Пожар в библиотеке

Целый месяц Славик с Жуком планировали ограбить аптеку.

Балбесы, что сказать.

Во-первых, кто же грабит объект, рядом с которым живет? Во-вторых, если много болтать и ничего не делать, то это уже не грабеж, а ерунда на постном масле. И третье: нельзя рассказывать друзьям о своих планах. Нет, друзья не продадут, но или сглазят, или забодают сомнительными советами. А то и перехватят идею.

В конце концов, от грабежа решено было отказаться, поскольку в аптеке работала двоюродная сестра славиковой матери, и грабители опасались, что она их узнает. Поэтому Славик и Жук, семнадцать и шестнадцать лет, решили заменить грабеж кражей с взломом. Соответственно, перенеся операцию в ночь глухую.

Стройный шатен Славик был похож на сербского актера и каскадера Гойко Митича, но превосходил его ростом на три сантиметра, поэтому правильно утверждать, что это Гойко Митич похож на Славика. В нашем узком кругу Славика дозволялось звать «гайкой». Он не обижался, чем доказывал широту души.

Кривой Жук выглядел бракованным экземпляром. Приземистый, короткопалый, носастый, он напоминал Армена Джигарханяна в роли бандита Горбатого. Фильм тогда только пустили по телеку. Левый глаз вечно сонный, правый — будто пупок орангутанга. Я не уверен в логике такого сходства, но с орангутангом Жука сравнил Глеб, а мы ему обычно верили.

Жук был сдержанно злым, Славик — перманентно добрым. Правда, доброта всегда дефицитна. Поэтому все немногочисленные молекулы доброты концентрировались у Славика лишь в улыбке.

Квартира, в которой жил Жук, находилась в старом одноэтажном доме на пересечении узких улочек, где курсировал бордовый трамвай. Рельсы были проложены в метре от цокольного окна, за которым на раскладушке спал Жук.

Трамвай проезжал каждые пятнадцать-двадцать минут, с половины шестого утра и почти до полуночи. На повороте он грохотал, звенел и свистел, как толпа митингующих чайников, что рождало пыльное эхо среди дряхлых кирпичей жукового домика.

В карликовой четырехкомнатной квартире площадью сорок два метра жила семья количеством в девять персон, и Жук был самый адекватный из них, потому что уходил из дома утром и возвращался строго затемно.

Жук любил слово «блоха». «Блоха» у него являлась лексическим паразитом, в прямом и переносном смысле. Более образованный Славик щеголял фразой «Ты что, глухонемой?». В безлюдном переулке они догоняли случайного паренька и принимали его на гоп-стоп. Славик осведомлялся, ты, типа, глухонемой? А Жук мрачно цедил:

— Ну! Блоха!

Успешные кандидаты в колонию для несовершеннолетних, Славик с Жуком внезапно повадились посещать театральные репетиции. Там мы все и познакомились. По понедельникам, средам и пятницам мы собирались в стареньком доме медработников, чтобы увековечить постановку «Энергичных людей» Василия Шукшина.

Удивительно порой судьба сводит людей! Сестра жукова приятеля дружила с соседкой внучки сторожа дома культуры. И однажды она (то ли сестра, то ли внучка) привела этих юных злодеев на репетицию, где ей пытались всучить единственную женскую роль. Девица не соблазнилась и ушла, а ребята остались, загадочно проникнувшись театральным магнетизмом.

Трижды в неделю они приходили в ДК и сидели в зале. Их никто не гнал. А потом режиссер-постановщик Лаупанов спросил: «Ментами будете?», чем вызвал приступ рефлекторного хохота у Жука.

Глеб, двадцать два года, непьющий, немного чокнутый, был самым старым и авторитетным в нашей пестрой компании. Во-первых, знал несколько приемов карате и носил в сумке через плечо самодельные нунчаки, которыми вращал с немыслимой скоростью. Во-вторых, он три года учился в Москве и считался диссидентом, изгнанным за вольнодумство. В-третьих, обладал сокрушительно яркой внешностью, которая будоражила моральные устои девушек и волновала даже их закаленных мамаш. Его харизма была сродни мухобойке с лазерным прицелом. Пылающий взгляд рослого брюнета, гусарские усы, оскал Дракулы и чувственный фанатизм схимника.

По словам Глеба, его в Москве подключили к космическому лучу. Как хочешь, так и понимай. Этот луч служил энергетическим волеизъявлением галактического иерарха Харистаса, курировавшего на нашей планете Евразию. Подключенные пользовались бесплатной духовной маной, были застрахованы от болезней и неудач, имели мутные перспективы благополучия.

Среди лидеров космической волны Глеб называл литовского актера Донатаса Баниониса, московского астронома Анатолия Микишу и бомжующего экстрасенса Павла Воронова.

Я иногда дразнил Глеба «прибором». Он знал поэтов «Серебряного века» и напевал гимн кубинских революционеров, перечислял столицы всех стран и щеголял фразой «В великом знании — грехи бездонные».

Дом культуры по размерам и базовой структуре превосходил сельский клуб, но уступал любому театру, даже провинциальному.

Эпохально скромный зал цвета шашлыка с помидорами. Побережье скрипучих кресел. Горизонт щербатых кулис. Вечно живые бурые портьеры. Дощатая сцена, похожая на палубу затонувшего корабля. Эта сцена казалась нам порталом в иной мир, который значительно добрее и честнее нашего. Уют, свобода, предвкушение карнавала богов.

Нас не пугала экзотическая акустика, дробящая монологи на осколки звуков, не раздражал деликатный канализационный запашок из коридора, не смущал укоризненный взгляд портрета Авиценны.

Нам было интересно, мы радовались дистиллированной эстетике, в нас копошились великие замыслы и рецепты важных проектов, и мы их тетешкали, как бабушки новорожденных внуков.

Спектакль обещал богатые эмоции. Действие происходило в доме заведующего магазином Аристарха Петровича Кузькина и его жены Веры Сергеевны. Балагур Аристарх часто приглашал к себе приятелей: Брюхатого, Чернявого, Лысого, Курносого и Простого Человека. Спекулянтов, называвших себя деловыми людьми. Они много пили, — упившись же, изображали то перелетных птиц, то пассажиров поезда. Плясали, ссорились, мирились.

Веру Сергеевну исполняла молодящаяся дама, сильно невысокая, полненькая, плечистая. Она резво жестикулировала и нервно кричала монологи. Лучше всего ей удавались восклицания «Пусти, мерзавец!», «Ударить хочешь?», «Сволочи!». Постановщик спектакля и актер во втором поколении Лаупанов хвалил экспрессию Веры Сергеевны, тактично призывая не переходить к рукопашной в сценках ее общения с мужем. Глеб играл Брюхатого. С подушкой под рубашкой он был похож на беременного человека. Сергей удался в роли Лысого. Скуластый Карим, он же Чернявый, озвучивал сценарий по шпаргалке, коверкая слова и матюкаясь на трех языках.

Мы со Славиком и Жуком изображали ментов, которые в конце пьесы арестовывают всю компанию. Выходили на сцену с людоедскими рожами и строго заявляли:

— Милиция! Всем оставаться на местах.

Эта нелепая фраза почему-то приводила в неистовый восторг Славика и Жука, они даже переставали сутулиться и моргать.

«Милиция, всем оставаться на местах!». Двадцать секунд погружения в мир чудес. Мимолетное перевоплощение дилетантов от искусства. Пикантный вкус интриги. Ради этих двадцати секунд Славик и Жук были готовы полтора-два часа сидеть в зале и внимать сюжету.

Когда в коридорах становилось пусто, парочка по-кошачьи кралась к туалету, где в темпе раскуривала дрянной косячок.

Из уважения к Василию Макаровичу, мы им запретили приносить на репетицию ножи и бритвы. На папиросы с анашой вето не распространялось. Добив мастырку, укурыши громким шепотом обсуждали готовящийся погром аптеки. Перечисляя кайфовые счастливые колесики, которые они там приберут… мм… сказка, восторг!

Ближе к завершению репетиции, к десяти вечера, дом культуры вымирал. Кроме нашей компании в здании оставались сонный сторож на входе и вечно бодрый заместитель директора по культмассовой работе. Заместителя звали Осскар, что служило поводом для бесконечных шуток. Этот сорокалетний щекастый администратор отличался фальшивым добродушием и бархатной глупостью, которую можно было считать достоинством. Глеб предполагал, что у Осскара целлюлит мозга.

Осскар никогда не критиковал режиссерский проект, в процессе репетиции проводил в зале пять минут, смотрел, слушал, одобрительно кивал и утекал в свой кабинет, где постоянно пил чай или перебирал ворох важных бумажек.

— Ну, полетели? — вопрошал Карим со сцены.

— Споё-ом… — пьяно выводил Глеб, удерживая падающую подушку.

— Молчи, динозавр худенький, — импровизировал Сергей.

— Блоха! — поддерживал из зала Жук.

— Молчать! — ревел Лаупанов, неизвестно к кому обращаясь.

Закончилась очередная репетиция. Проголодавшийся Лаупанов убежал ужинать. Мы неторопливо вышли в коридор. Славик и Жук ждали нас. Их физиономии выражали такое безгрешное благородство, что мы поняли: случилось нечто неординарное.

И не ошиблись. Оказалось, что сразу после перекура Жук гвоздем взломал хлипкий замок маленькой библиотеки, примыкающей к кабинету Осскара. Пока Славик стоял на стреме, его подельник вынес охапку книг.

Зачем? Этот вопрос волновал всех.

— Зачем вам книги? — спросил Глеб.

— Мы это… Шишкина хотели почитать! — вдруг заявил Жук.

— Шукшина?

— Ага. Ево.

Смотри-ка, они даже версию разработали.

— Нашли Шукшина? — ласково осведомился Глеб.

Молчание.

— А что взяли?

Напряженное молчание и сопение.

Несостоявшиеся почитатели Шукшина украли полпачки овсяных печений, которые сразу же слопали, и пять потрепанных книг. Я лишь запомнил «Робинзон Крузо» и «Остров сокровищ».

— Опа! Смотри, какой связь, — философски прогудел Карим. — В нашэй пиеса воруют. И наши ребята тоже украл.

Глеб нахмурился и зловеще приказал вернуть книги на место… идиоты, два года тюрьмы захотели?

Славик недовольно хмыкнул, а в Жуке проснулся разбойник, отстаивающий честную добычу.

А меня забавляла парадоксальность ситуации: эти двое были уверены, что мы их похвалим, одобрим присвоение духовных ценностей. Вот, мол, молодцы, не лекарства украли, не деньги. Книги!

Глеб оцепенел, словно в лепешку наступил, уставился на Славика черными зрачками и неживым голосом произнес:

— Тысячи лет назад…

— Ээ… — испуганно пробормотал Жук. — Ты чего, блоха?

— … в античной Александрии был основан крупнейший научный и культурный центр планеты. Главный морской порт Египта стал родиной уникальной библиотеки. Когда римляне завоевали Египет, библиотека расцвела, получила титулы «великой», «царской» и «храма муз».

— Библиотека? — на автопилоте проблеял Жук.

За спиной Глеба кто-то зажигал спички, и неяркое зарево медной паутиной ползло по стенам.

— Здесь жили и работали ученые исследователи, преподаватели, поэты, художники и множество копиистов, переписывающих ценные рукописи. Здесь расцветали математика, география, астрономия, медицина. Осыпанные золотом, ученые совершали гениальные открытия. Возрождались идеи и традиции Евклида, Архимеда, Герона…

Спички сменились маленькими факелами. Кажется, потянуло горелым. Я вертел головой. Обстановка мне не нравилась.

— Гордость Римской империи, святыня мировой культуры. Сотни тысяч папирусных свитков на полках и в специальных ларях, которые располагалась рядами и стеллажами. Почетное место занимали тексты Гомера, Эсхила, Софокла, Еврипида…

Волнующе спокойный безжизненный голос. Таким только скучную лекцию читать.

— Сегодня на вашей планете почти не сохранились сведения о содержимом и устройстве Александрийской библиотеки. Разрозненные источники сильно противоречат друг другу.

Он сказал «на вашей»?

Вокруг Глеба сгустился мрак, в котором танцевали разноцветные лучи, мелькали кисти в руках призрачного живописца. Плечи, бока, ноги Глеба контурно мерцали — как будто жмурика на асфальте обрисовали детскими мелками. «Блин, опять у него прибор включился», — подумал я.

— Братан, выключай приборы, — добродушно попросил Серега.

Глеб нас не слышал. Кажется, и не видел. Говорил обрывисто. Фразы выскальзывали и падали на пол, словно блюдца с покосившейся полки.

— Двести семьдесят третий год…

Император Аврелиан разбил войско мятежной Зенобии Септимии, завоевавшей Египет…

Самое кризисное для Римской империи время…

Во время войны часть Александрийской библиотеки была сожжена и разграблена сторонниками Зенобии...

Основной фонд библиотеки прекратил существование…

Существует версия, что часть бесценной коллекции не погибла в огне, а попала в чьи-то руки…

Жук стал ниже ростом. В прохладном коридоре потеплело.

— Горели боковые пристройки и крытые галереи с рядами книжных полок…

Дубовые перекрытия и ореховые двери пылали, как факелы Олимпа в грозовую ночь…

Деревянные скамьи, помосты, лестницы превратились в пепел…

От страшного жара лопались мраморные колонны, и по стонущим стенам текла мраморная кровь…

Благородные пергаменты и уникальные манускрипты погибли страшной смертью… их беспокойные души…

В коридоре стало жарко. Над Глебом порхали огненные лепестки и странные мотыльки.

— Хорош, ну! — завопил перепуганный Жук. — Верну я книжки. Щас верну!

Глеб моргнул. Наваждение кончилось.

— …и поныне черными бабочками летают над Землей.

Следующим вечером Славик с Жуком отправились фланировать по своему шанхаю и обнаружили двух незнакомых ловкачей, отиравшихся возле аптеки, в которой работала славикова тетушка. Это обстоятельство справедливо возмутило приятелей, и они атаковали подлых конкурентов. В ходе потасовки Славика пырнули ножом в живот, а Жук сильно порезал нападавших, обратил их в бегство, довел друга до ближайшей больницы и благоразумно исчез.

На четвертый день мы пришли к Славику в палату, принесли апельсины и пирожные, которые раненому есть категорически нельзя. Да какой там раненый! Он возлежал среди подушек и сиял, как елочная игрушка. Еще бы! Боевой шрам — раз. Менты дело не шьют, поскольку ни жалоб, ни свидетелей, — два.

— В великом знании — грехи бездонные, — зачем-то сообщил Глеб, и Славик солидно подтвердил, что, блин, бездонные, да.

Уходя, я оглянулся. В складках одеяла виднелась обложка с титульными буквами «…зон Кру…». Славик скорчил гримасу и подмигнул мне. А я ему.

***

Вчера я побывал в роскошном отеле «Four Seasons», что означает «Четыре сезона», фишка такая. На первом этаже в комфорте и блеске проходила презентация воркшопа формата битуби. Я прошел по мраморному холлу, прислушался к ощущениям и остановился возле шестигранной колонны, устремленной к куполу лобби. Когда-то на этом месте располагался маленький скромный дом культуры медработников. С учетом масштабов монстра индустрии туризма я находился на уровне второго этажа ушедшего в небытие ДК.

Вспомнилось то время.

Чуток взгрустнулось с улыбкой.

Глеб пытался прибиться к Алексею Герману, когда тот начал работать над постановкой «Трудно быть богом», потом отправился в Литву к Банионису, основал там коммерческое предприятие и почему-то дал обет безбрачия. Карим подался на восток, женился и быстро породил четверку бойких пацанов — отменные копии с оригинала. Славик уехал на север, женился, обзавелся дочкой. Сергей перебрался в Москву, начал с дворника и курьера, за несколько лет прошел все этапы профессионального становления, характерного для талантливых творческих личностей, и пробился-таки в лидеры. Попал в двадцатку самых популярных и успешных кинопродюсеров России. Лаупанов спился. Осскар милосердно изгнал его из ДК и два года пытался возродить спектакль.

Судьба Жука мне неизвестна. И эта неосведомленность почему-то меня беспокоит.

С каждым годом все сильнее...