Бессердечный

Я шел по Мертвому городу. По пыльной мостовой за мной тянулась одинокая цепочка следов, а шаги гулко отражались стенами заброшенных домов вдоль пустой улицы.

Выбитые рамы, прохудившиеся крыши, осыпавшаяся штукатурка. Запустение, безнадежность, разруха. Давным-давно здесь жили люди. Вон заржавленный детский велосипед у обочины. Выцветшие лохмотья штор за уцелевшими стеклами столовой. Некогда ухоженная клумба, поросшая бурьяном. Реверанс деревянной ограды, задушенной одичавшим шиповником, тоже высохшим. Мертвый город был припудрен пылью, скрывшей самые явные улики деградации. Ветры здесь никогда не дули, движение воздуха не ощущалось, и поэтому не скрипели распахнутые двери и покрытые патиной унылые флюгера, не покачивались колченогие телеантенны и грозящие оборвать свои цепи вывески у лавок и мастерских.

Вообще-то, я не имел права здесь находиться. Посещение любого Мертвого города нарушало неписаный закон экзархов: "Каждый Мертвый город неприкосновенен. Эгрегорам-дворянам категорически не рекомендуется проникать в чужую обитель, нарушая сложившуюся инфраструктуру. Ответственность..."

Да, я несу полную ответственность за свое вторжение в чужую обитель, пусть даже она заброшена и готова рассыпаться в прах. Плевать на условности! Выполняю волю Наставника, пусть даже несколько… экзотически и чересчур прямолинейно. "Если тебе это удастся, — сказал перед смертью Белый, — то ты поможешь сразу четверым людям!".

— Это оно — главное испытание? — робко поинтересовался я.

— Ты постарайся думать о моем завещании, сделай то, что я просил. А испытание... Оно может обрушиться на тебя в любой момент, как тропический ливень. И только от тебя зависит — сможешь ли ты его пережить. Я не смог. Впрочем, желательно, чтобы и ты не смог.

С этими удивительными наставлениями я и отправился в Мертвый город. Шифр доступа — уровень резонансного колебания мне сообщил Белый. Он же передал мне наследный титул эгрегора. Это была условность, титул не имел дворянских привилегий, тем более энерговеличия экзарха. Скорее, это было звание подлунного правителя серого тумана и покровителя белых бабочек и роз. Звание принца в виде юбилейной медали ветерана. Я был очень горд и взволнован.

 

Из щели высохшего водостока вылезла большая серая крыса. Откуда она здесь, чем питается? Зверек поднял треугольную мордочку, принюхался, неторопливо засеменил ко мне. Я брезгливым жестом машинально метнул в крысу маленькую молнию. И сразу же рука скрутилась восьмеркой, остановив излучение на полпути. Энергоразряд вернулся обратно, неприятно уколов плечо. Хорошо, что успел остановить, подумал я, растирая ноющую руку. Крыса, подскакивая, удрала в свое убежище.

Улица, петляя, вывела меня на загородную дорогу. Вдоль нее на некотором расстоянии друг от друга возвышались двухэтажные особняки.

Вопиющая безликость тесного захолустья сменилась угрюмым оцепенением одиноких строений. И все же здесь было чуть приятней, чем в лабиринтах гетто. Даже голые стволы не вызывали горькой безнадежности, — может, завтра или через год они покроются зелеными листьями.

Пасмурно. Тоскливо и ... в этой щемящей грусти шевелится очень маленькая надежда: если появится солнышко, то станет веселей.

 

Вот! Я сразу подумал: этот дом обитаем! Он ничем не отличался от соседних, но в нем был какой-то скрытый смысл. Он был, как яйцо из-под курицы на двадцать первый день высиживания — того и гляди, цыпленок изнутри начнет пробивать себе окошко в мир.

Я поднялся по каменным ступеням. Пыли на них не было! Постучал, выждал немного и распахнул дверь. Холл — прихожая, слева кухня, справа гостиная. Помещения безлюдны, камин холодный. Подсобка, спуск в чулан, санузел, лестница на второй этаж. Мебели много, но она не хранит следов человеческого присутствия. Наверху три спальни, кабинет, холл, еще санузел, еще подсобка. Странная квартира, в которой я ожидал встретить... хоть кого-нибудь.

Судя по некоторым предметам, определенной одежде, книгам, игрушкам здесь когда-то жила целая семья. Почему помещения такие ЗАБРОШЕННЫЕ? Недавно они опустели. Так сначала показалось. Нет, годы, десятилетия. Пыли нет. Наваждение. Этот дом законсервировали давным-давно, и я его разморозил, грубо вскрыл. Теперь он сгинет, как горсть пепла на ветру.

Я равнодушно взобрался по чердачной лестнице без перил и толкнул люк.

— Ой! Кто это?

В детском голосе прозвучал не страх, а боязливое любопытство. Это хорошо, подумал я и дружелюбно сказал в темноту:

— Дед Мороз! Здравствуйте. Почему сидите без света?

–А ночью свет не нужен. Ты не Дед Мороз.

— Во-первых, сейчас уже утро. Во-вторых, откуда ты знаешь, что я не дед?

— У тебя голос молодой. А точно уже утро?

— Выйди и посмотри.

— Как же я выйду, если сплю?

Я слегка растерялся. Отсутствие страха объясняется тем, что он (она) думает обо мне, как о сновидении. Люк пропустил в чердачный закуток немного света. На узком топчане в углу кто-то зашевелился.

— Если ты во сне разговариваешь и даже споришь с Дедом Морозом, то уж встать наверняка сможешь.

— Да-а? Ну ладно.

Девочка в пижаме прижимала к себе толстого лохматого медвежонка. В больших мягких тапочках она двигалась, как по ковру.

— Я же говорила, что ты не Дед Мороз! Где твоя борода?

— Сбрил.

— Что за ерунда?

— Ладно-ладно. Мы так и будем через люк переговариваться?

— А ты поднимайся сюда.

— Нет уж. Лучше ты спускайся.

— Хорошо. Только ты мне помоги.

Я осторожно поддерживал мягкие тапочки, пока они спускались по лестнице.

— Ну и где мы? — Она выпрямилась, не выпуская медвежонка, с интересом огляделась, потом уставилась на мою потрепанную офицерскую форму. — Ты военный?

— На второй вопрос могу ответить. Да, военный. А где мы... Я думал, что это твой дом.

— Привет! Откуда у нас такие хоромы? Значит, и не твой дом? А чей?

— Сейчас все узнаем, — покладисто сказал я. — А пока… может, тебе нужно переодеться и умыться?

— Во сне? — Она сморщила носик-пуговку. Подумала, потом согласилась:

— Давай. Ух, как здорово! — через минуту донеслось из детской. Наверное, нашла какой-нибудь фирменный прикид.

В кухонном шкафу я обнаружил пачку чая. Сгущенное молоко тоже не вызвало подозрений. Пакет ванильных сухариков. Допустим. А вот вода? Большое эмалированное ведро, аккуратно закрытое. Вроде вода чистая, без запаха. Надо же. Виртуальная аш два о из сновидения! Нам ли привередничать. Камин зажегся быстро и радостно.

Она спустилась вниз, когда я разливал в чашечки горячий чай. Причесанная.

— Ой, сухарики! Только я хочу с бабулиным джемом.

— Извини, есть только сгущенка.

— Как тебя зовут?

— Вик. А тебя?

У нее были прямые светлые волосы до плеч, фиалковые глазенки, смешной нос и губы пирожком. Нескладеха. Совсем ребенок. Я покосился на ее правый висок. Шрама не было.

— Бабуля называет Ангелочком. И ты называй, хорошо? Нет, лучше так: "Анги". Мне так больше нравится. По-взрослому получается. Что такое АН-ГИ?

— Может, так кричат журавли? Когда возвращаются из далеких стран?

Она замерла с чашкой у рта. Представляла журавлей.

— Не-ет. Они кричат: "Бонжур! Гутен таг!". Ведь они из-за границы вернулись.

Я засмеялся вслед за ней.

— А ты кто?

— Я же сказал, военный.

— Нет. Вообще. Чем занимаешься?

Я задумался.

— А я знаю. Ты разведчик, да?

— В какой-то степени.

— Ты следишь за американскими шпионами?

— Зачем за ними следить?

— Ну, они же шпионы. Эти, как его... Диверсанты.

— Вот за диверсантами и вправду нужен глаз да глаз. Выжигать каленым железом, — я спохватился. — А то пакостей натворят. А шпионы... Это мне не интересно.

— Ой, как интересно! — невпопад подхватила она. — Расскажи, как тебя схватили и посадили в тюрьму.

— Какую тюрьму?

— Ну, ты же сидел во вражеской тюрьме. В кандалах. Вон следы, я вижу. Ты не думай, я наблюдательная.

На моих запястьях чернели опоясывающие пятна. Память о взорвавшихся браслетах. Хорошо быть неуязвимым.

— Давай лучше поговорим о тебе. Ты кто?

— Я же сказала — военный, — передразнила она меня басом и показала язык в сухарных крошках. — Я Ан-Ги!

— А сколько тебе лет?

— Сегодня исполнилось тринадцать. Ой! — она погрозила мне тонким пальчиком. — Какой интересный сон. Ты мне принес подарок?

— Тринадцать? Я думал десять.

Она чуть покраснела.

— Нет. Я уже большая. Почти взрослая. Это я так одета.

На ней были клетчатые полотняные брючки, розовый свитер и те же большие тапки. Она требовательно забарабанила ноготками по столу.

— Ты хитрый. Про подарок решил не говорить.

Мне стало неловко. Что я могу подарить маленькой "почти взрослой" девочке?

— Знаешь, что? Давай устроим бал-маскарад.

— Ух, здорово! — она захлопала в ладоши. — А кто еще будет?

— Только мы вдвоем.

— Э!

— Тебе хотелось бы большую компанию?

— А у тебя нет друзей?

— ... у меня...

— Понимаю. Разведчикам нельзя рассказывать о братьях по оружию. А ты — вот что — нарисуй мне их. И ничего не объясняй.

Откуда она взяла это точное болезненное определение? "Братья по оружию". Погибшие братья. Каждый выполнил свой долг. Каждый успел спасти человека. В молчании выбрал из камина теплый уголек и стал рисовать прямо на светлых обоях. Она стояла у меня за спиной и внимательно наблюдала. Я не художник. Не знаю, как получилось, наверное, примитивно.

Портрет Силача.

— Какой он сильный и добрый! Это, наверное, твой лучший друг? Ладно, не отвечай.

Щит Клещ со зверской волосатой рожей и клыкастой ухмылкой.

— Какое у него умное лицо. Ты с ним ходил в разведку? Ладно, не отвечай.

Немой.

— Тебе повезло, Вик. У тебя такие хорошие друзья. Самые честные, никогда не предадут.

Последний экрегор. Она долго вглядывалась. Погрустнела.— Мне кажется, он очень несчастный. Может, как и ты, долго сидел в тюрьме. Его там пытали, да?

Мудрая маленькая женщина. Я погладил ее по голове.

— Ай! Угольной рукой!

— Извини.

— Впрочем, можешь гладить. Во сне можно.

— А как моя идея с маскарадом?

— Идея хоррроошая. Вик!

— А?

— А ты... ты...

— Ну, говори.

— ... ты хорошо умеешь целоваться?

— Гхе! Хм... Вопросики у тебя!

— А-а! Покраснел, покраснел! Не умеешь, не умеешь! А еще такой большой. Взрослый.

— Я тебе не всех нарисовал. У меня еще есть друзья. Очень хорошие.

— Я верю, — сказала она серьезно, — но мне кажется... Может, я ошибаюсь... Не надо больше рисовать. Тебе грустно, да? Давай свой бал, давай маскарад.

— Анги?

— Да?

— Ты большая умница.

— Я знаю, сэээр, — промурлыкала она кокетливо.

Мы совершили набег на гардероб отсутствующих хозяев и по-таможенному придирчиво распотрошили их чемоданы.

Мне досталась роль пирата, одноногого и одноглазого. Анги нашла для меня широкую черную рубаху с серебристыми обшлагами и подобрала длинный красный шарф, который должен был заменить кушак.

— Пираты так одевались?

— Не знаю точно, только мне нравится. Снимай свое ам-бун-дирование.

Я замялся, неуклюже теребя пуговицы мятой гимнастерки.

— Штаны можешь оставить, — хихикнула она. — Подумаешь, стыдливый какой.

Гимнастерка полетела на стул. Я протянул руку:

— Давай свое пиратское.

— Что это, Вик? — шепнула она.

— Где? — я сразу подобрался и стал осматриваться.

— Вот ЭТО.

— А, шрамы. Не обращай внимание. Давай рубашку.

— Какие страшные.

Она подошла. Прикоснулась пальчиком к груди, к ребрам.

— Тебе было очень больно? Какие у тебя мускулы.

Мне показалось, что по телу пронесся курьерский поезд, и рельсы под ним прогибаются все ниже, и все вагоны сейчас полетят вверх тормашками. У нее пальцы, как самые маленькие птички в мире. И самые красивые.

— Ты чего дрожишь? Холодно? Одевайся.

— Колибри.

— Ась?

Поезд умчался вдаль, рельсы гудели, посылая ему вослед "счастливого пути, до встречи"!

Черная повязка явилась главной принадлежностью. Я никак не мог привыкнуть к уполовиненному миру. Главное, стало проблематичным оглядывать темные углы.

Анги очень хотела согнуть мне ногу в колене и привязать швабру в виде деревянного протеза, но потом махнула рукой:

— Так и быть, оставайся двуногим. Я пойду переодеваться, а ты пока найди себе саблю и флаг с черепом.

— А кем ты будешь на балу?

— Леди Джейн. А тебя надо было нарядить Тарзаном. Эх, не догадалась!

— Только ты не долго.

— Ты пока спой: "Йо-хо-хо! И бочонок рома..."

Саблю я сделал из каминной кочерги. Согнул ее немного, а "рукоятку" обмотал вторым шарфом, синим. Получилось не очень правдоподобно, однако за оружие сойдет. Откуда их ждать? Сколько их будет?

Швабра, как несостоявшаяся пиратская нога, стала флагштоком. Полотнище я соорудил из наволочки диванного валика. Промазал сгущенкой на флаге две скрещенные кости. Маразм!

— Я Джон Сильвер! — рявкнул я что было мочи, когда в коридоре застучали каблучки. — Похищаю маленьких девочек и сажаю их в бочонок с ромом!

Каблучки?

Она разыскала самое маленькое платье. Узкое, черное, с открытыми плечами. И самые маленькие туфельки. И янтарную брошь. К волосам очень подходит. Красиво. Какие тонкие ручки. Нескладеха. Ребенок. Леди Джейн. Я, наверное, глупо выгляжу с этой повязкой и со шваброй, липкой от сгущенки.

— Господин Сильвер, вы танцуете?

— Не знаю.

— Не смущайтесь. Какой у вас смешной флаг. А что означает буква "Х"?

— Косточки.

— Вымойте, пожалуйста, руки. Я научу вас танцевать рок-н-ролл.

— Какой сейчас год?

Она внезапно замолчала.

— Вик.

— Анги?

— Это не похоже на обычный сон.

— Тебя смутил мой вопрос?

— Год 63-й. Не вопрос, а то, что мне страшно...

— Что? Где? — Я схватился за свою "саблю".

— ...страшно не хочется просыпаться. Ты, пожалуйста, пока не уходи. Пожалуйста!

— Что ты, не бойся. Я... Я сейчас помою руки и мы будем танцевать роки-роу.

Она закусила губу.

— Можно я пойду с тобой? Я полью тебе.

— Да не исчезну я. Пойдем, не моргай так.

А потом мы танцевали, и я спотыкался и прыгал, как Пещерный Болеглот, а она двигалась очень грациозно и красиво, колибри с ясными глазками. И мы смеялись над моими антраша, а еще я нашел в буфете бутылку красного вина и впервые выпил чуть-чуть за ее день рождения, и она тоже пригубила, томно оттопырив мизинчик, признавшись по секрету, что это уже третий раз за всю ее долгую жизнь, и мы закусывали сухариками со сгущенкой, и опять пытались танцевать — на сей раз вальс, а я боялся ее обнимать, потому что мне становилось жарко, ноги начинали трястись, и я не хотел ее обжечь или оттоптать маленькие туфельки, но больше всего я боялся, что ОНИ не придут, и все ждал и прислушивался, надеясь, что ОНИ меня не успеют опередить, и, наконец, услышал...

... очень тихий скрип.

Второй этаж!

— Сюрприз!

— Какой?

— Ты сейчас завяжешь глаза моей повязкой и пойдешь со мной.

— За сюрпризом?

— Да! Только громко пой "Йо-хо-хо!" Ведь теперь ты пират. Слепой Сильвер.

Я оставил ее на верхней ступеньке перед холлом, громко распевающую, с повязкой на лице. Подкрался к дальней спальне, быстро заскочил в комнату и захлопнул за собой дверь.

Биофаг сидел у раскрытого окна. Я нырнул под луч и взмахнул саблей-кочергой. В лепешку. Второй вполз на подоконник. Луч расплавил мое оружие, и я схватил оборотня голыми руками.

— Сколько вас здесь?

Я спросил на языке вирусов Эпштейна-Барр, и он перестал терзать меня острым клювом.

— Ты кто?

— Твоя смерть. И смерть твоей мамаши. Сколько вас?

— Только мы двое. Вы меня задушите, Ваше энерговеличие. Отпустите, я всего простой солдат.

— Отпущу, если поклянешься Ледяным Болотом сказать правду.

— Клянусь, Ваше энерговеличие!

— Вы хотели только внести вирус?

— Только вирус.

— Висок?

— Так точно. Висок — суставы.

— Больше ничего? Заражение крови, рак, менингит?

— Никак нет, Ваше энерговеличие! Клянусь...

— Ладно, ступай. И помни! Вооон!!

— Клянууусь...

Исчез. Простой солдат. Мое слово — против его. Клялся Ледяным Болотом. Когда-нибудь я сожгу проклятое гнездо.

На лестнице я ее поцеловал в щеку. Она перестала петь и сдернула повязку.

— И все? Сюрприз?

— Да. Разве не оригинально?

— Вик, ты обманщик! Ты пират, а не разведчик, а еще ты увалень и невежа. И мне не нравится, как ты воображаешь из себя... Ой, Викинька, что случилось?

Моя рука еще не зажила, клюв оборотня разорвал ее до кости. Я весело засмеялся.

— Что ты, малышка! Это же сон. Глупый эпизод. Не обращай внимания. Сейчас все заживет. Как в сказке.

Она повернулась и молча пошла вниз. В столовой села перед камином, бросила в огонь полешко, а потом заплакала. Бисерные капельки посыпались на худые коленки. Я понуро застыл у кресла.

— Анги! Ангелочек, мы так хорошо веселились.

— Ви....и-и....ки.

— Что, ангелочек? Хочешь станцуем рокинроу? Я буду стараться.

— На на... называй меня так. Что? Проис? Ходит?

— Глупый сон.

— Не глупый. Мне никогда еще не было...

— Скажу тебе честно, Анги. И мне тоже.

Она подняла голову. Фиалки блестели после весеннего дождика.

–Я знаю! Ты должен уходить. Это не сон. Уходи, хороший. Я хочу с тобой. Тебе больно?

— Здесь больно.

— Это сердце. Душа.

— У меня нет души, Анги.

— Тогда возьми половину у меня. Это мой подарок на твое прошлое тринадцатилетие.

— Я не могу этого сделать.

— А я могу и хочу!

Ко мне поплыл маленький зеленый шарик, и никакой черной точки в нем не было и в помине.

Он растаял у меня на груди.

И у меня появилось

Человеческое

Сердце.

(Мудрый и суровый закон экзархов гласит: "Никто из посетителей Мертвого города не имеет права...")

— Прощай, Вик...

— Иди, хороший…

— Спасибо тебе, хороший...

— За все твои подарки. Чай. Крики журавлей. Рисунки. Сюрприз.

Оказывается, человеческое сердце бьется с такой скоростью, что горло сводит судорогой. Я не знал, что не смогу говорить. Молча потянулся к гимнастерке.

— Ты мне оставь ее, пожалуйста. Я постираю и заштопаю. Я умею!

Так же молча я вышел на крыльцо. Она пошла меня провожать.

 

("...не имеет права использовать свои сверхъестественные способности даже в минимальной степени. Исключения допускаются лишь в случаях неизбежной угрозы разрушения. Но и подобные ситуации не служат оправданием дворянину, проявившему свое могущество в Мертвом Городе. Наказанием ему будет...")

Я шел по проселочной дороге мимо одиноких особняков. День тихо угасал. Было также пасмурно, как и утром. Впереди меня ждал поворот к чреву городской пустыни. Я прижимал к сердцу маленького игрушечного медвежонка и думал, что успел спасти ее от вируса, от безнадежной болезни, которая разовьется через много-много лет. Я сделал все, что завещал мне Белый. И при этом ухитрился сохранить свои молнии, не потревожить силовое поле, не использовать сверхвозможности. Мне надо успеть к утру вернуться. Так я себя успокаивал. И, кажется, успокоил.

("...будет лишение титула, энергетических ресурсов, силового поля, информационной базы. Он превратится в стандартную мыслеформу.")

Я повернулся и выглянул из-за угла. Она по-прежнему стояла на крыльце, но смотрела в туманное небо. Крошечная фигурка в пасмурном мире. Она отдала мне все, а я даже цветка ей не смог подарить.

Я улыбнулся и задышал во всю силу легких. Мне стало так хорошо, так спокойно. Сюрприз! Я щелкнул пальцами. Тучи покорно растаяли, и предзакатное солнце милостиво одарило все вокруг розовым теплом. Я махнул медвежонком и в небе раздался ликующий зов:

— Ан-ги! Ан-ги!

Клин журавлей возвращался на родину. И тихий дождь прибил пыль. И ветви покрылись почками. Бурьян пал, выросли цветы, раскрылись бутоны, прилетели пчелы.

От меня к далекому домику пробежала хрустальная тропа, которая у ее порога растеклась жемчужным ручьем. В нем плескались золотые рыбки, миниатюрные русалки, дельфинчики, курносые наяды.

А я сам превратился в гнедого пони, запряженного в красную колясочку с серебряными бубенчиками. Пони весело побежал к домику, а девочка стояла, схватившись ладошками за щеки, и на нее непрерывно сыпались с неба фиалки, ландыши, хризантемы, орхидеи, лилии.

Я катал ее в колясочке по волшебным дорожкам и ягодным полянам, и нам все время попадались киоски с мороженным, беседки, музыкальные павильоны, бассейны, стенды с игрушками, фонтаны, говорящие роботы, павлины, Тарзаны, Деды Морозы, добрые феи, смешные чебурашки.

Когда устали смеяться и взошла луна, я поманил с ночного небосклона маленькую сиреневую звездочку. Она упала в руки Анги ласковым фонариком и освещала нам возвращение к дому.

Возле крыльца она обняла пони за шелковую шею и, заглядывая в глаза, прошептала:

— Зажмурься, спой: "И-го-го!" И будет тебе сюрприз.

Меня поцеловали. В щеку.

Я превратился в одноглазого пирата с деревянной ногой, взял ее на руки и отнес, засыпающую, на диван. Укрыл лебяжьим пухом, сказочными историями, ароматом бабулиного джема.

Ты проснешься, маленькая мудрая женщина, через тридцать с лишним лет. Проснешься, чтобы никогда больше не страдать от неизлечимой болезни. И будешь также молода душой, как и сегодня.

Я торопился, поскольку знал — времени почти не осталось. Я спешил, понимая, что мой приговор подписан. На рассвете я уже вышел через серый туман к Полигону. Вышел, лишенный дворянского титула, энергетической мощи, слабый и безликий. Вот оно, какое, оказывается, счастье!