Вспоминая то, чего не было
Для вдохновенного бездельника Среда жил в квартире на удивление светлой, почти нарядной. На узких окнах висели полупрозрачные занавески, и свет, проходя через них, рассеивался по комнате, рассыпался розоватым маревом. Места было мало, поэтому Среда освободил нишу из-под кровати и поставил туда рабочий стол, а над ним прикрутил бра — настольные лампы вечно лезли ему под руку и вообще всячески его угнетали. Также над столом листы плотной бумаги с заметками и — кое-где — плохими рисунками закрывали истыканный кнопками гипсокартон. Если сесть за стол, прямо на уровне глаз висел листок со следующим списком:
сингулярность
теория чёрных дыр (зачеркнуто)
по сути просто чёрные дырки
бессмертие (зачеркнуто)
субъективизм (зачеркнуто)
релятивизм
становление
время и временность
воспоминания
нереальность (зачеркнуто)
За окнами по стене карабкался вьюн, преображая тусклый кирпичный торец. Внутри растений не было. Однажды подруга привезла ему цветок наподобие орхидеи с популярного курорта. К нему прилагалась инструкция, а справившись в интернете, Среда узнал, что цветок крайне неприхотлив и прост в уходе. Среда засушил довольно много домашних растений и тогда поклялся, что вырастит одну-единственную орхидею, посвятит этому время и силы. Цветок прожил полторы недели — и спасти его не удалось.
Среда выбросил оставшиеся горшки и купил черепаху. Назвал её Орхидея.
Орхидея чувствовала себя прекрасно, временами благоухала и любила прогулки по комнате, особенно в отсутствие Среды. Он спал на кухонной тахте, а когда приходил посидеть за столом и включал похожее на ковшик бра, Орхидея устраивалась неподалёку и не обращала на него никакого внимания. Что было очень по-кошачьи, особенно для черепахи.
Среду, конечно, звали как-то иначе. Средой он звал себя сам, потому что, будучи философом времени, полагал так: тот момент, когда его имя было впервые занесено в документы, вся его последующая жизнь, каждый раз, как с ним — человеком по имени такой-то такович — происходило событие, и та среда в начале июня, когда он решил начать новую жизнь (не с понедельника, потому что это чистой воды самообман) — всё это имело одинаковую ценность. Среда в некотором роде значила даже больше. Ведь это он сам придал ей значимость, можно сказать, обозначил её, а она — его. Так он полагал, будучи философом времени.
Это его занятие, исследования и всё в этом духе, требовало немногого. По правде говоря, Среда был совершенным профаном в том, что касалось времени — или том, что мы условно им называем. Научной стороной вопроса он интересовался, но крайне поверхностно. И был в некотором роде прав, поскольку чуял, что изыскания заведут его в дремучие дебри человеческого неведения.
Времени не существовало.
Времени не существует.
О том, что имеем, мы знаем очень мало. И, чем бы это ни было, это, во всяком случае, не то время, которое имели в виду Аристотель и Уэллс. Умом Среда это понимал и даже был согласен, почти помимо собственного желания.
Гулкие, как стук полых палочек, факты каким-то образом противоречили его сути. Что это за суть такая, Среда не знал. Может,
«просто чёрные дырки».
Поэтому он был философом. За долгие часы досуга он успевал протереть пыль, покормить Орхидею, убрать за ней, поиграть с ней, написать сводку курьёзных случаев за неделю, заработать денег — очень немного, надо сказать, — забыть очередной клочок ненужной информации, посмотреть документальную передачу, позвонить другу, написать подруге, отдать деньги за квартиру — очень немного, надо сказать, — и всё это время Среда думал.
Мысль о том, что будущее так же реально, как настоящее, завораживала его настолько, что Среда частенько впадал в некое оцепенение. Внутри весь дрожа от предвкушения, он готов был в любой день проснуться и узнать его: будущее. Парадокс, казалось бы, заключался в том, что для этого Среда должен был встречать его когда-либо в прошлом — видеть, слышать; чуять, наконец. Однако противоречие никак не задевало Среду. Оно обтекало его, растворялось в мягком свете комнаты и кружилось в нём редкими пылинками.
Так было потому, что мысль о реальности прошлого завораживала Среду не меньше. Он, в сущности, знал одинаково мало о пятом веке нашей эры, позавчерашнем утре, следующей секунде и той сингулярности, в которую неизбежно схлопнется наша вселенная. Даже недалёкое прошлое было для Среды чудесной загадкой, иначе он давно бы заметил, как похожи его дни один на другой.
Примерно раз в неделю, по настроению, Среда спускался на первый этаж. Здесь находился холл, зелёными обоями в ромбик и бессмысленной, роскошной расстановкой мебели похожий на старинную гостиную. Для небольшого дома холл был довольно просторный, и потому на этаже не оставалось места для квартир. Зато здесь стоял большой почтовый ящик с ячейками для разных адресатов, а ещё столешница с кофемашиной и краником, откуда можно было набрать кипятка. За стенкой располагалась кухня; все жильцы знали об этом, потому что накануне праздников все помещения заполнял душистый запах выпечки. Но как попасть на кухню, знал только домовладелец. Похоже, туда вели тайные ходы через дальние комнаты первого этажа, где в ожидании ремонта складировались строительные материалы. Большинство дверей из неровного, облезлого дерева были заперты. Домовладелец, получавший доход с аренды и, кажется, с каких-то ещё вложений, больше нигде не работал и часто сидел в холле, изображая консьержа. Звали его Патриций Малиновый. Среда думал, что это шутка, но наверняка сказать не мог.
Когда Среда спустился, Патриций пополнял коробочки с чаем. Он очень серьёзно относился к своим выдуманным обязанностям, и Среда чуть-чуть его жалел, но больше уважал за это. Другие жильцы, наверное, чувствовали то же самое, потому что нередко говорили: «А знаете что, Патриций, попробую-ка я сегодня что-нибудь новенькое. Ничего себе, гибискус? Это вкусно, говорите?» И Патриций встряхивал пушистой чёлкой, смотревшейся слегка нелепо на человеке его возраста, и светским тоном давал справку о гибискусе, приправленную историческим анекдотом. Такие разговоры заметно радовали его. А чай и кофе были бесплатными.
Среда спустился и сказал:
— Доброе утро, Патриций, — хотя было не меньше двух часов пополудни. — Нет ли сегодня лаванды? Я в настроении для чая с лавандой, — сказал Среда.
— Лаванды нет, к сожалению, — живо откликнулся хозяин. — Могу предложить апельсиновую цедру, османтус, или вот яблоневый цвет…
— Патриций, — перебил Среда, — могу я вас попросить об услуге? Выберите чай и не говорите мне о нём ничего. Будет напиток со вкусом мистерии.
Уголки тонкой нижней губы Патриция дёрнулись вверх. Ни слова больше — сказал его затылок, когда он отвернулся и принялся колдовать над двумя чашками. Среда подумал, что, возможно, впервые в жизни использовал слово «мистерия», да ещё и неправильно. Он сошёл с лестницы и уселся на софу напротив двери: в холодные дни это место продувалось всеми ветрами, и высидеть на нём могли лишь самые стойкие. Под тупым углом к этой софе стояла вторая, похожего дизайна, тоже с изогнутой спинкой и тускло блестящей обивкой, только узор был другой. Среда знал, что на стене за его спиной висит плохой натюрморт с авокадо (вообще-то, Среда немного вдохновлялся им, когда рисовал картинки для украшения рабочего места). Эта картина и зелёные обои делали весь разговор с Патрицием не только выносимым, но даже приятным.
На второй софе сидел незнакомый Среде человек. Он держался скромно и кивнул приветливо, даже с некоторым почтением. Он был ниже Среды и казался заметно младше; у него была абсолютно гладкая кожа, маленький нос и покатый лоб со слабо выраженной переносицей. Каким-то чудом на ней держались очки. Среда обратил на это внимание, потому что и сам был очкарик; и ещё он заметил, что незнакомец укутан по меньшей мере в три слоя одежды, хотя холодно вовсе не было (иначе Среда ни за что бы не сел напротив двери). Из-под белой толстовки снизу торчала длинная туника или даже платье камуфляжной расцветки, красный шерстяной ворот закрывал шею и, кажется, из рукавов также выглядывали части других предметов одежды. Выбор наряда так бросался в глаза, что впоследствии Среда не мог вспомнить причёски нового знакомого и даже не был так уж уверен, что это был мужчина, или мальчик, если уж на то пошло.
Среда тоже кивнул. Не иметь перед глазами натюрморта оказалось очень неудобно, потому что пялиться на гостя было некрасиво, а смотреть мимо, в открытую дверь — ужасно неловко. Среда почесал колено, причмокнул губами и вздохнул.
— Пришли к кому-то? — спросил он, потому что, кроме жильцов и их гостей, никто не сидел в холле Патриция Малинового.
— Нет-нет, — сказал человек и легонько хлопнул себя по коленям. Он тоже не знал, куда девать руки.
— А, переезжаете сюда?
— Нет-нет, — снова сказал человек. У него был — вроде бы — довольно высокий голос; Среде запомнилось, что он звучал весьма монотонно, и, чтобы не показаться незаинтересованным, гость вынужден был искусственно изображать скачки тона. Выходило не очень естественно, но Среда оценил намерение. — Я турист. Захотелось есть, и вот. Показалось, что здесь я смогу перекусить, и хозяин согласился дать мне еды. Очень добрый человек, я так думаю.
— А-а, — сказал Среда. — Да, Патриций такой. Но вы знаете — это вообще-то просто жилой дом.
— Да, теперь я вижу свою ошибку. Меня обманула вывеска.
Тут подошёл Патриций с подносом. С помощью Среды он составил несколько тумбочек так, чтобы вышло нечто вроде журнального столика. Затем выставил на них чашки с ароматным чаем, тарелку горячих сырников и баночку тягучей белой субстанции.
— Мёд. Очень полезен при трудностях с дыханием. Может, — обратился он к Среде, — тоже желаете пообедать? Сейчас дойдёт вторая порция, сегодня в качестве исключения.
— Спасибо, Патриций. Я не очень голоден.
Патриций выпрямился, но, вместо того, чтобы уйти, немного помялся на месте. Затем изменившимся тоном сказал:
— Я сделал слишком много теста. Возьмите с собой, а? Не выбрасывать же.
— Хорошо, если вы настаиваете, — фыркнул Среда.
— Я настаиваю.
Гость, тем временем, выгреб две полные ложки мёда себе в чашку и разделался с первым сырником.
— Очень вкусно, спасибо.
— Пожалуйста, — и с безмятежной улыбкой Патриций удалился.
Среда отхлебнул свой чай. Он оказался с бергамотом. На вкус и на запах — это был самый обычный чёрный чай с бергамотом, какой можно купить в любом магазине. Среда улыбнулся и подумал, что именно такова на вкус мистерия, если хорошенько распробовать. Он откинулся на спинку софы и снова завёл беседу, в этот раз с чуть более искренним интересом.
— И как вам наш город? Откуда вы?
— Я уже отбываю отсюда. Очень понравилось, но очень непривычно, — сказал гость и отложил вилку. Он ел с феноменальной скоростью, будто вообще не жуя. Теперь перед ним стояла пустая тарелка, а сам турист грел руки о чашку.
— Что непривычно?
Гость задумался. Он поднёс чай к лицу; стёкла очков тут же запотели. Его это как будто привело в недоумение, и он поставил чашку обратно, не сделав ни глотка. Среду это насмешило ужасно, но он сдержался из вежливости.
— Хотелось бы вам показать. К сожалению, я уже отбываю. Это тоже очень… — вместо конца предложения из груди незнакомца вырвался свист. С видимым усилием он два раза попытался вдохнуть и, прежде чем Среда успел испугаться, выхватил из кармана ингалятор и воспользовался им. Затем как ни в чём не бывало хлебнул чая и снова удивился пару, собравшемуся на стёклах.
Среда понял, что не дождётся продолжения, но тут гость сказал:
— Простите, как вас зовут? Если вы не возражаете.
Среде, по правде говоря, раньше не представлялось возможности сказать то, что он собирался сказать. Он оглянулся, надеясь, что Патриций не может подслушать. Перед ним было бы как-то стыдно.
— Можете звать меня Среда.
— Среда? Как интересно. Видите, это непривычно, у нас бы так никого не назвали.
Среда приказал себе не краснеть. И не признаваться, что «у нас тоже». Он напомнил себе, что назвал свою черепаху в честь засохшего цветка, и Орхидея щеголяла своим именем, носила его так же уверенно, как свой панцирь.
— А вас как зовут?
— Это сложно перевести, но я попытаюсь, — сказал гость. — «Длинные вечерние тени легли над тихими водами; река постепенно успокаивалась к концу дня. Рыбы выскакивали из воды, а крупные птицы возвращались на ночь к высоким деревьям. Не было ни единого облака, небо стало серебристо-голубым. Лодка, наполненная людьми, прошла вниз по реке; люди пели и били в ладоши, а вдали мычала корова. Чувствовался аромат вечера. Гирлянда оранжевых цветов календулы плыла по воде, которая искрилась в лучах заходящего солнца. Как все это было прекрасно и полно жизни — река, птицы, деревья и люди!»
— Это перевод вашего имени?
— Самый близкий из доступных мне. Так говорит Джидду Кришнамурти.
— Кто такой Джидду Кришнамурти?
— Человек, философ… человек-философ. Очень непривычно для меня, но, я так думаю, очень просто и понятно для вас.
Среда больше не чувствовал себя глупо из-за того, что назвался Средой. Я так думаю, это очень претенциозно, чуть не ляпнул он.
— Так как мне вас называть?
Гость пожал плечами. Он выглядел смущённым, хотя выражение его лица едва ли менялось. Среда вдруг отчётливо увидел в нём — или в ней — себя, и его растущее нетерпение растаяло. Одновременно они сказали:
— Это сложно перевести.
— Пусть будет «Календула».
Они посмотрели друг на друга.
— Ладно? — сказал Среда. — Оранжевая календула, что-то там.
— Хорошо.
— Мою черепаху зовут Орхидея, — зачем-то добавил Среда. — Ей подходит.
Потом они допили чай, и Среда вышел проводить Календулу, которому надо было «отбывать». Они оставили посуду на тумбочках; Патрицию наверняка понравился вид. Кто-то сидел в его холле и пил чай с бергамотом и белым мёдом — кстати, Среда плотно закрутил баночку перед уходом. Вечером или, может, даже на следующий день он же помогал Патрицию растаскивать тумбочки по местам, но оба вели себя так, словно с тех пор стали другими людьми.
Календула настоял, чтобы они пересекли дорогу. Здесь они остановились и посмотрели на дом Патриция. В нём было четыре этажа, шесть квартир и очень мало места — это было заметно даже снаружи. Ещё Среда заметил, что зданию по меньшей мере полвека; оно всегда выглядело старым, но Среда думал, что так проявляется любовь Патриция к декорациям. Теперь ему стало любопытно, как и когда Патриций стал хозяином. Вносил ли он изменения? Должен был, несомненно. Вот где пряталась настоящая «мистерия» (что бы это ни значило), и Патриций тщательно отвлекал от этого общественное внимание.
Календула показал на стену, куда, знал Среда, выходили окна его квартиры. Стена кренилась под едва заметным углом. А дом стоял надёжно, не шатался; казалось даже, что зелёная поросль поддерживает его.
— Вот это, — сказал Календула, — очень непривычно. Должно упасть, но не падает. И ты, Среда, даже не знал об этом. А ведь живёшь внутри.
— Я так думаю, ты редко выходишь, — сказал Календула чуть позже.
— Откуда ты знаешь? — сказал Среда, хотя Календула был опять совершенно прав. — Не то чтобы редко. Мне всё-таки для работы нужно выходить. И ещё я иногда хожу поиграть в музыкальный пинбол.
Календула никогда не слышал про музыкальный пинбол, что было, в общем, неудивительно. В полуподвальном помещении "Графика" ему понравилось. Среда переживал, что скопление людей, рассеянный дым от курительных приборов и подземное расположение вызовут трудности с дыханием у Календулы, но всё обошлось. Среда взял местное пиво, солоноватое, но в остальном почти безвкусное; Календула попробовал чуть-чуть и вежливо согласился, что прелесть «Графика» в другом. Здесь стояло два бильярдных стола, и всегда находилось с полдюжины сильных любителей, развлекающих остальных посетителей впечатляющей игрой. Ещё были пинбольные автоматы. Попасть к ним было легче, и Среда сыграл две партии, потом дал сыграть Календуле. Игра привела его в восторг, но он признался, что смотреть ему понравилось больше. И ещё под потолком висела пара экранов, на которых вечно шла танцевальная аэробика или что-то вроде того. Экраны были небольшие, видео — относительно плохого качества, но музыка неожиданно хорошо сочеталась со звоном автоматов и стуком бильярдных шаров. Это поистине была находка владельцев "Графика", она была душой бара, согревающей, словно горячий шоколад с перцем. Люди танцевали; молодые женщины чувствовали себя особенно комфортно, им не приходилось оголяться, потому что подвальные сквозняки не позволяли температуре воздуха подняться слишком высоко. Многие из девушек были похожи на женщин с видео, только живее, они распускали волосы, пили почти безвкусное пиво и не пьянели. Среда и Календула не стали присоединяться к танцующим, но постояли и посмотрели. В другой день Среда познакомил бы Календулу с художником, который приходил в «График» порисовать; его изначально привлекло название. К этому Календула мог бы привыкнуть.
Когда они насмотрелись на кривую стену, Календула сказал:
— Тут за углом. Как это сказать, станция.
И действительно, буквально за углом их встретил яркий свет. Сначала Среда сравнил его для себя с глазом прожектора, но этот был скорее молочно-белый, похожий на рассвет или на мёд Патриция. И ещё: он разливался над жидкими в это время года кронами деревьев, над шеями фонарей, не сосредоточенный в одной точке. Он летел и падал во все стороны, он был безмерным, самым ненавязчивым образом. Среде не хотелось жмуриться.
— Я и не знал, что здесь есть станция, — сказал он, хотя никакой станции и не было.
— Это неточный перевод, — пояснил Календула. — Скорее, автобус.
Да, так было намного понятнее.
Проводив нового знакомого, Среда вернулся домой. Перед входом он посмотрел на вывеску: жестяной щиток размером, может, с тетрадь, с тисненым изображением фонаря, обвитого плющом. Тогда Среда догадался, как Календула понял, что он редко выходит. Среда ведь и забыл, что у них почему-то есть вывеска.
Как-то раз в один из спокойных дней, когда ничего не горело и только слабо мерцало, как бы напоминая о своём существовании, Среда пришёл в комнату. Ему не нравилось находиться на собственной кухне, он там спал и ел, а жил в других местах. Он пришёл в комнату и нырнул под занавеску, чтобы поглядеть в окно.
За окном висела молочно-белая дыра, и было прекрасное утро.
Это напомнило Среде о Календуле. Он вспомнил, как спросил, сидя в холле:
— А тебе вообще-то когда-нибудь доводилось видеть календулу?
Тот смутился, как обычно, не поменявшись в лице. Когда Календула смущался, он делал нехарактерные для него паузы и слегка горбился в плечах. Среде пришлось быть особенно внимательным, чтобы заметить это.
— Нет, — признался Календула.
Среда посмеялся и нашёл картинки в интернете, чтобы показать ему. По правде говоря, цветки календулы не казались ему красивыми. Он не мог этого объяснить, и потому, посмотрев на картинки, он подумал, что этого недостаточно.
— Дорогой друг, — сказал Среде до этого Патриций. — Я могу оставить гостя на ваше попечение ненадолго, не правда ли?
— Разумеется, Патриций, — ответил Среда. Они оба про себя склонялись к тому, что «не правда ли» звучало чересчур, но никто из них не сказал этого вслух.
Среда сунулся в каждый коридор, ведущий из холла, чтобы убедиться, что Патриций исчез в недрах здания. Потом подозвал Календулу и открыл перед ним коробочку с травяным чаем.
— Это календула, — сказал он.
Турист втянул носом чайную пыль.
— Пахнет не очень вкусно, — решил он и, не сдержавшись, разразился надрывным кашлем. Среда спешно поставил коробочку на место, и они с Календулой сбежали, пока Патриций не вернулся.
Он ещё подумал тогда, перед тем, как они попрощались: «Мы бы наверняка отлично поладили. Я бы хотел стать ближе, но нет времени».
И когда Среда смеялся над тем, как они тайком нюхали чай Патриция, он тоже думал: «Как жаль, что нет времени».
Теперь он смотрел в окно и желал, чтобы окно сделалось шире. Чтобы занавески были белее. Чтобы вьюн рос сильным и цвёл пышнее. Орхидея кралась вдоль стены, и Среда не помнил, сколько ей лет. Ему показалось, что Орхидея будет жить вечно, несмотря ни на что и независимо от него. Когда он так подумал, то понял, что рискует схлопнуться в ноль. Тогда Среда отошёл от окна, сел за рабочий стол и сдёрнул со стены листок. На стене осталось много-много чёрных дырок — беспорядочно разбросанные, они были манифестом средовой мысли на протяжении бог знает какого времени.
Если бы Орхидея знала, о чём думал Среда, она бы сказала: ты дурак? С жиру бесишься.
Кстати, надо было её покормить. Среда пошёл на кухню, положил на тарелку листьев салата, покрошил сверху морковь (Орхидея весьма уважала морковь) и поставил на полу в комнате.
Затем он спустился попить чаю с Патрицием, потому как неделя срока подходила к концу, а ему не хватало курьёзных случаев. Как обычно, он остановился на лестнице, увидев сверху пушистую шевелюру хозяина. Тот возился у столешницы.
— Доброе утро, Патриций, — сказал Среда и помедлил, пробуя на языке следующую фразу. — Нет ли сегодня лаванды? Я в настроении для чая с лавандой.
Патриций вскинул голову и сверкнул глазами.
— Лаванды нет, к сожалению, — заявил он с готовностью. — Могу предложить апельсиновую цедру, османтус, или вот яблоневый цвет…
— Патриций, могу я вас попросить об услуге? Выберите чай и не говорите мне о нём ничего. Будет напиток со вкусом тайны.
Хозяин едва заметно ухмыльнулся и кивнул. Среда сошёл с лестницы и направился к софам. Он собирался сесть напротив дверей, чтобы поглядеть в открытый проём в необоснованной надежде увидеть что-нибудь интересное. Но обе софы были заняты. С той, которая стояла под углом к двери, Среде махал человечек в белой толстовке. Из-под подола торчало платье камуфляжной расцветки, а из ворота — водолазка красной шерсти. Среда помахал в ответ и повернул назад. Вернувшись к Патрицию, он сказал:
— Знаете что, Патриций. Если у вас найдется лишняя порция сырников на завтрак — я же знаю, что вы их готовите, Патриций, у меня есть нос, — если вам не жалко, я бы не отказался.
Патриций уставился на Среду, а затем спросил:
— Вы что, подмигнули мне?
— Нет, — сказал Среда и двинулся к софам.
Место, где он собирался сесть, было занято. Там сидел очень красивый человек со смуглой кожей, большим прямым носом, тяжёлыми веками и аккуратным пробором на тёмных волосах. Он держался со спокойным достоинством и улыбался подошедшему Среде.
— Познакомься, — воскликнул Календула. — Это Джидду Кришнамурти!
— Очень приятно, я Среда, — сказал Среда и крепко пожал руку индийского философа.