Страшной
— Ну, ехай, ехай, — поторопил англичанина Никитич. — А то, неровен час, Страшной залезет. Он теплушки любит.
Инженер Том Диксон склонил рыжую, вихрастую голову набок и немного подумал.
— Страшный? — уточнил он. — Любит теплые места, да?
— Не места, механизмы, особенно если на пару. Энтот твой самовар — он теплый, теплушка, стал-быть. И не страшный — Страшной. Жуткая животная. А может, привидения.
Индейцы хранили равнодушное молчание, стоя возле парового грузовоза Диксона — здоровенной, пышущей жаром махины. Ее пригнали сюда с большим грузом, забрали с прииска образцы пород, чтобы завезти в офис геологической станции, а заодно прихватили пушнину, ранее не сданную охотниками в заготконтору из-за безбожно низких цен.
Диксон с любопытством огляделся по сторонам. Весна рассыпала там и тут мелкие желтые цветочки, щедро раззеленила землю, полила солнечными лучами. Ни в какую "привидению" не верилось. Под влиянием посещенных в Лондоне лекций мистера Герберта Спенсера он вообще перестал верить во всякую метафизику. Наука, пар, электричество, покорение воздуха — вот за чем будущее человечества, а не за детскими страхами и попытками найти убежище в руках Божьих.
Сморгнув светло-рыжими ресницами, инженер поинтересовался:
— А как оно... она выглядит?
— А четырехлапое такое, — Никитич закинул в кузов последний тючок с мехами и два дробовика.
Диксон улыбнулся. Щербатый, рябой и неказистый начальник прииска под названием Кирды походил на лепрекона.
— Четыре лапы у всех животных, — поведал он Никитичу. — Вы охотник, должны иметь представление.
— Имею, имею. Говорят, четыре лапы, ни одной головы, на брюхе рот. С двух сторон глаза — так что бегает и взад, и вперед. Мерзкая тварь.
— А как он... оно испражняется? — загорелся Диксон. — А спаривается?
— Врать не буду — не видел, — ответил Никитич. — А только ездить на таких, как у тебя, теплушках, оно любит.
— А злое оно? — не отставал Диксон.
Инуиты закивали, заухали, а Никитич помолчал, скручивая самокрутку, потом закурил, сплюнул и ответил наконец:
— Много чего болтают. Эскимосы вон боятся. Демон он местный, с северных земель пришел, креста, говорят, не любит. Ежели стрелить — злится.
— Если в меня стрелять, то я тоже буду злиться, — поведал Том. — Что же, если встречу этого вашего четверолапого — буду знать.
Грузовоз всхрапнул, издал пронзительный свист и поехал, оставляя на едва отмерзшей земле тундры блестящие следы: под тонким дерном стояла вода.
Никитич помахал инуитам меховой рукавицей, а когда они покивали в ответ и подняли борт кузова, украдкой перекрестил уходящую паровую махину.
— Эх, механика, — сказал он и поворошил пораненную землю ногой, обутой в валенок с высокой калошей. — Ну да, на собаках уж не поехаешь!
Что-то верткое проскочило в кустах, как заяц, только черный. Никитич достал из-под рубахи крест нательный и, сжимая его в кулаке, поспешил, поковылял на прииск.
Индейцы, сидящие на тюках пушнины, безмолвствовали. Кто-то закурил — в кабину потянуло табачным дымом. Тому отчаянно захотелось веселья, гула голосов в людном пабе или салуне, дыма пеленой и музыки барного пианино — но, кроме пыхтения машины и чириканья мелких птах, никаких звуков в тайге не было. Деревья бурой стеной стояли вдоль разжиженной колеи, в озерках и лужах нестерпимо блестело солнце.
— Далеко ли еще до форта Ново-Аргаяш? — на английском спросил Диксон у ближайшего инуита, сидевшего впритык к кабине. В Ново-Аргаяш надо было индейцам, и только потом, после ночевки, грузовоз отправится дальше, к Тали-Илишевску.
Индеец пожал плечами. Инженер спохватился и повторил вопрос по-русски. Здесь все привыкли объясняться на русском языке.
— Далеко, далеко, к ночи будем, — тут же ответил эскимос. — Темно будет, когда приедем. Мою палатку инженер пойдет? Или большой изба ночевать будет?
— А где лучше? — спросил Диксон.
— Один большой изба скучно и холодно, там батюшка живет, зато чисто и спать хорош. А другой большой изба тепло и весело, только спать шумно. Народ шибко веселый!
— Салун? — обрадовался Диксон. Индеец то ли не понял, то ли понял: махнул рукой, не ответил. Ответил другой инуит:
— Трактир. Девка там одна поет. Сесилия. Красиво поет, будто огненный птичка[1].
Диксон удовлетворился таким ответом, прищурился в солнечную даль. Делать было нечего. Он отдал управление махиной помощнику-индейцу, пересел на мягкие тюки и задремал.
И тогда приснился ему Страшной, похожий на щербатого Никитича. Только рябая физиономия с маленькими синими глазками находилась не на голове, а прямо между передних лап. "Демон", — подумал инженер, глядя, как страшилище размером с крупную лайку поворачивается к нему местом, где у собак хвост. А там еще одна личина Никитича, с цигаркой в зубах.
— Подсадишь? — спросила образина, держа при этом самокрутку углом обветренного рта. — До форта довезешь?
— А что сам — не добежишь? — неуверенно спросил Диксон, глядя на толстые когтистые лапы и стараясь не задерживать взгляда на дубленом лице.
— Теплушки страсть как люблю, — признался демон. — Да не боись ты, не крещеный ведь даже. Я хоть и Страшной, а тебе ничего плохого не сделаю, коли поможешь.
Диксон про себя перевел чужую речь на родную и вспомнил, что говорил ему Никитич:
— Сгинь, сатана, — он перекрестил чудище дрогнувшей рукой.
Страшной сел на одно из лиц и взвыл коротко и пронзительно.
Диксон вздрогнул и проснулся.
Еще раз проверив грузовоз, Диксон оглядел главную улицу форта. Изба священника в свете звезд показалась ему строже и скучнее трактира. Как значилось на вывеске, заведение называлось "Пьяная рыба". Жуткий сон давно выветрился из головы, хотелось есть, хотелось видеть лица других людей — желательно не индейцев, которые уже осточертели своей невозмутимой молчаливостью. Хорошо хоть груз согласились забрать в палатку — для сохранности. Самое время и Диксону пристроиться на ночлег.
Он почесал голову под фетровым котелком, надетым для тепла, и направился к сверкающей веселыми огнями избе "Пьяной рыбы".
В густых чернильных сумерках из пустого кузова грузовоза выскочило существо размером с собаку и рысцой побежало по улице, сторонясь редких фонарей и пятен света, падающего из окон. Бежало оно недолго — углядело приоткрытую дверку в котельную и нырнуло туда, в душное тепло, где пахло прелью и землей.
Дверь скрипнула и приоткрылась, но ничего, кроме сквозняка, не впустила. Сесилия — барышня чувствительная и зябкая — прикрикнула на полового, чтоб закрыл поплотнее, прогарцевала на тонких длинных каблуках на небольшое возвышение, именуемое гордо сценой, и запела.
Плакали, плакали по белокурой мадемуазель Сесиль сцены больших и малых театров разных стран, плакали навзрыд и вполголоса, однако ни с одним из антрепренеров она ужиться так и не смогла. Пела даже в Ла Скала — ровно одно выступление, а потом, не в силах усидеть на одном месте, отдала сердце богатому промышленник и, укутанная в меха, отягощенная мешочками с золотом, отправилась за ним сначала в Канаду, а потом на Аляску. Туда, в прозрачную искристую студь, где главным делом было беречь белую кожу от мороза и нежное горлышко от простуды… Однако от слушателей, от поклонников тут отбоя не было, а капризы барышни терпелись и даже воспринимались с восторгом. Женщин тут было мало, а таких и вовсе ни одной.
…Почти тут же дверь скрипнула вновь, отворяясь и пропуская в ресторацию светло-рыжего джентльмена в элегантном костюме из шотландки, сером котелке и расстегнутой куртке из твида. Обутые в высокие ботинки длинные ноги неуклюже переминались как будто сами по себе. Длинный шарф обматывал шею джентльмена раза три по меньшей мере. На плече рыжего внушительно красовалась американская винтовка. У пришельца было породистое вытянутое лицо с длинным веснушчатым носом, светло-карие глаза и почти бесцветные брови и ресницы.
Он вошел и близоруко прищурился, будто никак не мог понять, куда попал — на мессу или на шабаш. Это сомнение поспешил развеять официант, тут же появившийся рядом.
— Откушать что изволите? Расстегайчики свежие, жаркое, рыбка солененькая...
— Это я куда надо попал? Салун? — с надеждой спросил джентльмен с сильным английским акцентом.
— Ресторация-с, — кивнул официант. — Прошу садиться.
И, картинно согнувшись, он пододвинул посетителю стул, приглашая присаживаться к свободному столику. Нежная барышня Сесилия с обольстительной хрипотцой в голосе запела ариетку из "Дирижабля-призрака", и рыжий, освободившись от винтовки и шарфа, сел, подпер руками лицо и обратился в слух. Официант подносил водочку, расстегайчики, семужку и огурчики, англичанин ел и не сводил с несравненной Сесилии глаз. Пышное бирюзовое платье с блестками, голые плечи, светлые волосы делали певицу похожей на фею…
А с пришедшего не сводили глаз многочисленные почитатели талантов местной знаменитости. Когда ариетка закончилась, рыжий поднялся и кинул к ногам девушки кожаный мешочек, тяжело и тихо ударившийся о сцену.
Поклонники классической музыки вздохнули, засучили рукава и вышвырнули англичанина вон.
Диксон вывалился в прозрачную весеннюю ночь, на подмерзающую землю у дороги. Следом полетела винтовка, замотанная полосатым шарфом. Лежа на спине, он некоторое время созерцал небо.
— Какая девушка! — мечтательно сказал он наконец и разразился стихами, однако уже через две строчки немилосердно заклинила ушибленная челюсть.
Махровые звезды казались огромными — куда там южным! — и пушистыми, и полная луна выложила яркую дорожку по маленьким зеркальцам луж — через улицу к избе священника. За избой темнел силуэт церквушки — блестела только луковка купола и на ней православный крест. Прослезившись от этакой красоты, Диксон встал и направился к приюту для странников. Ноги его утонули в незасохшей слякоти, но инженер не обращал на это никакого внимания.
— Прими меня, Господи, в дом свой, — торжественно провозгласил он, держась за зубы. Хоть и придерживался он модной теории дарвинизма, но эту веру нынче сильно поколебали. Эволюция демонов не предусматривала.
Из-под крыльца таверны на него глянули два блестящих глаза. Глянули и исчезли. Не успел он ступить и двух шагов, как у ног его завертелась, закрутилась черная тварь без голов и с двумя лицами. В свете луны Диксон с ужасом увидел физиономию Никитича и вскрикнул, закрываясь руками.
— Сгинь, сгинь!
— Ну сгину я, тебе легче будет? — чудище покрутилось на месте и село на одно из лиц.
Диксон с нездоровым любопытством уставился на брюхо демона, чтобы разглядеть — есть ли там рот. Рот правда был, но говорил Страшной вроде бы не им. Никитич ухмыльнулся ему, и Том всхлипнул и пошатнулся.
— Да не пужайся ты! Стой спокойно, а то ногу оторву!
И чудище обнажило два ряда заостренных зубов. Диксон старательно вытянулся во фрунт и затаил дыхание.
— Без меня из форта ни ногой. Уедешь один — хуже будет, — сказал Страшной с жуткой улыбкой. — Скажешь кому — с головой простишься. Найду тебя завтра, а сейчас гуляй.
Том, не в силах сдвинуться с места, смотрел на рябое лицо и покрывался ледяным потом. Волосы на затылке встали дыбом так, что, казалось, котелок вот-вот свалится с головы в лужу. Демон взвыл коротко на луну, почесал черной лапой возле уха и потрусил по залитой луной улице, плюхая по грязи и изредка по-кошачьи отряхивая лапы.
Диксон упал на колени, пачкая шелковистую шотландскую шерсть клетчатых брюк. Упал и сам завыл по-собачьи. В таком вот плачевном состоянии и подобрал его отец Николай, вышедший на странные звуки из дома в пальто, накинутом прямо на исподнее.
— Ну, ну… — батюшка поднял впечатлительного иностранца под локоть и повел болезного в избу. — Пойдем, мил-человек, расскажешь, что за беда с тобой приключилась... Охти, батюшки-светы, и днем, и ночью покоя нам нет...
Всё утро Диксон пытался увидеть белокурую фею из "Пьяной рыбы", но никак не получалось. То надо было зайти к Проснецкому — начальнику форта, взять посылки для перевозки в Шемяк. То искал невесть куда запропастившихся инуитов, спрятавших у себя груз пушнины. Просто беда какая-то — если хочешь чем-то заняться, а тебе мешают, то начинается настоящая и неистребимая почесуха. А у Тома она была тем сильнее, что, несмотря на угрозы Страшного, уехать ему ох как хотелось.
Палатку инуитов он нашел быстро, а вот в трактир его не пустили. На крыльце стояли два дюжих молодца в вязаных фуфайках с подвернутыми рукавами и поигрывали мускулами. С отчаяния Том выругался вполголоса по-английски, обошел "Пьяную рыбу" кругом, ища, где бы пробраться, и наконец увидел девушку в окно. Она куда-то собиралась. Когда красавица вышла из комнаты, он бегом понесся обратно к дверям трактира, но удар мощного кулака остановил незадачливого англичанина, и замечательные клетчатые брюки снова подверглись испытанию местной грязью.
Сначала Диксон под властью гнева хотел пристрелить сторожей Сесилии, как делали на Американском Западе все, кого оскорбляли, но потом вспомнил четырехлапого и решил не связываться. Пора было проститься с отцом Николаем и ехать.
Несравненная Сесилия покрутилась еще немножко перед зеркалом, поправила бархатную шляпку-пирожок, задорно сидевшую на взбитых в пену кудряшках. Скажи ей кто (ну, хотя бы тот недавно приехавший в поселок аглицкий денди), что нынче такие прически и шляпки уже немодны — Сесилия бы не поверила. Как это немодно, когда так красиво?
Девушка состроила глазки своему в высшей степени обаятельному и привлекательному отражению и выбежала из нумера, стуча каблучками новеньких сапожек. Нынче должен был прилететь паролёт из Оттавы, с упоительными обновками по случаю весны промышленником Жарковым, везущим плащаницу Божией Матери для новоаргаяшевской церкви от самого митрополита Московского. Жарков обязательно предложение делать будет, и тогда настанет для Сесилии сказочная жизнь. А что настанет она здесь, на Аляске, так оно ничего. В Аляске тоже люди живут, вон, в Сибири, говорят, морозы такие же трескучие. Да и на родине Сесилии, в Тверской губернии, не хуже иной раз трещит. Так вот, коли Жарков предложение сделать изволит, надо бы заранее узнать у батюшки насчет венчания, обговорить — что да как…Конечно, он в очередной раз откажет "публичной" барышне в таинстве обряда, но у Сесилии был традиционный способ уговоров. Такой, против которого и отец Николай ничего поделать не мог — любил сладенькое.
Пробежав через ресторанную залу к выходу, девушка нарочно приподняла подол платья, чтоб видны стали нижние юбки и высокие голенища сапожек, качнула бедрами и выскочила за дверь — только ее и видели. Бледное солнце светило, играло в лужицах, слепило глаза. Через дорогу девушка перебралась с трудом — не хотелось пачкаться, а поблизости — ни одного джентльмена, чтоб плащ перед нею бросил или на руках через грязь перенес. Ну и не надо, спасибочки. Сесилия обтерла сапожки один об другой и постучалась в избу батюшки Николая. На лежащего в грязи англичанина она внимания не обратила. Как и на верткую черную тень, мелькнувшую позади.
Едва Диксон подошел к грузовозу, из-за кузова вынырнуло четырехлапое и черное и осклабилось по-свойски, можно даже сказать, по-панибратски:
— Куда собрался? Я же сказал — без меня никуда. А ты что же?
Том, так тщившийся поскорее удрать из форта, попытался сделать вид, что страшилище не заметил, и начал отряхивать брюки от грязи. Лицо у Страшного было нынче добродушное, бородатое, знакомое такое лицо, просветленное, только Диксон никак не мог вспомнить, кому оно принадлежит. Как дурман какой голову застил, плохо думалось, хотелось убраться из Ново-Аргаяша поскорее и никогда более не видеть демона.
Демон тем временем повернулся к нему боком и почесал лапой то место, где у собак обычно бывают уши, при этом благостная физиономия сладко зажмурилась.
— Слушай, дядя Том, скажи мне, ты паролётом управлять умеешь?
— What? — не понял Диксон.
— Вот-вот, — согласился демон, — паролётом, или как это будет по-вашему? Дирижабля? Короче, дядя Том. Если ты мне эту дирижаблю предоставишь покататься — будешь жив-здоров. Так, и чего ты сидишь? Поехали! Скоро уже прилетит, а ты тут расселся.
Страшное известие о том, что попадья нашла батюшку обезглавленным в постели, одномоментно взбудоражило поселок. А когда дознались, что в постели, кроме него, была еще и молодая певичка Сесилия, которая то ли от ужаса, то ли для собственного спасения удачно потеряла память — ситуация весьма обострилась.
Это же надо! Батюшка-то, оказывается — шалун!
Матушка дрожащую, полураздетую девицу пыталась побить сначала скалкой, а затем ухватом, трубно рыдала в фартук, и ей пришлось сделать укол морфия. После этого попадья прилегла на скамью и уснула, вздрагивая во сне сытым телом.
Сесилия тоже вздрагивала и всхлипывала, но ей морфия не дали. Вызванные к месту происшествия урядник, начальник форта и фельдшер наперебой спрашивали, что произошло. На все вопросы Сесилия отвечала гнусавым от плача голоском:
— Я не помню.
Когда было спрошено, как ее зовут и какое нынче число, она ответила то же самое.
В конце концов, девицу Сесилию Кокорину решили стеречь — то ли как свидетеля, то ли как соучастницу смертоубийства, пока неясно.
Развеселый день получался у жителей форта Ново-Аргаяш. Не успели опомниться от кощунственного убийства, как пришло время бежать к новенькому причалу, смотреть паролёт. Причальная команда никого не пускала за шаткий заборчик, и ажиотаж достигал невиданных градусов. На новом причале возвели шаткие сооружения, гордо именуемые мачтами — а как уж второй пилот будет разбираться с этими мачтами, никто не понимал. Но мало этаких новшеств, так еще и сам паролет задерживался! Все континентальные новости, все модные вещицы, плащаница Богородицы и сам промышленник Жарков задерживались вместе с ним.
Одуревшую от плача Сесилию сперва оставили в трактире под охраной трактирщика и бабки Марфы. Но трактирщик здраво рассудил, что со слабой девицей справится и одна бабка, а бабка здраво рассудила, что девицу тоже надобно привести к паролету. А ну как промышленник разгневается, что его полюбовницу держат взаперти, и не прилетит больше на своей диковинной буханкообразной машине? Бабке Марфе никто не объяснял, что паролет "Ричард" принадлежит компании "Монреальские летуны", а отнюдь не Жаркову, да она бы и не поверила. Промышленник был женихом видным, мужчиной статным, и их роман с городской барышней Сесилией, прикатившей за ним аж в самую в ледяную тундру Аляски, был любимой сказкой всех жителей Ново-Аргаяша. И кто такая бабка Марфа, чтобы эту сказку портить? С мыслями этими она подхватила Сесилию под белые ручки, расправила ее поникшие, печальные плечики, пригладила кудряшки (нечего перед полюбовником как лахудра ходить) и потащила за собой к причалу.
Инуиты тоже пришли смотреть на паролет. Поговаривали, что может появиться сам ангакок — посмотреть на плащаницу в честь недавнего крещения десяти индейцев, однако шамана видно не было. Подошел и начальник форта Проснецкий — не сам захотел, по обязательству. Был начальник взмылен и устал, но гораздо хуже было уряднику Михайлову, которого Проснецкий приволок с собой. Предчувствовал господин Михайлов, что немыслимое убийство, произошедшее прямо у него под носом, не пройдёт даром, и полетят лычки с его погон, как полетела голова батюшки. От предчувствия этого он страдал, потел и постоянно вытирал лоб грязноватым платком. Когда на дороге показалась бабка Марфа, а рядом с нею семенящая меленько Сесилия с распухшим носом, урядник совсем ослаб и понял, что пора беззакония и безнаказанности не за горами.
Паролет все не летел, пять минут, десять, пятнадцать, а на форт начал опускаться туман. Сначала он отрезал верхушки деревьев — ровненько, как по линейке, потом залил молоком крыши домов, потом и вовсе встал стеной. Люди топтались, роптали, а он клубился у их ног, как десятки щенков маламута, и даже если бы проскочило что-то по самой земле, что-то юркое и верткое, никто бы и не заметил. Бабка Марфа прислонила Сесилию к стеночке сторожки, а сама закрутилась, заюлила, заверещала:
— Что делается-то, ох боженьки святы, ведь не едют, нет, не едют же!.. Рыбу вяленую во сне видала, к горюшку, к погибели рыба-то, ой, что делается…
Сесилия вздрагивала от визга и больше всего на свете хотела упасть в объятия Вольдемара, как она нежно называла промышленника Жаркова, и забыться сном. Однако суженый задерживался. Сесилия дремала стоя, а Марфа глазела по сторонам. Вон начальник форта грузно вышагивает вдоль ограды, вон урядник Михайлов, пыхтя, вытирает лоб отвратительно грязным платком — и куды его жена-то смотрит? А вон рыжий англичан пробирается к причалу …
— Летют! — вскрикнула Марфа и схватилась за голову. — Летют же!
Причаливали еще около получаса, и полусонной Сесилии подумалось, что люди, суетящиеся с гайдропами вокруг дурацких мачт, напоминают муравьишек за минуту до того, как на них выльется ведро ледяной воды. Сквозь эту свою полудрему она слышала, как непривычный голос с акцентом велит пропустить его к паролету, мол, инженер он и знает, что и как делать надобно, и пришвартовывают дирижабль — слово-то какое чудное! — неправильно, и не с подветренной стороны он подходит, и все рухнет сейчас, коли его не пропустить… И такой небывалой волей веяло от голоса англичанина, что люди расступались, пропускали вперед, и вот он уже хватал гайдроп и тянул его.
А потом дверь дирижабля заклинило, и люди в окошках гондолы замахали руками, и снова рыжий пошел вперед: помочь открыть…
Пока Том Диксон возился с инструментом, урядник приглядывался к мадемуазель Сесиль. Невероятно, что она могла оторвать батюшке голову. Где, спрашивается, орудие убийства? Не голыми же руками… И как батюшка допустил ее до себя? А куда в это время глядела матушка? Среди бела-то дня! Срам какой…
С дверью справились, и Диксон нырнул в прямоугольный проем, чтобы вызволить невольных пленников. Толпа, теснящая урядника все ближе к причалу, возликовала и разразилась воплями. Хлюпкий заборчик пошатался, поскрипел, да и не выдержал напора — крякнул и рухнул. К крикам встречающих прибавились приглушенные возгласы радости из нутра паролета. Урядник покорно вздохнул и начал расталкивать наглецов, рвущихся прямо к покрытым капельками тумана стенкам махины.
— Посторонись, — прогудел он, — поберегись, дай дорогу. В сторону, сказал, куда прете, черти, дайте людям выйти…
Не сразу до толпы дошло, что крики из паролета никак не напоминают крики радости. Урядник посерел и рванул к кабине, однако тут же был едва не затоптан обезумевшими пассажирами, хлынувшими на свободу. Они вели себя дико, будто не понимая, где оказались и что здесь делают. Одна женщина натурально запрыгнула на руки здоровому детине из причальной команды и зарыдала ему в плечо. Но что самое страшное — одежды многих были забрызганы кровью, и среди встречающих начали раздаваться вопли ужаса.
— Погодьте, постойте… — повторял урядник в отчаянии. — Что происходит, где англичанин?
Он наконец уцепился за одного из людей, тощего мужчину в дорогом костюме, и крикнул:
— Что случилось?
Глаза тощего бешено вращались, он исходил стонами и пеной изо рта, но нашел в себе силы ухватить урядника за воротник так, что тот закряхтел, и взвыть ему на ухо:
— Mon Dieu! Deux faces, deux faces! Affreux! Mon Dieu, ou est mon revolver?[2] — и захлопал руками по карманам.
— Дёфас, какой дёфас… — забормотал урядник. — С англичанином, говорю, что?
Только одно билось в голове Михайлова в тот момент: если что-то не так с Диксоном, если кровь на рукаве тощего господина — Диксона, не видать Аляске британских инвестиций, а видать военное вторжение, к которому, видит бог, Россия совсем не готова после Крымской войны.
Последний пассажир пробкой выскочил из кабины, и это тоже был не англичанин! Шепча молитвы, урядник бросился к двери, но не успел он схватиться за ручку, как дверь сама открылась и прямо на него выпал Жарков — точнее, то, что от него осталось. Промышленник держал в руках свою собственную голову с чрезвычайно обиженным выражением лица, а из шеи хлестала кровь. Потом руки упали плетьми, голова покатилась по земле и уткнулась носом в острые носки модных ботинок господина начальника форта Проснецкого, только что пробравшегося к паролёту. Тот ошалело отступил в сторону, и вовремя — урядник в ужасе оттолкнул тело Жаркова, и то грохнулось в подтаявшую грязь причала. Черные брызги вперемешку с красными покрыли конопатое лицо Проснецкого, и где-то не своим голосом заверещала бабка Марфа.
Как во сне, урядник рухнул наземь, припал к обезглавленному телу Жаркова и прохрипел:
— Где англичанин? Найдите англичанина!
Земля вдруг задрожала, пошла волнами, и люди, будто проснувшись, с криками бросились врассыпную. Паролет "Ричард", в недрах которого остался англичанин, загудел, задребезжал и начал взлетать. Урядника схватил за шиворот перепачканный кровью начальник форта и оттащил к стене ангара, и оттуда они беспомощно и ошалело наблюдали, как один за другим натягиваются гайдропы, а паролет поднимается все выше и выше. Потом дверь распахнулась, на пороге появился рыжий инженер с револьвером и, держась одной рукой за вертикальный поручень, несколькими выстрелами перебил гайдропы.
"Русские отдаленные ведомости", 12 апреля 1893 года:
Захватив в форте Ново-Аргаяш дирижабль, Томас Диксон начал свой кровавый круиз по землям Аляски. Православные прихожане в панике. Дирижабль "Ричард" найден в двух милях от поселка Нетихоня разбитым, плащаница Божией Матери, которую вез в Русскую Америку покойный промышленник Владимир Жарков, растерзана в клочья. Кровавый след Диксона тянется дальше. В четырех фортах, на двух приисках и поселке Нетихоня уже убиты один за другим восемь священников…
Еженедельник "Наше время", 20 апреля 1893 года:
По утверждениям начальника форта Витвинский, Томасом Диксоном на сегодняшний день убито девять православных священников. Также найден обезглавленным служитель англиканской епископальной церкви, ехавший из своей миссии в Олгуде в Новоархангельск. Начальник форта утверждает, что английский инженер состоит на тайной службе Британии и в своей империи известен как холоднокровный убийца, не ведающий закона ни Божьего, ни светского. В Витвинском Диксоном, помимо прочего, украден новейший и современнейший паромобиль "быстроход" компании "Мустангов и сыновья". Покупайте трёхосные мобили "быстроход" — шесть колес и два цилиндра, разгоняется до…
"Петербургский императорский вестник", 25 апреля 1893 года:
Согласно присланным с Русской Америки данным, на полуострове царит истинная паника. Из села Бельковское, где располагается крупнейшая православная миссия, в спешке эвакуировались пять семей, состоящих в родстве с представителями духовенства в землях Русской Америки. Однако иерей Кирилл, диаконы Алексий, Никанор и Еремей и настоятель миссии отец Никодим покидать Бельковское отказались, хотя в форте Витвинский ясно указали на то, что паромобиль Диксона едет именно в направлении села. "Бог не оставит нас, а мы не оставим безумцу паствы нашей", — сказал отец Никодим. Однако паства по большей части покинула Бельковское, а частью спряталась в погребах.
Из епархии Ново-Архангельска к самоотверженным священникам спешно выехал епископ Русской Америки Иммануил.
"Русские отдаленные ведомости", 29 апреля 1893 года:
Похоже, в Русской Америке не осталось ни одного представителя православного духовенства. Некоторые постыдно бежали, иные убиты. Вчера в американском поселке Хэппи-Дей был убит католический священник. Еще один, пресвитерианин, предпочел сесть на паролёт компании Северо-Американской Большой Переправы и покинуть эти земли, оставив поселок без священнослужителей. Проезжавший мимо бродячий пастор в поселке также не остановился, сославшись на дела.
После трагедии на причале много чего болтали — что росту англичанин был под четыре аршина, что изо рта у него дым валил, а вместо рук клешни торчали, но никто из непосредственных свидетелей трагедии не мог сказать ничего внятного. Кто вертел головой и вращал глазами, кто следил потухшим взором за мухами в воздухе и вяло отмахивался от всех вопросов, а кто и вовсе ничего не помнил. Как и предсказывал урядник Михайлов, полетели лычки с погон, только никто другой не поспешил на проклятое место, поэтому его все равно продолжали держать за начальника местной полиции. Когда девица Кокорина увидела, во что превратился полюбовник ее Жарков, она ткнула его еще мягкое тело носком нарядного сапожка, всхлипнула что-то по-своему, по-бабьи, разразилась истерическим хохотом и грохнулась в обморок там же, в грязь. С тех пор она не взяла ни нотки. Да что там, она и говорить разучилась, сидела только на крыльце трактира и сосала леденцы, которыми снабжала ее бабка Марфа. Пережало горлышко певчей птичке Ново-Аргаяша, и опустилась на форт черная тоска.
Инуиты недружной группой окружили начальника форта и разом заговорили, причем русскую речь разумели лишь двое. Проснецкий послушал-послушал — да и поднял руки: дескать, сдаюсь. Инуиты подивились широкому жесту, обрадовались и заголосили втрое активнее. Начфорта почесал в затылке, припоминая индейский язык жестов, и приложил палец к губам. Они притихли и с некоторым недоумением переглянулись. Один предложил начальнику кисет.
— Господин Проснецкий курить? — уточнил он. — Сейчас?
— Господин Проснецкий знать, что хочет инуит. Говори по одному.
— Мы помочь, — сказал совсем молодой инуит. — Ваш певица больше не петь. Сердце инуит печаль. Демон владеть ей. Ангакок, — инуит показал раскрытой ладонью на пожилого, самого молчаливого аборигена, — уметь разговаривать с такими демонами.
Второй разумеющий по-русски стукнул себя кулаком в грудь:
— Серый Тень помочь. Девушка ожить.
— Девушка так петь. Как птичка огненный. Она молчит, и сердце инуит печаль, — добавил первый индеец.
Серый Тень хранил молчание, посасывая трубку.
Проснецкий задумался. В целом, вернуть рассудок певичке — здравая мысль. Хуже уж точно не будет. В то, что изящная красавица сумела оторвать голову батюшке, Проснецкий не верил, тем более, вслед за этим убийством последовали другие, и давно было ясно, что Кокорина невиновна. Но она находилась рядом с батюшкой в момент или около момента убийства, и ее показания могли стать единственной зацепкой к поимке Диксона. Тошно приходилось Ново-Аргаяшу без священника, дичали люди, и не было на земле отчаянного храбреца, который взялся бы побороть обезумевшего англичанина. Диксона нужно было остановить любой ценой, пусть и дикарскими песнями и плясками.
— Нехай колдует, — откуда ни возьмись, выскочил-выпрыгнул сзади урядник. — Пошаманит чуток, никакого вреда девке не будет! Старуху эту попросим, судомойку трактирную — пущай приглядит…
Михайлов осёкся. А за чем, собственно, приглядывать Марфе? Не блюсти же непорочность Сесилии, право слово! Стало быть, не надо бабку…
— Нехай колдует, — повторил он, и Проснецкий согласно кивнул.
Бабка Марфа никак не желала смириться с мыслью, что не увидит, как деточку Сесилию будет приводить в сознание индейский шаман, но из бани, где шаман пожелал творить свои богомерзкие ритуалы, ее попросту вытолкали. А у двери встали два здоровенных инуита, да с такими каменными рожами, что куда там збручскому идолу до тех рож! Изнывая от любопытства, старушка сделала вид, что удаляется от баньки, а сама тишком да ползком пробралась сзади к крошечному оконцу, стараясь не шуршать и не кряхтеть.
Нехристь надел мохнатую шапку и вымазал сажей лицо, затем грязной пятерней провел по бледному, исхудавшему личику Сесилии. Та была покорна, тиха и, кажется, не разумела, что с нею делают. Затем индеец плеснул на каменку пахучего травяного взвара, поднялся густой сизоватый пар, и бабке Марфе стало ничего не видать. Слышались лишь жаркое гудение в печной трубе да редкие удары в бубен. Чуть спустя шаман забормотал что-то по-своему, а потом послышалось пение. Нежный, срывающийся голос выводил птичьи трели.
От удивления Марфа осела, не обращая внимания на то, что юбка тут же пропиталась талой водой, и заголосила:
— Ой, ты, батюшка, да спасибо тебе, что помог нашей деточке, да ноги тебе мыть за то…
К баньке уже торопился урядник с сумкой нараспашку: на ходу вытаскивал листы бумаги, карандаш, записывать показания девицы Кокориной.
Спустя месяц после печальной кончины батюшки Николая, ознаменовавшей начало цепочки трагических событий, в форт Ново-Аргаяш прибыл странный визитер. То был бродячий пастор нового толка с диковинной часовенкой на колесах. Его машина выглядела громоздко и странно — этакий балаган из потертого брезента, установленный на паровую повозку, снабженную механической каллиопой, которая надрывно сипела "Аве Марию". На выгоревшем брезенте балагана с обеих сторон красовалась латинская надпись "Deus ex machinа", при виде которой вездесущая бабка Марфа почему-то принялась мелко креститься.
Сам же пастор, вооруженный дробовиком и огромным мачете, одет был в поношенные брюки, черную куртку грубой кожи да тяжеленные ботинки на гвоздях — непритязательно, но дико для новоаргаяшевцев, привыкших к чернорясовым попам. Черная шляпа, местами порыжевшая от старости, была низко надвинута на лоб, из-под нее виднелись спутанные черные волосы длиной до плеч, узкое лицо, черная бородка. Из уголка рта торчала тлеющая папироса.
Фургон остановился посреди главной улицы форта. Служка пастора стравил пар, а сам пастор слез с высокой подножки и предстал перед бабкой Марфой, судорожно крестящей себе живот.
— Амадеу Филомену Ксавье да Коста, — сказал он мягко. — Путешествую.
Бабка Марфа попятилась и ткнулась спиной в начфорта.
— Не ждал такого гостя, — сказал Проснецкий, отстраняя старуху и черкая что-то в блокноте. — Опасности себя подвергаете, у нас, знаете ли, просто мор на попов! Слыхали новости? Демон завладел англичанином, не справиться с ним никому, батюшка.
— Падре, — поправил священник и ухмыльнулся, являя прокуренные, желтые зубы. — Не напугать меня.
— Я о вас слышал, — встрял в беседу урядник из-за спины Проснецкого. — Вы — бродячий батюшка, и машина ваша на святой воде ездит.
— Падре, — повторил да Коста и взглянул на часы, которые на латунном карабине свисали из кармана его куртки.
— Четверть первого, — сказал он. — Тридцать шесть часов. И будет явление. Одержимый будет тут.
— Откуда вам известно? — нахмурился Проснецкий. — Али связывались с ним?
Пастор взглянул в сторону нескольких инуитов, стоящих неприметно в тени трактира и перешептывающихся, и промолвил:
— Демона кровь святая зовет. Не пройдет и двух суток, он будет здесь.
Начальник форта покачал головой с неверием. Глупости говорил странный батюшка, но не гнать же его.
Тем временем служка пастора — тощий юнец в бесформенном балахоне — не бездействовал: развернул брезентовый балаган, оказавшийся в разложенном виде втрое больше, и начал суетиться над церковной утварью, будто кухарка над кастрюлями.
— Если есть срочное — придите, — сказал да Коста, распахивая руки во всеобъемлющие объятия. — Служба сейчас, прочее — после.
Дивясь и вздыхая, к пологу подошли женщины, принялись судачить. Захрипела каллиопа, забормотал что-то бродячий падре.
В холодном майском небе высоко стояла полная луна. Пахло разрытой землицей и печкой, шуршали по кустам неведомые ночные звери. Силуэт церквушки, вырезанный черным на синем, казался печальным. Заброшенная, обагренная кровью, она все по-прежнему сияла куполком. Падре Амадеу вышел из палатки покурить, да так и застыл, засмотрелся на колючие звезды, забыв про папиросу. Древняя земля полна тайн и демонов, гневается, гонит прочь чужую веру, но он, Амадеу Филомену Ксавье да Коста, он-то умеет обращаться с упрямцами. Его церковь на колесах побывала во всех закоулках мира, ничем его не напугать, были бы под рукой крест и дробовик.
На мгновение почудилось падре, что мелькнуло в ночи чье-то лицо. Сверкнули глаза, вздохнул ветер — и ничего, и снова пусто. Усмехнулся он недобро, отбросил незажженную папиросу и взвесил дробовик.
— Ну, выходи, чудище, — сказал он мягко в темноту. — Жду тебя давно. Не забыл меня? Te Deum laudamus, te Dominum confiterum…
Луна успела зайти за облака, а падре дошел до "Pleni sunt caeli et terra maiestatis gloriae tuae", когда в темноте послышались легкие шаги. Оборвав молитву на полуслове, Амадеу вскинул ружье, и оно уткнулось в мягкий живот мадемуазель Сесиль.
— Ах! — вскрикнула она и схватилась обеими руками за ствол. — Падре, это я, Сесилия!
Пастор опустил оружие, глянул на нее недовольно.
— Напрасно ходите ночью. Одержимый уже здесь.
— Томас? — Сесилия прижала ладошку к губам. — А я о нем вам шла сказать! Во сне его видела, помочь просил. А я его спрашиваю: как же тебе помочь? А он смотрит на меня, грустно так, и молчит… И такой яркий сон был, будто взаправду приходил он ко мне... Вы же сможете его спасти, да, падре? Не хочу, чтобы его, как Вольдемара…
Сесилия не смогла продолжать и закусила губу.
Амадеу покачал головой.
— Завтра. Все завтра.
— Но…
Луна осветила ее личико, умоляюще протянутую руку, слезы в огромных глазах, но падре был неумолим.
— Идите. Пока светит луна, я могу вас защитить.
Всхлипнула Сесилия, закуталась в отороченную мехом накидку и поспешила обратно в избу.
Падре достал новую папиросу, чиркнул спичкой. Не спал еще Ново-Аргаяш — по улице брела одинокая фигура с фонарем в руках. Урядник Михайлов, хоть и боялся страшно неведомого демона, продолжал ночь за ночью выполнять свой долг.
— Вечер добрый, господин Михайлов, — окликнул его падре. — Шли бы вы домой, я здесь присмотрю.
— Так как же… — пробормотал урядник, явно в сомнениях — хвататься за помощь или продолжать корчить из себя героя.
— Идите, — повторил падре. — Ночь лунная, Страшной прячется.
Урядник вздрогнул. Не называли здесь демона по имени, а вдруг появится.
— Вы побережьте себя, батюшка…
— Падре.
— А! — урядник махнул рукой. — Демону все одно. Побережьте себя. Не убить его пулей, говорят.
— Кто говорит?
— А дикари эти, инуиты, то бишь, говорят. Местный это демон, знают его.
— Конечно, знают, — подтвердил падре. — Ангакок, вестимо, лучше всех знает.
Поморгал урядник, пожевал губами, все равно не понял батюшкиных слов.
— А вы откуда к нам, святой отец?
Ничего не ответил падре, мотнул головой. Урядник вздохнул, поводил фонарем, освещая от силы пару аршинов, и с чувством выполненного долга побрел обратно по улице.
Только пропала его поникшая фигура за поворотом, скрипнула где-то дверь, зашуршали юбки, зачавкала мокрая от росы трава под торопливыми шагами.
— Кого еще нечистая несет? — прогремел Амадеу. — Почему не спишь?
Перед ним возникла фигура, замотанная в шаль, и, схватив за руку, зашептала горячо:
— Батюшка, это я, Марфа, помните, исповедовалась вам сегодня?
— Падре.
— Что падре? — опешила она.
— Падре я, не батюшка.
— Ага… — сказала бабка ошалело и восхищенно. — Батюшка, я к вам с делом.
— Говори.
Старушка бессвязно стала рассказывать — и про нехристя в баньке, и про певичку, которая лишилась голоса, а потом запела… Падре слушал ее, а сам неотрывно следил за юркими тенями, скользящими по поседевшей от лунного света земле. Видел уже он Страшного, видел и обезглавленных демоном людей, но страха в его сердце не было. Твердая вера и холодная ярость поселились там пять лет назад, когда жертвой Страшного стал его брат во Христе, падре Аурелио, и не было на всей земле человека, более готового сразиться с чудищем, чем да Коста. Церковь на колесах стала его храмом и крепостью, дробовик верным другом, а каллиопа пела песни чище органа. Пять лет четырехлапая тень преследовала падре по всей Америке, но, как только оборачивался он с крестом наготове, ускользала. И вот не выдержал Страшной крещения своей земли, вылез из мрака, и близился час битвы, а старуха эта все никак не могла замолчать…
— Помочь вам могу, батюшка, — говорила она торопливо. — Молитв много знаю, все до единой помню …
— Помочь, говоришь? — падре посмотрел на нее внимательно.
— Вот те крест, батюшка! — бухнулась она вдруг на колени прямо в мокрую траву.
— Вот что, — сказал да Коста после недолгого раздумья. — Хочешь помочь — поможешь. Скажи только, Томас Диксон знаком с девицей Кокориной?
— С Сесилией-то? Так откуда ж знаком, разок ее всего и видел, когда приехал только. Она пела в трактире, а он золота ей набросал под ножки — прямо мешок! В Сесилию нашу все влюбляются, когда она поет, вот и он ошалел.
— Хорошо, — падре невесть чему улыбнулся. — Иди теперь, пока не припекло.
Бабка шмыгнула куда-то в темноту, а совсем рядом зашуршало, засновало что-то, завертелось, юркое и неотчетливое.
— Tu Rex gloriae, Christe, tu Patris sempiternus es Filius… — забормотал падре, вытаскивая новую папиросу.
— Чтоб тебя, — отчетливо произнеслось совсем близко, и да Коста застыл.
— Ты еще перекрестись, — снова сказал голос.
— Выходи, — ответил падре. — И тебя перекрещу. Дробью.
— Зачем же дробью, отец? — из теней вышла длинная худая фигура. Бледное лицо с рыжей бородой, пустые глаза, рот кривится, как у умалишенного. — Неужто стрелять в меня будешь?
Дуло дробовика смотрело прямо в живот инженеру, но сам падре вглядывался в темноту.
— Оставь Диксона, Страшной, — сказал он. — Боишься меня? Боишься один на один? Выходи, давно не виделись.
Заворчало по-звериному, рванулась к ногам падре тень, и в пятне лунного света завертелась круглая зверина с двумя худыми лицами — одно скалилось, другое ухмылялось. Амадеу был готов. Грохнул выстрел, однако демон оказался проворнее. Шмыг, и нет никого на земле, а Диксон, пошатываясь, будто пьяный, отступил на пару шагов.
— Стреляй, отец, — сказал он странно неживым голосом. — Стреляй, коли можешь.
— Нет, — падре медленно покачал головой, всматриваясь в изморенное лицо инженера. — Завтра после захода. Приходи к воротам форта. Будет там Сесилия. Помнишь Сесилию, Том?
Том помнил. На омертвелом лице дико блеснули глаза, он кивнул.
— Te Deum laudamus, te Dominum confiterum… — начал падре монотонно, поводя ружьем влево-вправо — рот Диксона искривился, пошел слюной, и он отступил в тень.
К вечеру следующего дня, когда солнце крупным красным яблоком сползло к горизонту, падре Амадеу Филомену Ксавье да Коста вскинул на плечо дробовик, поправил шляпу и направился к воротам. Там уже собрались старожилы, вооруженные кто огнестрельным, кто холодным оружием. Инуиты с любопытством смотрели на храброго и глупого священника.
Ангакок Серый Тень тоже поглядывал со стены форта, курил трубку и чему-то слабо улыбался. Сесилия, взобравшись по лесенке, взволнованно вцепилась в ограждения.
— Хоть бы Томаса не тронули, — сказала она дрожащим голосом.— Он ведь не убийца, знают же.
Серый Тень выпустил облачко дыма и перестал улыбаться.
— Как надо всё идёт. Это — старшие земли, тут ходили земляные быки и бегали рогатые волки. Кресту вашему тут не место.
Сесилия не поняла этого ответа, но переспрашивать уже не осталось времени: со стороны причала паролета к воротам приближалась высокая фигура. В стремительно угасающем свете дня борода Томаса Диксона казалась особливо рыжей. Люди зароптали, вскинули ружья, ощетинились вилами и лопатами.
— Не стрелять! — крикнул падре Амадеу, выходя за ворота и поднимая пустые руки. Дробовик болтался у него на плече.
Диксон никак не походил на циничного убийцу, каким представляли его газеты в последний месяц. Он был как выпотрошенная рыба: тот же безжизненный вид, те же стеклянные мутные глаза.
Сесилия слабо вскрикнула и подалась вперед. Ее сердце сжалось при виде попавшего под власть демона человека. Недолго, но она сама пребывала под этой властью.
До полного заката солнца оставались считанные минуты, но падре даже не думал браться за оружие. Диксон остановился в паре метров от него и засунул руки в карман. Окинув безразличным взором стены форта, на которых стояли люди с фонарями и ружьями наготове, он уже собирался что-то сказать, как вдруг увидел что-то и покачнулся, словно голову повело. Падре усмехнулся краешком губ и присмотрелся. Да, завладел им Страшной, помутил разум… Пока демон высасывает из него силы, не справиться с ним. Навидался да Коста в свое время одержимых. Жуткие это были люди, будто выскобленные изнутри грубым ножом. Мало человеческого в них оставалось, но падре глянул на Тома, глянул на белокурую фигурку на стене форта, заламывающую руки, и повеселел.
— Готов ли ты покаяться, сын мой?
Англичанин заслонился рукой, как от яркого света, и, морщась, ответил:
— Нет, не готов, святой отец.
— Демон владеет твоей душой, — сказал падре и снял ружье с плеча. — Избавишься от него — останешься жить. Не избавишься — пеняй на себя.
Сесилия, пользуясь тем, что всеобщее внимание обращено на англичанина и священника, потихоньку соскользнула по лесенке вниз со стены и прошла к воротам. Люди спохватились лишь тогда, когда хрупкая девушка оказалась поблизости от падре. Ее появление так близко заставило Диксона пошатнуться. Он сделал шаг — и чуть не стукнулся лбом о дуло ружья.
— Батюшка, — пролепетала Сесилия из-за правого плеча Амадеу. — Не его вам надо бояться. Он — лишь жертва. Демон где-то близко, и ваша голова…
Она тихо всхлипнула — вспомнилась жуткая безлицая тварь на одеяле, лужа крови, голова отца Николая, лежащая у девушки на коленях, и сразу накатила тошнота.
— …в опасности, — закончила она.
— Отойдите, Сесилия, — бросил падре не глядя.
— Демона убейте, — взмолилась она, — а Томаса не убивайте.
— Не убить Страшного, пуля только замедлит его и разозлит, — ответил падре. — Не убить то, что не жило. Изгнать его надобно. Отойдите, пока не поздно.
Он внимательно наблюдал за англичанином. Диксон сглатывал и мотал головой, будто ослепленный, и краски возвращались на его измученное лицо. Взгляд сфокусировался на Сесилли, и он застонал, как от невыносимой муки, и упал на колени.
— Выходи, Страшной, — негромко сказал да Коста, все еще держа Тома на мушке. В этом, правда, уже не было необходимости. Демон не имел более над ним власти.
— Выходи, — повторил он погромче. — Все одно ведь будешь возвращаться, пока не разрушат последнюю церковь на земле этой. Да только не справиться тебе с истинно верующими, Бога в своей душе нашедшими, ибо Господь любит правду и не оставляет святых Своих…
Мягкий голос его окреп и сталью резал прозрачный воздух:
— Вовек сохранятся они, и потомство нечестивых истребится. И наполнится земля эта знанием о Боге, как вода переполняет море, говорил это мудрый Йешаяу, и я повторяю слова его…
Замер Ново-Аргаяш, закрыло облако луну, погрузив мир во мрак, и взвилась черная тень у ног падре. Взвизгнула Сесилия, ахнула толпа, но да Коста был готов. Он отбросил ружье в сторону и поднял ладони. На них были вытатуированы черные кресты.
Страшной рыкнул, поднял рыжебородое лицо и взвыл на невидимую луну. Настоящий Диксон отшатнулся в ужасе и загородил собою Сесилию.
Вой оборвался, и демон прыгнул; однако Амадеу был начеку.
— Te Deum laudamus, te Dominum confiterum… — начал он, выбрасывая ладони вперед, и демон дернулся, словно пойманный шальной стрелой, и повалился на бок. — Te aeternum Patrem omnis terra veneratur…
Страшному в ярости катался по земле, но не хватало сил подняться на лапы — черные кресты будто прибивали его обратно.
— Бегите, Том! — сказал падре, вытаскивая из-за пазухи деревянный крест. — Бегите, пока не…
Но было поздно. Тощее тело инженера вдруг выгнулось дугой, затряслось, и Сесилия, взвизгнув, бросилась обратно к воротам.
— Exorcizamus te, omnis immundus spiritus! — голос падре громом разнесся по ночной тайге, эхом отражаясь от прибрежных скал. — Изыди, демон, убирайся обратно в землю!
Еще пуще затрясся Диксон, и Страшной с диким ревом вскинулся и достал-таки падре своей когтистой лапой. Полетел в сторону крест, затрещала ткань брюк, и на ноге падре закровила, засочилась глубокая рваная рана.
— Покайся, Том! — крикнул да Коста, не обращая внимания на ногу и не опуская ладоней. — Покайся, спаси Сесилию, иначе демон разорвет ее на части!
Диксон корчился в конвульсиях, руки крючьями хватали воздух, но по заросшему лицу текли слезы.
— Господи! — прохрипел он в небо. — Каюсь! Прости меня, Господи! Прости меня!
И рухнул на землю, обессиленный.
Страшной взвыл дико и бросился к форту.
— Беги, демон, — крикнул падре, чьи темные глаза сверкали почище демонских. — Беги, далеко не убежишь. За все получишь! За кровь святую, за Аурелио, за все! Sanctus, Sanctus, Sanctus, Dominus Deus Sabaoth!
Люди бросились врассыпную, давая демону уйти, но внезапная мелодия заставила всех вздрогнуть. Каллиопа выводила "Ave Maria", и не было в мире мелодии чище и печальней.
Из ворот форта, хлопая сорванным балаганом, как парусом, ехала церковка падре Амадеу, а управлял ей бледный служка. Со свистом остановившись за полметра до застывшего Страшного, служка стравил пар, и когда белые клубы окутали двуликое чудище, случилось странное. Взвыл демон диким голосом, упал на землю, забился в судорогах, заскреб когтями, и лица на его теле начали меняться с бешеной скоростью.
Хромая и оставляя за собой кровавый след, падре подошел к нему и, нисколько не страшась, склонился и провел ладонями над черным телом.
— Exorcizamus te, omnis immundus spiritus, omnis satanica potestas… — зашептал он, осеняя демона крестным знамением, и тот сначала застыл, а потом задрожал мелкой дрожью и начал будто сливаться с землей, растворяться в ней.
Что еще шептал да Коста, Сесилия не слышала, но смотрела на него от ворот форта все с большим восхищением. Какой мужчина… За таким хоть на край света! Бросить сцену, бросить Ново-Аргаяш и стать его верной спутницей…
Когда на месте Страшного осталась лишь темная блестящая лужица, падре еще раз перекрестил землю, выпрямился и начал перетягивать ногу шейным платком. На лице его блестели бисеринки пота, спутанные волосы, выбивающиеся из-под шляпы, прилипли к вискам. Сесилия набралась духу и подошла к нему.
— Позвольте помочь вам, я курсы сестры заканчивала… — сказала она нежно, заглядывая ему в глаза. — Ведь вы спасли нас всех.
— Я спас себя, — ответил он сухо и, затянув покрепче узел, похромал к своей церковке.
Служка поспешно складывал брезентовый полог. Бродячий пастор собирался ехать дальше! Нет, так дело не пойдет! Сесилия кинулась уж за ним, но ее остановила робкая рука.
— Сесилия…
Том с трудом держался на ногах, но смотрел прямо, взор был ясный.
— Выходи за меня замуж.
Девушка перевела на англичанина взгляд. Жалко его: нескладный такой, умный наверняка, мягкосердечный. Жалко…
— Нет, нет… — пролепетала она и бросилась к передвижной церкви. — Постойте! Я с вами!
— У нас — обет безбрачия, — гордо ответил ей худосочный служка.
А падре Амадеу надвинул шляпу поглубже на глаза и кивнул:
— Пускай едет.
Диксон долго стоял, вглядываясь в темноту. Когда шум паровой машины смолк вдали, урядник Михайлов тронул англичанина за плечо.
— Поговорить бы надо, — неуверенно сказал он.
[1] Под огненной птицей инуиты подразумевают огненного колибри (он же рыжий, он же охристый).
[2] О боже! Два лица, два лица! Ужас! О боже, где мой револьвер? (пер. с франц.)