Большун-Шумень
Большун-Шумень
Ей было только пятнадцать.
Подходящую опору нашла на краю площадки, метрах в десяти от входа в маленький придорожный магазинчик. Перекинула тонкий ленточный поводок через трубу ограждения, закрепила карабином. Сказала строго молодому пинчеру:
— Дик! Сидеть! — Но тут же добавила мягко и тягуче, почти просительно: — Я быстро. Только «колу» возьму.
Ну что на это скажешь? Дик только моргнул и затанцевал нервно на месте, переступая стройными лапами. Не понравилось ему место, никогда раньше тут не задерживались. Мрачно и тоскливо. К тому же, ранняя осень, стремительно темнеет, и ближний большой фонарь не горит. А маленькая лампочка над входом в магазин хоть и куце освещает, но моргает, того и гляди лопнет. Тревожное затишье и пустынно вокруг: ни людей, ни машин.
Хозяйка Дика вышла из магазина. И тут сволочь выскочила откуда-то сбоку, из пугающей темноты, как чёрт из-под земли. Сильный высокий мужик подхватил хозяйку сзади легко, как невесомую куклу. Перед девичьими глазами слабо блеснуло лезвие длинного тонкого ножа, и предупреждающе прошипел над ухом едкий голос:
— Молчи, сука, а то прирежу. Молчи!
Она что-то булькнула сдавленно, да жестянка колы выпала из рук. Мужик быстро поволок её с маленькой открытой площадки за тротуар, в черноту кустов. Ещё секунда, и хозяйка исчезла из поля зрения Дика совсем. К лапам шурша подкатилась бессмысленная «кола». А ещё задержался родной запах хозяйки, но не такой каким должен быть, а искажённый, отравленный страхом. Страхом, страхом…
Отвратительно пахнущий, густой, как горелый сироп, этот страх вспучил воздух перед Диком и вытолкал из него и ветер, и все звуки. В душе Дика мгновенно разрослась ярость. Догнать, схватить, уничтожить хозяйкин страх! Пёс рванул сквозь густоту из страха и ярости так, что едва не разрезал ошейником горло. Но не вырвался, а лишь захлебнулся собственной слюной. Сдавленно захрипел. Не отступился, рванулся снова. Ярость взбудоражила и придала телу сил. Когти, как железные заскрипели по асфальту, но толку от усилий, всё равно, — ноль. И ошейник, и поводок обернулись крепчайшей вражьей удавкой.
Время утекало. Раздражающий до слепой ярости страх хозяйки ускользал, уходил за ней: ни поймать, ни ухватить. Сколько драгоценных минут потерял Дик пока, наконец, не сообразил, что надо рвать не ошейник горлом, а поводок зубами. Извернулся и вгрызся в ленту. Не тут-то было, та тонкая, но прочная по-прежнему не поддавалась, соскальзывала с клыков, норовила вдавиться в дёсны. «Кто поможет?! А-а-а…» — казалось, что отчаяние голову разорвёт. Но вдруг что-то сдвинулось и в сознании, и в пространстве. Словно Дик смог мысленно дотянуться до кого-то невероятно могучего, будто не обыкновенной мыслью, а какой-то сказочной дубинкой ударил по мирозданию, и, о чудо, оно заметило его, услышало. В пёсьей голове загромыхал ответ: — «Да! Догнать! Уничтожить хозяйкин страх! Уничтожить!»
В этот же момент и с самим Диком и случилось удивительное превращение. Его тело стремительно изменилось: увеличилось до гигантских размеров, покрылось длинной белой шерстью, налилось невиданной силой. Юный пинчер исчез за секунды, на его месте невероятный грозный исполин. Жалкий злодейский ошейник попытался было врасти в шею гиганта, но стальные мышцы попросту разорвали его. Сердце в груди тоже сделалось большим, забилось ровно и уверенно. И звенящий хоровой голос в голове… Кажется, Дик больше не один. Кажется, целая стая самых сильных и злющих псов со всей округи, а, может, и из целого мира, заключена теперь в нём: и в мыслях, и в новом теле.
«Вперёд! Свобода!» — кричат они. Удивляться их диктату некогда и превращению тела тоже. Да и Дик согласен с ними. Пусть ярость в душе царит, пусть требуют: — «Вперёд! Догнать! Уничтожить!»
Слеза накатилась, но застряла и быстро высохла в трёхдневной небритой щетине. Неожиданно. А старший следователь Грушин отстранённо подумал: «За двенадцать лет и похуже дела бывали. С каких таких пирогов — слеза? Стареть начал? Сентиментальный стал?»
Небо над головой грандиозно течёт серыми рваными тучами. А тут, внизу, на окраине города, в сосновом парке — ни ветерка; застоялый воздух, полумрак, да быстро тающая изморозь на траве. И пахнет сосняк не собой, как положено, а какой-то дрянью, нанесённой из города: смесью табачного дыма и жжёного пластика.
Эксперт-криминалист Степаныч, одетый уже явно не по-летнему, в толстый свитер с высоким растянутым воротом и дутую служебную куртку, походит в дымке утренней серости на старого сморщенного судьбой бульдога. Он осматривает тело убитой девушки, беспрестанно и монотонно бубнит себе под нос умозаключения, а его помощник записывает, привалившись спиной к ближайшей сосне.
— … раны нанесены острым и длинным предметом, предположительно ножом…
— Ножом…
Грушин перестал прислушиваться. Он ещё раз взглянул на убитую, запоминая. Обрывки одежды, розовая кофточка обмоталась вокруг неестественно выгнутого локтя. Умирала девочка мучительно, много ссадин и колотых ран. Густые кляксы из сосновых иголок, песка и крови размазаны по груди, плечам и шее. Но слеза выкатилась не от страшной этой картины. Грушин уткнулся, как в скалу впечатался, в широко распахнутый мёртвый взгляд. Глаза девочки, необычайной перламутровой синевы, даже мёртвые излучали нечто неописуемое. Чистоту какую-то и доверчивость. Они ровно жили отдельно от тела и не было им никакого дела до того, что произошло и происходит. Им покойно и ясно, и, вот так вот, запросто можно сколько угодно смотреть на небо.
— Грушин! — окрикнул Серёга, другой криминалист, вывалившийся из дебрей сосняка. Он стажёр, как свежая гончая в их группе, к тому же, моложе всех, поэтому пока просто Серёга. — Вам, наверно, будет интересно. Я снял отпечатки и немного даже прошёл по следам. Вокруг убитой всё изрядно вытоптано. Но странное то, что поверх мужских следов есть множество собачьих. Причём, таких нехилых, я бы даже сказал, гигантских. Как будто не собака, а какой-то оборотень обошёл убитую несколько раз, прежде чем пойти по следу. Того... возможного убийцы. И ломанулись и человек, и пёс через сосняк, в сторону оврага, только не здесь, метров через триста дальше по тропе. Но там и земля слишком плотная, и трава щетиной, там надо с ищейкой, я уже вызвал, скоро прибудут.
— Хорошо, — сказал Грушин и пошёл в указанном направлении. Смотреть дальше на мёртвую девочку он не хотел. Вернётся, когда эксперты позволят её унести. «Вот как? Как выбирает судьба кого убить? Почему именно её? — подумал. — Почему, например, не меня — алкаша проклятого, по словам жены, профессионала недоделанного, по словам некоторых коллег? От меня даже Ниночка сбежала вместе с Машкой к маме в деревню. Машке пять, а могло быть тоже пятнадцать. Сколько лет Ниночку лечили от бесплодия?.. А теперь… Сбежала. И вот, где я? У разбитого корыта, дурак. Надо о них, а я о чужой мёртвой девочке переживаю. Сентиментальный. Точно, старею».
Ярость гонит по следу, она расползлась по нутру надёжно и размеренно, как родная. Дик коротко рыкнул, невольно выплёскивая её малую часть наружу. Чужой голос громыхнул красиво. Низкий и грозный, да ещё и усиленный откуда-то взявшимся эхом. Но вырваться голосу ещё мощнее Дик не позволил, ярость он теперь сберегал.
Дик опоздал. Там, где осталось лежать тело хозяйки, её больше нет. Ничего родного нет, даже запаха страха, одна только смерть. Всеприсутствующая и незримая: никому её ни прогнать, ни уничтожить. Зато можно взять чёткий след гада, что вызвал смерть и успел пожрать хозяйкин страх. «Уничтожить! Догнать! Уничтожить!» — возопили тысячи псов в голове.
Могучие лапы несут легко, Дик, как огромная, но невесомая гора, бесшумно скользит над тропой сосняка. Он отлично чует запахи и мысли гада. Знает, тот ещё не видит его, не понимает ничего, но уже мечется внутри у гада его гадкая душонка. Даже ущербным человеческим нюхом он улавливает опасность, переходит на бег. Напрасно, встреча предрешена.
Сердце Дика бьётся ровно, и ярость помалкивает до времени. Отринул и мыслишки гадкого. На какие-то мгновения вобрал в себя ароматы близкого лога. Вот она, совсем рядом, граница, за которой кончается город, и начинается настоящий лес. Множество раз Дик мечтал попасть туда. Надеялся, что однажды хозяйка прочтёт, одобрит его желание, и они войдут вдвоём под сень незнаемого леса. Теперь уже никогда… Ярость вздыбилась в нём, и Дик снова коротко взвыл. Уже не таясь, уже не важно.
Обернуться гад всё равно не успел. Не Дик, а взбесившаяся ярость тысячи псов сшибла его на землю. Огромные клыки впились в беззащитно оголившуюся шею. Человечишке удалось только одно осознанное движение. Он извернулся, успел вскинуть нож. Вонзил куда достал, в левое плечо. Неважно, эта было всё равно, что гнилой щепой останавливать гору. Боль полоснула Дика, но коротко, нетерпеливая стая псов в нём забрала и растворила её мгновенно. И загремела кровожадно: — «В куски! В куски разорвать! В куски!..»
Из горла вырвался чудовищный рык. Дик рванул ещё живую плоть зубами. Гад извился под ним червём. «В куски! В Куски!» — вопили псы, а зубы рвали и рвали. Дик растворился в ярости.
Они провели в душном сосняке часа три. Приехавшая ищейка — Джастин, красавчик пятнистый кокер-спаниель — отлично поработал. Изуродованное мужское тело нашли на приличном расстоянии, где-то километрах в двух от убитой девочки. Его Грушин тоже хорошо рассмотрел, но слеза на этот раз не выдавилась.
Степаныч по-прежнему бубнил, потел, выпячивал из-под толстого ворота жирок второго подбородка, а Грушин с безразличным видом курил рядом.
— И опять-таки, что интересно, — выдал заключение слегка вспотевший после очередной пробежки Серёга. — Наш-то красавчик след перед оврагом потерял. Хозяин его говорит, что Джастин никогда ещё себя так странно не вёл. Шёл себе уверенно по следу и вдруг встал, как влитой, как если бы налетел на что, или остановил кто. Заученную стойку плут принял: вот, мол, всё, дальше хода точно нет, работа выполнена, давай сладенького. Я тоже удивился, сам маленько огляделся, настаивать на дальнейшем поиске не стал. По всему видно, что зверь-убийца, пёс, или оборотень какой, дальше словно растворился. Если до этого и трава примятая была, словно танк шёл, и паутина меж кустов сбита, и листва, то дальше — девственный лес. Я и не знаю, как далеко он тянется, вряд ли ещё кого там найдём. Девушку тот изодранный мужик убил, больше некому. А его… Ну не за псом же неизвестным гоняться в самом деле? Хотя…
Серёга почесал худосочную грудь сквозь тонкую ткань рубашки. Он единственный из всей бригады оделся легко и цветисто, по-спортивному, по-летнему. «Пижон!» — подумал про него Грушин беззлобно. Он докуривал очередную сигарету, а Серёга с нажимом, словно сам от себя гнал сомнения, продолжил:
— Мы же выяснили, что убитая гуляла с собакой? Так? Карликовый пинчер. Ну, максимум, пятьдесят в холке и лапки стройные. Не могут у малыша быть такими огромными следы. А останки убитого вы хорошо разглядели? Это же мясорубка какая-то! Я вообще не понимаю, как Степаныч этому непотребству слова подбирает: «Отнятая часть бедра находится в метре от тела…» Какая на хрен часть?! Там не части, там одни ошмётки остались. Правая кисть узнаваема. Но срезана, как бритвой по маслечку, бедолага и пальцев разжать не успел, так с ножом рука и валяется. Етить там… в скольких метрах. Какой на хрен пинчер?! Собака Баскервилей!
— Угу. — Грушин докурил сигарету, неспешно и надёжно впечатал окурок в песок на тропе под ногой. — Но ты прав, за неизвестными нам псами мы не гоняемся. На «собаку Баскервилей» ни от кого никакого заявления не поступало? Видел её кто-нибудь? Ну, вот. Дело получается тёмное… Так не первое и не последнее. А пинчера, если родители девочки захотят, пусть сами ищут. Нам, главное, связь установить между этими ошмётками… мужиком и убитой. Нож ведь у нас есть? Вот и устанавливаем.
Дика сильно мутило и мяло изнутри, словно в нём не нутро, а поле пахотное. Ездит по нему сенокосилка, а вместо костей уже давно труха, да солома. Лапы слабели всё сильнее от каждого шага, Дик уже не бежал, а едва плёлся. Он снова стал пинчером, тело преобразилось обратно. И… умирало. Резануло в груди под раненым плечом. Сила тысячи псов исчезла, некому было спасти от боли, и обыкновенное сердце обратного превращения не выдерживало. Или рана от ножа гадкого оказалась смертельной?
Ярость ушла так же быстро, как и силы. Отпустил легко даже радовался наступившему покою, и что остались только незначительные, совсем простые мысли. Вообще, не понимал: отчего спокойствие? Ведь боль, и нет сил, и умирает. Какая радость? От того, что не успел, упустил хозяйкин страх? Потерял её? Хотя… Что это? Вот оно! Вот откуда слабая, но радость. Дик поймал крохотный, едва уловимый новый запах хозяйки. Там, впереди, в лесу. Странный, и её и не её, светлый, тонкий. Мыслей пока никаких не поймать, но ведь её, родной, зовущий. Где взять силы чтобы догнать? Ещё немного сил…
Дик рухнул в траву. Но и это не расстроило его, в нём теперь законная радость. Он знает куда идти. У него снова есть хозяйка, он чует её след. Сейчас. Сейчас он встанет и пойдёт, сейчас…
Поздно вечером впотьмах осиротевшей квартиры Грушин громыхнул бутылкой водки по обеденному столу на кухне. И только после этого зажёг свет. Усталый взгляд застыл на развесёлых бликах, что заиграли на гладком горлышке бутылки.
Грушин сел и тяжело уставился на них. Он и теперь, как и весь день гнал от себя неугодные мысли, не позволял вспоминать подробности того, что этот, разодранный неизвестно кем, ублюдок сотворил с девочкой. А картина с его жалкими останками сама собой затёрлась. Не трогали Грушина предсмертные муки сволочи. А вот шёпот тот Серёгин зацепил, представлялось опытному следователю непривычное и совсем не относящееся к делу. Нарисовался усталым воспалённым мозгом оборотень — огромный пёс навроде сенбернара, более крупной породы Грушин просто не вспомнил. Почему-то белоснежный, с печальными шоколадными глазами. Не страшный. Как гигант разорвал ублюдка совсем не виделось. В мыслях Грушина оборотень ожил не опасным, но строгим и величественным, каким и должен быть, наверное, нет не оборотень, а собачий бог. В этом минутном наваждении гигант нёсся вперёд сквозь овражий лес, почти летел над травой. И там, где он бежал, не стоял студнем мрачный удушливый сосняк вокруг. И не было в том мире мёртвой девочки. Там шелестел, разговаривая с ветром, вольный лес, там солнце светло. И грезилось что-то доброе впереди…
«Так может, там, где не желает вмешиваться людской бог, появляется вот такой вот, собачий?» — Грушин стряхнул наваждение. Перед ним вновь заиграли огоньки на стекле бутылки. Взял телефон, набрал знакомый номер.
— Привет. — Упёрся локтями в стол. — Возвращайтесь, а… Плохо мне без вас. — Прочертил толстым пальцем по столешнице. — Да. Нет. Дурацкую работу пока не поменял. Пить бросил. Вот такие пироги. Совсем.
Словно в доказательство поднялся и убрал сияющую радугой бутылку в глубокую темноту кухонного шкафа.
— Могу хоть сейчас за вами выехать. Завтра? Ладно, завтра так завтра. И это… скажи Машке, что я её люблю. Вас!
Джастин был очень умным псом. Он, конечно, так про себя не думал. Собаки вообще не думают так, как люди. Ни с кем себя не сравнивают, странными образами и ненужными сомнениями мозги не засоряют. Их мысли примитивнее, зато много лаконичнее и яснее человеческих, без всякой там чепухи наподобие: ах, может быть; ах, если бы, да кабы. А вот чуют четвероногие гораздо шире. Не только запахи обыкновенные, но и запахи мыслей, даже чьих-то поступков, целых событий. Да-да, мысли и события тоже имеют свой шлейф ароматов, и чем более сложными эмоциями они богаты, тем отчётливее и дольше держится их след в пространстве.
Добравшись до места, Джастин, практически мгновенно ухватил самую суть произошедшего. «Ого! — подумал. — Большун-Шумень!» В запахи нырнул как в густой бульон. И едва не заскулил восторженно от вспыхнувшего возбуждения. «Большун-Шумень!» — запульсировало само собою в голове.
Хозяин, понятно, ничего необычного пока не заметил и потребовал, как всегда, взять след человека-убийцы, но у Джастина уже кожа на загривке зашевелилась. Пришло непривычное смешение чувств: давно незнаемая робость перед загадочным и невероятным, но и радость нетерпения перед встречей с ним же. «Большун-Шумень!»
Джастин умный, ему достаточно много лет, чего только не слыхивал, не нюхивал, не повидал. Понятно, вспомнил. Большун-Шумень! Кто дал имя загадочному оборотню-исполину? Наверно, люди. Большун, — думается потому, что всегда получался огромный, как медведь, а Шумень, — ну, как же… превращенец никогда не обходился в нашем мире тишиной.
Джастин не только умный, но и внимательный, не смотря на всю гремучесть и силищу следа Большун-Шуменя, он, хоть и очень слабо, почти невесомо, учуял душонку маленького несчастного пинчера в гиганте. У Джастина даже что-то съёжилось в душе. Какое-то маленькое удовольствие он испытал, от того, что понял, не растворился юный собрат в сказочном оборотне совсем. С отчаянием и страхом, пусть даже и не своим, а погибшей своей хозяйки, да сохранился.
Джастин пустился по следу. В меру деловитый, как всегда, о том, что нашёл необычное, людям не показал. И себе не задал лишние вопросы, те, что непременно бы задал человек. Например: откуда именно у этого пинчера мог взяться столь необычный и редкий дар обернуться в Большун-Шуменя? Как сумел юный несмышлёныш призвать на помощь весь собачий род — это же не шутка. По какому такому велению сила от тысячи, а, может, и миллиона псов собралась в одном теле мгновенно? Как складывалась она по крупице, наверное, даже и от него, Джастина, да так что он и не заметил? Откуда надо — ответил бы себе Джастин, если бы подумал об этом.
След Большун-Шуменя накладывался чётко, гигантским комом, на след человека-убийцы, которого велел выследить хозяин. Запахи человека, зверя, событий становились всё отчётливее и уже кричали о том, чем должно закончиться всё дело. Лёгкое мускулистое тело Джастина неслось по следу легко, но его лихорадочно потрясывало. Нетерпение гнало поскорее добраться до места, но приходилось бороться и с природной осторожностью, всё-таки невероятной силищей и множеством непонятно-тревожного веяло от Большун-Шуменя, приближаться боязно.
Вдруг Джастина словно цепью стеганули, поджал хвост. Вот! Тут Большун и настиг цель. И разорвал человека как тряпку. Джастин едва волком не взвыл, сдержался, чтобы не показать людям дрожи этой своей внутренней. Незачем им всего знать, всё понимать. Потому почти и не затормозил у останков разорванного Большун-Шуменем человека. Только представил на мгновение, какой поднялся скулёж от всех собак в округе в тот момент, когда Большун-Шумень рвал человека, не могло не накрыть их этакой волной силы. А может даже и из людей кто-нибудь что-то почувствовал.
Хозяин не тормознул, тяжело дышал, но бежал молча за Джастином дальше. Внезапно пёс замер на месте. На краю оврага, на границе рукотворного сосняка и дикого леса. Его вдруг осенило, что дальше идти нельзя. Он уловил, что Большун-Шумень тут начал истаивать. Здесь пинчер стал оборачиваться собой. И… умирать. А вот этого, точно, ни к чему видеть людям, да и ему, Джастину, тоже. Что-то тоскливо-колючее засосало под ложечкой, но на него сразу наложилась робкая гордость. За пинчера, а может, и за весь собачий род. Пусть уже совсем другой тропой, недоступной пока Джастину, идёт юнец. Но ведь такой упрямый, чертяка, что и Болшун-Шумень его отпустил, и по-прежнему собрат идёт за хозяйкой.
Джастин решительно продемонстрировал людям, что нет больше следа, дальше они не пойдут. И сам больше не смотрел в сторону леса, лишь послал непривычно длинную мысль собрату, не зная дойдёт ли: — «Правильно. Догонишь хозяйку. Только не рассказывай ей, чего тут Большун-Шумень натворил. Она человек — не поймёт».