Кто не хочет быть Ван Гогом?

Целеустремленность отличная вещь! Она подстёгивает человека, заставляя стремиться вверх из болота обыденности, идти вперед не смотря на трудности и преграды, по пути создавая новое и улучшая мир.

И все было бы совсем замечательно, если бы стремление к высокой цели, так часто не оборачивалось амбициозным «цель оправдывает средства»…

Сколько помнил себя Михаил любил рисовать. Даже в три года он ощущал настойчивую потребность принести на лист бумаги, стену, асфальт вечноускользающие образы изменчивой действительности, «поймать и привязать» их. Мама, подметив стойкую тягу сына, отвела Мишеньку сначала на кружок, затем в художественную школу. На «худграф» Михаил Зеленин поступал вполне осознанно и вполне успешно.

Терпение и труд были лучшими друзьями молодого художника, он не ленился, без конца экспериментируя с техникой, материалами, стилями, добиваясь в своих работах порой фотографической точности. Но этого всего было мало — восторженных откликов от однокурсников и преподавателей слышать не приходилось, в лучшем случае сдержанная похвала «Очень техничная работа». Самым же болезненным уколом для самолюбия Михаила стал отзыв не молодого уже, но очень известного художника:

«Парень, в твоих картинах нет жизни!» − сказал тот, указывая на картину, где на столе, покрытой белой скатертью, был изображен букет цветов в вазе, отражающийся в овальном зеркале, которое обрамляли прихотливые завитки литой бронзы. — «Даже этот вот натюрморт, он как разукрашенный труп в гробу: всё верно и правильно, но бросил один взгляд и довольно!»

И в этом многоопытный живописец был прав — работы Зеленина продавались с большим трудом, все усилия шли прахом — публика просто проходила мимо! Мать и друзья утешали, дескать придет твое время и народ оценит, но судьба Ван Гога или Вермеера, в смысле славы после смерти, Михаила совершенно не привлекала. Молодой человек страстно хотел признания своего таланта и трудолюбия здесь и сейчас.

Что бы там люди не говорили, а Вселенная «слышит» наши мольбы, но бойся человече своих желаний они могут сбыться. И Мироздание в один прекрасный день снизошло до исполнения мечты молодого художника.

Впрочем не такого уж и молодого уже — Михаил отметил свой тридцать третий день рождения. Подвернулась работа — сделать, в одном до крайности захолустном музее, копию картины старого мастера. В советские годы была практика нести культуру в массы и Айвазовские, Репины, Шишкины, с подачи партии и правительства, разъезжались по городам и весям нашей необъятной родины. Вот Зеленин и поехал в эту Тмутаракань, дабы сотворить неотличимый от оригинала дубликат. А копиист, надо сказать, он был великолепный — широко известный в узких кругах − таким собственно образом и сводя последние годы концы с концами, впрочем порой зарабатывая очень и очень не плохо. Менее амбициозный человек наверное и смерился бы с таким положением дел, но жажда признания не давала покоя.

Приехав по месту и рыская по залам районного «эрмитажа» в поисках начальства, дабы подтвердить предварительную договоренность, Михаил как вкопанный остановился перед краеведческой экспозицией. Из витрины, так привлекшей внимание художника, натурально смотрела пустыми глазницами шаманская маска, вырезанная из дерева и соединённая с головным убором, к которому были приторочены фигуры змей и лягушек сделанные из кожи, а наверху прикреплена птица, тоже из кожи, с маленькими железными рожками на голове. На лобной части маски ярко выделяющийся рисунок двух лягушек, губы и щеки выкрашены красным, а контуры глаз очерчены черным. Из черного же меха брови и борода. Под маской лежал бубен, на котором покоилась потрепанная лапка какого-то пушного зверька. Ещё там было бронзовое зеркало, сплошь покрытое патиной. Узнать, а стало быть понять назначение прочих предметов и атрибутов шаманского быта, выставленных в витрине, заезжий гость был не в состоянии.

Художник жадным взглядом рассматривал эти вещи — они выглядели живыми все, не только маска, что пустыми прорезями цепко следила за его движениями. Бубен беззвучно вибрировал, разные кожаные ремешки и веревочки притаились в напряжении как змеи, и даже густая зелень старинной бронзы будто бы отражала таинственный свет. Накатило неудержимое желание запечатлеть эти предметы немедленно, и Михаил, с трудом и болью, подобной отдираемому пластырю, оторвал взор от этого чуда и побежал искать музейное руководство.

К счастью, противодействовать директор не стал, удивился только немного, чего это заезжий художник спросил сначала про этнические экспонаты и возможность нарисовать их, а вовсе не о том, о чем договаривались по телефону. Но если у живописца есть такое желание, то рисовать он может все что пожелает. Возможно за сходную плату дирекция даже выкупит картину, для популяризации культуры коренных малочисленных народов.

Получив согласие Зеленин незамедлительно бросился в гостиницу, где оставил холст, приготовленный для работы, мольберт и краски, и собрав все необходимое пулей вернулся в музей. Чем ещё больше удивил директора — спешить-то по трезвому размышлению было не куда. Так и располагаться со своими причиндалами заезжий художник начал, не перед особо ценным экспонатом (картиной), а в этнографическом зале. Похоже, такие мало логичные действия, пробудили в чиновнике от культуры подспудные подозрения, поскольку «в помощь» Михаилу была прикомандирована хранительница фондов — дородная женщина-метиска средних лет, не утратившая, однако, за годы, романтичности тургеневской барышни. Она даже наступила на горло собственной песне: «Экспонаты руками не трогать», пока художник раз за разом перекладывал выбранные им предметы, добиваясь оптимального, на свой художественный вкус, взаимного расположения, и помогла выставить свет, дабы композиция смотрелась совершенно идеально.

Работа захватила — в этот день живописец рисовал до самого закрытия, пока «тургеневская барышня», изнемогавшая все это время на стуле в углу зала, строго не заявила, что запрет его, Михаила, здесь на ночь. Аккомпанируя последующим сборам художника, дробным постукиванием по полу носком правой ноги, обутой в пресловутые лодочки, да еще и с бантиками. А на следующее утро, потомок дружбы народов одарила кислой миной на монголоидном лице, Зеленина, который дожидался на крыльце открытия музея. Промаявшись на том же стуле, в тягостном молчании, около часа, хранительница фондов скрылась в своей «святая святых», поскольку художник был не разговорчив, и на её реплики отвечал скупо, либо вообще мычанием. Да и что было сидеть? Если к другим экспонатам он не проявлял даже малейшего внимания — знай себе кисточкой по холсту возюкает.

Ухода её Михаил не заметил. Работа спорилась − акриловые краски сохнут быстро, благо живописец, повинуясь какому-то шестому чувству, не поленился взять и большой набор таких, кроме тюбиков с маслом для выполнения копии. Широкими мазками, из белого небытия пустого холста, проявились цветные пятна первичных форм, которые стали стремительно эволюционировать и усложняться, порождая из однотонной массы узнаваемый предмет. Повинуясь, как волшебной палочке, кисти художника на самых освещённых участках вспыхнули блики почти что чистых цветов. А вот всюду ложатся тени: синих, фиолетовых и даже зеленоватых оттенков, ведь натуру заливает теплый искусственный свет. Но даже в этих тенях «холод» не всевластен — как Прометей восстают цветовые отражения и даруют теням теплоту желтого, красного, охры. Обмениваясь друг с другом рефлексам предметы связываются неразрывными узами в единое целое — маленький мир, часть большого, навечно заключенная волей и умением художника, в простой полотняный прямоугольник на деревянной раме.

− Вроде и рисуешь правильно, а все равно как-то не так! — раздался за спиной надтреснутый стариковский голос.

Вздрогнув от неожиданности и резко обернувшись, Михаил увидел ничем не примечательного щупленького старикашку из коренных жителей, в каком-то замусоленном рубище. Не Лувр, конечно, но даже со скромной обстановкой провинциального музея этот персонаж диссонировал здорово. Подавив первое желание послать этого «специалиста» по матери, Зеленин саркастически осведомился:

− А ты, папаша, видать большой знаток изобразительного искусства? Даже в столичных музеях бывал, что так строго судишь?

− Нет не бывал, но не нужно быть знатоком чтобы увидеть хороша картина или плоха. Твоя не то что бы плоха, но точно не хороша. Никакая, в общем.

Этого Михаил выдержать уже не мог — всю его творческую карьеру он слышит одно и то же, сказанное разными словами. Причем самыми лестными отзывами были «технично» и «похоже». Бросив палитру и кисти на мольберт, а хотелось-то в голову провинциального «критика». Но в чем старик виноват, если ХУДОжник плох? Зеленин поплелся прочь и без сил опустился на стул, что давеча занимала музейная смотрительница. Потухшим взором рассматривая практически законченную картину, тот думал: «Какой черт его дернул на эту авантюру?» − ведь собирался же делать копию, за которую уже, кстати говоря, получил аванс и для которой приготовил вот этот самый холст. Теперь либо его перегрунтовывать, либо вообще где-то другой брать, поскольку похоронить под слоями грунтовки эту, пусть и плохую, работу у Михаила рука не подмылась.

Старичок, как будто ещё уменьшился и стоял теперь, потупив взор, беспрестанно жамкая и без того замызганную шапку.

− Обидел тебя, да? Ну прости, сынок, деда неразумного, − примирительно заговорил абориген, искренне стараясь загладить вину.

− Да нет, прав ты дед. Никакие у меня картины − мертвые. Никакие были, никакими и останутся, и тут хоть кол на голове теши. Сглупил я видать, что в художники подался, но думал тогда, что громыхнет имя Михаила Зеленина — прославлюсь, денег заработаю. А вышло что ни славы, ни денег, и полжизни уже прошло.

− Мёртвые говоришь? И верно — рисовать рисуешь, а жизни не вкладываешь… − оживился старичок, и лицо его, с узкими глазками и жидкой бороденкой, на миг стало пугающе похожим на маску, что с таким же «прищуром» поглядывала на художника из постановки. — Но дело оно поправимое, если действительно так славы и денег хочешь.

− Ты чего такое говоришь? Какую жизнь? — откровенно скептически спросил живописец, хотя и сам уже давно, где-то в глубине души, понимал, что все мысли и чувства, теснящиеся в голове во время работы так и остаются при нем, а на холст выливаются совершенно пустые формы. — И что, никак, научить можешь как жизнь туда вкладывать?

− Научить могу. Но это всегда будет чужая жизнь. По-другому я сам не умею, − вздохнул дедок.

− Так ты что ж, действительно, тоже художник? — выпалил Михаил в полнейшем замешательстве.

− Нет, рисовать совсем не умею, но как жизнь в одном месте взять и в другое переложить знаю, − он подошел и встал между постановкой и картиной. − Взять тут! − протянул узловатые руки, которые на миг вдруг стали полупрозрачными, и загреб ими над натурой. — Переложить сюда! — раскрыл пригоршню, будто рассыпая что-то над полотном, при этом сам он весь словно засветился, а изображение вздрогнуло и задышало как новорождённой ребенок, переливаясь небывалыми красками вдруг обретенной жизни.

− Здорово! — ошарашено проговорил Зеленин и, вскочив со стула, в три шага одолев разделяющее их с мольбертом расстояние, стал дописывать полотно, спешно добавляя последние мазки там, где их отсутствие теперь особенно сильно мозолило глаза. — Действительно, здорово у тебя это получилось, дед!

Закончив с наведением лоска, Михаил отступил любуясь полотном. Заметив при этом краем глаза, что дедок теперь выглядит крепче, стал выше ростом, да и вообще никакой не дедок, а всего лишь мужчина в годах. Но метаморфозы произошедшие с его собеседником, Зеленин отметил только краешком сознания, поскольку его внимание, полностью и без остатка, привлекала картина, которая сейчас могла соперничать если не с «Моной Лизой» − не портрет все-таки, − то с «Подсолнухами» Ван Гога точно. Такое же буйство жизни, что дышит и плещется за «окном» картинной рамы, и выплескивается на тебя, едва твой взгляд касается полотна.

− А учится долго? — хотя по-настоящему это было не важно, ведь на обретение такого мастерства Михаил был готов потратить и год, и два, и даже десять.

− Нет, не долго. Ты только картину отсюда забери — не вздумай оставлять в этом пыльном чулане, сколько бы тебе директор не прочил.

− Конечно, заберу! Разговоров нет! Как такое чудо в этом захолустье оставлять — за него теперь все галереи передерутся, − в предвкушении больших барышей размечтался Зеленин. — Или продавать совсем нельзя? — взволнованно уточнил он у «старичка».

− Продать можно… Галереи говоришь? И много народу туда ходит? — уточнил тот, алчно сверкнув глазами.

− Если галерея крутая, то очень много! — воскликнул художник.

− Пристрой в самую крутую и дар твой! По рукам?— произнес это странный человек голосом, от которого у Михаила мороз пошел по коже.

− По рукам! − воскликнул живописец и только сейчас заметил как поблекла и даже как-то скукожилась его «натура».

Маска выглядела просто старой деревяшкой, потрескавшейся и облезшей, головной убор — полинявшей затасканной тряпкой, на кожаных элементах явственно проступили следы тлена, а мех будто бы принадлежал дохлой крысе, причем побитой до неприличия молью ещё при жизни. Буден замолк, его как-то перекосило и повело, казалось что кожа, небрежно натянутая теперь на обруч, может лопнуть даже от неосторожного взгляда, не что от удара пушистой лапкой. Впрочем лапка была уже вовсе не пушиста — из прорех в кожевой основе, потертого меха, проглядывали мумифицированные сухожилия, мышцы и кости. Даже бронзовое зеркало — казалось что уж сделается металлу? — изогнулось как старая карга, которую прострелил радикулит, и только тихонечко постанывало, в полной уверенности что от единственного прикосновения рассыплется на множество бронзовых осколков, таких же больных и беспомощных и как и самоё зеркало. Михаила пробрал холодок:

− Что это с вещами? — осторожно спросил он, и с ужасом услышал ответ, которого, впрочем, уже ожидал.

− Жизнь ушла!

− Так всегда?.. — повинуясь какой-то призрачной надежде, дрожащим голосом задал Зеленин вопрос.

− Всегда! А как иначе? Если жизнь уходит, приходит смерть.

− Я не буду рисовать людей! — закричал потрясенный внезапным открытием художник.

− Ты не сможешь, − безразличным голосом констатировал шаман. — Ты будешь рисовать всякого кто посулит тебе деньги за работу, и не откажешь никому. К тебе придут слава и деньги. Ведь этого ты так страстно желал?!

− Это ужасно и неправильно! — зарыдал Михаил падая на колени перед неудержимо брызжущей жизнью картиной.

Обжигающие слезы заливали глаза и он не мог сфокусировать взгляд на собеседнике, чей силуэт будто подернулся радугой.

− Утешься тем, что забрав одну жизнь, ты подаришь радость и красоту многим… − слова прозвучали так словно их уносил ветер и последнее художник разобрал с трудом.

Кое-как утерев слезы рукавом Зеленин понял что в этнографическом зале он совершенно один. Поспешно собрав свои пожитки, он бросился в гостиницу, а оттуда уже прочь из города. Неустанно убеждая себя, что всё это дикая галлюцинация. Но единственного взгляда на холст, было достаточно чтобы понять − это абсолютная реальность. Он даже сдал картину в багаж без сякой упаковки, в надежде что, известные своей безалаберностью, грузчики авиакомпании испортят или вообще порвут полотно. Но вышло иначе.

В пункте назначения, по конвейерной ленте, картина приползла целехонькой, так еще и, благодаря чьему-то смартфону, тысячей виртуальных копий разлетелась по сети, принося с собой так желанную еще вчера славу. А за славой пришли и деньги от бесчисленных заказов, таких «восхитительных» портретов…