История о девочке, которая не выросла

Девочка не помнила, когда у неё день рождения. Она не знала, что любят на завтрак её родители. Ей даже имени не дали. Такие уж порядки в её родном городе: никаких глупостей — родись, вырасти, беги работать.

Правила эти придумали очень много лет назад очень умные люди. Они ушли из обессиливших поселений, нашли реку в долине между гор и лесов, построили на берегу новые дома, позвали к себе жить смелых людей. «Идите к нам, — говорили умные люди, — у нас лучше. Мы все ответственные, мы все работящие. Такие, как мы живут счастливо».

— Наверное, оно так сначала и было, — облизывает губы девочка, — ну, счастливо. Но потом в наш город проник рок-н-ролл, заразил всех классных людей танцевальной лихорадкой и увёл их в столицу Его-Милости-Пресли. Теперь тут скучища.

Девочка знала, что рок-н-ролл город не инфицировал, что никто никуда дальше окраинных мотоферм не уходил. Но ей нравилось рассказывать историю прошлого именно так. Именно так нравилось слушать историю прошлого монстру.

Монстр не был чудищем, уродом, диким зверем или неудачным паровым роботом. Он не был монстром ни с какого края. Просто подобных ему взрослые ненавидели, преследовали и разрушали. А истреблять «монстров» гораздо проще, чем «соседей».

Девочка не называла своего единственного друга ни «монстром», ни «соседом». Она придумала для него имя другое, воздушное. Похожее на полёт кукурузного зёрнышка в попкорнице. И произносила его редко, осторожно. Как сокровенное желание в огнях рождественской ели. Девочка знала — увлечёшься, забудешься, громко друга позовёшь, как сразу примчатся взрослые, найдут тайник и задавят «монстра».

А делали они подобное каждый раз, когда в городе рождался ребёнок. В родильной палате подстерегали нового розового морщинистого человечка, ощупывали скользкий родничок, выискивали зачаток «монстра», бац! Тридцать два диска динамо-машины и электрическая терапия закончена. Новорождённый готов к взрослению.

Девочка же взрослеть не хотела. У неё был друг. Она прятала его на чердаке, восторженно играла с ним в «шарады», «виселицу» и «труляля». Рассказывала, какими приёмами её пытались повзрослеть, и приносила неизменно свежую идею, почему же у неё с рождения остался друг. Девочка не знала настоящей причины. И мы не узнаем. Потому что старая акушерка, которая могла поведать эту тайну, уже восемь лет как существует в двух датах на могильном камне.

— Скучища! — повторяет девочка и снова облизывает губы. Ей кажется, что металлическая стружка, рассыпанная по чердаку, оставляет на коже тонкие порезы. — А знаешь, что они мне говорят?

— Что? — подыгрывает друг. Сегодня он ворон.

— Что мне надо вырасти наконец. Тогда городская жизнь перестанет казаться скучной.

— Взрослые мне весёлыми не кажутся, — проговаривает ворон. — Я иногда смотрю на них сквозь чердачное окно.

— Вот-вот, им ни до веселья, ни до скуки, — девочка отпуливает щелчком пальцев металлическую стружку. — Ну, ладно. Уже поздно. До завтра. С меня Чак Берри.

Но на следующий день девочка не заглянула. Она пришла в субботу, сердитая и без пластинки.

— Опять взялись? — друг участливо присаживается рядом. Сегодня он большой паук.

— Да-а-а, — тянет девочка и долго выдыхает через нос. — Отец и мать хотят поскорее меня вырастить. Заставили работать на фабрике.

— А что там?

— Ничего такого. Два паровых котла. Один твердотопливный. Ещё конвейер для запчастей дредноута и рули для аэростата.

Паук щелкает жвалами и замечает:

— Ты вздыхаешь, как они. Говоришь, как они. Мне уйти?

Девочка морщится, краснеет, отводит глаза. Но не справляется с накатившим озорством и смеётся в ладони. Она хохочет:

— Купился! Да там столько интересного, что и за вечность не расскажешь! Оказывается, на паровом котле есть вентили похожие на карамельки. А пока следишь за ёмкостями для воды, пропеваешь целиком «Джонни Би Гуд» под шум насоса. Когда обед, то можно прикидываться аэростатом Дюпюи де Лом, чтобы посмешить беззубых ветеранов фабрик…

И пока девочка щедро делится впечатлениями от работы, её друг принимает образ канарейки и летает по чердаку, подкидывая восхищённые слова ребёнка выше, выше, выше. Чтоб те не падали и никогда не превращались в стружку.

Спустя ещё неделю девочка заглянула к другу рано утром.

Она поправляет на лбу авиаторские очки и плутовато улыбается:

— Угадаешь, куда меня теперь взрослеть отправляют?

— На небо? — пытается провидеть друг-щелкунчик.

— Да там же только густые пылевые облака. Чего там делать-то?

— Тогда на гоночный паровой автомобиль?

— Хо-хо! Хотелось бы, но взрослые такие штуки называют опасными. От меня прячут. Давай ещё.

Друг принимает вид пшеничного проростка и говорит:

— В твою работу добавили заботы?

— Точно! — девочка натягивает очки на переносицу и гордо улыбается. А потом передразнивает серьёзным голосом слова матери, — «забота о других сделает тебя взрослее». Круто! Меня берут на верхние этажи города. Ухаживать за мехаголубями. Я ни одного не видела, но думаю, они фанаты Билли Хейла.

Друг терпеливо ждал. День. Два. И третий. Выглядывал на улицу через окно. Прислушивался к голосам домашних. Четвёртый день потратил на обучение превращаться в рыб. На пятый освоил вид искр походного огня. А на шестой день заглянула на чердак девочка.

Она проглатывает от возбуждения слова:

— Мощь! Рок-н-ролл сплошной. Наверху постоянно дул ветер. От этого у мехаголубей быстро пересыхали шестерёнки. Но я и машинное масло спасали их от крушения снова и снова!

Друг молчит. Не перебивает. И не спрашивает. Немой свечой сгущает тени в углах крыши.

— Ты чего? — интересуется девочка и гладит друга.

— Они правы. Ты от меня уйдёшь.

— Ещё чего! — девочка сердито смотрит, обижается, что друг такое допустил. — Я, вообще-то, всем мехаголубям имена дала. А когда птицы почту не таскали, мы играли в «утка-утка-гусь». Из взрослых до такого никто не додумался. А ты…

Девочка надувает губы. Друг обращается в мастиффа, огромным языком вылизывает щёки ребёнка, говорит:

— Прости. Я по тебе скучал. И по нашим играм.

Девочка смеётся, уворачивается от шершавого языка. Предлагает:

— Давай сейчас в «телеграф» сыграем.

Мастифф ложится. Стружка колит лапы. Друг спрашивает:

— Как думаешь, мы однажды поиграем с кем-нибудь? С кем-нибудь, кто такой же, как ты и я?

Пса гладят по мощной голове, целуют в тёплые складки морды. Девочка отвечает:

— Ну, конечно. Мир большой. В других городах должны быть люди с твоими собратьями, Фантазия.

И только девочка произнесла имя друга, как тут же протяжно скрипнула дверца на чердак.

Круглые и плотные головы взрослых продавились в проём, как густая лягушачья икра. Девочке почудилось, что под тяжестью всех этих лиц и злобных взглядов чердак вот-вот обрушится. Мастифф расставил лапы, страшно зарычал.

— А я говорил! — взвизгнула голова инженера. — Надо было раньше за ней последить.

— Где мать? Где отец? — просипела башка клерка. — Пусть объясняют.

— Пусть объясняет тайная полиция! — заорала головёнка беспризорника. — Как нас шмонать, так первые, а как «монстров» накрывать…

— Разойдитесь, я винтовку заряжаю, — прервал беспризорника пролетарий.

И пока толпа распекала отца и мать девчонки, пока оружие заряжалось и наводилось на «монстра», мастифф широкой мордой поддел холодную ладонь хозяйки и сказал:

— Сейчас.

Девочка решилась сразу. Она запрыгнула на пса верхом, обхватила его шею, зажмурилась и под сдавленными веками увидела яркую черту. Ту самую линию, которая делила жизнь на до и после.

Головы взрослых вздулись, они лихорадочно напирали на чердак. Замелькали дула. Комки из рук и ног продавливались к беглецам. Мастифф напрягся. Опустился к полу. Закрыл глаза и метнулся вверх. Пёс выпрыгнул в окно.

Взрослые гневно закричали и однородной массой покатились по чердаку, давя тяжёлыми пыльными ботинками осколки стекла и металлическую стружку. Десятки возмущённых глаз сверкнули в разбитом окне. Они увидели внизу хромающего мастиффа. Он оставлял кровавый след, скулил, пытался бежать. А невредимая девчонка тащила его за шею в сторону леса.

Толпа взрослых загудела, решая, как нагнать беглецов, как умертвить «монстра», и как наказать упрямого ребёнка. Головы заодно решали, что делать с родителями девчонки. Посадить? Лишить зарплаты? Перестать их замечать? Покуда отец девочки безвольно стоял в углу, мать выхватила винтовку пролетария и положила дуло на откос окна. Возможно, женщина хотела угодить толпе, а, может, она действительно верила в благостное начало своего поступка. У нас нет времени вникать. Мать проговорила: «пусть возненавидит меня, чем её возненавидит весь мир», и выстрелила.

Чердак заволокло дымом с запахом пороха, и густая пелена спрятала от взрослых трагедию ребёнка.

Мгновение назад, всего один взмах комариных крыльев тому назад, девочка ещё чувствовала живую упругость мышц друга. Но потом вмешались запах металлической стружки, серы, соли. Инерция чужого стального тельца вырвала пса из рук девочки, и мастифф упал на брусчатку боком. Мгновение и друга больше нет. Девочка стояла возле кучи мяса, напитанной стынущей кровью, а многоуровневые ржавые дома всасывали в себя остатки «монстра».

Не дожидаясь окриков взрослых, не раздумывая над тем, что будет, не позволяя городу внушить страх и беспомощность, девочка побежала к лесу.

Ноги ребёнка, тонкие, с острыми коленками, сбивали пепел и пыль с погибающей травы. Кожаные детские ботинки со шнуровкой «железной дорогой» задевали провода, сплетённые в канаты, шланги и редкие дренажные трубы. Лес безучастно терпел пробегающего его насквозь человека, не выдав остатков жизни ни треском сосен, ни хлопаньем перепуганных птиц. Заморённая и стерилизованная природа обесценила людей. А потому лес не дал девочке крова, когда полился тепловатый дождь, не накормил её, пока солнце всходило и садилось три раза кряду, не защитил от смрада скотомогильников и от песчаных бурь.

Чтобы не обессилить до смерти, девочка зашла в неизвестный город. Люди в нём, как и жители её родного поселения, уверяли, что пришла она в Эдем. Взрослые тут и правда улыбались чаще. Ещё они придумывали название для всего: для пищи, для насекомых, для звёзд и для разноразмерных бородавок. Народ жил в означенных годах и в неповторимых именах. Пока девочку закармливали «клубникой сорта Мара де буа» и хлопотали над её внешностью «эмульсионными кремами типа масло-вода», беглянка надеялась, что в этом городе повстречает собратьев друга. Но названия сменялись будто диапозитивы в проекционном аппарате, улыбки засахаривались и переставали греть, и, наконец, девочка подметила на висках людей затянувшиеся проколы. В этом поселении новорождённых встречали шилом.

Тогда девчонка решилась отыскать другой город. Ведь мир огромный, и люди сидят на нём плотно, многослойно. Должен же хоть кто-нибудь в этой массе, ближе к горизонту, не убояться соседства изменчивых существ? Не все же вырезали из себя дар, данный при рождении?

За пару дней девчонка дошла до окружённого пустыней городка.

В нём были фабрики, знакомые девочке по родному дому. Была и недавно познанная ею клубника сорта Мара де буа, крема на масле, улыбки, заверения на Эдем. Ещё причудливые мотокареты, которых до этого ребёнок не видал, и полная коллекция пластинок Пресли. Но как бы девочка не присматривалась, как бы не колотилась надежда в ней громким пульсом, Фантазия искоренялась и в этом месте. Взрослые обходились без неё.

Города упрямо настаивали на уничтожении «монстров», но девчонку что-то сладко покалывало изнутри. Нечто неведомое, но готовое открыться. То, что смягчало рану от потери друга, корней и дома. То, что в любое время могло стать спасением. И доверяя этому чувству, разрешая ему обрести смысл, девочка продолжала путешествие по миру.

Шли годы. Усиливались пылевые бури. Всё выше строились города. Девочка превратилась в девушку, затем — в женщину, а после стала легендарной странницей, которую радушно принимали во всех поселениях. Люди думали, что она выбирает лучший для жизни город, и старались впечатлить её местными диковинками. Но странницу ошеломить было сложно. Она видела, что каждый город повторял соседские изыски. А вместе с новшествами копировал и пыль, гарь, безвкусные улыбки, злобу к «монстрам». Чем дальше шла женщина, тем ярче различала истощение идей.

И вот спустя десятки лет, странница остановилась.

Она садится на отощавшую землю, оглядывает костистые горы вокруг и, повторяя губами детскую привычку, улыбается. Женщина говорит:

— Пора.

— Точно?

— Ну конечно, — кивает женщина. — Пора бы и тебе поработать, Фантазия.

Бестелесное продолжение друга урчит:

— Ну, наконец-то. А то мне, знаешь ли, надоело ждать. Чего ты так долго меня в себе искала?

— А чего ты хотел? — женщина прыскает в сторону. Без возмущения. Она играет. — Я чувствовала, как нечто меня толкает вперёд, но что это ты подсказываешь дорогу, поверить не могла.

— А «Рок эраунд де клок» за подсказку могла принять? Почему не задумывалась, кто это у тебя между ушей поёт?

— Память?

— Да памяти твоей нет никакого дела до такой ерунды, как песня. Она запоминает дороги, виды песчаных бурь, их смертоносность. А я не запоминаю. Я воспроизвожу.

Женщина снимает тяжёлые пыльные башмаки, растирает опухшие ступни. Она спрашивает:

— А что же ты первым не сказал, что вернулся?

— Так я не мог, — признаётся Фантазия. — Мне казалось, что это я сам себя бесплотным навоображал после того, как умер в мире.

Плечи женщины пугливо вздрагивают. Она слышит выстрел. Он летит к ней из прошлого.

— Было больно? — спрашивает она.

Фантазия нежным голосом отвечает:

— Нет. Я не реальность, помнишь? Я её варианты.

— Сложный ты, — вздыхает наигранно женщина, — и как мы только подружились?

На этот вопрос Фантазия не отвечает. Спрашивает сам:

— Когда ты поняла, что я вернулся?

Песчаные крупинки, спрыгнувшие с жаркого ветра на щёки женщины, жалят её кожу, царапают. Но странница не сердится. Она проводит рукавом муслиновой блузы по лицу, стирая пыль, усталость, одиночество, и говорит:

— Совсем недавно. Когда обошла все города и посмотрела на людей. Когда перестала удивляться омнибусам, машинам-амфибиям, паролётам, причудливым названиям и механическим улыбкам. Когда начала различать стальную стружку на кроватях и в тарелках с супом. Когда раз в тысячный свалилась в пересушенное русло, — женщина молчит, пережидает очередную волну пыльного ветра, а затем с облегчением вздыхает и громче продолжает. — Когда поняла, что меня ничем не удивить, но не потеряла страсти. Когда увидела всё, что есть в мире, но чувствовала голод по новизне, — странница поднимается, откидывает босой ногой ботинки, широко улыбается. — Когда увидела, что ошибки прошлого поправимы!

Женщина задыхается на последнем слове, замолкает. Не от крупиц песка, зависших в воздухе, а от живого и ласкового тепла в груди. Фантазия догадывается. Несмело говорит:

— Кажется, сейчас ты объяснишь, что имела в виду, когда просила меня поработать.

— Да! — свободно выдыхает женщина, будто закончила нести по миру груз весом с человечество. — Я не знаю, сколько нас таких, поздно разлучённых. Неизвестно, как много людей сумели уберечь в себе тебе подобных, Фантазия. Но я хочу собрать их всех в одном месте. В городе, который не вламывается в череп. Я расскажу тебе всё, что видела, слышала и пробовала, а ты подскажешь мне, как из этого построить новое и в сто раз лучше. Мы же сможем?

Фантазия тихонько усмехается. По-доброму. Будто всё ещё говорит с маленькой девочкой:

— Давай попробуем, а там узнаем.

Это хороший момент, чтобы закончить историю. Мы начинали её с рассказа о том, как давно умные люди строили собственные города. Похожей нотой и закончим. К добру ли это сравнение начала и конца? Удастся ли затея девочки и Фантазии? Эту часть истории вы должны увидеть сами.