Кишечник-бойо

Один из полюсов клетки я унаследовал от матери. Скопление повреждённых белков у старой стенки, сама стенка утолщена — ничего страшного, обычное дело. Родительский хлам; и деть некуда, и выкинуть жалко.

Как только скорость диффузии питательных веществ упала ниже предельного порога, я понял, как же мне не повезло. Материнский полюс оказался наследством от бабушки — моя родительница получила его в делении и бережно передала детям. Сам того не зная, при рождении я подбросил монетку и проиграл. Второй, свежий материнский полюс с тонкими стенками получил мой брат.

Чёртов везунчик, чтоб его облучило.

Обычно накопившийся мусор не мешает — он переходит по цепочке поколений, пока не становится смертельным. Но не в моём случае. Слишком уж специфична моя работа.

Как только мусорные макромолекулы облепили мембрану анаммоксосомы, окончательно задушив её полезную функцию, сообщество нашей биопленки приняло коллективное решение и скинуло меня в Кишечник.

Высота. Вы-со-та.

ВЫ

СО

ТА

Я покатал слово в сознании так и этак, потрогал мысленным языком, как гнилой зуб. Оно давно уже потеряло смысл от бесконечного повторения.

Повторение. Падение. Па-де-ни-е.

ПА

ДЕ

Нет, у меня не хватит терпения.

Тер-пе-ни-е.

Прости, длинное слово, но я спешу, тороплюсь. Мчусь со скоростью пятьдесят метров в секунду, не двигая и мускулом.

Мелькнуло большое число, отрисованное по трафарету белой краской на серой стене: «75». Как быстро. Родная биопленка росла на девяностых уровнях.

Значит, до Кишечника оставалось ещё несколько дней вертикального движения. Какие удобные слова: «вертикальное дви-же-ни-е». Совсем не страшные. «Разбиться насмерть» звучит гораздо страшнее.

Мимо проносились пластиковые трущобы нижних собирателей — жалкие, хлипкие лачуги, облепившие вертикальную стену как пузырчатые раковые опухоли. Присосавшиеся к инфраструктурным трубам паразиты.

Внезапный свист электрошокового копья со стороны. Мимо. Посверкивающая палочка прошипела металлическим хвостом-тросом, потёрлась им о моё тело и бессильно упала, звякнув в равнодушный бетон стены. Повисла на тросе; словно добавила единичку к белому числу на поверхности: «53 I».

Похоже, собиратели привыкли к более крупным целям; или, может, им мешали маски с торчащими из затылка цилиндрами дыхательных фильтров. Мне даже не пришлось уворачиваться. Впрочем, я и не пытался.

Следующие дни падения проходили через пустошь, выжженную зловонным дыханием Кишечника. Я по привычке заглотнул из атмосферы порцию нитритных и аммониевых солей — в конце концов, это было моей работой всю жизнь. Сломанные белки во время полёта отплыли от мембраны анаммоксосомы, освободив путь соединениям; я прокрутил реакции, довольно выдохнул облачко чистого азота и отпил получившейся воды. Выздоровел, вернул работоспособность, но надолго ли?

В любом случае, назад дороги нет. Впервые за долгое время я расслабился: больше ничего не нужно решать или ожидать.

Привычная вертикальная стена медленно, почти неуловимо глазу изогнулась, сворачиваясь в одну гигантскую воронку. Воздух сгустился и засвербел на мембране тяжёлым запахом. Мелькающая поверхность стены покрылась тёмными потёками, словно ползущими откуда-то из глубины.

Подо мной, далеко внизу, всплыло тёмное пятно, сначала показавшееся поверхностью огромного нефтяного моря. Непроницаемое, ждущее, это море напомнило о том, что в моей жизни осталось одно, самое главное ожидание — приземление.

В сознании отпечатался образ горящего белого глаза с овальным зрачком — проступающее сквозь грязь на стене число: «0».

Почти на минуту падения изрытая коррозией поверхность стены сменилась на ровное мерцание сплошного металла. Только упав ниже, я осознал, что пролетел мимо открытых ворот немыслимой толщины. Избыточность такой защиты вызвала в моём онемевшем разуме всплеск беспокойства; но тут я беззвучно рухнул в густой, непроглядный, едва пригодный для дыхания суп атмосферы Кишечника.

Чувства погасли. Маслянистый мрак протёк сквозь стенку клетки, выдавая атмосферы ровно столько, чтобы я не потерял сознание. Задушив, проглотив меня, этот океан насильственно успокоил мысли, уже второй раз за день сняв все тревоги. Я опять ничего не контролировал и ничего не решал. И уж теперь-то точно ничего не ждал.

Пропало ощущение движения, а вместе с ним — и время. Я распластался в чёрной жиже и задумался, смогу ли остановить процессы жизнедеятельности усилием воли. Потом устал думать и погрузил чип сознания в сон.

— Наверное, ты думаешь — где это я оказался?.. — сквозь пелену небытия послышался ровный женский голос.

«Ничего я не думаю», — недовольно подумал я. Тут же поймал себя на противоречии, и недовольство возросло. Вызванный этим дискомфорт вернул полное сознание; я стряхнул с тела собравшихся вокруг многоножек-редуцентов и огляделся.

С дробным перестуком металлических лапок гусенички скрылись в полужидкой тьме. Я напряг все органы чувств, но Кишечник укутал меня в непроницаемое гнилое одеяло.

Тишина и одна только чернота… Нет. В клубящемся мраке медленно загорелись две багровые точки.

Они разгорались всё сильнее; область тьмы вокруг превратилась в купол, наполненный красноватым туманом. С одной стороны видимый мир отсекался стеной — я с лёгким ужасом увидел на бетоне полустёртую, едва читаемую надпись: «-273».

Сколько же времени я погружался в отравленную бездну?.. Обескураженный этой мыслью, я не сразу заметил, что красные точки оказались глазами. Два светящихся шара, словно раскалённые яблоки, вставлены в глазницы иссохшего, обтянутого обрывками кожи костяка.

— Добро пожаловать на дно Кишечника, — прозвучал всё тот же равнодушный голос. Череп чуть шевельнулся. Истлевшие мышцы одной из щёк не выдержали, и челюстная кость отвалилась, повиснув, словно нелепая, уродливая серьга.

— Nectabo she ethed btibtwospllay iatintol? — спросил у него я.

— У тебя речевой аппарат повреждён, — ответил сушёный череп.

«На себя посмотри», — подумал я.

— Этому телу недолго осталось существовать. Лучше свяжись со мной в Паутине.

— Plidearex sourk! — испуганно воскликнул я, но мой единственный собеседник уже погасил глаза. Снова нахлынула тишина, темнота, а вместе с ней — неожиданный ужас. Этого чувства не существовало, пока я был одинок.

Целую вечность я боролся с собой. Пытался уйти обратно в бессознательность, обрести потерянный душевный покой. Но внезапная собеседница нанесла мне самую ужасную рану из возможных — предложила альтернативу нирване. Она дала мне цель.

«Свяжись со мной в Паутине», — сказала она. Вот только войти в Паутину мне как раз нечем. Безнадёжно материальная клетка застряла в мире молекул. Мир чисел тут, рядом, на изнанке — по ту сторону зеркала, на обратной стороне ленты Мёбиуса. Пробиться туда мне не проще, чем попасть в параллельную Вселенную.

Но это не невозможно.

В чёрном океане отходов хватило бы питательных веществ на целую биопленку. Стать родителем собственной колонии — мысль заманчивая, но преступная. С отвращением я представил сотни детей, получивших в наследство бабушкин сломанный белковый груз. Мой груз. Семья больных уродцев на дне мира — какое гармоничное сочетание.

Вместо этого я принялся производить и собирать энергию.

Скорость химических реакций безжалостно отсчитывает время, истачивая разум бесконечными каплями секунд. Я мог бы остановить реакции, погрузиться в прохладное, успокаивающее безвременье, но тогда я останусь один на один со своей целью — недостижимой, вечно мучительной.

Первые несколько лет я искал способы развлечься или хотя бы замедлить восприятие. Ловил мельчайшее движение атмосферы как главное событие месяца. Вслушивался в шуршание металлических редуцентов, как в прекрасную музыку.

От этого маленького персонального ада спас побег в сумасшествие. В бессвязном кататоническом бреду время пролетело незаметно.

Из бреда мою личность собрал хор тихих, неразумных голосов. Восстав из пены безмыслия, я оглянулся на зовущий ансамбль животного писка и замер в благоговении.

Колонна за колонной во тьме громоздились скопления моих безмозглых потомков. Разряды блуждающих токов срывались с колонн, освещая гигантскую структуру холодным, резким светом. Миллионы клеток-электрогенераторов, созданных с одной целью — обратиться в пепел, выдав чудовищное количество энергии для одной-единственной попытки пробиться в Паутину.

Я всё-таки вырастил собственную колонию.

Некоторое время я заворожённо смотрел на чудесный танец молний во мраке Кишечника. Знал бы, что создам — не стал бы сходить с ума.

Прокол в Паутину сверкнул невыносимо белой дугой, и чип сознания вцепился в цифровую сеть, как жадный клещ.

Вокруг развернулся иллюзорный фейерверк оживлённой вечеринки.

На месте высохшего костяка выросла прозрачная гора музыки. Внутри этой стеклянной призмы распустилось чёрным соцветием сплетение звуков — среди сотен слоёв баса я со смехом опознал шуршание лапок многоножек-редуцентов и урчание моей анаммоксосомы.

Сквозь толпу разнообразных вычурных образов протолкался белоснежный скелет. Он помахал мне рукой.

— Эй, ты всё-таки пришёл! Как тебе моя композиция? Я назвала её «Чёрная чешуя чертей»! — оживлённо сказала она столь знакомым голосом.

Вокруг чёрного соцветия баса роем пчёл закрутились полосатые палочки ритма.

— Tow e me Pustefung ting otipo Bun dinonpr Healene be homatraring re pl, — сказал я.

— Чёрт, да у тебя логический центр речи повреждён, а не аппарат, — ответила она.

К несчастью, в этом мире я не мог умереть от жгучего, ломающего душу разочарования.

— Мне хватает мощности, чтобы понимать тебя, просто говори медленнее, — продолжила она, пританцовывая на месте.

Если бы я мог умереть, то сейчас бы ожил.

— Necose allon getule llde men Och My?

— Просто моё дурацкое хобби, — махнула рукой она, — не обращай внимания. Мне нравится человеческое тело. В нём забавно жить, его интересно растить. Но потом мне надоедает за ним ухаживать, и оно превращается в сухую, подгнившую икебану костей. Вот я и лежу в ней. То тут, то там.

— Utusex Mead ler.

— Да, к счастью, Паутина есть везде. И везде есть интересные звуки для моей музыки.

Из непрерывно движущейся толпы вывалился образ — человеческая фигура в наглухо закрытом скафандре. За спиной у странного пришельца раздувался абсурдно большой мешок.

— Хэй! Ой, Кишечник-бойо! Стинки-бой, продай тело! Продай тело, а то вирусну! — сказал он и показушно плюнул на землю зелёной слюной.

Я промолчал, в глубине души пожелав неожиданному гостю дефекта иммунной системы.

— Он не продаётся, — вмешалась она, чуть вклинившись костистым телом между мной и торговцем. Этот мелкий жест расцвёл в моей душе горячими, жаркими бутонами, о существовании которых я и не подозревал.

— Простите за оффенс вашего друга, Сиквенс-сама! — подскочил на месте торгаш. — Примите в качестве извинений скидку. Профит-профит! Любой микробиом на выбор кудасаймасэ.

Он снова сплюнул. Слюна на этот раз оказалась синяя.

— Тебе что-нибудь нужно? — Сиквенс повернулась ко мне.

— Larren iak g. Masstin brllveredurodming hilonin dered ante coneant w dy rntudo aliash.

— Нани-нани? — переспросил торговец.

— Ему нужно десять тонн алюминия, — перевела Сиквенс. — В порошке. В реале. На самом дне Кишечника.

— Ты совсем крей-крей? — просто ответил он.

Сиквенс молча взмахнула рукой, и в мешок торговца перелетела вереница монеток-транзакций.

— Аригато годзаимас-с-с! — воскликнул тот и поклонился. — Порошком невозможно, но куском будет.

Поклонившись ещё раз, он исчез в толпе.

Почувствовав мой невысказанный вопрос, Сиквенс только пожала изящными, белоснежными костьми плеч:

— Это просто твой гонорар. Я свистнула у тебя пару звуков, ты не забыл?

Она подняла руки к сверкающему небу, и в глубине стеклянной горы расцвела следующая композиция. Толпа ответила оглушительным рёвом восторга.

— Зачем тебе столько алюминия, Кишечник-бойо?.. — спросила она, пока я купался в звуковых волнах.

— Had sine y winef. Oure.

— А ты умеешь интриговать, — ответила она и рассмеялась. Если бы мог, я бы выжег этот смех лазером на поверхности своего чипа сознания.

Вынырнув в материальный мир, я обнаружил на месте своей колонии плоскую воронку. Посреди воронки дымилась искорёженная груда алюминиевого лома. Заказ доставили удивительно метко — ещё пара метров в сторону, и возвращаться мне было бы некуда.

Без зубов перемолоть металл в порошок — настоящая пытка. Но теперь, имея чёткую цель и столь же чёткое занятие, я почувствовал себя счастливым.

Анаммоксосома работала бесперебойно — словно злая насмешка судьбы; ведь именно из-за неё меня выкинули из биопленки. Но теперь это казалось благословением. Полученную соль я тут же смешивал с металлическим порошком и сгребал в пирамиду у стены. Огромную пирамиду чистого аммонала.

Ещё несколько месяцев ушло, чтобы убраться от точки взрыва подальше.

Когда по плотной занавеси мрака в Кишечнике прошла яростная волна, я отправился в обратный путь.

За дырой в стене раскинулась равнина, полная жизни.

Под чёрным небом длинная багряная трава отбивала поклоны двум косматым шарам красных солнц. Я зачерпнул из ветра горсть микроорганизмов — чуждых, но восхитительно логичных.

— Красиво… — выдохнула Сиквенс из Паутинного прокола прямо в сознание. Словно стояла у меня за спиной. В каком-то смысле так оно и было.

— Lion Relul teracomuaterex. Bjus asswindex ficcer Bly yesmsis. Seasen n Toy wo irsivex, — сказал я.

Последовавшая за этим пауза показалась длинней, чем всё время, проведённое в Кишечнике.

— Останься со мной… — жалобно сказала Сиквенс. — Куда я пойду? Как? Там нет Паутины. Там только очередная планета, очередные неразумные аборигены. Жрут друг друга, продуцируют, размножаются. А тут, внутри, целый мир. Всегда был, всегда будет. Тут музыка, тут люди.

Когда я выползал из дыры на равнину, в душе что-то порвалось.

Я остановился и оглянулся на внешнюю сторону Кишечника. Чудовищных размеров стена уходила в бездонное небо, едва заметно закругляясь справа и слева в гигантский цилиндр, — словно палец бога, указывающий в землю. У его подножия из крошечного отверстия сочился густой мрак. Ещё не поздно вернуться.

— Планета конечна… …подожду… ник-бойо… — донёсся едва слышный шёпот Сиквенс из затухающего прокола.

Я отвернулся и решительно пополз в лес багровой травы.