Отшельники Хертогенбоса

Дед мой, колдун, в раю живет. Я его раз в месяц навещаю. От станции три километра пешком, если попутки нет. Иду, дышу. Горькая нежность полыни, кремовый аромат молока, терпкость вчерашних костров. Знаю, помню — роса на резиновых сапогах и белых ведрах, трепет предрассветного тумана в грушевом саду, череда бревенчатых силуэтов, в детстве я их называл стадом мамонтов. Вкус медвяного ветра, сердитая перекличка жаб и петухов, сильная тяга спать на сеновале.

Приветствую деда по славной традиции.

— Здрав буде, пращур!

— Салют, очкарик!

Он выше на голову, шире в плечах и пока еще двумя пальцами может поднять меня за шиворот. Выглядит, как вышибала в баре для дедов морозов, улыбаться не любит, зато редко сердится, гримасами не богат, лоб в морщинах, на щеке и шее шрамы от ножа. Словно часовой, охраняет границу между правдой и былиной. В городе ступеньки не умеют приветливо скрипеть под ногами. Здесь перестает хрустеть шея. Здесь все узнаваемо, ожидаемо и приемлемо, как черемуха на плече и позывные «Маяка» — московское время двадцать часов тридцать минут. Ушастая русская печь, пирамида свадебных подушек на широкой железной кровати, длинный струганный стол, половина которого всегда застелена тугим зеленым полотном.

Мы садимся за этот стол, куда там ресторанам! — и едим салат из помидоров, огурцов, сладкого лука и наливного болгарского перца с крупной солью, молотым перцем. Горка овощей в глубокой стеклянной тарелке щедро окроплена золотым постным маслом и полита дразнящей сметаной. Это праздник под строгий граненый лафитник, от ледяного самогона щелкают зубы, прожигает горло и благородным огнем плещет в затылок. Холодный салат тонет в густом соке, я добавляю этот соус в духмяную гречневую кашу с грибами и кольцами лука, которую торопливо перекладываю из обжигающего чугунка в широкую деревянную миску. Рядом алая клюква в снежном ворохе струганной малосольной капусты. Пышный ржаной хлебушек развернулся бутоном в хрустящем надломе. На старинном фарфоровом блюде розовые пласты сала придавлены желтыми булыжниками дымящейся картошки. Горючего перцу сюда! Укропной метели, доброго коровьего масла, чесночных ягод. Еще лафитник — под косой срез окорока с горчичной слезой, под шипящие, с румяной коркой, котлеты из парной телятины с диким чесноком и черемшой… Уфф. Благодать! Это мое лучшее застолье, по-деревенски, по-богатырски, как вечный зов.

Потом, как графья какие, переходим пить чай в библиотеку. В соседней комнате культурными великанами высятся три книжных шкафа с томами по искусству, живописи, философии, многие потрепаны. Стопки разрозненных энциклопедий, антологий всемирной истории.

За околицей к северу тянется Пятый Луг, что силен традициями, красив травами. Здесь сытными летними вечерами летают в ступах доярки, бродят былинные богатыри и недоверчивые детеныши драконов, а зимой и млад, и стар катаются на «ватрушках» с прилегающих холмов. Соленые губы, сжатые кулаки, в груди колокол — вдыхаешь досыта богатый, как тесто, воздух.

…Дед успел побывать матросом траулера, дальнобойщиком, физруком в сельской школе, погулял и накуролесил, чуть не загремел по младости. Был случай, четверых голыми руками заломал, хорошо не до смерти. Еле отмазался. А чего они с ножами на людей? Он много ездил по свету. Зачем, куда — никто не знал. Мама на него всю жизнь злится, говорит, без царя в голове. А я что, я его люблю. Он чуть не стал мастером спорта СССР. И колдун какой-то ненастоящий. Люди к нему приходят с малыми бедами, беспокойством и депрессией. Он хвори выгоняет, нашептывает ободрение. Денег не берет, помогает многим, а его почему-то побаиваются. Однажды баба Маня, крестясь из-за плетня, сказала странное: «Злыдень в душе, а на сердце — инок благой. Щитом для деревни служит истово. От худого наше обчество бережет…»

Я его раньше часто теребил, дедуль, ты реально колдун? Он обещал рассказать правду, пущай только мне двадцать один исполнится. Настал заветный час. Колись, пращур.

— В конце шестидесятых годов, — без экивоков начал дед, — фиба стала присматриваться к подросткам…

— Ээ… княже, кто такая Фиба?

— Международная федерация баскетбольных ассоциаций. ФИБА, очкарик! Хорош перебивать.

— Ха! Могу скачать в инете любую статью или статистику на эту тему, — я демонстративно погладил айфон, который в этих краях был бесполезен. И зачем притащил его?

— Такую статистику не найдешь, хоть весь свой тренет перерой.

— Да ну? — я вяло навострил уши.

Дед рассказывал неторопливо, порой задумывался, почесывал бровь, хмурился, кажется, сожалея, что начал этот разговор. Я больше не прерывал его, слушал с возрастающим интересом и недоверием. Вот что получилось…

***

Молодняк до шестнадцати лет сначала называли кадетами. К чемпионату Европы по баскетболу их допустили только в 1971 году. В то время под крылом ФИБА играли юноши до восемнадцати, причем советские ребята несколько раз побеждали, отнимали золото у именитых соперников. Но как научить выигрывать неопытных пацанов, пусть даже опекаемых крутыми тренерами?

Правительство Советского Союза было весьма заинтересовано в расширении и укреплении международного авторитета, в основе которого среди важных факторов находился спорт. Мировой рейтинг коллективных игр с мячом неуклонно поднимался, популярность лидирующих команд приносила сладкие дивиденды любому государству. Поэтому подготовка молодежной сборной по баскетболу входила в перечень стратегических задач. Спортивные кураторы облизывались на участие в европейском чемпионате, мечтая прорваться к пьедесталу. Сергей Павлов, «румяный комсомольский вождь», как его назвали поэты, недавно назначенный председателем комитета по физической культуре и спорту при Совмине СССР, получил недвусмысленное указание сверху: «Любой ценой ввести советскую молодежную сборную в тройку лучших европейских команд». Приказал «человек в футляре» Михаил Андреевич Суслов, устрашающе знаменитый серый кардинал, пренебречь мнением которого не решался даже Леонид Ильич.

Идея давно висела в воздухе, и советские тренеры вкупе со спецслужбами внимательно отслеживали оформление проекта. Молодежь необходимо было подготовить по самому высокому классу. По неофициальному распоряжению, за год до чемпионата дублирующая группа должна была сыграть с лучшими ровесниками запада. Ребят хотели протестировать в полупрофессиональном масштабе, и в процессе нескольких матчей выявить слабые и сильные стороны советской модели подготовки команды. Все делалось для того, чтобы через год реальная сборная Советского Союза играла максимально эффективно, применяя полученный опыт первопроходцев.

— Организаторы этой кампании явно свихнулись, шифруя свои планы, — продолжал дед. — Нас собрали со всего Союза, выдергивали из разных спортобществ, как редиску. Объясняли всякими неформальными сборами. Родители не возражали. В закрытом лагере под Серпуховым три недели шла притирка группы, ежедневно по девять-десять часов тренировок. И кормежка от пуза.

Поездку не афишировали, придали ей статус обмена молодежными делегациями между городами-побратимами Дьёром и Нижним Новгородом. В 1967 году Брежнев посетил с официальным визитом Венгрию, обласкал Яноша Кадара, получив в ответ заверения в преданности. Отношение к этой стране у нас было нейтрально-доброжелательное. Сюда на товарищеский матч приехали молодежные команды Куопио из Финляндии, румыны-брашовцы. Венгры выставили две команды.

Дед плеснул в жестяную кружку черного чая. Зачем-то оглянулся…

— Помощником массажиста в нашей команде был некий Семён Платонович Гладышев, невзрачный мужичок средних лет, медлительный, необщительный, но аккуратный и очень старательный. Незадолго до поездки он собрал пятерых самых высоких ребят и рассказал о новом заокеанском изобретении для сгона лишнего веса и корреляции позвоночника. Эластичный жгут обматывался вокруг торса и на протяжении нескольких часов юниор не должен был наклоняться, приседать, ложиться. Тяжело, конечно, зато формируется суровая форма идеального тела — стройного и строгого. Мол, после нескольких упражнений фигура обретет дополнительную функциональность. Мы переглянулись и нехотя согласились, кому, скажите, охота по три-четыре часа таскать на себе тугой корсет?

Сначала на обнаженный торс от грудины до пупка наматывался в два слоя кусок плотной бязи, поверх которой пускали фланель с начесом. На эту основу, как на фундамент, ложился кусок жесткого холста, который и обтягивали чудо-корсетом. Целое сооружение! Но под майкой и рубашкой оно почти не просматривалось. Дышать, конечно, было тяжело и с непривычки сильно затекали мышцы пресса и шеи. «Ничего страшного, — подбадривал Гладышев, — это новейший опыт воспитания выносливости, на площадке он пригодится».

Перед отправлением в аэропорт он собрал нас в раздевалке и тщательно упаковал в хваленые корсеты. Мы уныло готовились к долгому испытанию в воздухе и на земле. Последний рывок, так сказать. Он заводил нас по очереди в массажный кабинет и пеленал проклятыми жгутами.

…я стоял, обмотанный бязью и фланелью, Семен выронил кусок холста, и передо мной мелькнул странный рисунок. Вроде фрагмента старинной картины. Развалины, руины, темные тона, мрачные краски. Человек в рясе склонился. Молится? Семен молча подобрал холст, аккуратно утрамбовал его на мне, длины хвалило на один раз, и тщательно затянул привычным корсетом. «Контрабанда!» — мелькнула жуткая мысль, и сразу же кто-то вкрадчивый и обходительный начал шептать на ухо: не бойся, не переживай, это ошибка, все будет хорошо. Я осторожно надел майку и рубашку. «Помни, — настойчиво повторил Гладышев, — никаких лишних движений. Терпи до последнего!» Куда я денусь, буду терпеть. Я вышел к ребятам. Во взгляде Валеры Корсунова бродило сомнение. Я понял, что ему тоже достался кусок странного холста, и он видел часть таинственного рисунка.

На таможне первым из нашей пятерки «корсеточников» проходил длинный и нескладный Дима Ванич. Он выглядел, как беременная жирафа, и, разумеется, привлек внимание. Его попросили расстегнуть рубашку, обнаружили кокон и усмехнулись — ага, попался, жулик! Семен начал вяло что-то доказывать, но Димку завели в кабинет, раздели, осмотрели, разочарованно вернули корсет. Вторым шел Шурик Гаврош. Та же история, раздели, осмотрели, но сенсация уже прокисла. Меня, Валерку и Шухрата не тронули, раздраженно махнули рукой. Такой вот цирк.

Три часа в самолете я просидел, как статуя. Потом терпел прорву времени до отеля, где Семен, наконец, снял проклятый корсет. Он испытующе окинул меня взглядом, я притворился усталым и равнодушным. Нас привезли в Международный молодежный центр отдыха Дельта-Форраш, пригласили в закрытый спорткомплекс с ультрасовременной баскетбольной площадкой, сверкающей, как пещера Али-бабы. Я стал центром Вселенной, неизведанный мир обрушился звездопадом, и знаешь… слезы навернулись, не усмехайся. Ты чувствовал себя патриотом и первопроходцем, ощущая на плечах взгляды и надежды родной страны?

Мы сыграли с венграми, хорватами, датчанами и долгожданными австрийцами, команда которых была великолепно подготовлена, а коллектив на треть состоял из восемнадцатилетних юниоров. Они, конечно, нас разгромили, но наши тренеры были довольны. Им удалось в три камеры заснять массу важнейших приемов и спортивных трюков лихих потомков кельтов. Неожиданно явились итальянцы, якобы проездом, навязали нам внеплановый матч, выиграли с минимальным перевесом, свалили довольные и удивленные. Наши эксперты обогатились новыми бесценными кадрами. В процессе этих сумасшедших игр я понял, что в меня вселилось Нечто. Словно в груди завелся шмель. Может, действительно помогла система жгутов и корсетов, или виной иная суть. Мне хотелось прыгать, бегать и …сокрушать. Подобные чувства явно испытывали Валера Корсунов и Шухрат Байсеитов. Они взлетали над площадкой, их броски были пугающе резкими, точными и …злыми. Благодаря им, наша команда удержалась от полного разгрома и даже обыграла польскую сборную. Мы, безвестные провинциалы, опрокинули снисходительность европейцев, насторожили, встревожили своих соперников. Благодаря нам год спустя в реальном чемпионате Европы по баскетболу, прошедшем в итальянском городе Гориция, сборная кадетов СССР завоевала бронзовые медали. Это было неслыханно, иные западные «друзья» кипятком ссали. А впоследствии Советский Союз дважды подряд забирал золото — и весь мир рукоплескал нашим ребятам! В те годы самыми сильными игроками были хорваты и итальянцы, но им тоже нос утерли.

Привычный мир изменился. Мне стало тесно. Неуютно, обидно и скучно. К мышцам подвели провода, в мозг воткнули гвоздь, плеснули кипятком в лицо. Трудно сформулировать основу внезапно возникших желаний. Как вырваться из подземелья в небеса? Хочу всё! Мы вернулись в Союз, разъехались по домам. Я ушел из секции, уехал из Нижнего во Владик, поступил в мореходку. У меня горела планета под ногами, хотелось покинуть землю. Море временно помогло забыться, но спокойствия не принесло. После нескольких драк меня списали на берег. Три года спустя меня отыскал Валера.

— Знаешь, что было изображено на тех самых рисунках? — сходу спросил он. — Проклятие Босха.

Я так и сел. Свыше пятисот лет назад Иероним Босх написал триптих «Святые отшельники», на создание которого вдохновила «Книга высшей правды» нидерландского мистика Яна Ван Рейсбрука. Тот утверждал, что самосозерцание поможет любому человеку достичь божественного прозрения, раскрыть новые возможности разума, памяти, воли. Деятельность, духовность и созерцание должны заряжаться добродетелью и опытом богообщения.

Поэтому на полотне почтенные отшельники Антоний, Иероним и Эгидий истово молятся, стремясь достичь высшей правды. В своем желании подчеркнуть адские соблазны и нечестивые испытания Босх явно переусердствовал и даже назвал первый вариант картины «Искушением отшельников». По неподтвержденным сведениям, Босх написал ее в канун 1500 года, символизируя столкновение эпох и трудное начало нового века. Картина имела размеры 120 см по ширине и 87 см в высоту. Духовник живописца проклял это полотно, приказал рассечь его на три куска и сжечь. После этого в 1505 году Босх создал триптих на досках — в полном соответствии с традициями средневековой живописи. Это чудо сейчас находится в венецианском Дворце дожей. И по сей день Ерун Антонисон ван Акен из Хертогенбоса считается одним из самых загадочных живописцев истории западного искусства.

Я уставился на своего незаурядного пращура. Казалось, что рядом сидит чужой человек. Он неторопливо барабанил пальцами по столу, тррум-бррумм. Рота карликов маршировала между нами на плацу. Да, понимаю, много ездил, общался с удивительными людьми, обнаружил в себе неожиданные силы. Пытаюсь представить неискушенным разумом, какие страсти бушевали на первом полотне, если даже в «мирном» полиптихе сохранились дышащие злобой руины языческого капища, сцепившиеся монстры, пронзенная стрелой плоть.

Дед, не глядя, выхватил с полки яркий том с вложенной репродукцией:

— Смотри!

В центральной части триптиха святой Иероним медитирует на распятии, пытаясь спастись от сил зла, воплощенных в руинах, уродливых идолах и сцепившихся в схватке монстров. На левой створке святого Антония весьма профессионально соблазняет голая дьяволица. Почтенный старец явно призвал в помощь опыт самоистязания в египетской пустыне. На правой створке святой Эгидий усиленно молится перед алтарем в пещере. Ему даже не мешает торчащая в груди стрела, от которой он спас любимую лань, заслонив её от охотников. Круто, ничего не скажешь.

— Абсолютное зло — абсурд! — встрепенулся дед. — Концентрированного добра не существует. Все дается в равновесии. В моем случае сработал «принцип эха». Энергетика старой картины, освященной безумием гения, вызвала обвал эмоций. Эта лавина обнажила скрытые ресурсы духовности, энергичности и …агрессивности. Босх противопоставил соблазнам смирение, призвал бороться со злом молитвами и покаянием. А где в этой вечной борьбе черпать силы нашим славным бедным послушникам?

— У бога? — неуверенно предположил я.

— Не только!

Я отхлебнул из опустевшей кружки, поперхнулся, дед с готовностью хрястнул меня по спине, едва не расплющив.

— Получается три маловразумительных объяснения, — проявил я дедукцию. — Первое, логичное: международный аферист пытался вывезти за кордон редкое полотно. Хотя манера исполнения этой операции весьма странная. Возникает недоумение, что скромный технический служащий обладал солидными полномочиями. Второе: член сатанинского культа выбрал подходящие жертвы для использования в темных ритуалах. Третья версия самая сомнительная, в силу чего похожа на правду — эксперимент спецслужб по формированию сверхспособностей. Кстати, главный вопрос: откуда вообще взялась уникальная картина?

— Хороши вопросы, — усмехнулся дед. — Когда-то они меня тоже волновали. Отвечу лишь, что тесть Семена, генерал имярек, имел отношение к голландской операции 1944 года. Впрочем, сегодня мне важно другое. Возвращение к истокам.

— Это как?

— Вот тебя взять: ведь тянет сюда, к пращурам? А часто ли сейчас молодежь навещает стариков? У нас, почитай, полдеревни живет в радости и надежде, у них дети и внуки то и дело гостят. Мы открыли закон сохранения человечности. Ближе к земле! Вплотную, лицом к лицу. Только она поможет и оберегом станет. Каждый год миллион шагов по земле босиком, не меньше! Косить траву, доить корову, хлебнуть горячего пару в бане и чистой росой умыться. Картина, святые, мистические легенды… это все вторично. Мы верим слезам и покаянию, наш край сердоболен и милосерден, здесь есть место радости и печали, молитвам и песням. Если ты понимаешь, это место где хочется умереть и обязательно воскреснуть. Вот тебе моя вера и мой путь к Богу.

Что ж, красивая сказка с непонятным финалом. Я молчал и постукивал ногтями по столешнице. Карликов прибавилось. Дед одобрительно наблюдал, как они маршируют. Остался последний вопрос.

— Я так понял, что вместе с благодатью картина наградила тебя чрезмерной агрессивностью. Деда, как ты избежал желания уничтожать, смог противостоять злу? Ведь ты не молишься, я знаю, и не фанат медитации.

— Пойдем. — Он выпрямился и неожиданно усмехнулся. — Увидишь наш ответ Чемберлену.

— Кому?

— А-а… проехали.

Мы поднялись на чердак, скрип, скрип, топ, топ. В детстве я редко сюда наведывался — скучно, пыльно, страшновато. Став постарше и вовсе махнул рукой на «мансарду», как ее называл дед. А теперь с удивлением обнаружил добротную арку, пересекающую скат. В центре ее светилось окно, декорированное резным брусом под прозрачным лаком. Или… это была картина в раме с изящным орнаментом? Подошел, коснулся, стекла нет. Пахло хлебом, покосом, табачным листом. Вплотную к дому распростерся Пятый Луг. С чердака он казался равниной в ожерельях далеких рощ. Бирюзовая река текла по земле и терялась в арбузной радуге. На горизонте мелькали ножки оранжевых плясуний. Равнина пылала в жадном хороводе призрачных фонтанов. Мраморные и нефритовые колонны, мягко опираясь руками о землю, устремлялись ввысь, поддерживая небосвод жемчужными стропилами. Крепкая конструкция, можно смело косить, пахать и сеять.

Утопая по грудь в ажурном буйстве трав, пегая лошадка с оптимизмом тащила богатыря в белой панаме. Он вкусно затягивался самокруткой, и янтарно-сизый дым тянулся следом, словно кильватерная струя озорной добродушной яхты…