста.

К смене погоды, наверное.