В небеса есть лестница

 

Маленькая, грязно-белая по окрасу, но уже несколько месяцев купаемая мылом собачонка беспокойно металась в клетке, тыкалась носом в облезшие прутья. Нос мокрый, здоровый — шершавая послевоенная краска прилипала к нему, как сырая газета к фарфору. Собачонка тогда яростно обчихивалась, на ходу тёрла нос, недовольно порыкивала.

 

Она тосковала. Тоска эта выглядела довольно иррациональной, но инстинкты никогда не подводили. Собачья интуиция, дар глубоко сидевшего в ней духа canis lupus, помогала ей выживать на улицах советского города. И сейчас интуиция шептала собачонке прямо в волосяные фолликулы: «Что-то грядёт».

 

Но что же вселило беспокойство в собачьи лапы? Что напустило тоски в собачьи гланды? Ах, верно, глаза...

 

«Да-да, — думала собачонка, — грустные глаза моих добрых хозяев, с какими они последние дни гладили меня после полётов, расчесывали... А самый главный хозяин, с добрыми губами, — он и так всегда грустил, а теперь ещё и поплакивал...»

 

Сопоставляя факты, но не обнаруживая закономерности, собачонка замирала и с тихим поскуливанием поднимала морду к небу. Знала ли она, что там, за пыльным стеклом в потолке и дальше — за плотной толщей газовой смеси, о которую растекались лучи звёзд, — там, прикованный к земле лишь гравитационными нитями, натянутыми так сильно, что те стали прозрачными и растянутыми настолько, что звенят самой высокой нотой, которую никогда не услышат живые... струнами, которые, казалось, вот-вот порвутся — настолько они тонки... там кружил «Спутник-1», близнец «Спутника-2».

 

Аппараты идентичны, но «Спутник-1»... вон он, кстати, пересекает пятьдесят девятый меридиан… «Спутник-1» пуст, а его близнец в ангаре ждёт Кудрявку — так зовут нашу героиню, — чтобы улететь в космос. Впервые с живой жизнью…

 

Нужно ли это собачонке? Она такими вопросами не задаётся — она вообще не в курсе, что избрана в великую жертву руководством великой империи. Руководство, кстати, тоже не в курсе — Хрущев сказал, чтобы всё чики-пуки было, не как в пятьдесят втором... А кто там — Кудрявка, Бурявка или иная какая псина — это лишняя информация для руководителей великой империи.

 

Поэтому, хотя вовсе не поэтому — это слово писатели вставляют, когда не знают, чем начать или закончить абзац, Кудрявка бегала туда-сюда в просторной и удобной клетушке, скуля и порыкивая на демонов собственной тоски.

 

Тут стоит заметить, что тосковала она вовсе не из-за своей скорой гибели. Даже узнай она, что избрана в жертву, то и тогда лизала бы руки вычёсывающему её после полётов младшему инженеру, кормившей её сочными куриными косточками уборщице и Конструктору, чья твёрдая рука всегда давала ей уверенность в завтрашнем дне.

 

Да, на алтарь она бы взошла, вознося оды хозяевам звонким лаем.

 

Но она ничего не знала. Она чувствовала только, что любимые хозяева грустят, и догадывалась, что причина тому она, Кудрявка, своей собственной собачьей персоной. Но как это исправить, она тоже не знала, поэтому и вертелась в клетке, поскуливая и пыхтя.

 

— Гав, — тихо сказала Муха в соседней клетке.

 

— Гав, — извинилась Кудрявка и прилегла на любимый коврик, который, впрочем, сейчас не принёс ей удовольствия.

 

Муха права: Альбина ждёт щенков — нельзя ей нервничать, не стоит шуметь. Кудрявка постепенно успокоилась на своём коврике и расслабилась. Забота, пусть и пассивная, придала ей уверенности.

 

Итак, собачонка была не в курсе того, что богоизбранный народ оказал ей честь стать первым трупиком на околоземной орбите, а если бы и была в курсе, то мы услышали бы от неё перед смертью лишь счастливое «Гав!».

 

Меньше года прошло с того момента, когда она, выковыривая шкурки докторской колбасы из мусорки ресторана «Космос», повстречала мужичка, который был хоть и сыт, но грустен — голодная смерть золотых приисков Владлага ещё не исчезла из его глаз. Он подошёл к собачонке и сказал:

 

— Поедем на космодром?

 

И в казахстанских степях поселилась счастливая душа. Восточный ветер, насыщенный сухотравьем и зноем, пах лучше помоек советского города.

 

И появилось много-много людей, полюбивших собачонку. Они играли с ней, травили бойкие анекдоты поздних пятидесятых, расчесывали её, кормили и много-много смеялись.

 

У неё появились подружки — Альбина и Муха, вместе они частенько летали на баллистических ракетах к условной границе с космосом. Это было как игра. Кудрявка чувствовала себя хорошо.

 

А когда у тебя ничего нет, и нет надежды... друзей... и ты цепляешься за жизнь лишь эволюционно заложенным в тебя инстинктом самосохранения... Пожить немного хорошо после такого — за это ли не положить себя на алтарь? Многие вырвут своё сердце за меньшее.

 

Никто тогда об этом не задумывался, ибо мыслящие тех лет больше топили за диалектику и абсолютный дух, но это была эпоха рождения танцующих звёзд из хаоса отчаяния. И великий Конструктор, из тощего тела которого берцы вертухаев выбили почти всю жизнь, и великая собачонка, уже готовая проглотить большую вонючую шкурку, от которой её кишечник застопорился бы, но с интересом слизавшая с тёплых рук сметану... Не они ли осветили свой век?

 

И не только свой. Через 120 лет после полёта собачонки один марсианский художник нарисует популярный комикс, в котором антропоморфная Кудрявка в чёрных очках, с кожаными ремнями, обтягивающими грудь, будет мочить инопланетян горячей плазмой, выстреливая ею из дырок в ладонях. По комиксу будет фанатеть весь марсианский молодняк.

 

Но это потом, а пока собачонка и русский мужик — не тот, который в семейниках с телевизором спорит, а тот, который стоик, знающий скорости истечения газов, законы Ньютона и умеющий круто чертить большие ракеты, — шли по ночной степи. Собачонка счастливо ломала грудью сухой ковыль, залихватски перепрыгивала плотные кочки тимьяна, торопила Королёва, размахивая хвостом, и, видя, какой её хозяин медленный, скакала к нему и кружилась, лая.

 

— Какая же ты Кудрявка? — припав на колени, он сгрёб собачонку в охапку. — Ты Лайка. Да, Лайка.

 

— Гав, — собачонка была согласна быть Лайкой. Для Королёва она согласна быть кем угодно.

 

Он упал на спину, трепля по холке довольную Лайку, вывалившую ему на плечо клейкий язык. Потом они немного поплясали под песни Высоцкого.

 

А потом они сидели на заброшенном муравейнике и смотрели на звёзды. Королёв смолил недорогие папиросы.

 

— Знаешь… — сказал он.

 

— Гав? — заинтересованно спросила Лайка.

 

— Вот, — Королёв положил на землю перед ней бластер. Индикатор показывал полный заряд. — Мало ли что там, в космосе...

 

Лайка уже открыла рот, чтобы уточнить, но тут послышался перезвон, и кто-то позвал на обед.

 

И Королёв, и Лайка любили запеканку.

 

___

 

Лайка очнулась от дремоты. Вспомнила о своём беспокойстве, хотела было вскочить, побегать туда-сюда, но прислушалась к ровному дыханию Альбины, представила слепых малышей, уютно устроившихся в её утробе, поэтому сдержалась. Только хвост её резко и нервно подёргивался — Лайка ничего не могла с этим поделать.

 

Вскоре, впрочем, хвост задёргался не нервно, а радостно: в окошке на потолке показалось лицо Королёва.

 

«Пора», — по губам прочитала Лайка.

 

Опустилась лестница, ворота клетки распахнулись, крутые кожаные ремни стянули могучую грудь. Поднимаясь в кабину, Лайка осторожно нащупала в кармане бластер — кожаная рукоять приятно согрела лапу.

 

Уже будучи в кабине, она обернулась — её хозяева махали ей вслед со слезами на глазах.

 

Стоит ли одна маленькая жизнь большого шага человечества? Вряд ли Хрущев и прочая партийная элита об этом задумывались. Им позарез нужно было прорубить окно в космос, нужно было вы***ть богов до того, как это сделают американцы, ибо кто ***т богов — тот и доминирует в мире. А кто доминирует в мире, у того на корке бородинского самая большая пирамида Маслоу.

 

Интересно, был ли у Лайки позывной? Работала ли у неё рация?

 

— Даю отсчёт: 1... 2... 3... 4... 5... 6... 7... 8... 9... 10... Как поняли? Приём.

 

— Пшшш… Пш… Пшш… Гав!... Пш-пш…

 

— «Lupus est», я «Заря-1», вас понял. Пшш… «Lupus est», я «Заря-1», проверка связи. 1... 2... 3... 4... 5... 6... Как поняли? Приём.

 

— Гав! Гав!

 

— «Lupus est», я «Заря-1». Приём на телефон. Приём.

 

— Гав!

 

...И ступень отходит за ступенью, сгорая в атмосфере. Тысячи глаз, не моргая, смотрят, как надежда человечества огненным столбом борется с притяжением Земли.

 

— Пшш... «Lupus est», малышка... Пшш... Я бы так хотел, чтобы ты вернулась...

 

— Пшшшшшшшшш...

 

А в космосе темно. Лайка в тени Земли. Перед иллюминатором материализуются красно-черные сполохи. Они плавятся, танцуют, таят угрозу.

 

Лайка достаёт бластер, снимает предохранитель. Сглатывает — ей немного страшно, но там, внизу, Королёв. Он верит и надеется, она не может подвести.

 

Сполохи становятся плотнее, красного в них больше, а чёрное — рисунки на красном. Круглые.

 

Лайка рычит.

 

Они стали совсем плотными — теперь это ужасные толстые инопланетяне с челюстями и клешнями. Клешнями они держат бластеры.

 

Стреляют.

 

Лайка стреляет в них.

 

«Что я могу? — думает Лайка, отстреливаясь. — Сжечь шаттл? Тогда в глазах истории я буду хуже Герострата. Но они наступают. Их всё больше и больше. Ааааа… Ааааа! Гав! Гав! Гав, гав-гав!

 

 

* * *

 

— Гав, гав, гав.

 

— ...Можно, да?

 

— Конечно, только не прислоняясь кожей. Кожное сало плохо стирается. Медсёстрам противно — они же обязаны через эти стёкла наблюдать... Больных мы за такое колем.

 

Я осторожно и почему-то сдерживая дыхание склонился к прямоугольному окошку — говорят, их изготавливают на том же заводе, что и бойницы для танков... И кто придумал врезать окно на уровне пояса?

 

— Только не стучите и не подавайте знаки.

 

Я кивнул.

 

За окном дождь. Пасмурный апрель.

 

Палата освещена ярко, по углам четыре кровати. Постельное белье только на одной. У окна, вцепившись в частые прутья волосатыми пальцами, просунув на улицу кончик носа, поскуливал в небо сухонький старичок в пижаме. Радиоприёмник шипел, сквозь шипение можно было расслышать шотландскую волынку.

 

— Так это действительно правда?

 

— Самая настоящая.

 

Если бы я не был в этом уверен, то никогда бы не поверил. Залысины к девятому десятку ожидаемо превратились в лысину, сам он ссохся и уменьшился. Но в осанке что-то ощущалось. И мне почему-то казалось, что если он повернётся, то я увижу его фирменную улыбку.

 

— Что он делает? — спросил я.

 

Старик вскарабкался на подоконник и через форточку опустил между створок толстую узловатую нитку.

 

— Сложно сказать, что он сам об этом думает, — его разум давно не в этом мире. Но по факту — спасает застрявших между окнами божьих коровок.

 

— Это так... так трогательно… — я всё же не удержался и легонько постучал по стеклу подушечками пальцев. Мои жирные отпечатки будто застыли в воздухе. Фу, правда некрасиво.

 

— Зря вы так, — в голосе доктора послышалось неодобрение. — Скорее всего, в его мире всё не совпадает с вашими представлениями о его побуждениях... Да и вообще...

 

— Что?

 

— Спасение божьих коровок. Пфф. Уже само по себе занятие, даже в отрыве от контекста, бесполезное и вредное.

 

— М-м… почему? Эмпатия же эволюционный механизм, — сказал я. И подумал: «Ну повернись же, прошу, Юра...»

 

— Пфф. Пережиток эпохи жира. Эмпатия не выгодна. Но, опять же, повторюсь: эмпатии в его действиях нет — я покажу расшифровки его галлюцинаций. Это ад.

 

— Ну, что он там считает — не важно, если он делает добро. Обычно же наоборот бывает, поэтому и существуют ваши учреждения, разве нет?

 

Поясница зазудела, я разогнулся.

 

Доктор улыбался:

 

— Предлагаю закончить интервью в моём кабинете. Выпьем по шоту «Егермейстера» из ледяных штофов, поговорим про эмпатию.

 

— C'est noté.

 

В кабинете тепло, кондиционер гоняет горячие потоки. В сверкающих рюмках алый биттер.

 

Доктор закурил сигару.

 

— Человечество прежде всего живёт по закону сохранения калорий. Лень — вот эволюционный механизм, а эмпатию в будущем назовут пережитком эпохи жира. Поясню: совершая действие, мы тратим энергию; если её потом не восполнить, совершающий действие умрёт... До Вавилова люди были практичнее... Они не могли позволить себе тратить завтрак на спасение утопающего незнакомца — иначе у них не будет энергии для прополки поля и заготовки корма для скота...

 

— Я не совсем...

 

— Юрий. Вы так растрогались от того, что он спасает божьих коровок… Он их, кстати, не спасает, но давайте разберём действие чисто механически... — Доктор сделал смачную затяжку, погонял дым во рту туда-сюда. Выдохнул. — Вот залетают божьи коровки в палату, залетают и вылетают. Но некоторые застревают в пространстве между двумя стёклами. Они пытаются ползти вверх по стеклу, чтобы достичь форточки, но стекло скользкое — едва ли они смогут проползти хоть половину. Они делают одну попытку за другой, но неизменно падают. Энергии так надолго не хватит, и между стёкол еды нет — надежда только на то, что Юрий поможет букашке.

 

— Так.

 

— Чтобы помочь букашке, нужно её достать и выпустить либо покормить. Юрий пробует достать. Само окно забито, открыта только форточка, поэтому жука можно достать только через неё... Юрий должен встать ногами на подоконник и опустить вниз толстую нитку — рука не достанет, а нитка, заметьте, инструмент, который требовал определённого количества времени и калорий… Так вот, он должен опустить нитку, дождаться, пока жук догадается зацепиться, вытащить нитку с жуком и выкинуть его. И это только для того, чтобы тот вернулся завтра или сдох послезавтра в остатках сладкого чая на дне стакана в соседней палате.

 

— Я понимаю, к чему вы клоните, но не кажется ли вам, что сравнение слишком уж притянуто? — спросил я.

 

— Нет, не кажется. Возьмите любое человеческое действие, и вы упрётесь в то, что после его совершения, для продолжения жизни, человек должен восполнить потраченные калории... И вот возьмите Юрия: у него бесплатное ежедневное трёхразовое питание плюс пенсионные продукты. Слава Вавилову, да?

 

— Вы хотите сказать, что голодные люди априори пройдут мимо?

 

— Именно.

 

Я узнал достаточно, поэтому мне больше не требовалось расшаркиваться с этим мерзким человеком. Тем более я украл расшифровки галлюцинаций Гагарина. Пора валить.

 

— Вы жалок, — сказал я. — Говорите про подвиг Вавилова, но забываете, что у него склад с калориями был, а он их не съел. Не провожайте.

 

Я хлопнул дверью и поспешил к выходу. Подозрительный санитар кинулся было меня проводить, но я отказался от его услуг. Хотя он всё равно пошел следом. Глупый гопник.

 

Я думал о том, как Гагарин здесь очутился. Действительно ли его сумасшествие — это лишь незакрытые гештальты Королёва, вернее, чувство вины, что он так и не смог доставить капсулу с прахом Королёва на Луну… и что так глупо дал умереть Лайке... А всё-таки жаль великого — если бы не подорванное ГУЛАГом здоровье, то сам бы стал первым космонавтом... Но он тоже хорош... И Хрущев дурак — заставляли величайшего героя человечества ездить всюду в лимузине... Хрю-хрю.

 

Я вдруг остановился. Дверь палаты, окошко — на стекле так и застыли мои отпечатки, а с другой стороны жирнели отпечатки морщинистых подушечек. Как инопланетянин, застывший в янтаре.

 

Это было так... странно.

 

И мир вдруг завертелся, закружился. Я забыл, что хотел.

 

Но... Как надоел этот пейзаж...

 

За окном дождь. Утро. Гром рвал туман. Из радиоприёмника протяжно зудела шотландская волынка.

 

За мутным стеклом застрял жук. Его чёрное пузо блестело сквозь запыленные брызги. Пузо не поднималось выше моего взгляда — падало с противным щелчком.

 

Надоело.

 

.

 

«Всё есть всё, — подумал жук, засыпая в сладком чае. — И выделение какого-либо одного аспекта всеобщего всего несёт в своей сущности противное реальности кощунство. Выделять что-то одно подобно тому, как если из разложенного призмой луча отсечь синий, например, спектр и начать его превозносить, дескать он главный, а остальные — говно...»

 

Мысль умирающего жука разбудила Вишну, и снившийся ему мир аддитивно смешался в одно. Радуга на экране утреннего телевизора слилась в белый шум. Произошла рефракция рассеянного сознания Бога.

 

Вишну потянулся, вытащил лотос из пупка, протёр глаза и огляделся: штилем вокруг расстелился океан. Без дна и горизонта.

 

Тишина убаюкивала.