Заказник

Солнце плещется в реке, рассыпает щедрой рукой лучики. От бликов, играющих на волнах, я слепну. Это хорошая слепота — светлая. Мир превращается в сияние, пушистое и тёплое, но волшебство длится недолго, зрение возвращается раньше, чем этого хотелось. И теперь мир кажется чуточку темнее.

— Опять спишь?

— Я не сплю. Я мечтаю.

— Ну, спишь наяву. — Ко мне подходит пара босых ступней. Они измазаны травяным соком, землёй, на ногте большого пальца крепко, как приклеенный, сидит жук.

— Чего ты хочешь?

— Сколько можно дуться? Я устала извиняться...

Я молчу и смотрю на реку: ветер гонит рябь, комкает голубое полотно.

— Говорят, вечером будет петь сам Аль. Пойдешь с нами?

— Нет.

Потоптавшись, ноги уходят прочь. Подождав немного, я встаю и иду в другую сторону от посёлка, подальше от шума. Не хочу сборищ. Не хочу слушать визги какого-то музыканта. Видеть их всех не хочу!

От реки далеко не уйдешь — именно она царит здесь. На том берегу высятся сосны, так вцепившиеся в землю корнями, что не падают даже мертвыми. Но и живые они молчаливы, отталкивают нас, не отвечают. Я пробовала говорить с ними, но даже маленькие сосенки, ещё по-детски нежные, отводят иголки, уворачиваются.

Я иду к своей любимице, к старой иве, раскинувшей полог над крохотной заводью. Ствол её изогнут, будто перевит толстыми лианами — кора суха и сера. В воде плещутся тонкие острые листья, отсвечивают белым, когда ветер заставляет их трепетать. Моя кожа того же зеленовато-серебристого оттенка. Прильнув к раките, я жалуюсь на жизнь: на подругу, что предпочла мне какого-то мальчишку, на то, что я теперь, наверное, всегда буду одна, в стороне от веселья, на жестоких родителей, которые совсем ничего не понимают и потому смеются над моими страданиями. Ива утешающе гладит плечи мягкими ветвями, шумит тихонько, делится теплом. Я сливаюсь с ней и засыпаю.

Я ухожу от нее в сумерках, когда свет уже скрадывает линии, прячет ясность дня. Успокоенная, притихшая, я иду домой короткой дорогой, решив срезать путь. Так тихо. Необычайно тихо. Не слышно ничего — ни птах, ни зверья, ни шороха ветра. Кажется, будто сон все ещё длится, но теперь он разросся на весь мир, укрыл его покровом тишины.

На поляне, где собираются вечерами, никого. Трава несмятая, будто по ней не ходили. От реки тянет прохладой, наверное, из-за этого у меня леденеют руки. "Пусть всё будет хорошо, пусть всё будет хорошо", — повторяю снова и снова, заклинаю то ли себя, то ли неведомое нечто, что всегда рядом.

Наш дуб молчит. Я вхожу, пусть и с трудом, но пробираюсь внутрь, проталкиваюсь сквозь застывшую кору, и облегченно вздыхаю. Родители спят. Я устраиваюсь рядом и долго лежу без сна, слушая их дыхание. Наутро они не проснулись — не слыша меня, продолжали спать, улыбаясь чему-то далекому.

Я бродила от дома к дому, звала, сначала тихо, а потом все громче и громче, пока не начала кричать. На один из таких криков отзывается эхо. Звук идёт из густого малинника, что раскинулся за дубравой, подальше от нахоженных троп.

— Ау! — Наверное, я и впрямь заплутала в страхах.

— Не ори, — отвечают мне.

Исцарапанный, весь какой-то мятый, из кустов вываливается парнишка. Хотя посёлок невелик — нас едва ли наберется пара сотен, — но его я не знаю. У него сумасшедшие глаза и длинные пальцы.

— А где все? У вас всегда так тихо?

— Нет... — Он смотрит, и я пускаюсь в объяснения: — Я вернулась... Вечером... Все спят, и я уснула. Но я проснулась, а они... И никто не отвечает...

— Как в балладе о спящей дриаде, да?

— Да! Как в ней, — согласно киваю я и невесть отчего улыбаюсь.

— Тебя как зовут?

— Лия.

— Давай, Лия, попробуем кого-нибудь разбудить. Я голосистый, — ухмыляется он.

Я веду его домой. Кое-как он проходит внутрь и, завидя родителей, хмурится. Мне остаётся лишь наблюдать за тем, как он их тормошит, щиплет, даже поёт — на удивление высоким чистым голосом. Наверное, он и есть тот самый Аль, настигает меня позднее прозрение.

— Остальные тоже спят?

— Не знаю... Я не могу к ним попасть, а они не отвечают.

— И деревья молчат... — не спрашивает он.

Мы стоим у дуба, под пышной кроной. От жара полуденного солнца не спасает и густая тень. В обычный день я бы ушла к реке, но сейчас мне страшно оставаться одной среди непривычно тихого леса. Парень жует соты — когда только успел стянуть? — и рассматривает меня.

— Я Аль. Так что делать-то будем?

Странно, но за суматохой этого утра я и не подумала, что со всей путаницей придётся разбираться мне. Наверняка на моём лице отражаются все мысли, потому что Аль спрашивает:

— Ну, подождем, пока проснутся? Или сразу пойдем в Бор?

— Подождем. — Не хочу бросать своих. Может, это глупо, но мне кажется, что они ждут моей помощи.

Аль пожимает плечами и идёт к малиннику. Приходится следовать за ним, чтоб не потерять из виду. Вдруг он зайдет за ствол того корявого дуба, где живёт милейшая пара, и сгинет навсегда? Глупости, знаю, но не отрываю взгляда от узкой спины. Он роется в кустах, ругает колючки и выуживает потрепанную котомку и кифару, на удивление ухоженную и лоснящуюся.

— Хочешь послушать? — спрашивает Аль. В его глазах горит восторг, когда он ласково гладит струны.

Я киваю. И пропадаю, едва заслышав первые звуки. Наверное, он волшебник, раз сумел заставить меня позабыть обо всем, кроме музыки. Голос сплетается с мелодией, взлетает ввысь, уводя за собой в мир чудес, где нет ничего плохого или отвратного. Слова песен — если они были — совершенно неважны, ведь достаточно простого напева.

Из грёз меня вырывает рёв. Он нарушает стройную гармонию музыки, и мы с Алем невольно зажимаем уши. Кто или что может так шуметь? Это не грозный рык медведя, не протяжный стон лося, это не похоже ни на что.

— Небо! Посмотри на небо! — кричит Аль, размахивая руками.

Я послушно задираю голову и сначала не могу понять, что же такое вижу: нечто тёмное, отблескивающее боками, спускается сверху, ревя и выпуская струи огня. Никогда не видела ничего подобного. Оно большое, грозное и невыносимо чуждое. От него веет опасностью, и я понимаю, что нужно спасаться, но не могу пошевелиться, скованная страхом. Аль хватает меня и тащит прочь, к самому берегу реки.

— Тут есть брод? Лия? — тормошит меня, не отрывающую взгляда от летающего ужаса. Я киваю и веду его к отмели, каменистой и неглубокой.

Он крепко держит мою руку и не отпускает, даже когда мы карабкаемся вверх по осыпающейся земле высокого берега. Аль поднимается, хватаясь за корни, тянет меня, подтягивает повыше. Ещё немного — и мы среди сосен, отступаем подальше от шума.

— Пойдём, — мягко уговаривает парень, — надо спешить в Бор.

— Нет. Нет. Я не пойду, там мои...

— Хорошо.

Мы смотрим, как нечто спускается, выжигая под собой землю — теперь там ещё не скоро вырастет лес. Рев прекращается. Среди выгорелого пятна, в окружении деревьев, левее посёлка, высится тёмный шар. Чуть погодя он раззевает рот, спустив на землю блестящий язык, и исторгает из себя колонну...жуков? Я оглядываюсь на Аля, он хмурится, вглядывается в пришлых. Огромные насекомые идут к дубраве, целенаправленно и точно. Рассыпаются цепью, скользят среди молодых деревьев, ощупывая их антеннами. Вот, добравшись до дуба, где живёт нелюдимый старик, двое особей начинают стрекотать, размахивая суставчатыми лапами. Потом, наверное, не сумев договориться, они выпускают белые лучи — не вижу, откуда они исходят, — и один из спорщиков падает, перерубленный пополам, а остальные жуки проходят мимо, равнодушные и тихие.

Оставшийся в живых тем же лучом принимается кромсать ствол: валит дерево, отсекает сучья и аккуратно нарезает его кольцами. А потом ест. Ест то, что было домом, то, что осталось от угрюмого, неприятного, но живого человека.

— Пойдём, Лия.

Мы уходим прочь. Я не хочу думать, что будет, когда жуки доберутся до моего дуба, не хочу представлять, как он рухнет. Аль пытается отвлечь меня разговором, но я не слышу ничего.

Тонкие, изогнутые сосенки сменяются стройными лиственницами, те — липами, а день ночью. Давящей тишины здесь нет и в помине, все живое шумит и переговаривается на разные лады. Бор приветствует нас сладким запахом и огоньками светлячков. Не могу смотреть на них и не вспоминать.

Аль уверенно идёт к огромной старой липе, объединившей в себе ещё пять таких же. Она возвышается над округой, а под её широкой кроной нет места иным деревьям.

— Подожди меня здесь, — шепчет он.

Мой спутник исчезает, а я смотрю на небо. Так много звёзд... Почему никогда раньше я не замечала, сколько их? Оттуда ли прибыли к нам пришлые?

— Входи, — зовут меня.

Я прохожу, ощущая недовольство липы, потревоженной беспокойными гостями, и оказываюсь в большой комнате. Откуда-то с высоты струится приглушенный свет, по стенам вьются побеги, а землю выстилает мягкий мох. Наш дом был куда скромнее.

— Здравствуй, Лия. — Настолько старой женщины я ещё не видела. У нее длинные белые волосы, кожа так испещрена морщинами, что не слишком отличается от коры, по худым рукам змеятся вены. Она внимательно осматривает меня цепкими, не потерявшими цвет, глазами и спрашивает: — Сколько тебе лет?

— Пятнадцать.

— Как мало... — вздыхает она. — Аль, иди, не стой. Ты знаешь, что надо делать. А мы тут побеседуем.

Я ёрзаю.

— Говоришь, ты видела жуков?

Киваю, хоть ничего и не успела сказать.

— И они выбирали только заселенные дубы?

— Да. — На глазах сразу же выступают слёзы.

— Перед тем, как вернуться домой, что ты делала?

— Ничего, — испуганно отвечаю. Неужели я как-то в этом виновата?..

— Не бойся. Расскажи мне о вчерашнем дне.

— С самого утра?

— С самого утра, — улыбается женщина.

— Я проснулась. Потом позавтракала и поругалась с родителями. Они снова дразнили меня! — Вновь возвращается мелкая обида, но тут же исчезает, уступая место раскаянию. — Вот я и убежала на реку. Там никого не было, только приходила подруга мириться, но я... Потом я ушла к иве и уснула в ней. Вечером вернулась домой, а там...

— Я поняла. Тебе повезло, Лия. Ты уснула раньше, чем ваш посёлок.

Она смеётся надо мной.

— Ты слышала о сезоне снов?

— Да... Кажется. Это бывает раз в сто лет? Когда исчезают старики?

Свою ошибку я осознаю сразу же и вскидываю к лицу руки, будто могу вернуть слова обратно. Но собеседница не обращает никакого внимания на бестактность и продолжает:

— Именно. Но срок ещё не вышел. Слишком рано для прилета жуков...

— Как? Почему? — я не успеваю за вопросами.

— Когда-то давно мы заключили договор: в обмен на стариков жуки оставляют жизнь молодым. Конечно, они смогли бы уничтожить нас всех за несколько дней, но зачем выкорчевывать плодоносящий куст? Мы не можем сражаться с ними, — возражает она, заметив мой возмущенный взгляд. — Что мы против звёздных странников? Наш уклад, весь наш мир — всё направлено лишь на единение с природой. Мы не можем сражаться.

Молчу. Сжимаю крепко зубы, чтоб не наговорить того, за что потом будет стыдно. Как она может так говорить? Так спокойно. Так равнодушно.

— Не сверкай глазами, Лия. Ты поймешь меня.

Она поднимается с колен и подходит к стене. Под зеленью побегов скрывается тайник, мне виден уголок резной шкатулки. Помедлив, женщина вынимает оттуда кусок хитинового панциря. Он довольно велик — размером в мою ладонь. На нем горят какие-то неизвестные значки.

— Возьми. — На мои колени колени ложится холодный и тяжёлый осколок. — Это договор. Он не спасет вас от браконьеров, но все же...

— Нас?

— Да. Аль собирает всех, кроме стариков. Мы останемся, а вы уйдете.

Мне нечего сказать. Она уже все решила за всех.

— И куда нам идти?

— На север. Аль покажет дорогу — он исходил немало земель.

— А другие поселки?

— Тебе придется говорить со старейшинами самой — я не могу поручить это тем, кто не знает о жуках. Если они будут упрямы или глупы... Не вини себя. Просто уводи тех, кто пойдет за тобой.

Она открывает проход. На улице уже светает. Среди деревьев собираются дети, мужчины, женщины. Аль подает мне руку и я выхожу наружу.

— Идите.

— А вы? Может?..

Липа молчит. Я обвожу взглядом ещё незнакомых, но уже близких мне людей. Нам нужно торопиться.