Косматые

Я шагнул в купе и вздрогнул. Повезло, нечего сказать! Если бы выбирал попутчиков, от этих отказался в первую очередь. Целое семейство во всей красе уставилось на меня, как на привидение. Лохматый, звероподобный субъект развалился впритык к хрупкому столику, на котором громоздились банки, пакеты, термос и два пива. Напротив его жена — а кто же еще? — невысокая, крепко сбитая, в цветастом платке и длинном сером платье, прижимала к себе отпрыска двух-трех лет. Сопит, принюхивается. Ночью ор начнется, суета, памперсы, вонь. Да и сейчас запашок уже ощущался. Я поперхнулся, вдохнув ароматы застарелого самосада, вчерашних котлет, дешевого чая, эрзац-крови, пота, пива и почему-то ландышей.

— Верхняя полка, — лениво процедил проводник, недовольно почесал массивное пузо, поправил служебный энергошокер подмышкой и отправился к себе. Хотел было окликнуть его, попроситься в другое купе, но сдержался. Нелепая гордость. Вагон плавно качнулся, и состав пополз мимо желтых фонарей темнеющего перрона, рогатых тележек и редких пепельных силуэтов.

Мое появление у временных попутчиков тоже не вызвало энтузиазма. Меня это вполне устраивало. Не детей же с ними крестить, как-нибудь перетерплю до утра. Слава всеобщей легитимности. Сухо поздоровался, услышал в ответ нейтральное бурчание папаши и робкое здрасьти от дамочки, забросил старый кожаный портфель на верхнюю полку, помешкал, снимая куртку.

Они звали отпрыска Шариком, ничего себе имечко, впрочем, не удивительно для этих граждан, вырастет шаромыгой, а друг с другом перекидывались глаголами. Открой. Нарежь. Будешь? Ложись. Детеныш прыгал с полки на пол, потом карабкался к матери на колени, присасывался к бутылочке, хрюкал, икал, начинал заново карусель. Шарик, надо же. Поймав его взгляд, я отвернулся, не люблю хищного прищура, который взрослые научились скрывать. Игрушка его мне тоже не нравилась — кукла из псевдоплоти с прокусанными насквозь руками и ногами. «Пожалуйста, соблюдайте легитимность» деликатно мерцала табличка под потолком. Двадцать лет назад писали «толерантность», «терпимость», потом «правопорядок» и «либерализм», теперь вот смоделировали лучший образчик политкорректности. Из приоткрытых соседних купе текли привычные звуки, характерный шумовой эффект в поезде Саранча-Косматое. Пошлый речитатив запрещенной «Гитары Людоеда» бледно смешивался с Шопеном из вагонных динамиков. Кто-то смеялся, лаял, смачно чавкал, звенел стаканами, кашлял с надрывом.

Я лежал на узкой полке, стараясь не реагировать на беспокойство приближающейся ночи, и пытался раствориться в мерном перестуке колес, неосознанно повторяя, словно припев из песни: «Муж возвращается из командировки, муж возвращается…», а потом стал думать о Ромушке. Уже совсем скоро мы накопим на операцию, согласно закону оплатим все расходы, и мой сын станет видеть мир.

Я привык хвататься за любые несолидные командировки в провинцию, лишь бы за них выписывали премии. Привык есть всухомятку, солидно морочить головы клиентам и слушать идиотски поощрительные рекомендации начальства. Жить впопыхах и спать на казенном, лишь бы сэкономить.

За перегородкой разбили стеклянное, выругались, рявкнули и почти сразу же захрапели. Меня не смущает местный контингент, не пугает, не отталкивает. Мы перестали бояться равнодушных и кормить своих демонов, запретили себе верить и просить, полагая, что растущий уровень интеллекта формирует гуманизм. И с чьей-то легкой руки назвали гармоничное развитие личности легитимностью по отношению к братьям меньшим и большим. Мы забыли, какое это счастье — искать блох в шерсти любимых и наслаждаться экологически чистыми продуктами, дегустируя лакомую плазму и благородные тромбоциты.

Внизу, в полутьме, перечеркиваемой влажными оконными бликами, зашевелилось, хрюкнуло и отчетливо прошелестело:

— Мам, ням-ням, маам…

Вот и началось! Бессонница гарантирована.

— Какой тебе ням-ням! — сонно всполошилась мать. — Спи скорей, бай-баюшки, — неуверенно добавила она.

— Ням-ням, мааа… — заныл, набирая тембр, противный голос.

Заворочалось, приподнялось массивное тело, папаша подключился к концерту.

— Вы че, блин?

— Шарик… кушать…

Прокуренный сдерживаемый бас перемежался истеричным шепотом.

— Дай ему, ты же припасла.

— Скисло, я не знала!

— Блин, как же?

— Скисло, свернулось, ойй… что делать?

— Тихо ты, не реви, дурра.

— Маам…

— Ой, он хочет.

— А может?

— Да нет же! Ни твоя, ни моя не годится!

— Купить. Утром…

— Он голодный!

Последние слова она выкрикнула в отчаянии, забыв обо мне, о соседях. Я тихо матерился. Действительно, дур-ра. Поезд мчался сквозь синий сумрак, огибая зыбкие холмистые склоны и холодные лесные прогалины. Мне казалось, что я слышу трепет заячьего сердечка в недрах багульника. Нырнуть бы сейчас в ночь, захлебнуться сладостью дикой охоты.

И тут детеныш заскулил, как потерявшийся в снегу щенок. Обида, страх и …боль. Он страдал и звал. Я приподнялся и сел, свесив ноги. Внизу клубилось враждебное отчаяние, обожженное алыми зрачками. Спрыгнул, балансируя, натянул туфли, примостился рядом с папашей, отодвинув его, как свернутый матрас.

— Ну, ты че типа, — возмущенно зарычал он, а мамаша испуганно ойкнула.

Я тоже дурак, кто бы спорил. Не спеша, расстегнул манжет на левой руке, закатал рукав, помедлив, взял со столика термос и аккуратно облил себе запястье. Глава семейства сидел дуб дубом, только таращился. Его жена оказалась сообразительней.

— Вы… зачем. Нельзя, зачем, — бормотала она в страхе с сумасшедшей надеждой на грани истерики. Плохой признак. Если они кинутся все вместе, то разорвут, и никакая легитимность не спасет. Пусть даже я успею перекинуться в волколака.

— Давай, нечего тут причитать, — сказал я строго и протянул руку.

Малыш повизгивал от возбуждения, его глаза полыхали красным, из-под губ показались крошечные сверкающие клыки.

Отец растеряно остерег: «Ну, ты это, атас типа…», а мать, зажмурившись и бормоча прощение, поднесла чадо к моей руке. Тот сразу обхватил мою руку крошечными белыми пальчиками, нежно прокусил вену и стал тянуть, сопя, задыхаясь, дергаясь, несколько капель крови скользнули по ладони, и кто-то рядом чихнул с подвыванием. А я погружался в сладкую истому, и лишь настойчиво пульсировала тревога: вот сейчас распахнется дверь, в купе ворвется размахивающий энергошокером проводник. А за ним следом черно-красные мундиры дорожной полиции легитимности. Люди, что с них возьмешь?

…Я открыл глаза. Вампиры хлопотали надо мной, словно волонтеры на поле боя. Папаша обмахивал газетой и обнадеживающе бубнил: «Ну че ты, братан, не парься», его жена суетилась с мокрым платком, пирожком и стаканом, лепетала что-то жалостливое, благодарное, бабье. Шарик крепко спал, прижимая к щеке свою истерзанную куклу.

***

…Поезд подошел к станции, свистнул, зашипел, приветствуя стремительные хороводы ласточек и стрижей. Я спрыгнул на перрон, вдохнул горьковатый утренний дымок и увидел Ромушку. Жена вела его ко мне, придерживая двумя коготками, он смешно и печально семенил в своем красном комбинезончике, и его незрячие глазенки высматривали меня в слепом мире. А потом унюхал, типа поймал волну, как мы шутим с ним, и побежал, с каждым прыжком все быстрее, увереннее, в какой-то миг не выдержал и перекинулся в мохнатого голенастого остроухого щенка.

Мои попутчики вывалились из тамбура бесформенным ворохом, на перроне стало тесно и шумно. Мамаша тащила карапуза и пухлую сумку, а папаша — два громадных чемодана и мой портфель. Он уронил весь этот скарб, когда Ромушка прыгнул, как кенгуру, промахнулся малыш мой, повис на этом чучеле и по инерции привычно вскарабкался к лицу, чтобы поцеловаться. Чудовище замешкалось и тупо застыло, растопырив когтистые лапищи, я опешил, а Шарик на руках матери заверещал, как свисток большого чайника, ревнуя и возмущаясь.

Толстопузый проводник торчал в тамбуре, почесывался и ухмылялся.

Люди, что с них возьмешь.