Пробуждение

Не знаю, что было первоочередной причиной: грохот и звон падающих на пол предметов или то, что кто-то дернул меня за волосы, отчаянно пытаясь выдрать их с корнем. Я подскочил, таращась во тьму, мокрой спиной прижался к холодной стенке. Сердце бешено било по ребрам. На полу дребезжала, перекатываясь, какая-то стекляшка, что-то непрерывно позвякивало и шуршало вокруг. Я провел ладонью по лбу и почувствовал легкое сопротивление — словно что-то мешало двигать рукой. Шум во тьме несколько усилился и сразу вновь затих. Я вспомнил, что предшествовало сну и пробуждению. И вот тогда испугался по-настоящему.

***

— Понимаете, — говорит Розалина, цепляясь за мой локоть, — все дело в том, чтобы объем так называемого реального мира, погруженного в хаос и проблемы, перевести в плоскость иного…

Я ее не слушаю, мое внимание поглощено тем, чтобы уберечь обувь и ноги от близкого знакомства с многочисленными лужами, попадающимися на пути.

— … человек помещается в особое пространство тонких, будто бы случайных связей. Но случайность их…

"Проклятье, все-таки залез в воду! И что дернуло провожать эту сумасшедшую!".

Тонкая летняя куртка давно промокла и не спасает от ветра. Вокруг кромешная дыра. Унылый пейзаж городских окраин. Обшарпанные дома, мусор у подъездов, разбитая дорога с редкими фонарями.

Капли бойко барабанят по зонту — одному на двоих. Зонт держу я, а за меня крепко держится Розалина, прижимаясь поближе якобы для того, чтобы спрятаться от дождя. На самом деле дождя она не замечает. Как не замечает вообще ничего вокруг.

Неожиданно она останавливается и, запрокинув голову, внимательно вглядывается в мое лицо.

— А тебя как зовут, мальчик? Подожди-подожди, ты говорил… Дай я сама вспомню. Максим? Макс. Ах нет, это другой, это… неважно… А как вам мои картины, Максим? Не все могут понять истинную суть, знаете ли…

Она еще сильнее прижимается ко мне.

— Ты такой высокий…

Запах дешевого бренди и мятной жевательной резинки. Усталые, бесцветные глаза, неряшливо прорисованный кровавый рот на пухлом белом лице. Делаю шаг назад, отстраняясь, наступая в глубокую лужу с ледяной водой.

— Вы будете курить?

Долго мнет сигарету, как-то неловко прикуривает. Трясет головой.

— Он жестокий! Жестокий. Как он мог не прийти на мою выставку. Ведь мы когда-то вместе учились. Мы мечтали, ах, как мы мечтали… Но он оказался полным ничтожеством этот Феликс. Пишет все эти банальные портретики и пейзажики и ходит, задрав нос. Преподает на Художественном… профессор. Чему он может научить студентов, ну скажите, чему? Как он мог оказаться таким ничтожеством и не прийти ко мне?! А ведь мог бы украсить выставку… Боже, до чего холодно!

Она шмыгает носом, вытирает тыльной стороной ладони тушь со щеки.

— Если вы скажете свой точный адрес, то мы перестанем блуждать по лужам, и вы, наконец, попадете домой и согреетесь.

— Я хочу рисовать тебя. Обнаженного. Да, я говорила, что видела тебя во сне? Твой образ давно преследует меня. В моих ночных грезах ты приходишь и мучаешь меня, мучаешь. О, зачем ты меня так мучаешь? Ты меня пугаешь.

Стукает меня кулачком в грудь.

Чувствую, что температура, которая весь день вела себя почти прилично, вновь поднимается, голова кружится и горит. Бросаю окурок.

— Идемте! Или я оставлю вас прямо здесь, посреди улицы!

— Нет-нет, вы не сделаете так! Вы не такой подлый. Вы не как Феликс, как все они… — лепечет Розалина. — О, Феликс! Он мне тоже снился, а потом мы…

Виски ломит. Мысли путаются. Зачем мне понадобилось весь день бродить по городу? Как очутился на выставке жуткой мазни? На рисунках, выполненных простым карандашом, за густой сетью линий едва угадывались человеческие силуэты, громоздились какие-то нелепые, несочетающиеся предметы. В полутемном, похожем на учрежденческий коридор помещении кроме меня и пьяной немолодой женщтны никого не было.

Ах да, я же ушел сегодня утром из дома. Ушел от жены. И теперь у меня нет ни дома, ни жены. Вместо них — безумная, едва стоящая на ногах художница.

— Я нарисую тебя, — бормочет она, пока мы шагаем, уже совершенно не разбирая дороги, — я отображу твой истинный облик. Ты хотел, чтобы я освободила тебя от этого тягостного кошмара. Умолял, чтобы я разбудила тебя. И вот явился ко мне. И теперь… теперь налево, второй подъезд.

…Мне совсем худо. С брюк и туфлей под табурет уже натекла порядочная лужа. Голая лампочка словно повесилась на длинном перекрученном проводе. Тусклый свет мигает — кажется, спираль вот-вот перегорит. Я опускаю голову, прикасаясь лбом к столешнице. Вижу, как по исцарапанной поверхности скользит ко мне кружка, над ней вьется парок.

Глотаю горький отвар. Лампочка гаснет. Нить накаливания оставляет красный след, плывущий во тьме.

***

В комнате стало чуть светлее, а может, это привыкли глаза.

Руки, ноги, пальцы, пряди волос — все перевязано нитками. Нити тянутся по всем направлениям, подобно паутине заполняя комнату. Они оканчиваются на стульях и чайных чашках, на дверцах шкафов, рожках люстры, картинах, карандашах, флакончиках от духов, книгах, вилках…

Вдруг вспоминаю, что картины Розалины все были подписаны одинаково: "Пробуждение". Хочу вырваться из мешанины линий и не могу. Кричу, но крика не слышно. Я слабею, а нити наоборот — становятся прочнее и жестче. Комната с хаосом вещей и связей сплющивается, переходит в плоскость с монохромным рисунком. Я хриплю и бьюсь в конвульсии, тоже становясь плоским и монохромным. И просыпаюсь, просыпаюсь, просыпаюсь…