Желанный ребенок

Окна, словно пустые глазницы черепа, зияли темными провалами, крыша местами обвалилась, дверь висела на одной петле, противно поскрипывая. Дом выглядел жутко, впрочем, как и все, что мне попадалось по пути. Но это было убежище в надвигавшейся холодной ночи.

Я слезла с повозки и накинула повод на столб, оставшийся от ворот. Затем на миг прижалась к белому, мохнатому боку сарычихи и вошла в дом. Пахнуло сыростью и чем-то неприятным, нежилым. Тут мало что осталось от прежних хозяев — черепки разбитой посуды, тряпье в углу, перевёрнутая лавка. На полу валялась деревянная игрушка. Я подняла ее и сунула в карман. Когда-то такая же лошадка была у моего сына Айсека.

Во внутреннем дворе стоял сарай. Сложенный из крупных валунов, он выглядел менее разрушенным, чем дом. Вернувшись к сарычихе, я завела ее вместе с небольшой двухколесной повозкой в сарай и распрягла. Хвала пресветлой фра-ане, сегодня был спокойный день.

Сарычиха не захотела есть старое, пропахшее мышами сено, найденное в сарае. Мне пришлось насыпать овса, которого оставалось совсем мало. Потом принесла ей воды из колодца. Замёрзшие пальцы не слушались, и я долго сдавливала сосцы сарычихи, пытаясь надоить молока. Скотина терпеливо стояла, время от времени пытаясь лизнуть меня.

В какой-то момент словно легкая тень закрыла свет, проникавший из открытых ворот за моей спиной. Я обернулась, но никого не увидела. Однако стало тревожно, да и сарычиха заволновалась. Она била копытом, шумно раздувала ноздри. Короткая шерсть на холке торчала словно щетка. Стараясь не делать резких движений, я встала за ней и замерла. Острые рога огромного, мохнатого животного уже не раз спасали меня. Нечисть тянуло ко мне, как летушей на сладкое.

Вдруг валуны из стен двинулись на меня. Я не поверила и зажмурилась, а когда открыла глаза, разглядела двух существ с каменной кожей. Они приближались на широко расставленных конечностях, словно большие бесхвостые ящерицы. Сходство усиливало полное отсутствие волос и вытянутая морда. Их длинные серо-розовые языки возбуждённо затрепетали, вылезая изо рта. Я решила, что это самец и самка: одно из них было мельче и имело  женскую грудь.

Они бросились на сарычиху с двух сторон. Та больно хлестнула меня жёстким как кнут хвостом и боднула самку так, что она отлетела и шмякнулась о стену. Самец на секунду замешкался и получил удар копытом. Он упал перед сарычихой, и она вспорола ему живот рогами. Затем моя скотина наступила на него, превращая внутренности в кровавое месиво. Существо зашипело и издохло. Самка, напавшая первой, очнулась и испуганно бросилась вон.

Я пришла в себя и взглянула на руки. Костяшки пальцев побелели. Все это время я сжимала левой рукой дужку ведра с молоком, в правой был нож. Даже не заметила, как сняла его с пояса. Затем судорожно выдохнула и поставила ведро на пол.

Сарычиха напряженно топталась рядом, и я коснулась ее, усмиряя. Скотина привычно упёрлась лбом мне в живот, требуя ласки. Ее длинные окровавленные рога словно обнимали меня с двух сторон. Я погладила ее массивную голову, шепча что-то успокаивающее. Затем отвела к кормушке.

Мне пришлось за ноги вытащить во двор мертвое существо. Его кожа была мягкой, гладкой и отличалась от обычной только цветом. Истории о камнелюдах оказались лживыми побасенками. Было странным, что они появились так далеко на юге, но в нынешние времена все смешалось. Я тревожно взглянула на повозку, укрытую рогожей. Все было тихо.

Затем подперла воротину толстым чурбаком и засыпала кровавые, все еще влажные следы соломой. В воздухе стоял кисловато-гнилостный запах. Есть не хотелось, сон сморил меня под теплым боком сарычихи.

Ночью выпал первый снег. Не тот белый и пушистый из прежнего мира, как и все остальное, он стал другим. Но грязно-серые тяжелые мокрые хлопья удачно скрыли тело камнелюда, которое мне совсем не хотелось видеть. Я выкатила повозку и впрягла в нее сарычиху. Тихонько отодвинула полог, скрывавший невысокую деревянную клетку, и заглянула внутрь. Потом достала из кармана лошадку и осторожно просунула ее сквозь прутья. Святая фра-ана, помоги мне.

Привычно уселась на облучок и цокнула сарычихе. Скотина послушно зашагала вперед.

Мне хотелось ехать, ни о чем не думая и не вспоминая. День за днём, неделя за неделей. Смотреть, как утренние заморозки покрывают лужи тонкой хрусткой корочкой льда, как ветер гонит по низкому небу темные рваные тучи, как старая дорога, петляя, скрывается высоко в горах. На душе было также тоскливо, как и вокруг.

Перевал лежал далеко впереди, но я надеялась успеть до зимы. Двигаться быстрее не получалось: сарычиха долго паслась, разгребала копытами снег и пыталась найти прошлолетнюю траву. Под мохнатой шкурой не было заметно, но кожа на морде обвисла и черты заострились. Молоко почти исчезло. Я тоже отощала, одежда на мне стала свободно болтаться.

Как-то рано утром мне послышался тонкий плач, вернее даже жалобное хныканье. Я остановила сарычиху и осмотрелась. Не заметив ничего подозрительного, слезла с повозки и пошла на звуки.

Пройдя пару дюжин шагов, я нашла ребенка в неглубокой расселине между камней. Он сидел спиной ко мне, на корточках, обхватив себя руками за колени. Светлые кудряшки волос трогательно завивались на затылке. Я тихонько позвала, стараясь не напугать. Когда ребенок обернулся, оказалось, что это хорошенькая девочка с голубыми глазками и маленьким розовым ротиком. Даже слезы и сопли, размазанные по чумазой мордашке, не портили ее, а вызывали желание пожалеть бедняжку.

— Что ты здесь делаешь одна, девочка?

— По... по... потерялася я... — всхлипнула та.

— А где твоя мама? — Я попыталась расспросить ребенка, но она больше не отвечала и снова заревела.

В поясной суме у меня лежали шарики соленого засушенного творога. Я достала один и протянула девочке. Не переставая хныкать, она схватила угощенье, шумно понюхала и засунула в рот. В наступившей тишине было слышно, как клацнули ее зубы, с хрустом разгрызая твердый кругляш. Внезапно девочка злобно зашипела, вскочила на ноги и закрутилась как волчок. Она выплевывала остатки творога, но было уже поздно. По всему ее телу начали расползаться трещины. По первости тонкие как волос, они все расширялись, пока девочка не развалилась на куски. Каждый кусок ощерился пастью с несколькими рядами острых клыков. Завоняло палёной щетиной. Три, пять, восемь уродливых тварей запрыгали вокруг меня. Они ещё походили на людские части тела, но все быстрее принимали свой естественный облик: крысиное тельце, покрытое редкой шерстью, вытянутые уши, мелкие бусины глаз и короткий обрубок хвоста. Химеры пытались напасть на меня. Они так невообразимо широко разевали пасти, что мне были видны их темно-красные бугристые глотки.

Глупые твари хотели обмануть старым трюком, но уж кто-кто, а я точно знала, что никаких детей тут нет. У меня была соль наготове в сжатой горсти. Я кинула ее в них широким взмахом, словно сеятель зерна. Химеры пронзительно заверещали и бросились врассыпную, теряя на ходу ошметки плоти. Не любит нечисть соль — она жжет их, словно едкая кислота.

Я вернулась на дорогу. Сарычиха пыталась щипать чахлую, редкую траву, больше похожую на колючки. Я погладила ее и покосилась на повозку — оттуда не доносилось ни звука, Айсек продолжал спать. Не знаю, что было кошмарнее: когда он бодрствовал и требовал еды или когда спал и своими снами притягивал нечисть.

Мне вспомнился первый раз, когда это случилось. Малыш, только делающий первые шаги, был со мной в поле, где еще оставался скудный урожай ямса. Сын уснул под деревом, и некоторое время я не следила за ним, поглощенная работой. Потом разогнула ноющую спину, вытерла пот со лба и обомлела. Вокруг дерева, практически скрыв его, висело черное облако. Оно клубилось, словно дым от сырых веток. Я побежала сломя голову и, только приблизившись вплотную, разглядела огромный рой гнуса. Насекомые низко и, как мне показалось, враждебно жужжали. Они причудливо двигались, образуя узорчатый шар, внутри которого был мой сын. Я сдернула платок с головы и закрыла им лицо, потом зажмурилась и, как в воду, нырнула в чёрное облако. Потревоженные насекомые лезли в лицо, противно шебуршались в волосах, больно кусали меня. Сделав несколько шагов, я почувствовала, что гнуса стало меньше, и открыла глаза. В середине их не было совсем, а мой сын сладко спал, подперев щёчку маленьким кулачком. Перепуганная, я стала трясти и осматривать его, но ни одна, даже маленькая мошка не потревожила его сон. Мои лихорадочные действия разбудили сына, и он недовольно заревел. Гнус разлетелся в разные стороны в мгновение ока. Порадовалась тогда, что все обошлось, но это было только начало.

Стараясь отвлечься от тяжёлых мыслей, я взобралась на повозку и отправилась дальше.

Милостью фра-аны несколько дней выдались спокойными. Потом Айсек проснулся. Ничего не поменялось, но я сразу ощутила это. Мне словно кинули за шиворот пригоршню снега. Волосы на затылке стянуло, в глазах потемнело. Я медленно и глубоко задышала, преодолевая дурноту. Сзади раздался низкий басовитый гул, повозку начало трясти. Сарычиха остановилась и недовольно захрюкала.

Я сошла и стянула полог с деревянной клетки. Там, скованное по рукам и ногам железной цепью, лежало жалкое подобие человека: маленькая плоская голова с выпуклыми черными глазами без зрачков, непропорционально длинные конечности, бледное серо-желтое, словно поганый гриб, тело, покрытое бородавками и редкими пучками жестких волос. Оно скорчилось в ворохе грязных, вонючих тряпок, в которые куталось от холода во время сна. Существо тянуло, словно для поцелуя, длинные обвисшие губы:

— Ку-ку, мама...

— Ку-ку, Айсек, — ответила я.

Оно хрипло рассмеялось, вызывая в памяти заливистый хохот сына, любившего так играть. Ему не надоедало закрывать глаза младенчески пухлыми ручками, а потом отодвигать их от лица и счастливо удивляться появлявшемуся миру. Тогда Айсек был славным мальчиком, и я никак не могла принять его таким. Это мерзкое существо не мой сын.

Немного успокоенная, что оно проснулось в хорошем настроении, я отвела сарычиху пастись на поляну. Существо опять загудело и стало раскачивать клетку. Я знала, что так оно показывает свой голод. Если его не покормить, то гудение становилось таким громким, что закладывало уши, вещи поднимались в воздух и кружили вокруг, а клетка ходила ходуном. Я достала остатки припасов из мешка, лежавшего в повозке. Это было вяленое мясо. Сарычиха отелилась в тот же день, когда я родила. У ее теленка было две головы и три хвоста. Муж хотел сразу зарубить и выкинуть его, но я не дала. Вот сгодился теперь. Айсек отказывался есть другую пищу, кроме мяса.

Я нанизала сухие кусочки на острую палку и просунула сквозь прутья клетки. Уже побледневшие шрамы от укусов сына не давали забыть об осторожности. Айсек снимал мясо зубами и медленно, старательно жевал. Он съел все, что оставалось. Потом наклонился над ведром с дождевой водой, стоявшим в углу, и начал шумно, словно животное, лакать, пока не напился. Когда он попытался подняться во весь рост, я тихо напела колыбельную, которой всегда усыпляла его:

Я баюкаю тебя, спокойной ночи,

В кроватке, украшенной лилиями.

Где постелены белые простыни,

видишь ты цветные сны.

Я баюкаю тебя, спокойной ночи,

ты услада маминых глаз,

От любой беды огражу тебя,

и проснешься в моих руках.

Он залез в кучу тряпья, похожую на уродливое гнездо. Его взгляд осоловел, веки все чаще закрывали глаза. Насытившись, Айсек много спал, и как дети растут во сне, он изменялся.

Приближалась зимняя Анада. В отличие от мужского летнего Фрада, праздник женской ипостаси фра-аны — силы, дававшей жизнь всему, — могли отмечать только женщины. Все, от сопливой девчонки до седой старухи, наряжались в красное и собирались в доме у девушки, которая в этом году вышла замуж. Молодая жена встречала, потчевала едой, приготовленной своими руками, развлекала разговорами, песнями и танцами. Несколько последних зим все приходили в мой дом — никто больше не женился.

Девой я и не надеялась выйти замуж, пары не было. Но первую жену кузнеца свела в могилу болезнь, и он посватался ко мне. Старше на много лет, немногословный и мрачный, Кир годился мне в отцы, но выбирать не приходилось. Однако мужем он стал хорошим: заботливым, терпеливым, непридирчивым. Ничего не жалел для меня, даже баловал. Все у нас наладилось, кроме одного. В этом я надеялась на советы женщин.

Конечно, я знала, что фра-ана почти иссякла. Причин этого никто не ведал, но урожай совсем оскудел, скотина перестала приносить приплод, а женщины давно не беременели. Милостью фра-аны, кто-то из моих гостий сможет мне подсказать, как зачать дитя.

Я страстно хотела ребенка. Это желание полностью подчинило все мои действия. Я шила пеленки и маленькие одежки, пряча их от все более недовольных глаз мужа. Потом нашла старую колыбельку и разрисовала ее цветами. Выбрала имена — Айсек или Милисса. Смастерила игрушки: лошадку для мальчика и куклу для девочки. Я грезила о ребенке ежечасно.

Каждый месяц уповала на чудо и каждый месяц разочаровывалась. На краткий миг крылья надежды возносили меня, а потом они с кровью и болью ломались, повергая в глубины отчаяния. Оно кусало изнутри, как голодный зверь. Ничто другое не могло заполнить пустоту, которую я ощущала в своем сердце.

Женщины в тот день много чего насоветовали. И я все перепробовала. Но прошел еще год, и ничего не изменилось. Словно тень, бестелесная мара бродила я по дому, полная уныния и тоски.

Снова женщины пришли в мой дом на Анаду, но в этот раз не было шуток и песен. Поникшие, мы молча сидели за накрытым столом. Никто не ел, кроме старой Тиссы. Она набрала полную тарелку всего самого вкусного, забилась в угол подальше от всех и торопливо жевала, шамкая беззубым ртом.

Одна из женщин не утерпела:

— Тисса, не торопись так, никто не отнимет.

Старуха что-то невнятно пробурчала, продолжая жадно поглощать пищу.

Наевшись, она вытерла рукавом залоснившие от жира губы и сказала:

— Фра-аны больше нет, а без нее новое не может зародиться. Только если... Как дурак с молнией... Это мужчины разум теряют, у женщин все по-другому...

Старуха говорила все тише, а потом совсем замолчала, словно передумав рассказывать. Поднялась и суетливо засобиралась к выходу.

Я попыталась ее остановить, схватив за руку:

— Досточтимая Тиссайя, заклинаю всем, что тебе дорого, объясни, о чем ты.

Старуха больно ударила меня клюкой и вышла. За ней потянулись другие женщины. Я не обратила на это внимание, размышляя.

Про дурака и молнию все слышали в детстве и думали, что это сказка. Однако я никак не понимала, как это поможет мне, и, словно одержимая, ломала над этим голову целыми днями.

Как-то весной я собирала в лесу хворост и увидела старое дерево. Черное и обугленное от попавшей в него молнии, оно дало новый росток. Тоненький и зеленый, он был такой слабый, но очень красивый.И меня озарило. Страх острыми когтями вцепился в душу, но я знала, что пойду на все. Осталось только дождаться грозы.

Несколько дней парило и было так душно, что дышалось с трудом. Потом подул горячий ветер, обещая перемену погоды. Я запрягла сарычиху и отправилась на холмы. Там нашла одинокую высокую сосну. Ветви у нее начинались довольно высоко, но с повозки я дотянулась до нижней и по остальным залезла почти на вершину. Там крепко привязала себя к стволу прихваченной веревкой. Это помогло мне удержаться, когда ветер задул сильнее и стал раскачивать сосну. Резко похолодало.

С высоты обзор был шире, и я увидела низкие грозовые тучи. Они приближались со стороны гор единой темной стеной, в которой плясали многочисленные ветвистые молнии. За каждой вспышкой следовал приглушённый раскат грома. Капли дождя, пока ещё редкие, промочили одежду, и я продрогла на ветру. Меня затрясло, зубы застучали то ли от страха, то ли от холода. Я покрепче обхватила ствол, тонкий на такой высоте, и закрыла глаза, не в силах смотреть на разбушевавшуюся стихию.

Гроза приблизилась. Дождь полил сплошным потоком, гром оглушительно загрохотал прямо надо мной, молнии засверкали одна за другой, слепя даже сквозь зажмуренные веки. Мои губы беспрерывно и беззвучно молили фра-ану: "Укрепи, защити, помоги". Волосы встали дыбом, и я завопила от ужаса. Орала во всю мочь и не могла остановиться.

Потом крик захлебнулся от внезапной, пронзившей все тело боли. Ничего ужаснее не доводилось ощущать. Меня словно вывернуло наизнанку и разорвало на части, каждая из которых получила свою долю мук. Сознание затуманилось.

Очнулась я через пару дней уже дома. Нашел меня тогда муж. Обеспокоенный, он долго искал везде, пока не наткнулся в лесу на мой обгорелый башмак. Потом услышал, как кричит сарычиха — скотина оставалась рядом со мной. Кир рассказал, что увидел мое тело, в пожженой одежде, болтающееся на верёвке между небом и землёй. Он решил, что я покончила с жизнью. Муж снял меня, холодную и твёрдую, и все же заметил слабое дыхание. Отвез домой и ухаживал, надеясь на лучшее.

Мой рассудок долго был помрачнен, а волосы побелели, как и шкура сарычихи. Но я навсегда запомнила картинку, словно нарисованную вспышкой на моих закрытых веках: молния пронзает меня и откалывает от моей души кусок фра-аны. Потом уходит в дерево и дальше в скотину.

Что-то едва уловимо затрепыхалось у меня внизу живота, и я была уверена — этого хватит, чтобы зародился ребенок.

Фра-ана благоволила: мы одолели перевал и начали спускаться в долину. Но уже назавтра непогода, словно мстя за стоявшие перед этим теплые и сухие дни, грозно разбушевалась. Закружилась метель, сбивая с дороги, земля и небо слились в единое целое. Наметенные сугробы мешали обессилевшей сарычихе тащить повозку, которая с каждым разом все сильнее увязала в ледяном крошеве. Я тоже измучилась. Мысль поддаться неизбежному, лечь прямо тут в снег и уснуть навсегда, показалась очень притягательной.

Оставив повозку, пошла искать укрытие. Мне повезло — неподалеку нашлась хоть и не пещера, но небольшая впадина в скале. Сарычиха заупрямилась, и пришлось тащить ее за повод. Хорошо, что недалеко.

Места там хватило только на повозку, которую я с трудом затолкала. Скотина осталась при входе, под небольшим нависавшим выступом. Ветер утих, но снег продолжал падать. Его крупные хлопья словно отрезали нас от всего остального.

Я свернулась комком между повозкой и сарычихой. Саднили потрескавшиеся губы, руки и ноги заледенели и никак не согревались. Я была уверена, что от усталости сразу усну. Однако надоевший водоворот мыслей снова затянул меня в свое течение. В который раз я попыталась разобраться, что же пошло не так.

После того случая с мошкарой долго ничего не происходило, и я надеялась, что все наладится. Только старая Тисса, как-то увидев меня с малышом, перешла на другую сторону улицы, плюясь и бормоча под нос что-то про дитя погибели. Многие в тот день слышали ее. А потом она и вовсе ушла куда-то, соседи видели ее поспешно ковылявшей по дороге.

Я старалась, чтобы Айсека не застали спящим, но кто-то любопытный заглянул к нам в окно и потом рассказал всем, как мыши водили хороводы вокруг колыбельки ребенка.

Молва про сына, как чумная зараза, распространилась всюду. Муж жаловался, что заказов стало меньше. Я заметила, как смолкают разговоры при нашем появлении, да и доброжелателей, нашептывающих мне сплетни, развелось как мокриц в сыром месте. Я предложила Киру уехать, но он отказался, сказав, что где родился, там и умрет. Как напророчил себе.

Все становилось хуже. Может, мой сын и не был виноват, но теперь, что бы плохое ни случилось, — умерла старая овца Хадиссы, прутовник поел урожай, пропала вода из колодца, — все приписывали ему. И не было никакого выхода. Семена страха дружно взошли.

Как-то рано утром я пошла за водой. Второпях не увидела, что наши ворота измазаны дерьмом, и испачкала руки. Огорченная и разозленная, я почти бежала по улице и наткнулась на женщин за углом. Они поджидали с полными ведрами помоев. Бывшие подруги взяли меня в круг, не давая вырваться. Потом, молчаливо и деловито, облили помоями. Вонючая жижа с очистками и остатками еды сбегала по лицу, волосам, затекала за шиворот, замочила всю одежду. Я стояла, зажмурив глаза. Когда наконец решилась открыть их, вокруг никого не было.

Мужу пришлось самому несколько раз сходить за водой к реке, чтобы отмыть меня и ворота. Я извела большой кусок мыла, пытаясь избавится от тухлого запаха, въевшегося в кожу и волосы. Потом долго сидела на лавке, не в силах пошевелится. Не было ни мыслей, ни чувств. Онемение сковало все тело.

Айсек, недавно начавший ходить, забрался ко мне на колени и обнял. Мне показалось, что он все понимает и жалеет меня. От этого стало немного легче.

Наступила жара. Перепуганная, я не покидала дом. За едой и водой ходил муж, узнавший, что начался мор. В каждом доме появились заразные — один, несколько, вся семья.

Пораженных недугом трясло в ознобе, палило жаром, корчило от боли, мучило бессонницей. У каждого болезнь проявлялась по-своему, и все поняли, что это лихоманки.

Как-то днем, измученная дурными предчувствиями и жарой, я уснула в саду. Потом резко пробудилась, словно кто-то толкнул. Сердце громко стучало в груди. Встревожившись, я забежала в дом: там не было ни мужа, ни сына, только пустота и гнетущая тишина. Ведомая шестым чувством, я помчалась к кузне мужа.

Сама не заметила, как долетела. Я стояла перед входом, переводя дыхание и вглядываясь в сумрак внутри. Муж давно не работал и забросил кузницу. После яркого полуденного света глаза никак не могли привыкнуть. А когда привыкли, я не смогла им поверить. На наковальне, закованный в цепи, лежал мой сын. Над ним склонился Кир с большим ножом в руке. Он посмотрел на меня глазами, полными слез:

— Лисс, мы должны избавиться от него.

— Это же наш сын... — негромко произнесла я.

— Он пугает меня.

— Это наш сын... — повторила я чуть громче.

— Я слышал, все сговорились сегодня убить его. А если мы не сделаем это сами, то убьют и нас. — Голос мужа зазвучал твердо и убежденно.

Он поднес нож к горлу спящего ребенка. Дальше все произошло в один миг. Длинным прыжком я преодолела разделявшее нас расстояние, схватила огромный молот и ударила им по затылку мужа. Кровь медленно потекла из пробитой головы. Кир коротко вскрикнул и зашатался, пытаясь ухватиться за что-нибудь. Но не смог. Он упал на горн, лицом в тлеющие угли. Искры побежали по его волосам, бороде, перекинулись на одежду. Пламя, как голодный зверь, набросилось на тело мужа. Надеюсь, он уже был мертв.

Я выронила молот и с ужасом уставилась на дело своих рук. Огонь, стремившийся получить новые жертвы, жадно завладевал всем вокруг. Только милостью фра-аны, мне удалось схватить Айсека и выбежать наружу, где я остановилась, оцепенев.

Со всех сторон, словно ручейки, втекающие в реку, двигались люди. Многие еле шли, изможденные болезнью, некоторые даже ползли. Гончар Мер весь опух и пожелтел, его ноги были словно оковалки быка. А торговка Хадисса иссохлась так, что остались одни кости, туго обтянутые синюшной кожей. Я еле узнавала в этих жутких уродах соседей, знакомых, друзей. И в руках у каждого было оружие — ножи, камни, палки.

Они отрезали мне все пути к бегству, как на охоте, загоняли в ловушку. Я стояла, прижимая к груди сына, и не знала, на что решиться. Пожар позади меня опалял спину, едкий дым ел глаза. Я уже приготовилась кинуться в огонь, пусть он будет погребальным костром не только мужу, но и нам с сыном. Как внезапно люди начали падать. Из ран на их телах, треснувшей кожи вылезали лихоманки. Они текли из глаз, из носов, клубками выпадали из ртов. Жирные, отъевшиеся в людской плоти, напитавшиеся человеческими соками, они из маленьких личинок превратились в длинных прозрачно-белесых червей. Лихоманки выходили из людей с кровью, рвотой и гноем. Однако привычные к прохладе и влажности, паразиты лопались на жаре с мерзким хлюпом, оставляя после себя только мокрое место.

Вокруг все лежали, не шевелясь, не подавая признаков жизни. Почувствовав движения проснувшегося сына, недоуменно посмотрела на него. В его почерневших глазах был такой нестерпимый замогильный холод, что я невольно содрогнулась.

Не знаю, выжил ли кто-нибудь в тот день. Заливаясь слезами и спотыкаясь, я еле добрела до дома, где едва дыша, упала на лавку. А Айсек тогда впервые загудел. Я не понимала чего он хочет, и это доводило меня до исступления. Вынесла его в сад, надеясь, что он успокоится на воздухе. Но он продолжал гудеть снова и снова...

Вдруг маленькая пестрая птичка порхнула ему в рот. Айсек стал жевать ее прямо с перьями. Я просила его выплюнуть, но он с явным удовольствием откусил голову и стал грызть ее. Потом наконец-то затих и заснул.

На следующий день я попыталась снять оковы с него. Но муж хорошо знал свое дело, мне не удалось справиться с ними, не повредив ребенку. Нужна была помощь.

Меня как осенило — помощь. Говорили, что за перевалом в долине еще есть люди, властные над фра-аной. Может, в их силах вернуть мне сына?

Я стала собираться. Забила двухголового бычка и завялила мясо, собрала припасы, сколотила клетку для Айсека. Как и муж, я начала бояться его. Потом мы отправились в путь.

Теперь добрая половина этого пути пройдена. Я наконец немного согрелась и заснула. Мне привиделось, словно я лечу в перламутровом, мерцающем тумане. Поднимаюсь все выше и выше. Внезапно я оказываюсь над небом, полным множества разноцветных звёзд. Иногда их целые скопления, а иногда они одиночные. Я слышу тихий, невнятный шепот, словно ветер шуршит сухими опавшими листьями.

Рядом со мной одна звезда, сияющая и обжигающе-холодная. Я знаю, что это мой сын. Ему невыносимо одиноко, он хочет к другим звёздам. Он чувствует с ними сродство и общность. Айсек словно притягивает их к себе, просит о помощи. Неожиданно одна недалекая звезда срывается с места и летит к нам. Она приближается и светит так ярко, что слепит глаза.

Я проснулась от внезапного шума, не понимая, что происходит. Сарычиха жалобно ревела. Она встала на ноги, но не могла двигаться, стиснутая сугробом, наметенным за ночь выше ее роста, и скалой. В неверном свете наступающего утра я разглядела огромного червя, выползающего из-под снега. Сарычиха попыталась затоптать его, но он уже обвился вокруг нее, накручивая петли по шее, груди, животу. Он обмотал ее всю, но продолжал тянуться. Я растерялась. Снежного червя бесполезно резать, каждая его часть сможет жить отдельно, огонь в таком тесном месте опасен для нас самих. Я не знала, что делать, и только беспомощно наблюдала, как червь сжимает смертоносные объятья, как хрипит, сопротивляясь, сарычиха, как трещат ее ребра. Червь выдавил содержимое ее желудка, так что невыносимо завоняло. От ужаса я до крови прикусила руку, которой зажимала рот. Скотина глянула на меня в последний раз, словно прощаясь, и рухнула на снег. Она ещё дёргала копытами, пела шла изо рта, но глаза закатились и дыхание прервалось.

Однако упав, сарычиха всей своей тушей придавила червя. Он пытался освободиться, дёргался и рвался. Ему почти удалось приподнять ее тело. Но, наверно, сарычиха повредила ему что-то важное, ещё раз судорожно сжав кольца, он затих.

Не в силах терпеть вонь, я выбралась через сугроб наружу. Занималось утро. Я отошла на несколько шагов, где воздух наполняла свежесть, и прислонилась к скале.

Восходящее солнце заиграло на белом холсте, укрывавшем все вокруг. Снег перестал идти, и было видно далеко вокруг, даже долину внизу. Чистое небо обещало хороший день.

Я просто стояла и смотрела, без мыслей и чувств. Словно стала частью окружающего — твердым камнем или холодным снегом. Сарычиха не только тащила повозку, она кормила и поила, защищала и оберегала меня. Моя скотина была верным другом. А теперь её нет. Хорошо бы не стало и меня.

Однако меня ждала работа. Я расчистила проход к пещере от снега и дерьма, оттащила в сторону сарычиху с закрученным вокруг нее червем. Отрезала кусок туши на корм Айсеку. Сняла колеса у повозки и приделала что-то подобное полозьям. Оставила в пещере все ненужное. Навалилась усталость, спину было не разогнуть, сбитые в кровь пальцы с обломанными ногтями кровоточили и саднили. Не в силах пошевелиться, я устроилась там же, где прошлой ночью, и заснула.

Утром я вытащила повозку, больше похожую теперь на сани, впряглась в нее и начала спуск вниз. Нам обязательно помогут там. Милостью пресветлой фра-аны.