Пятая глава «Киника»

Стена синяя.

Беспечные молочные полосы с оттенком зелени испещряют её поперёк, будто жилки в свежеспрессованном листе папируса. А вдоль, по кромке стены, тянется пенная полосочка — как на кипящем сырном супе. Лишь масштабы отличаются. Корабль — крошка, а стена... Стена.

Я понимаю, что она настолько огромная, что уже непонятно, волна это или просто горизонт решил тронуть краешек солнца.

Шум. Бурление.

— Волна-убийца.

Взбитые грудью корабля брызги с шипением тухнут о лицо Пифона, по нему черными молниями флуктуируют остатки тёмного Логоса. Киник сердит и сосредоточен.

— Время ещё есть...

Решительно кивнув, он скрывается в трюме. Я слышу обрывки его приободряющей речи, затем упругий поскрип плотной корабельной древесины. Корабль круто разворачивается.

— Не поможет, — говорю я старику финикийцу, он присел рядом со мной на палубу и попыхивает трубкой. — Такие волны, обрушившись на берег, смывают его начисто... Вода проникает далеко вглубь материка и, возвращаясь, забирает с собой его часть, оставляя за собой лиги каньонов, похожих на змей. Против такой мощи манёвры бесполезны.

— Всё так, — отвечает старик, выпыхивая султан зеленоватого дыма. — Думаю, им это известно не хуже, чем нам.

Опираюсь рукой о палубу, дерево прохладное и гладкое, доски настолько хорошо отполированы, что ладонь проскальзывает.

— Ливанский кедр… — старик грустно смотрит вдаль.

— Разве их не вырубили?

— Вырубили, верно. Под корень... Знаешь, когда-то мой народ бороздил всю акваторию на таких вот, — он стучит костяшками по палубе, — триремах. От Геркулесовых столпов до полноводных рек Индии. Мы были истинными королями моря...

Я жду продолжения.

Кричит чайка, слетая с борта. Она хлопает крыльями, пытается подняться повыше и улететь подальше от обречённого корабля. Пернатая крыса.

— И? — я всё ещё жду продолжения.

— И?.. — он выдыхает дым. — Ты хочешь мораль или ждёшь от меня сетования на судьбу?

Я пожимаю плечами.

— А нету ни того, ни того, — он тянет губы в грустной улыбке, дым течёт из межзубных промежутков. — Вырубили кедры — и всё. Нет больше кедров для наших кораблей... Мы требовали от природы корабли, чтобы воевать, — лес дал нам их. Мы захватили полмира. А теперь торгуем, чтобы не умереть с голоду, — старик пожимает плечами. — Земли сдувает ветер, флот разметало море; чтобы не умереть, оставшиеся корабли — для торговли. Всё течет, кельтка.

— И не жаль?

— Жалеть об ошибках ещё постыднее, чем их совершать. Есть риск остановиться жить... Финикии нет больше, но без жизни и смерти Финикии не было бы великой Греции. Посмотри: Платон, храмы, библиотеки, империя — это наше наследие, греки — это росток нашего семени. Всё течет, всё меняется, но ничто не исчезает, не оставив следов.

Я смотрю на водяной вал, перекрывший и вздыбивший горизонт, и думаю: «Останется ли от нас хоть щепка, когда волна отхлынет и море успокоится?» Вал вот-вот коснётся зенита, где застыл солнечный диск. Жарко.

— Сколько же здесь воды? — спрашиваю я.

— По виду — океан. Но на самом деле в средней реке воды гораздо больше. Эта волна — лишь краешек, пенка.

— Насколько же тогда ничтожны наши представления о целом, если в этом вале моя фантазия видит всю воду мира?

Старик смотрит в небо:

— Большее человеку бесполезно.

Волна-убийца всё ближе. Она высится до небес, кажется, будто застыла и вот-вот под действием сил притяжения, как молот под рукой кузнеца, рухнет, низвергнется, так и не коснувшись зенита. Но нет, медленно, будто затмение, солнце поглощается водой. Темнеет.

Я перегибаюсь через борт, вглядываюсь в воду, которая теряет зеркальность. Становится прозрачной. Вёсла гребцов ритмично месят её: чмявк — ряд синхронно ныряет, вшимпф — поднимается, катапультируя картечь сизых капель на борта.

Из трюма доносится раздраженный тенор Зенона. Он и Пифон поднимаются на палубу.

— Это невозможно! — молодой финикиец нервно жестикулирует. — Волна близко, наш единственный шанс спастись — добраться до грота, прежде чем накроет. Я знаю эти воды, мы успеем.

Пифон презрительно фыркает.

— Посмотри на неё, Зенон, — он обнимает юношу за плечо и разворачивает лицом к валу. — Веришь ли ты в то, что когда эта волна откатится, на том месте, где в укрытии скал ты мечтаешь найти убежище, останется хоть что-то кроме мутной воды? Не отвечай, глядя на неё, представь это, Зенон, визуализируй, — Пифон мечтательно проводит рукой по воздуху, будто гладит кошку. — Волна падает. Буллмм... Брызги! Пена!.. Фшш... Волна, качаясь, уходит. Миг назад буйное, море раскатывается в гладь. Видишь? Скажи, есть ли на месте твоего грота что-то кроме мутного моря — сытого, уставшего?

Не дожидаясь ответа, киник подходит к борту, упирается ногой в кромку, вглядывается в воду. Я вижу, как напрягаются на его обтянутой мятыми шнурками голени мышцы.

— Слушай его, сын, — подаёт голос старик финикиец. — Это не простая волна-убийца, она создана злой волей гаруспика из потрохов и жертвенной крови.

— И что же предлагает нам великий пёс?.. — Зенон взрывается, его благородный лик перекашивает гнев. — Покорно ждать, надеясь на морских женщин? А я ещё считал его своим героем детства!

Старик пожимает плечами. Это злит юношу ещё больше. Он хочет уже крикнуть команду гребцам, но останавливается, услышав странные звуки. Пифон прерывисто посвистывает.

— Что он делает? — спрашиваю я у старика, но тот лишь улыбается и моргает глазами: мол, смотри сама.

— Тур-тур-тур.

Море молчит.

— Трр-трр-туртуртур.

Море безмолвно.

— Трррруур-трр-тр.

Поначалу ничего не происходит. Я вижу, как напряжённо щурится Пифон, вглядываясь в морские глубины. Потом, неподалёку, появляются бурунчики, и по мере того, как они приближаются, напряжение на лице Пифона сменяется улыбкой. У борта бурунчики замедляются. Сквозь воду проступают три розовые спины — они величественно вибрируют плавниками.

— Сирены! — ахает Зенон. — Пришли...

На палубу высыпают матросы. Среди них я замечаю и заспанных Кратета с Гиппархией.

— Тр-тру, — говорит Пифон.

— Трууу, — выпрыгнув, на лету отвечает сирена.

Они похожи одновременно на речных дельфинов и только что родившихся младенцев: розово-бежевая кожа, покрытая красными пятнами, лоснящаяся от слизи. Милое, по-детски непосредственное рыло с длинным клювом, изогнутым вверх, как рыбацкий крюк, ажурные спинные плавники — у одной из них на него прилипли ракушки, с ней Пифон и вёл диалог.

— Трр-т.

— Руру-труру-ру.

— Пыль у тебя? — Пифон поворачивается к старику.

Старик вынимает из-под рубашки мешочек, бросает кинику.

Сирены высовывают головы из воды, вибрируют плавниками, Пифон, развязав мешочек, распыляет трофейную храмовую пыль над водой. Искрящимся облаком снега она опускается вниз; сирены водят носами-крюками, резвятся, трынькают на своём языке, потом резко, как спугнутые воробьи, исчезают в глубине.

Моряки на палубе поворачивают головы на Пифона. Тот, зачем-то приложив ладонь ко лбу, поднимает голову наверх; лучи солнца, проходя сквозь массив моря, раскидываются радугами. В сумеречном воздухе они выглядят особенно фантастически.

— Ждём, — отвечает киник.

Команда корабля рассеянно мнётся: с одной стороны, лидерские функции перенял какой-то чужак, и Зенон его слушается, с другой — горизонт дыбится вверх, стремясь вытолкнуть небесный купол в космос. Волна очень далеко, но она так огромна, что кажется, будто нависла прямо над кораблём. Это отбирает способность к спокойствию.

Гребень волны бурлит, как кипящий кефир, и пенная корона эта настолько массивна, что пеной в сравнении с ней уже кажется простое море.

Люди на всякий случай обнимаются, прощаются навсегда.

Вокруг всё темнее, солнце уже еле пробивает плотное тело вала, вода за бортом приходит в волнение. Когда в голову начинают лезть липкие мысли, а сомнения выталкивают из разума надежду, кто-то вскрикивает:

— Смотрите! Во дела...

Горизонт исчезает со всех четырех сторон.

Волны берут нас в квадрат.

— Смерть идёт, — зычно басит кто-то из матросов.

— Нет! — голос Кратета. — Это наше спасение.

Бурлит теперь со всех сторон, под кораблём ходят водяные пласты, от чего судно из ливанского кедра болтается, словно щепка на перекате. Три волны, с юга, востока и севера, блокируют волну с запада, созданную волей гаруспика, вместе они создают водяной квадрат, который...

— Выдавливается вверх! — кричит кто-то. — Вода выдавливается вверх, мы поднимаемся!

— Ур-ря-я!!! Спа-асены-ы! Не захлестнёт!

Я смотрю на Пифона. Грустно как-то дёрнув уголком губ, киник разворачивается и решительно направляется на корму — там у него организована площадка для размышлений.

— Фантастика, — говорит Зенон. — Три волны сирен подпирают волну гаруспика.

— Они уравновешивают друг друга... Силы, которые могли нас убить, превратились в подъёмные силы.

— Но куда они нас поднимут?

Из-за края волны выныривает край солнечного диска, лучи разрезают сумрак. Играются на текучей воде, отблески жидких граней отплясывают на корабельном дереве. Команда восторженно ахает.

Хоть Пифон и наказывал никому не сметь вторгаться в процесс его размышлений, но когда он уединяется, мне интересно, и я решаюсь. Иду на корму.

Там, во взвеси радужных брызг, вылетающих из-под давящего волны брюха корабля, Пифон, завязав глаза серой тряпкой, делает ударные движения руками и ногами. Удары.

Сфокусировавшись, различаю в особенно густых брызгах силуэты будто бы существ. Они прозрачны, но имеют объём; разных форм и размеров существа флуктуируют вокруг Пифона, рассыпаются под его ударами и появляются вновь.

Некоторые похожи на фейри, некоторые на всадников... Но они настолько эфемерны, настолько быстро текут из формы в форму, что у меня не получается ни зафиксировать их в моменте, ни запомнить.

Я даже не уверена, что вижу что-то. Может, это моё сознание превращает дисперсию лучей на водяной пыли во врагов. Я настолько привыкла за годы странствий ко всему этому, что обычная гимнастика кажется битвой.

Тем не менее решаю спросить:

— Скажи мне, Пифон, что ты делаешь? Ты бьёшься с врагами?

Пифон молчит.

— Или уходишь от проблем? Люди на палубе в смятении — они не знают, жить им или умереть. Они не знают, что они должны делать и на что можно надеяться. Они могут ошибиться.

— Это их дело, — Пифон делает несколько быстрых махов ногой. — Большее для них недоступно. А я философ, я убиваю когэргосумриков.

Резко вспрыгнув, ударом пятки с разворота киник рассекает воздух. На грани слышимости успеваю уловить печальный писк, на периферии зрения вижу лопнувший под пяткой клубок прозрачных ниток. Хотя, скорее, всё вовсе не так — просто существующие образы вряд ли обладают способностью выразить то, что я вижу.

У меня поднимаются волоски на шее.

— Когэргосумриков?

— Да, — отвечает он. — Очень вредные твари, — и, совершая очередной прыжок, Пифон раскидывает будто бы толпу набросившихся на него врагов. — Помолчи. Ты их множишь.

Это как минимум красиво: брызги, шипящие о кожу философа, шум четырёх водопадов, флуктуации... Пифон, прикладывая настоящие усилия, сражает ненастоящих, как мне тогда казалось, врагов.

— Я всё хотела спросить. Камень Платона...

Пространство вокруг киника бугрится, пузырится. Он шипит на меня, призывая к тишине.

Удар.Удар.Тройка.Ногой с разворота.Удар.Комбо.

Сразив всех когэргосумриков, Пифон застывает, поднимает кулаки к лицу, дует на них, потом раздражённо сдёргивает повязку и опускает плечи.

— Только что ты наблюдала бунт против абсурда, — усмехается он. — Эти когэргосумрики... Мир без них гораздо лучше для смотрящего.

Тогда я не поняла, что он хотел сказать, как, впрочем, и всегда в последующие месяцы наших странствий, битв и перевалов. Я видела лишь пенку над бездной. Вся глубина его идей дошла до меня много позже, когда уже и Пифон не числился в живых, и Зенон, уже будучи старцем, заканчивал свой стоический трактат.

— Но? — предвосхищаю, как казалось, я.

— Но хуже для мира, — он садится рядом со мной на влажную палубу, поправив свой короткий хитон, словно молодая неофитка. — Есть легенда. Послушай... Летит стая птиц. Над океаном. Летят очень долго, птицы постепенно выбиваются из сил. В хвосте клина диалог. «Почему мы следуем за этим глупым вожаком? — спрашивает одна птица у другой. — Мы летим уже семь лет и до сих пор никуда не прибыли, почему он ведёт нас?» Другая птица тогда говорит: «А мне почем знать? У вожака есть карта».

Сказав это, Пифон впивается взглядом в мою скулу. Периферическим зрением я вижу, как гневно шевелятся его брови.

— Карты... — мне грустно от воспоминаний.

— Что в них было, кельтка? — киник сердит. — Гаруспик не стал бы тратить стадо жертвенных быков и не менее дюжины не достигших пубертата и оскоплённых в полнолуние мальчиков-евнухов на создание волны... Лишь для того, чтобы добить меня. Нет. Это за тобой... Жрец открыл сумку... Скажи, что он в ней увидел?

— Карты Анаксимандра.

Пифон жуёт зубы, желваки играют, как сцепленные в драке коты. Потом вкрадчиво спрашивает:

— Ты хотела сказать, «карта» Анаксимандра? Из-за объекта эстетики сомнительного качества гаруспик потратил состояние, равное казне небольшого полиса?

Я качаю головой:

— Карты. Оригинал карты Вселенной — это единственная из бумаг в сумке, которая не имеет иной ценности, кроме эстетической.

Я готовлюсь защищать информацию, готовлюсь к допросу, но киник лишь смиренно кивает. Поднявшись с палубы, он подходит к борту. Восходящий ветер играет его золотыми кудрями, а солнечные лучи превращают эту игру в божественный ореол. О Аполлон!..

— Так что же, Пифон, — спрашиваю я, — мы сегодня не умрём? Эти волны доставят нас в Афины? Мы попадём на симпозиум, где решим судьбу мира, а потом спасём его?

Пифон смеётся, подставив горячее лицо ветру. Наш квадрат-площадка скругляется, я понимаю, что водяной цилиндр всё быстрее поднимает нас к небу. И... Я бросаю взгляд вдаль — я вижу горизонт... Так странно видеть его ниже уровня моря, находясь в море.

— Скажи, — Пифон резко оборачивается, — что тебе известно про Микены?

— Я даже была там проездом по пути в Египет.

— Ахахах, нет. Я про настоящие Микены.

— Те, где минотавр?

— Где сирена-минотавр!

Я решаю не уточнять, тем более что неожиданно понимаю: это первый наш диалог тет-а-тет с того момента, когда Мойры, плетущие наши судьбы, случайно обронили пряжу, и она перепуталась.

— Скажи, — снова меняет он тему, — по отношению десяти камней к одной голосовальной амфоре, на сколько ты оцениваешь стабильность эллинской цивилизации?

— Это экзамен или лекция?

— Это метод философствования. Отвечай.

Я пожимаю плечами.

— У вас наука и искусства. Богатство, удобства и блага. Все в мире стремятся жить так, как вы. Десять камней?

— А что если я скажу, что мы на самом деле мрази? Мы стягиваем на себя все ресурсы и рабов и при этом даём миру не больше того, что давали двести лет назад, когда ещё были бедны. Что если я скажу, что сейчас есть и раньше были общества лучше нашего во всех отношениях, которые заслуживают гегемонии более нас.

— Я попрошу объяснений.

Корабль всё быстрее несётся к небесам, бурлящая вода сужает цилиндр в конус. Горизонт со всех сторон загибается внутрь и вниз, как шкурка мандарина на пылающей жаровне. В ушах звенит, как сквозь туман слышу крик:— Су-у-уши вёсла!

С моря больше не летят брызги, вместо них с неба на палубу планируют облачные хлопья, Пифон набирает их в ладонь, скатывает, лепит, вытягивает в башенку, которую тут же разносит на атомы порывом ветра.

— Эллины не дают разным людям жить по-своему, — Пифон лепит новую башенку из облака, а потом ещё одну — повыше. — Почему это важно? Потому что чем больше разных мировоззрений, картин мира, образцов жизни и мысли, тем больше стабильности в обществе. Сталкиваясь друг с другом, полярные мнения плавятся и горят, огонь перемешивается — и из него выходят новая, более совершенная культура и более достоверная наука, ведь слеп сытый и счастливый человек. Раньше полисная Греция была для мира двигателем... Математика, софистика, физика, геометрия... Это было замечательно.

— Но?

— Но греки, так уж вышло, объединились, завладели несметными ресурсами персов, что позволило им захватить почти всю ойкумену... Наш образ жизни начал насаждаться повсеместно.

— Только сейчас захваченный и объединённый Александром мир больше похож на склеенную слюнями амфору.

— Всё благодаря Аристотелю. В степях Скифии он отыскал Логос Гераклита, соединил его Нусом Анаксагора, что отдал ему на смертном одре хозяин, и сковал в жерле Этны, поглотившей Эмпедокла. Аристотель создал новый, независимый космический регулятор, что до недавнего времени хранил баланс. Логику.

— Но...

Пифон мрачнеет.

— Ты всё видела сама... Гаруспик пробудил мощь тёмного Логоса. И боюсь, что установленный порядок снова под угрозой, — и, резко приблизившись, он шепчет: — Что было на остальных картах Анаксимандра?

От него пахнет йодом.

— Я не имею права сказать. Это вопрос безопасности моего народа. Безопасности всех текстосагов.

Он внимательно смотрит мне в глаза, потом устало вздыхает.

— Это твоё право. Только помни, кельтка: королева-минотавр сильнее гаруспика, меня и всех, кого ты только знаешь. Она самодостаточно живёт в штиле со своими сиренами, и проблемы обезьян до поры ей не интересны. Но... Если в этих картах есть что-то, что может хоть как-то угрожать их обществу, она не отпустит тебя до тех пор, пока не узнает всё. К тому же ей небезразлично детище Аристотеля, а гаруспик хочет его низвергнуть... Поэтому, если она знает, то тебе предстоит лабиринт. В одиночестве... Иногда смерть лучше.

— Учту.

Тут корабль накреняется, я сползаю по склону и вынуждена вцепиться в киника. Он горяч, твёрд и влажен.

Ещё я осознаю, что дно корабля поддерживает лишь тонкий водяной пик, который остатком былой мощи продолжает выталкивать нас к небу.

— Держись, — одними губами шепчет Пифон. — Мы входим в штиль.

Корабль врезается в облако.