Мокрицы
На табличке «Объект охраняется собаками» кто-то дописал «-карликами».
Саня знал, что и то, и другое — враньё: даже если бы кто-то запустил на завод собак, они давно бы сбежали через проломы. Один как раз показался впереди; возле него копошились бывшие работяги — спившийся гарнизон, разбирающий собственную крепость, чтоб загнать кирпичи по весу. Завидев их, Саня проворно юркнул в кусты; отыскав знакомую тропку, заложил крюк до самой свалки — лишь бы больше не встречать людей; и, убедившись, что вокруг — ни души, вновь вышел к стене мёртвого завода.
В ярком солнечном свете всё вокруг пело, и разруха казалась живописной; так и должно быть, когда тебе четырнадцать, а на дворе — май. Серый, растрескавшийся асфальт стлался под ноги ковровой дорожкой; над головой зеленели тополя. В синем небе полз, удлиняясь, белый след самолёта. Саня едва замечал его — куда важней было удивительное чувство свободы. Преображения. Предвкушения.
Он впервые сам купил себе пива и шёл на Плиты, чтобы просмаковать его в одиночестве.
Вообще, этой весной Саня много чего сделал впервые. Впервые отстоял на воротах за район и впервые вывихнул палец; впервые посмотрел порнуху и покурил — нельзя сказать, что́ вызвало в нём большее отвращение.
Впервые влез в заначку родителей — а иначе откуда бы взяться деньгам на пиво? Обёрнуты тетрадками, чтобы не звенеть, три бутылки оттягивали пакет. Улыбаясь солнцу на небе и этой тяжести, Саня шёл к реке — высокий, нескладный; стоптанные кеды, треники, и толстовка — подарок отца. Несколько лет тот не дарил ничего, но в этом году, поменяв работу, с первой же зарплаты привёл сына к прилавку на развале, где лежали и висели толстовки: «Которая нравится? Выбирай любую!»
Сане понравились «Алиса», «Кино», а ещё «Iron Maiden» (хоть он и не слышал у них ни одной песни); но, пораздумав, он попросил себе чёрную, с тремя полосами. Нафига выделяться? Кому охота отвечать на вопрос: «А чё написано здесь?» или «Ты нефор, что ли?» Саня ничего не имел против нефоров, но не хотел, чтобы его считали одним из них.
Правая рука начала уставать. Он перекинул пакет в левую и поморщился: пальцы, «которыми крестятся» — большой, средний, указательный — были пальцы как пальцы, но мизинец и безымянный напоминали сизые колбаски — коротенькую и подлинней.
***
Капитан князевских, казалось, поймал игру: когда он шёл в обводку, то сутулился ещё больше — и ещё больше ускорялся. Обыграв обоих защитников в первый раз, он легко перебросил Саню, поспешившего выскочить навстречу, а следующий прорыв завершил ударом понизу, под опорную. Саня не успел переступить и, споткнувшись, повалился в ворота вслед за мячом.
Многие засмеялись; даже защитники смотрели неодобрительно; а уж Лёха Баринов не поленился прибежать от чужой штрафной: «Давай соберись! Чего ты как корова на льду?!»
Два гола подряд; один обиднее другого. Саня, как мог, собрался; заслужил скупые аплодисменты, бросившись в ноги вражескому капитану, прорвавшемуся к воротам в третий раз (тот неожиданно протянул ему руку, помог подняться); выбросил на Дамира, и тот, пройдя по флангу, отквитал один мяч, а потом Лёха забил ещё один — и запрыгал от радости так, будто получил «золотую бутсу».
Сразу же после перерыва команды вновь обменялись голами и ещё где-то полтайма шли вровень, но потом Дамир, разыгравшись, заколотил четыре мяча подряд. Он забил бы и пятый — но помешал бритый наголо защитник князевских, срубив его подкатом в штрафной. Когда Дамир поднялся и пошёл на него: «Как играешь, а?!», — бритый спокойно сказал что-то в ответ, и кавказец остановился, как вкопанный… но тут от бровки раздался весёлый голос: «Не слушай его — вместо ноги у него чурка! Чистый пенальти!»
Голос принадлежал Мурлику. Взрослый парень с детской улыбкой, он был немного странный — пока его отец, «ларёчный король», мотался по городу, выбирая, где воткнуть очередной ларёк, «наследник престола» коротал время, наставляя дворовых ребят в футбольной науке. Даже женитьба не настроила его на серьёзный лад: наутро после свадьбы, оставив жену досыпать и похмеляться, Мурлик прихромал в любимую «клетку». Вот и сейчас он сидел возле бровки на застеленном клеёнкой ящике — безусловный авторитет в глазах мальчишек. Каждый из них знал: перед тем, как местный «Экскаваторщик» развалился следом за страной и заводом, Мурлик успел поиграть за дубль. Если уж он сказал «пенальти» — значит, пенальти.
Когда Лёха Баринов, выклянчив у Дамира право пробить, ударил «по деревьям» — выше ворот, Саня крикнул ему: «Соберись!» (Лёха зло зыркнул в ответ, но промолчал). Само собой, по закону подлости князевские сразу же сократили разрыв — но уже через пару минут игра снова отошла на их половину, и Саня подумал: «Победим. Три им до конца не отыграть!»
Так и вышло; лишь под самый занавес матча бритый со всей дури зарядил по воротам пырой. Саня сложился и достал мяч, но тот, тяжёлый, выбил пальцы и зашёл в левую «шестёрку».
Это уже ничего не решало: «Время, пацаны!» — послышался сквозь боль голос Мурлика. Все сбежались к центру, поздравляя Дамира — и впрямь, если бы не он, матч мог бы закончиться по-другому; а Саня стащил «картофельную» перчатку и увидел: безымянный палец задрался, как коготь на лапе у динозавра. Скорей удивившись, чем испугавшись, Саня взял его в кулак и дёрнул обратно — пускай станет, как раньше! — затем поднялся и побрёл к остальным. Было слегка обидно, что никто не заметил его травмы — но баюкать руку напоказ, чтоб обратить на себя внимание, было ниже достоинства победителя.
***
Князевские вдрызг разругались между собой и ушли поодиночке, не попрощавшись. Лишь сутулый капитан задержался, пожал всем руки.
— В нашу секцию ходил, — сказал, глядя ему вслед, Мурлик (оказалось, это предваряло короткий разбор игры): — Иваныч его «сыном Гарринчи» звал, так что к защите вопросов ноль — чуть получше сыграться только. А вот тебе, Санёк — потвёрже бы быть: выходить торопишься, валишься тоже на каждый мяч… — Саня ждал похвалы за отчаянный бросок в ноги, но напрасно. — Лёшка — жадный диспетчер: всех видит, но хрен кому отдаст… и пенальти потренировать надо. Дамир… — тут хромой наставник улыбнулся немного грустно. — Родился бы пораньше, играл бы за «Экс» вместо меня. Но вообще — все молодцы. По игре победа, — и, неловко встав с ящика, стащил клеёнку: — А вот и приз победителям!
Оказалось: в ящике — пиво! Восемь бутылок!
— А если бы мы проиграли? — спросил Лёха.
— Ну, был бы утешительный приз!
Поднялся ветер. Квадрат кирпичных трёхэтажек, от которых район получил название, хорошо защищал людей во дворе, но кроны деревьев зашелестели. Дождь, что ли, будет?
Бутылки притягивали взгляд.
— А как открывать? — спросил кто-то.
— А ключи на что? — весело откликнулся Мурлик, полез в карман… и замер, не завершив движения. Вечная детская улыбка внезапно сошла с его лица.
Саня обернулся и увидел причину.
Первым шёл Буся — крепкий пацан в ношеной олимпийке; за ним, как шакал Табаки за Шерханом, семенил Утя — дёрганый заморыш с лицом лисёнка.
Весёлый разговор сам собою смолк. Когда хулиганы подошли к компании, Буся остановился напротив Мурлика.
— Дарова, Андрюх! Как сам? — протянул он руку с показной вежливостью, подчёркнуто не замечая всех остальных.
— Чё хотел-то? — оказалось, Мурлик тоже может разговаривать грубо, но Буся не принял его тон.
— Пивом угостишь? — попросил он просто, будто собеседник был не старше, а младше.
— Играть приходи, и угощу, — голос Мурлика слегка дрогнул — не от страха, а, скорее, от неприязни. — Хоть в следующий четверг…
— А дай авансом? — тявкнул Утя. — Мы придём, честно-честно!
— Нет, — на сей раз ответ был твёрд. — И не проси.
— А пацаны не просят, — всё так же лениво протянул Буся… и вдруг, выхватив из ящика две бутылки, отскочил, прежде чем кто-нибудь успел среагировать. — Пацаны сами берут! — рассмеялся он и добавил: — От малого немножко — не грабёж, а делёжка!
— На мэсто поставь! — сказал Дамир, видя, что Мурлик оторопел от такой наглости… но момент был упущен: хулиганы уже отошли. Перед тем, как скрыться за углом дома, Буся обернулся и пообещал насмешливо:
— Сочтёмся, спортсмены — с меня кричалка!
Саня позабыл дышать, поражённый. «Знают, что Мурлик — хромой и не погонится, а нас никого не боятся!» — подумал он и понял, что слегка восхищён такой дерзостью.
— Их в школэ встрэчу — пагавару, — не очень уверенно сказал Дамир.
— Да ну на фиг, не связывайся… — сразу начал отговаривать его Лёха, но тут раздался женский окрик:
— Андрей! — Анжелика, жена Мурлика, высунулась с балкона второго этажа. — Долго ты ещё со своим футболом? Ты мне пиво обещал и мороженое!
Было в этом голосе что-то, что звало взлететь по лестнице хоть на второй, хоть на двадцатый этаж. Но Мурлик только отмахнулся:
— Да щас иду…
Всматриваясь в происходящее под деревьями, Анжелика перегнулась через перила — красивая, фигуристая. Когда играли свадьбу, во дворе в открытую говорили, что она выходит «не за Андрюху, а за ларьки». И впрямь: с тех пор она сидела то в одном, то в другом, но часто бросала работать и срывалась куда-то. Саня пару раз видел, как она садилась в «девятку», из которой играла громкая музыка; а однажды утром, опаздывая на автобус, наткнулся на эту «девятку», решив срезать через гаражи.
Возле машины целовались двое: Анжелика и незнакомый, стриженый «ёжиком» мужик в кожаном плаще. Саня знал, что пялиться нехорошо, но всё равно пялился — и тот, в плаще, это заметил. «Чё, пацан, завидно?» — добродушно спросил он, обнимая чужую жену. Саня смутился и прошмыгнул мимо, успев расслышать, как за спиной тихо и счастливо смеются над ним.
— Андрей! — Анжелика наконец разглядела, чем занят муж. — Ты охренел — деток поить? Мне оставь!
— Не женитесь, пацаны, — широко улыбнулся Мурлик, взял из ящика две бутылки и похромал к подъезду. — Иду, Лику́сь!
Осталось четыре бутылки на семерых. Дамир умудрился поровну разделить их, но настроения уже не было. И очень скоро двор опустел — то, что так недавно было командой, уныло разбрелось по домам.
***
Полночи Саня ворочался с боку на бок; вновь и вновь просыпался, чтобы ощупать пальцы левой руки (мизинец тоже распух и тоже болел, но терпимо); а ближе к утру отказался от попыток уснуть и лежал, слушая, как отец собирается на смену к себе в поместье.
Ну то есть не к себе, конечно — он устроился туда охранником после того, как окончательно загнулся завод. Саня хорошо помнил — целый год отец работал за еду и кастрюли (их какое-то время выдавали на бывшем экскаваторном вместо зарплаты); помнил, как и той работы не стало — а другой не было, и они сколько-то месяцев жили на учительскую зарплату мамы. Он помнил ругань родителей, помнил, как отец пропадал пару дней и вернулся крепко выпившим — а уже на следующий день пришёл домой в красивой чёрной форме. Саня поначалу очень обрадовался… но спустя несколько дней подслушал разговор на кухне: «Мало, что Валентиныч — вылитый Броневой в роли Мюллера; теперь ещё и сам хожу, как гестаповец!»
Тихо закрылась входная дверь, повернулся ключ. Скоро пришла пора вставать и Сане. Пальцы беспокоили не на шутку; собираясь в школу, он решил, что после первого урока зайдёт в медпункт… но спалился, когда зашнуровывал кеды. Оказалось, даже два пальца способны стать в этом деле сильной помехой, если они распухли и не гнутся.
Мама, конечно, всполошилась. С автомата у автобусной остановки она дозвонилась до отца и долго ругалась. Стоя рядом, Саня втянул голову в плечи — а каково было отцу на том конце провода?! «Ты совсем ребёнка запустил!», «Ты его руку видел?!», «Этот футбол ты уже знаешь где у меня?!» К счастью, ураган обвинений внезапно стих: «Ну вот, можешь же, когда хочешь!», — сказала она, и успокоилась, положив трубку: «Жди тут. Сейчас приедет».
***
Джип вполз на тротуар, будто БТР — ему не хватало только пулемётной башни на крыше. Впечатление усиливала «глухая» тонировка — снаружи невозможно было разглядеть, кто внутри. Но вот тёмное стекло опустилось.
— Ну чё, где тут раненый? — блеснул на солнце золотой зуб. — Ты, что ли, малой? Будем знакомы: Семён! — тонкую, как плеть, руку Сани сжала волосатая лапа. — Для тебя — «дядь Семён»! По-свойски, хы-ы!
Из-за плеча водителя выглянул отец:
— Привет, Саш. Садись сзади.
— Правильно говорить: «Присаживайся»! — поправил его дядя Семён. — Накрайняк: «залазь»!
Справившись с дверью, Саня влез на кожаное сиденье (оно оказалось мягче, чем диван дома); устроился посередине, чтоб видеть дорогу впереди. Отец сразу же обернулся к нему и осмотрел пальцы. Даже в своей новой форме он выглядел инженер инженером — плотный, усатый. Добрый.
— Показал бы вчера сразу мне. Что молчал-то? — в этом вопросе было куда больше заботы, чем упрёка, и всё равно дядя Семён решил вмешаться:
— Терпел, как пацан! — подсказал он, и Саня почувствовал к нему симпатию. — Чё, поехали!
Двигатель глухо взревел. Улица прыгнула навстречу — залитая солнцем, пыльная. Спустя всего несколько минут родной Кирпичный ощущался как далёкое прошлое; мимо неслось многоэтажное Князево и мелькали вывески магазинов, баров, ломбардов…
Дядя Семён не закрывал рта:
— …в ту пятницу решили в «Кавказ», а там на охране чмошник-то этот — одно время возле Лариски тёрся, токо она послала его. Встречает нас, и такой весь на понтах: «Оружие, алкоголь?» А я ему: «Хочешь — поищи!» Он — прикинь! — свои грабли тянет, а я ему: «Не понял! Ты чё меня — шмонать собрался? Мусорской, что ли?» Сакиф услышал, вышел, в подсобку загнал его, а нас за лучший стол провели, да ещё весь вечер девок подсаживали, хы-ы! — затрясся он от смеха, заново переживая свой триумф, и прибавил звук магнитолы.
Салон заполнил мужской голос — развязный и душевный:
— Я решила — ты скокарь (ты ска-а-карь),
Или вор-авторитет…
Оказалось — просто тварь (пам-парам!),
Брал на понт, тушите свет!
— Нормально, а? — подмигнул отцу дядя Семён, и представил певца: — Тверской Высоцкий! Скоро из каждого окошка будет играть!
Отец взглянул на него скептически:
— Для этого каждому надо магнитофон…
— Дело пары лет, — убеждённо заявил собеседник. — Чё, не видишь, как народ богатеет? Одни миллионеры кругом! — и расхохотался, довольный шуткой. А певец тем временем продолжал жаловаться на женский лад:
— …Ты ж с иголочки ходил (Ты ха-а-дил!) –
Лярвы пялили глаза…
Дядя Семён просиял:
— Во, точно — лярвы! Мы ж потом в «Корвет» поехали! Девки там… — он умолк и мечтательно причмокнул. — Их перед нами строем выстроили, хы-ы, а Валентинычу же нельзя слушателей: в нём обратно председатель проснулся! Ну и давай их стыдить, мол, как дошли до жизни такой, видели бы их родители, не такое будущее они строили — можно подумать, мы не помним, кто первым партбилет изорвал. Разошёлся, орёт, красный весь — его и так хрен заткнёшь, а уж после литра вискаря!.. И тут мамка ихняя — она ж его тыщу лет знает — к нему подкатывает лисой: «Ты возьми, — говорит, — вот этих двоих, и можешь хоть всю ночь им про политику партии — девчонки только с института. А я тебе — скидочку». Чё думаешь? Сразу угомонился, их обеих в охапку и наверх поволок! Ну и я за ним — чтобы, значит, подмогнуть мальца. Девки — ум потеряешь; вторая которая, у неё так-к-кие...
— Сём! Давай, может, не при сыне, а?
— А-а, бл-лин! — виновато ругнулся дядя Семён. — Увлёкся! Чё, Санёк, как рука? — и, не дожидаясь ответа, принялся рассказывать отцу, как возил свою Лариску за поросёнком.
Спустя всего несколько минут джип взобрался на эстакаду (в окне мелькнули рельсы, уходящие вдаль, и мост над рекой), съехал с неё по правому ответвлению и углубился в историческую часть города, напрочь игнорируя светофоры. Саня и не знал, как это здорово — когда пешеходы разбегаются из-под колёс!
Дядя Семён тоже наслаждался происходящим:
— Расступись, колхозники — нам везде зелёный! — сплюнул он, приопустив стекло, и подмигнул Сане в зеркало; затем, заложив вираж через двойную сплошную, вывернул к самому крыльцу Первой городской. — Конечная! Проезд оплачиваем, хы-ы!
— Должен буду, Сём, — серьёзно сказал отец, но собеседник выпучил на него глаза.
— Ты это, Саныч… завязывай! Шуток не понимаешь, что ли? Вон Санёк и то понял, — оглянулся он почти испуганно. — Я до «Славянского», сукно обновить — там бильярд открыли, не слыхал? Или давай дождусь вас?
Радость Сани — обратно они тоже поедут на джипе! — не продлилась и мгновения.
— Да не надо, мы доберёмся, — скованно отказался отец, но уже на улице чуть помедлил: — Ты и так нас выручил. Спасибо тебе большое, Сём.
— «Благодарю» надо говорить! — блеснул золотым зубом дядя Семён. — Накрайняк: «От души»! Ну всё, покеда!
Щёлкнула дверь, поползло вверх тёмное стекло. Джип рванул с места и умчался в направлении центра.
***
Дежурный хирург едва взглянул на Санину руку: «Баскетбол?» — но когда Саня горячо возразил: «Футбол. Вратарь. Он вот так торчал!» — вроде бы смягчился, ощупал палец: «Сам вправил?», «Больно?», «А так?», «Давно играешь?», «За кого болеешь?», «Я — тоже!» — и заключил: «Подвывих. Ничего страшного».
— А сколько я не смогу играть? — спросил Саня с облегчением (его воображение уже успело нарисовать операционную, наркоз и гипс, перед наложением которого палец обязательно должны были вскрыть, как рыбу). Врач улыбнулся в ответ:
— Пока не сможешь девчонку подманить! — и показал, как это надо делать, звонко щёлкнув пальцами: — Наверняка ведь уже есть кого, а?!
Саня смутился, представив ту, о ком вслух говорил «Настюха» или «та тёлка», но про себя звал только Настей. Невысокая, гибкая, улыбчивая — все годы совместной учёбы он видел в ней просто красивую одноклассницу, но этой зимой вдруг подметил сходство с Гаечкой из «Спасателей», и скоро поймал себя на том, что она нравится ему всё сильней. Жаль, непонятно было, как сама она к нему относится. Всего неделю назад после физры, на которой был разгромлен 8-й «б», она поздоровалась с ним: «Привет, чемпион», — но вчера, когда он, набравшись смелости, нашёл её на перемене и выпалил: «Привет, ты за меня болеть сегодня придёшь?» — она удивлённо смерила его взглядом: «Нет. Я за́нята», — и отошла к подругам, почти сразу засмеявшись над чем-то.
От Сани не укрылось, как она взглянула на его стоптанные кеды. В них, что ли, дело? Последней школьной модой были туфли с пряжками под тёмные джинсы — ни того, ни другого он попросить у родителей не мог. Его собственные джинсы валялись дома: «Чинить будешь сам» — сказала мама после того, как Саня порвал их, встав на ворота; а увидев на одном из старшеклассников заветные туфли, выразилась ещё короче: «Пошлятина».
***
Выйдя из больницы, отец и сын решили пройтись пешком. Дождавшись зелёного, они осторожно перешли Советскую (водители вроде дяди Семёна в последнее время стали попадаться всё чаще), взяли мороженого в ларьке у филармонии, и в тысячный раз посмеялись над тем, как забавно быть полными тёзками. «Хоть ты-то сына Сашей не называй», — улыбаясь, попросил отец. Потом вновь заинтересовался «матчем столетия» район на район, и Саня, не скрывая своего восхищения, рассказал про Бусю и Утю: «…подошли вдвоём к целой компании, Мурлика заговорили и — оп-па!..»
Отец отчего-то помрачнел.
— Он тебе дядя Андрей, а не Мурлик — это во-первых. Во-вторых: эти твои двое дураки оба. У Андрюшки же друзья через год вернутся, прошлой весной призвались которые — Валерка Григорьев, Сашка — тёзка твой, Витька… Хотя он им не станет жаловаться. Он… — отец чуть помедлил, подбирая нужное слово, и произнёс с уважением: — неконфликтный. Спокойный.
Саня только пожал плечами.
— Я всё равно не понимаю. Одно бы слово бате сказал...
— Может, не хочет чужим авторитетом жить? — предположил отец, и пихнул его локтем: — Ты ведь тоже много не говоришь мне.
— Так не о чем особо… — смутился Саня. — Меня не задевают почти…
Он, конечно, лукавил: его ещё как задевали — наравне с остальными сверстниками. Но какой смысл об этом рассказывать, если отец охранник, а не бандит? Саня знал всё, что он посоветует: «три универсальных ответа» — «Не дам», «Не пойду» и «Не буду»; знал «поучительную историю» о том, как один мальчишка — сло́ва «пацан» отец почему-то избегал — смельчак и заводила любой компании, на спор пошёл с хулиганами в подвал, где ему в ногу воткнули нож — просто так, смеха ради; и мораль этой истории: «Если ты не такой, как они, то от них не отговоришься. Захотят нагрузить — нагрузят; не смогут нагрузить — изобьют». Знал весь дальнейший разговор наперёд: «И что с ними делать?» — «Избегать»; «А если не получается?» — «Давать отпор. Помнишь три универсальных ответа?» Чтоб снова не ходить кругами, Саня не придумал ничего лучше, чем задать встречный вопрос:
— А у тебя на работе как?
— В основном — скучно. На пульте сидишь, периметр обходишь. Читать нельзя, кроссворды разгадывать — нельзя. Два перерыва по пятнадцать минут. Деньгу, правда, длинную платят… А мне б всё равно лучше за копейки, да обратно в родной цех.
Саня непонимающе взглянул на него:
— Но охранник же круче, чем инженер.
Отец лишь грустно улыбнулся:
— Я всю жизнь считал наоборот… хотя в последнее время не так уверен. Да и вообще, мериться, кто круче — пустое дело: на всякого крутого всегда найдётся другой крутой.
— Даже на самого крутого?
— Самые крутые наверху сидят и смеются, — без улыбки ответил отец, а Саня почему-то вспомнил, как несколько лет назад в программе новостей танки стреляли по большому белому дому, который часто показывали в новостях ещё раньше.
«Это война, пап?» — спросил он тогда отца.
«Нет, — ответил тот. — Не война. Разборка». Тогда Саня не понял его, но сейчас, кажется, начал понимать: самые крутые стреляют друг по другу не из пистолетов — из танков. Вот бы ему тоже танк! Ну или джип хотя бы… Да, упущенная возможность прокатиться всё ещё сидела занозой. И он, не сдержавшись, протянул:
— А могли бы сейчас на джи-и-пе ехать…
— Верно, — отозвался отец, помолчав. — Могли бы. Но мы с тобой лучше пройдёмся. Незачем дядь Сёму напрягать.
— Но он ведь сам предлагал…
— Предлагал, но ведь джип-то не его, а Мю… в смысле, Николая Валентиныча.
— Ты ведь «Мюллера» хотел сказать? — улыбнулся Саня.
— Ага, — отец тоже не удержался от улыбки.
— А этот Мюллер — он кто?
— Видный функционер Третьего Рейха, соратник Гитлера. «Семнадцать мгновений…» не смотрел, что ли? — подмигнул Сане отец. — Шучу. Наш-то помельче будет, хотя тоже тот ещё… функционер, — теперь это прозвучало как ругательство.
Сын, кажется, начал понимать:
— То есть ты не хочешь ему обязанным быть?
— Верно, — кивнул отец. — Не хочу.
Саня не был совсем-то уж дураком. Перед тем, как добраться до порнухи, они с Юркой посмотрели множество боевиков… и в некоторых из них мафиози помогали главным героям, чтобы потом попросить об услуге — как правило, о противозаконной. Он сопоставил одно с другим и осторожно спросил:
— А из охранников в бандиты берут?
Отец посмотрел на него укоризненно.
— Вот ты щас глупость сказал. В бандиты не берут — в бандиты идут. Не от жизни хорошей, кстати — только разве это оправдывает? Вообще, бандит — это, по-твоему, кто? Тот, кто на джипе ездит туда-сюда? Тот, кто в «Деревне бедных» живёт?
Саня промолчал, не зная ответа. «Деревня бедных» разрасталась чуть ниже завода по реке, где раньше были сады и лодочная станция. Именно там стояло поместье Мюллера — кованые ворота, забор выше, чем ограда у церкви (но с такими же шипами поверху), и верхушки голубых елей над ним.
Следующий вопрос возник сам собой:
— А как так вышло, что у одних теперь всё, а у других…
— Это-то как раз просто, — вздохнул отец. — Представь, что ты — начальник мира… но хочешь не просто командовать, а владеть. Настриги бумаги, раздай каждому по листочку — себе тоже. Объяви, что поделил мир по справедливости: у каждого в собственности — его кусочек. Теперь всем остальным не плати, а ещё лучше — и не корми. Потом выкупай чужие листочки за бесценок — кто жрать хочет, тот продаст. Скупил бо́льшую часть? Вот и всё, мир — твой. Я, конечно, сильно упростил, но примерно это с людьми сделали, — закончил он свой рассказ, но сыну в его словах почудилась… уж не зависть ли? Наверное, когда ты понимаешь, что самому тебе больших денег не видать, только и остаётся — осуждать и завидовать.
Как будто подслушав эту мысль, отец посмотрел на него испытующе:
— Хотя, конечно, кто-то может сказать, что он просто оказался в нужное время в нужном месте — как Сёма наш, который у пьяных карманы чистит. А что? Он же за рулём — значит, трезвый на каждой пьянке; ну и обернул это себе в пользу! Высматривает, кто совсем упился, и выводит в туалет «проветриться»: «Братан, давай-ка я подмогну тебе!» Я его застал, когда он печатку у одного вологодского сковыривал; «Чего творишь?» — говорю, а у него стыда ни в одном глазу: «А чё? Не я, так другой кто-то наживётся». Ты как считаешь — хорошо быть, как он?
Когда задают вопрос таким тоном, ясно, какой хотят услышать ответ. Сане вдруг отчаянно захотелось защитить их: Мюллера, дядь Семёна, Бусю и Утю. Что плохого в том, чтобы взять чужое — если те, у кого ты берёшь, не способны отстоять своё? С другой стороны, совсем не хотелось огорчать отца. Поэтому он ответил нейтрально:
— Так-то понять-то его можно. Ему просто деньги — главное.
— Деньги? — отец и сын оба не заметили, как разговор, начавшийся весело, принимает совсем другой оборот. — Деньги не всё решают. Помнишь, я тебе про Андрея рассказывал? У его отца денег много — и что, помогли они ему?
Конечно, Саня помнил. Когда в прошлом году у Мурлика закончилась отсрочка от армии, его отец-коммерсант бахвалился: «Андрюха под городом, в ракетной отслужит — каждую неделю видеться будем». Но, каким бы авторитетом не обладал в своих глазах «ларёчный король», с военкомом ему договориться не удалось. «Поедет служить, куда и все», — будто бы сказал седой подполковник.
Куда и все… К тому времени там уже почти полгода, как убивали, а тот, кто считал себя хозяином жизни, не собирался отпускать наследника на убой. В Первой городской отыскался нечистый на руку врач, и перед самой комиссией сыну вкололи в колено «верное средство». Ещё одна отсрочка — а там, глядишь, сложится, как в притче про ишака и эмира — или военком сменится, или война кончится.
В жизни вышло иначе. Средство и впрямь оказалось верное — ногу едва удалось спасти. Самозваный король оглянуться не успел, как его сын получил инвалидность, пожизненное освобождение от армии... а заодно и от футбола.
— Но ведь того врача наказали же? — ляпнул Саня первое, что показалось ему здравым и правильным.
— «Наказали»?! — когда отец нервничал, усы у него смешно топорщились. — Железной дверью руки переломать — это не «наказал», а «отомстил» называется… тем более что ломал тоже не сам, а отморозков нанял. Таких же, небось, как те твои двое… как их?
— Буся и Утя, — с вызовом ответил сын. — Только они не отморозки. Они — пацаны. Они бы такое не стали делать!
Отец промолчал, глядя на него как-то странно.
— Не стали бы! — запальчиво повторил Саня, не выдержав этого молчания. — Ты про них «отморозки», а они не такие — дерзкие, смелые! Я считаю, у них есть даже, чему поучиться!
— Чему, например?
— Жизни, — ответил Саня, но отец покачал головой.
— Жизни учит жизнь. А улица учит только улице, — он больше не смотрел на сына. — Но дело-то, конечно, твоё. С кого брать пример — тебе решать. Тебе жить.
Остаток дороги они шли молча.
***
Пожалуй, именно эта размолвка и толкнула Саню на кражу.
Только лох не знает, где у родителей заначка. Саня лохом себя не считал; оставшись один, он влез на табурет, достал с верхней полки томик Стендаля и раскрыл его очень аккуратно, чтоб не разлетелось по комнате богатство — несколько тощих пачек десятитысячных, вложенных между страниц. «От малого — немножко!» — решился он и, вытащив несколько купюр, убрал обедневшего Стендаля обратно; затем, предусмотрительно захватив пакет с тетрадками (не в руках же нести бутылки!) и открывашку (не ключами же их открывать!), вышел из дома и поспешил к ларьку на остановке.
Больше всего Саня боялся, что пиво ему просто не продадут. За год он, конечно, здорово вытянулся, и в свои четырнадцать выглядел, скорей, на шестнадцать… но ведь и шестнадцати мало, чтобы тебе продали пиво!
Он беспокоился зря — в ларьке сидела Анжелика. «Пива тебе? Не рано?» — улыбнулась она, но охотно приняла деньги, выставив бутылки одну за другой. Саня невольно задержал на ней взгляд — тонкая цепочка на голой шее и зелёный топ в обтяг просили, звали разучиться моргать. Убрав бутылки в пакет, он промямлил «сп-пасибо» и отошёл, поймав себя на странной мысли: «Вот бы в порнухе снялась она!»
***
Серый, растрескавшийся асфальт стлался под ноги ковровой дорожкой; три бутылки оттягивали пакет. Улыбаясь солнцу на небе и этой тяжести, Саня вдруг понял, что не взял с Анжелики сдачу, но даже это обернул себе в плюс: мелочёвщик он, что ли — сотки считать!? Там даже на проезд не хватило бы!
Чем ближе он был к своей цели, тем медленней шёл вперёд, словно желая растянуть предвкушение. Но вот, наконец, дорога упёрлась в запертые ворота. Они выглядели нелепо: стена из красного кирпича по обе стороны была основательно разобрана, позволяя увидеть территорию завода — высокие цеха с разбитыми окнами.
Сане туда было не нужно. Оберегая пакет и больные пальцы, он снова нырнул в придорожные заросли; отклонившись от стены влево, уловил блеск воды впереди и, преодолев последние метры кустарника, встал во весь рост на высоком откосе.
Гладь реки лежала перед ним — в её широком, подвижном зеркале плыли перевёрнутые облака. Раньше, чтобы опьянеть, хватало одного этого вида. Теперь же…
Вниз вела узкая тропинка. Спустившись по ней, Саня обошёл грязное кострище (в нём мутно поблёскивала пара бутылок — они тут валялись ещё с прошлого года); дружески улыбнулся нескольким валунам и стопке бетонных плит, от которых место и получило название.
Одна, прислонена к остальным, стояла почти вертикально. На ней чернело множество надписей: эпитафия прошлогоднему альянсу «Князево + Кирпичи = сила», вездесущее «Ты Лох», кривое «Сектор!» над зачёркнутым «Цой», и довольно свежее «Буся и Утя — …»
Саня вновь улыбнулся. Изначально было написано: «…здесь были» — но кто-то стёр эти два слова и написал другое, обидное; оно обозначало тех, кто вместо девчонок интересуется друг другом. Ух, что-то будет! Дай только пацанам отыскать того, кто оставил здесь эту надпись — заставят слизать её с плиты!
Он перебрал в памяти всё, что знал о них. Буся, кажется, занимался борьбой; Утя, вроде, просто от природы был резким. Оба девятиклассники, оба — второгодники, в школе они держались особняком, но по вечерам, сидя на корточках возле котельной, цеплялись ко всем, кто проходил мимо. У Лёхи Баринова отобрали ключи и выкинули в кусты — ищи!; а Юрка рассказывал: его однокласснику разбили нос, предъявив, что он сморкался при бабах. Сане тоже как-то крикнули: «Эй, длинный! Иди сюда!» — но он сделал вид, что не слышит.
Ну и как задружиться с ними? Может, просто подойти в школе и рассказать: «Там, пацаны, на Плитах про вас написано…» Нет, не годится — так он сразу же обозначит себя «понятливым». Сродни похвале, это слово на самом-то деле обозначало лоха, дело которого — давать списывать, угощать в столовой, служить жертвой насмешливой опеки. Саня видел, как таких разводят на деньги: «За тебя вступились, теперь ты должен». Нет уж: если и дружить — то на равных; сразу поставить себя, или предложить им какую-нибудь тему. Но вот какую? Саня надеялся: пиво поможет ему это понять.
Оно оказалось тёплое, но вкусное; вкусней даже, чем вчера — хотя, вроде, взял ту же марку. Быстро придумав этому объяснение: «Вчера было четыре на семерых, а сегодня три — мне одному!» — Саня отставил недопитую бутылку и воровато искупался, чтоб доказать самому себе, что он не алкоголик какой-нибудь и может потерпеть с исполнением желания.
Дно здесь понижалось сразу же, словно откос, прерванный узенькой ступенькой пляжа, продолжался дальше, под водой. Саня плавал неплохо, но сегодня решил не заплывать далеко и держался возле берега — майская вода холодила тело, зато больным пальцам было приятно.
Где-то вдалеке ехала моторка, и звук разносился над рекой; потом по мосту прогрохотал поезд — его тоже было очень хорошо слышно. Под стук колёс Саня вылез из воды — худой (на плечах и предплечьях — узоры от вчерашних попаданий мячом); какое-то время посидел в одних плавках, но, обсохнув, всё же оделся — от реки веяло прохладой. Быстро докончил первую бутылку; открыл вторую.
Вот так и должен жить человек! Природа вокруг, никаких уроков — и всегда наготове новая бутылка! Саня запрокинул голову и сделал здоровенный глоток; глядя, как плывут в вышине облака, помечтал о Насте. Всё больше хмелея, он как-то незаметно уверился, что, будь на нём туфли с пряжками, она бы ему ни за что не отказала. Но как заиметь эти туфли?
Отец с матерью работали много — но, до недавнего времени, денег не хватало почти ни на что. Интересно — они тоже продали кусочек своего мира, когда припёрло? Ну и зачем тогда работать, если куда как проще замутить разводку со стриженой бумагой!
Неужели можно вот так запросто дурить людей? Что-то в глубине Саниного сердца, что-то, желавшее видеть мир стройной, справедливой системой, противилось выводу, что да, можно. Он был уверен: существует какой-то высший закон — закон куда важней тех, по которым живут взрослые. Все те, о ком говорил отец, наверняка заслужили быть обманутыми и обворованными; ну а тот пацан из его рассказа наверняка сказал или сделал что-то неправильное, иначе бы его не ткнули ножом.
Или всё же ткнули бы? Однажды в городе Саня увидел, как огромный чёрный джип — почти такой же, на каком вёз их сегодня дядя Семён — с визгом затормозил на светофоре, едва не сбив какого-то мужика. Тот с перепугу матюгнулся — и зря: из машины тут же выскочили крепкие, в коже, и Саню поразило, как остервенело накинулись они вчетвером на одного. Прохожие шли мимо, опустив головы; никто из них слова не сказал, никто не крикнул «Милиция!». Запинав жертву на тротуар, те четверо просто сели в свой джип и уехали.
Таким намучаешься давать отпор! Разве не лучше самому стать одним из них? Но как? Мурлик сказал — надо быть твёрже… тьфу ты — кто такой этот Мурлик? Хотя, если подумать, он в чём-то прав. Чтобы стать таким, как те, в джипе, надо воспитывать в себе твёрдость, решимость; разговаривать дерзко, бить — в кость; но начинать с малого — вон хоть с родительской заначки. Надо пересчитать, сколько всего там купюр, и взять ещё несколько, чтобы стало ровно на десять меньше — отец, когда проверит, подумает, что обсчитался, и не заподозрит пропажу! Или забрать всё — вместе с книгой, а когда хватятся, отскочить на дурачка: сказать, что дал почитать её Юрке! Но как быть с самим Юркой — брать его в долю, или оборзеть и подставить? Стоит ли дружба новеньких туфель с пряжками? Стоит ли Настя кражи?!
Усмехнувшись собственным сомнениям, Саня докончил вторую бутылку; открыл третью и присосался к ней, а в голове рождались великие планы. Да, купить туфли и позвать Настю куда-нибудь; ну а потом, гуляя вместе, встретить этих Бусю и Утю — причём не самому подойти, а чтобы они заметили и подошли первые: «Здоров, пацаны. А мы вот с Настюхой в кино ходили…»
Пиво горчило; в голове шумело всё сильней. Сделав ещё глоток, Саня осознал, что поход с Настей в кино куда более ценен сам по себе, чем как повод задружиться с Бусей и Утей; ну а осознав это, ощутил решимость на что угодно. Сейчас он бы подошёл к Насте легко, и сказал бы… да нашёл бы уж, чего сказать! «Не хочешь пива с мороженым?»; «Я недавно на джипе ездил»; «Пошли к Юрке — видак посмотрим!» Когда в полутьме Юркиной квартиры на экране шумно дышали двое, а камера вдруг съехала вниз, Саня поспешно отвёл глаза, успев ещё подумать: люди очень редко видят друг друга с такого ракурса. Но сейчас… сейчас он бы не отвернулся, рассмотрел бы процесс во всех деталях; сейчас, в пьяной голове, мечты об этом процессе и образ Насти стремились сплавиться во что-то постыдное.
Во что-то прекрасное.
Не в силах отогнать наваждение, Саня встряхнулся; сердце его забилось сильней. Ощущая потребность немедленно сделать что-нибудь, он поднялся и взял из кострища уголёк; побродил по пляжу в задумчивости, и замер перед плитой, не зная, какую надпись оставить.
«Настя лучше всех» не годилось: обязательно найдётся тот, кто допишет, в чём же именно она лучше, и всё опошлит. «Настя, я тебя люблю» — так написал бы романтик и слабак, а Саня ни в коем случае не был таким в собственных глазах. Наконец он придумал; перепачкав все пальцы правой руки в угле, аккуратно вывел:
«За Настю у…»
И остановился, вдруг задумавшись. Всего три буквы — а какая огромная разница! Как между «быть» и «иметь»; как между «подарить» и «отнять». Саня не знал, что лучше, но всё-таки закончил фразу. Получилось:
«За Настю умру!»
Прямо сейчас это вправду было так. Он мог бы прыгнуть с моста (но до него было идти и идти); переплыть реку туда и обратно (кто-то внутри шепнул: «Не надо!»); совершить ещё что-то героическое… но что?
Взгляд упал на две пустые бутылки. Хорошо размахнувшись, Саня зашвырнул их подальше в реку (обе не утонули, а медленно уплыли вниз по течению); хотел повторить с поллитрами из кострища, но они оказались ужасно грязными — даже пьяному дотрагиваться противно! Он поискал, на чём ещё выместить задор, но вокруг были лишь плиты и камни. Камни.
Целое семейство их выползло погреться — от небольших, размером с кастрюлю, до неподъёмных, они охватили пляж полукольцом, но держались от плит подальше, словно бы слегка опасаясь. Выбрав себе противника по силам, Саня отвалил его, бросил случайный взгляд вниз… и отпрянул.
Там, под камнем, всё шевелилось. Застигнутые врасплох, мокрицы копошились во влажной выемке, заползая друг на друга и друг под друга — мелкие, плоские и удивительно быстрые. Передёрнувшись от отвращения, Саня скатил камень обратно, надеясь, что раздавит их всех; потерянно потоптался на месте, пытаясь вернуть себе задор… но видение мокричьего мирка сбило дерзкую устремлённость на подвиги. Слегка протрезвев от увиденного, он вдруг представил, как отец проверит заначку, обнаружит, что купюр не хватает, и, грустно улыбнувшись, подмигнёт матери: «Сашка-то подворовывает у нас».
Нашлась мечта — туфли с пряжками! Ладно, купит он себе эти туфли — а дальше что? Дома их всё равно придётся прятать — мать с отцом тоже не дураки, спросят: «Откуда?» А сама Настя — да чего она сто́ит, если поведётся на эти туфли и на кино? Странно: он только что готов был умереть за неё, но готов ли снова украсть у родителей?..
Поняв, что не знает ответа, Саня присел на корточки у самой воды. Хотелось посоветоваться с отцом; стать бандитом — и при этом остаться прежним; вправить время назад, как палец, чтобы не было ни мокриц, ни кражи! Как быть? На мгновение это захватило его — очарование развилки путей и не сделанного ещё выбора — но почти сразу Саня понял: можно всю жизнь жить — и не выбрать! Вот бы хорошо не испытывать сомнений; закалить сердце, чтобы стало твёрдым, как камень! В поисках уверенности он хлебнул пива… и сморщился — когда оно успело выдохнуться?!
Так ли уж важно? Гладь реки лежала перед ним. Подобно своим древним предкам, жертвовавшим часть урожая, чтоб получить заступничество, знамение — да что угодно, что облегчит им жизнь — Саня шёпотом загадал про сердце, вылив остатки пива в реку. Когда бутылка опустела, он осторожно отпустил её плыть («Лети-лети, лепесток» — пришла на ум позабытая считалочка), а сам склонился к воде, уверенный: она прямо сейчас исполнит желание.
И вздрогнул, когда над откосом послышались голоса.
***
По тропинке спускались двое: первый, в ношеной олимпийке, ступал уверенно, а второй дёргался на каждом шагу. Вспомнив свою недавнюю мысль: «…встретить этих Бусю и Утю», — Саня печально усмехнулся реке: «Не то желание ты исполнила!»
Хулиганы спустились быстро; при виде их улыбок хотелось бежать без оглядки — вот только бежать-то было некуда. Саня встал, выпрямился. Держать сердце каменным — и отскочит. Но разве умеет камень так стучать?!
— Дарова, длинный. Курить есть у тя?
— Не, пацаны, не курю, — ответил Саня, стараясь, чтоб голос не дрожал.
— А чё? Спортсмен, типа?
— Ничего не «типа», — возразил Саня. — Вчера за Кирпичи отстоял, в «клетке». Видел, как вы пиво у Мурлика отжали…
— Ха-а, точняк. Помню тя, — кивнул Буся и повёл шеей, будто птица — нелетающая, но хищная. — Толстовку дашь погонять?
Это было скорее утверждение, чем вопрос. Саня сразу напрягся:
— Не, не могу. Отца подарок.
— И чё? Ещё подарит. Или сам купишь — ты ж богатый.
Саня изумился настолько, что на мгновение забыл всякий страх:
— Какой «богатый»? Ты чего хоть?..
— А чё тогда пиво вылил? — вдруг включился в разговор Утя.
Мысли Сани забуксовали. При чём тут пиво?
— Так оно ж выдохлось, пацаны, — растерянно улыбнулся он.
Буся посмотрел на него с усталым превосходством:
— Он тя не спрашивает: «выдохлось?» Он базарит: раз пиво вылил — ты богатый. Чё скажешь? Деньги есть у тя?
— Для себя на пиво есть, — осторожно ответил Саня, и запоздало поправился: — Были…
— Я не понял: «были» или «есть»? — снова вступил в разговор Утя. Буся наблюдал за ним, как учитель за учеником. — Чё ты виляешь сразу?
Саню вдруг осенило, что на нём попросту тренируются. «Ладно, — подумал он с внезапным ожесточением. — Я вам не словесная груша!»
— Не виляю, а уточняю, — сказал он примирительно. — Нету денег. Хочешь — поищи…
Буся сразу насторожился, но Утя был глупее товарища — радостно шагнул к Сане, потянулся...
Тот проворно отступил:
— А чего ты меня шмонаешь? Мусорско́й, что ли?
Утя вздрогнул, как от удара — зато Буся широко улыбнулся.
— Выхватил? — спросил он своего подопечного. — Теперь смотри, как надо! — и, обернувшись к Сане, упёр палец в одну из надписей на плите: — Ты́ это писал?
Ноги у Сани вдруг стали ватными. Надпись была та самая: «Буся и Утя — …» — универсальный casus belli, если ты — тот, про кого написано.
— Не-е, не я, пацаны. Нафига бы мне это делать?
Он вложил в эти слова всю ту развязную искренность, на которую был способен, попытавшись сделать правду ещё правдивей… но добился обратного эффекта. Взгляд Буси сделался пристальным, а черты лица обострились:
— Ты отвечаешь?
Нету правильного ответа на подобный вопрос. Скажешь «да» — тебя всегда могут подколоть: «Кто отвечает, тому…», — просто чтобы посмотреть, как ты среагируешь на оскорбление. Скажешь «нет» — значит, и слову твоему никакой цены. Был, конечно, и обостряющий вариант: «Кто ты такой, чтоб я тебе отвечал?» — но обострения Сане хотелось меньше всего.
— Ну, отвечаю… — настороженно подтвердил он.
Буся довольно кивнул, будто только и ждал этих слов:
— Проотвечался. Пальцы покажь!
Саня, не будь дурак, показал — два распухших пальца на левой руке.
— Вчера мячом вышибло, на футболе, — пояснил он, но Буся не купился, покачал головой:
— Не эти. На правой.
Саня не шевельнулся; он и так знал, что они в угле — и понял, что попался. Начнёшь пояснять — скажут: «А чё ты оправдываешься?»; скажешь правду — спросят: «А чё за Настя?»; что бы он им ни сказал, что ни сделал, это повернут против него. Хуже того, он заподозрил — это и есть тот самый «высший закон», который он так мечтал постичь, и запоздало вспомнил отцовское: «…захотят нагрузить — нагрузят».
С тихим плеском омыла берег волна. «За Настю умру!» — чернело пророчество углём по бетону. Ощущая, как мокрицы копошатся под камнем сердца, Саня медленно помотал головой:
— Ничего я не буду тебе показывать.
— Значит, это ты́ написал?
— Нет.
— Слово пацана? — спросил Буся, не скрывая издёвки.
Саня промолчал, как будто ответить «да» и даже просто кивнуть означало сдаться и признаться в чём-то постыдном. Так и не дождавшись ответа, Буся метко схаркнул ему между носков кед.
— Пральна. Ты же проотвечался, ты — не пацан, — слегка рисуясь, объявил он свой приговор. — Толстовку снимай!
Сила этих простых слов оказалась почти гипнотической. Ещё мгновение — и Саня подчинился бы им… но вдруг дёрганый Утя, не утерпев, подскочил и схватил его за руку:
— Снимай, сказали! Чё тормозишь?!
Саня рефлекторно выдернул руку… и тут Утя ударил его — неумело, пугливо и зло, толком не попав даже; ударил — и отскочил назад. Шагнув вслед за ним: «Иди сюда, один на один!» — Саня увидел метнувшийся в лицо кулак Буси; к собственному удивлению, почти увернулся, но удар как-то превратился в захват, а захват — в бросок. Почувствовав, что ноги отрываются от земли, Саня вцепился в противника мертвой хваткой... и ещё прежде, чем они вместе упали, понял: Буся такой же борец, как он — вратарь.
Всякие правила были забыты: один неловко валял другого по камням, не умея толком положить на лопатки, а тот елозил, выскальзывая и отбиваясь. Был ещё третий; вот он выждал момент, с победным криком кинулся в бой и ухватил Саню за ногу, собираясь не то вывернуть ступню, не то сорвать кеду — но Саня отбрыкнулся другой ногой, и Утя, споткнувшись, отлетел… а двое потерявших дыхание соперников из последних сил отпрянули друг от друга и отползли — один к плитам, другой к камням у воды.
Буся озадаченно изучал сорванный ноготь, Саня потирал ушиб на затылке, но смертельно оскорблённым выглядел Утя — на его футболке отпечатался след подошвы. Бормоча: «Ллладно сссска…», он мутным от ненависти взглядом поискал что-то, затем медленно подошёл к кострищу и поднял одну из бутылок. Поднял — и ударил ею о плиту.
Прошлогоднее стекло разбилось с надсадным звоном. В руке у Ути расцвела «розочка», на лице — улыбка.
— Держи его, Бусь — я его ткну!
Саня не стал проверять, захочет ли Буся стать соучастником убийства; он вскочил и бросился в воду — как был, в одежде и обуви. Скорей, отплыть как можно дальше и...
Брошенный камень ударил его сзади, в плечо — и тут же ещё один вспорол воду под самым ухом. Судорожно, со свистом вдохнув, Саня кувырнулся вперёд и нырнул; и хоть толстовка на спине вздулась пузырём, он загребал так неистово, что утащил этот пузырь с собою на глубину.
***
Он плыл под водой, пока хватало воздуха; лишь когда стало совсем невмоготу, вынырнул — и сразу услышал:
— Вона он! Вон, Бусь!
— И чё? Лезь за ним теперь, придурок, б…
«Я считаю, у них есть, чему поучиться!» — сказал кто-то на целых полдня глупей. Прикрывая голову, Саня проморгался и сориентировался, поняв, что течение помогает ему и уносит прочь. Поняли это и те, на берегу. В воду с большим недолётом булькнул камешек, а вслед за ним понеслись обещания расправы. Саня разобрал лишь три слова — «…найдём!», «…убью!» и «…зассал!»
Правда почему-то не задевала — может, потому, что узнал ей цену? Опасаясь преследованья, он какое-то время плыл на спине — но нет, в реку за ним никто не полез, сквозь кусты никто не ломился. Когда пляж скрыли заросли ивняка, Саня наконец оторвал взгляд от белеющих сквозь зелень плит; зная, что плывёт мимо территории завода, посмотрел влево... и обомлел.
Ракурс был — куда там порнухе! Весь засыпан щебнем и ломом, спускавшийся к воде склон напомнил Сане будущее из «Терминатора» — с той разницей, что здесь ядерного удара не потребовалось. Здания цехов стояли пустые; обращённые к воде стены поблёскивали рядами разбитых окон. Вся в клочьях вспоротой обшивки, по самому берегу вилась теплотрасса; а чуть поодаль, накренившись, застыл ободранный остов экскаватора. Сане вдруг подумалось: вот он, мир, который настригли, будто бумагу, чтоб потом скупить за бесценок.
Плыть в одежде было тяжелее и холоднее, чем без неё. Пытаясь согреться, Саня начал грести сильнее, но течение и так несло его дальше — мимо причала для плавучих кранов и мимо торчащей из воды арматуры; мимо ржавой осветительной вышки и забора с колючей проволокой.
Мимо «Деревни бедных», выстроенной из знакомого красного кирпича, как если бы большой завод, умерев, дал жизнь паре дюжин маленьких дворцов.
***
Он выбрался из реки возле опор железнодорожного моста. Оставаясь в тени насыпи, снял и выжал тяжёлую толстовку; переобул кеды, вытряхнув из них воду; вспомнил про пакет с тетрадками и плюнул: «Новые заведу!» Потом в испуге ощупал карманы, уверенный, что утопил или выронил ключи — но нет: и ключи, и открывашка были на месте.
Саня перевёл дух и огляделся. Чтобы вернуться домой, предстояло сделать здоровенный крюк: вдалеке, на фоне светлого неба, чётко вырисовывался горб эстакады и серое, многоэтажное Князево. Невидимый Кирпичный лежал правей — часа полтора дороги, не меньше.
Стараясь не сорваться на бег, Саня быстро двинулся вдоль насыпи. Он успел позабыть про желание, которое загадал реке — зато твёрдо знал, что, вернувшись, первым делом признается отцу про деньги.