Тост
Памяти друга Алексея Ивановича Булдакова
Мы с друзьями очень любим фильм «Особенности национальной охоты». Точнее, любили. В молодости раз двадцать смотрели шедевр. В конце девяносто пятого года обзавелись качественными копиями сенсационной ленты. У каждого из нас дома хранилась заветная кассета. Выучили все культовые диалоги, растащили фильм на афоризмы.
Время от времени устраивали мальчишник, убавляли звук видеомагнитофона и говорили вместо героев. Это было здорово, настоящее удовольствие! Я озвучивал генерала Михалыча, Саша — Кузьмича, Жора цитировал горячего финского парня Райво, библиофил Махмудик — Лёву Соловейчика. А Толян заменял всех остальных актеров. Он и Сергея с Женей универсально дублировал, и сержанта Семёнова, и коменданта аэродрома Чердынцева.
Разумеется, для пущего эффекта перед просмотром мы запасались спиртным. Нет, не напиться, но ради максимальной достоверности и реализма. Как говорится, жертва во имя искусства.
Кино
Вот мелькают первые кадры; сцены из царской охоты:
— Борзые, пошли. Выжлятники, не отставай.
На экране пьют. Святое дело! Мы присоединяемся.
Вот катер отвалил от причала, мчится по бухте. Разливаем по второй. Я говорю голосом Булдакова:
— Ну, за встречу!
Чокаемся. Пьем.
На экране живописное озеро, обрамленное загадочным лесом и бирюзовыми облаками.
— Ну, за красоту!
Чокаемся.
Встреча с Кузьмичом. Пьем.
Мои друзья мастерски подыгрывают актерам фильма. Каждый проникается образом своего героя. Жора гортанно спрашивает Толяна:
— Женья, братан, кагда ахота начнется?
— Блин, дай закусить!
— Держитесь сценария, мужики, — делаю замечание. И добавляю:
— Ну, за охоту!
Пьем.
Саша уговаривает Жору поехать к дояркам.
— Женья, че он сказаль?
— Говорит, надо сделать ЭТО с коровами.
— ЧТО?!
Скандал.
Короткая эффектная разборка. Увлеклись, ребята.
Многозначительная пауза.
Помирились.
Пьем.
Потом Махмудик, копируя похмельный синдром Соловейчика, вопрошает общество:
— Пьете, да? Все пропили. Думаете, кончилась Россия, да? Во-от!
И как в фильме смачно тычет всем под нос кукиш.
Толян вдруг обижается, пытается побить Махмудика, защищая Россию.
Скандал.
Пауза.
Мир.
— Ну, за дружбу! — удачно объединяю несколько тостов.
Чокаемся.
Сцену с медведем в бане дипломатично пропускаю без комментариев. Еще врежут чем-нибудь увесистым. Пьем молча.
Пикировка Кузьмича с Райво после рыбалки привносит драматизм. Жора с Сашей чуть не подрались, так в роль вошли.
Пьем за мир.
За мужскую дружбу.
И за спасение коровы.
Махмудик всхлипывает и целует Жору в блестящую лысину.
— Это тренировка перед русской охотой, — не к месту цитирует Саша, устраивая буйну голову на столе между опустевшим бокалом и миской с огурцами.
Мы с Толяном затягиваем:
— Черный во-орон,
Что ж ты вье-ошься
Над моеею го-ло-вой…
— У вас очень бальшой армия, — вдруг вспоминает свою роль Жора.
— Харе не по-нашему лепить, — бормочет сквозь дрему Саша.
Пьем за патриотизм.
Пьем за каждого из присутствующих.
Оживляемся на сцене с лохматым чудищем в лесу.
— Женья, мы чё, ахотимся на обезьян? — спрашивает по тексту Жора.
— В России нет обезьян, — озвучивает сценарий Толян и начинает ржать.
…С тех прошло более тридцати лет. Моих друзей уже нет, все ребята умерли. Вне аварий и войн, до абсурдности внезапно скончались. Саша в сорок пять лет, Жора — в сорок девять, Толян успел разменять шестой десяток. Дольше всех продержался Махмудик и сдался в шестьдесят три. Я, самый старший из всех, пока жив и даже сам хожу в булочную. Правда, бравый молодец в штанах уже впал в летаргию, и я его понимаю, хотя не одобряю столь унылый конформизм. Кажется, пора на тот свет, но я не особо спешу. Думаю, это признак оптимизма. Меня много лет преследует одна удивительная фраза из любимого фильма. Она прозвучала вскользь, но со временем стала греметь набатом. В какой-то миг Женя сказал Райво: «Мы живем вечно…» Мы — в смысле, русские? Или мы, обобщенно: земляне, людены, сапиенсы, хуманы?
Как это понять?
Здесь скрыт характер эпохи, ментальность всего народа.
Очередной просмотр фильма ничего не дает. Вновь и вновь прокручиваю фрагмент — мы живем вечно… живем вечно… В одиночку я не чувствую, не понимаю этику и семантику диалогов. И фраза о вечном бытие ускользает от меня, как маринованный грибок из-под вилки.
Я знаю одно — не хочу умирать, не попытавшись воссоздать модель нашего мальчишника. Хочу вернуться назад. Всего на пару часов. Чтобы вместе с друзьями вновь проникнуться духовностью вековых истин. И уже с учетом опыта своих лет и мудрости, облагороженной сединой, попытаться понять: почему мы живем вечно?
И я достаю заветный Сашин зуб, который бессовестно выкрал у Нины, направо и налево заявлявшей, что когда-нибудь она клонирует мужа. Я иду с этим зубом к почтенной старушке, что живет с внуком в соседнем доме. Говорят, они практикуют ритуальные обряды, хакерство, алхимию и некроморфизм. Жулики, короче.
Я отдаю им зуб, золотое кольцо, фотографию и подставляю ладонь под укол скарификатора. Ух, больно-то как! А дальше происходит примитивное чудо. То ли меня перебрасывают в параллельную реальность, то ли мультивселенная раскручивается против часовой стрелки. Или это всего лишь наркотический бред?
Перед погружением в неизвестность слышу тенор барда: «Там для меня горит очаг, как вечный знак забытых истин…»
Саша
Чтобы поймать водяного беса, нужны хорошие снасти, особая наживка и водоем, где водятся эти твари. В половине шестого утра я вышел из дома в предрассветную хмарь. В тающей сиреневой полутьме перекликались птицы. Зябко поежился, выпрямился до хруста и зашагал к метро. На плече висели красная сумка с надписью «Argentine-Jamaique 0:0» и бамбуковое удилище, обтянутое зеленым чехлом. Легкий полутораметровый сверток хорошо вписывался в окружающий мир. На моем фоне он смотрелся копьем пещерного человека, отправившегося на охоту. Последний день прохладной весны — лучшее время для ловли нечисти. Главное, чтобы рядом находился друг и соратник. Этот соратник явно не проснулся. Зажав копье подмышкой, достал мобильник. Два, три, четыре гудка… На восьмом раздалось сонное рычание. «Спускайся через пятнадцать минут», — распорядился я и спрятал мобилу. Конечно, через четверть часа Саня только выйдет из ванной. За это время я добрался до метро, спустился на станцию, дождался поезда и проехал две станции. Выбравшись из подземелья, миновал автовокзал и прошел к невзрачной остановке за углом. Саня жил в соседнем доме, очень удобно для него, спустился — тут же тебе и автобус в пригород.
Я его называю Саней или Александром Владимировичем в зависимости от настроения, количества выпитого и актуальности нашей беседы. Он похож на Илью Муромца: статный, бородатый, плечистый, рукастый. Былинный богатырь: бейсболка, рюкзак, джинсы. Он стоял на остановке, хмурый, сонный, могучий. Рейсовый автобус явно угнали с кладбища автопрома. В нем все звенело, лязгало и дребезжало, а распахнутые гармошки дверей щедро пропускали веселый ветер. За рулем сидел зеленый гоблин в мятом пиджаке на круглых плечах. Он жевал, разговаривал и слушал музыку. В автобус вместе с нами влезло трое: шустрый дед с эмалированным бидоном, раскачивающийся субъект в кепке и строгая толстуха с картонной коробкой, перетянутой шпагатом. Мы заняли два двойных сидения, расположившись со всеми удобствами, насколько позволял местный комфорт, я уставился в окно, а Саня немедленно уснул, словно ехал после ночной смены. Его храп гармонично вписался в общий шумовой фон. На секунду я представил автобус пьяным чудовищем, проглотившим всех нас, которое теперь, мучаясь изжогой, несется неведомо куда с бурчанием в брюхе.
Сорок минут спустя автобус добрался до конечной остановки. Мотор взревел и подавился. Гоблин выудил из недр бардачка мятое полотенце, протер им стекло перед собой, руль и свой зеленый затылок.
Пригород напоминал отрезанный и надкусанный ломоть пирога. Раньше это была оживленная промышленная слобода, которая в семидесятых утратила функциональность, камвольный комбинат морально устарел, арматурный цех одряхлел и оба предприятия обезлюдели.
Мы спрыгнули на куцый тротуар, а в недра автобуса устремились ожидавшие на остановке пассажиры — прыткий дед с громыхающим бидоном, копия приехавшего, гогеновская тетка с корзиной и тощий лысый подросток. Я перехватил сверток с удочкой и шагнул с асфальта на плотную землю. Крошечная площадь в обрамлении двухэтажных строений, как последний оплот цивилизации, была пуста и безлика. Жестяной щит с расписанием рейсов ржавым штандартом возвышался над кустом чертополоха. За ним начиналась дорога к озеру, неширокая, но утоптанная, по которой обычно спускались местные рыбаки и подростки, промышляющие ловлей ужей и черепах.
К озеру вели две дороги, и нам нужна была вторая. Обогнув крайний дом, мы вышли на кружную тропинку. Она начиналась у ворот, где в безногом кресле сидел большеголовый старик в лохматой жилетке на голом торсе и желтых шароварах. Седые кудри на его черепе цвели жасминами, спускаясь со лба, обрамляли морщины, среди которых терялись маленькие колючие глазки и сплющенный нос. Насколько помню, он сидел здесь целую вечность, и также привычно возле мешочка с семечками топтались две пестрые курицы. Вечно недовольный и подозрительный, он был похож на бдительного пограничника. С акцентом проворчал что-то, и тогда я купил у него семечки; его аура была фиолетовой с золотистыми прожилками.
Пустошь, окаймлявшая левый берег, не имела границ. Она растворялась в бежевом тумане и сонно вздрагивала под ногами. Мы брели по упругому, после ночной сырости, песку, а впереди — руку протяни — полз горизонт, добродушный и сытный, как дрожжевое тесто. Я не выдержал, скинул кроссовки и пошел босиком, загребая пятками бархатный песок. Забытый, безымянный край. Мы проникли сюда, словно в заповедник, который некогда огородили и подготовили для заморских питомцев. Здесь я ждал чуда. Чтобы зыбкая пелена впереди лопнула театральным занавесом, и оттуда выплеснулся отряд кентавров. Или диких мустангов, которые с грохотом и визгом помчатся прямо на нас. Мы шли, как провинциальные боги, навстречу рыбацкому счастью, и капризная тропа сминалась, точно матрас. Изредка под ноги попадались торчащие из песка черепа, похожие на расколотые страусиные яйца. Здесь все было иным: сочный колючий воздух, добротный хруст шагов, зыбкое ожидание опасного праздника.
В семь пятнадцать мы подошли к озеру. Над батальоном камышей копошилось облако нервной мошкары. На нас они почему-то не реагировали. Небольшая песчаная коса, раздвигая осоку, косо тянулась вдоль берега. Отсюда было удобно забрасывать спиннинг. Солнце уже светило и грело, как положено по небесной инструкции. Но противоположный берег был невидим. Его скрывало блескучее марево, пересекавшее озеро. Зеркальный эффект обманчиво увеличивал водяную поверхность, и если особо не заморачиваться, то можно было вообразить озеро в виде девятого вала, застывшего в броске к небу.
Саша топал сзади, не понятно, как он ухитрялся шуметь, ведь не по мостовой маршировал. У него дома часто ночевали удивительные личности — настолько неодинаковые и несовместимые, что впору писать сценки для театра абсурда. За большим полированным столом в гостиной случались забавные инциденты и стихийные курьезы. Причем всегда глубокой ночью! То Александр свет Владимирович играл в шахматы с главным редактором популярного литературного журнала; и оба мрачно смотрели на доску, в зловещей тишине катая по столу сбитые фигуры. То откинувшийся с зоны бандит приносил пол-ящика водки, которую они мужественно пили всю ночь. Однажды арабский поэт кофейного цвета читал свои стихи, и Саша ухитрялся переводить их на русский. Медведеобразный неразговорчивый художник, веселый болтливый бомж, роскошная блондинка с дочерью-школьницей (нет, нет, только переночевать!), свирепый офицер ВВМА, начинающий банкир, пушистая кикимора (откуда она взялась в большом городе?), старый жиголо, молодой священник… кого я только не встречал в этой квартире!
Расчехлили снасти. У Саши был китайский телескопический спиннинг, красивый и хрупкий, как мизинец пианистки. На моей памяти это чудо дважды цепляло за хвост неосторожную плотву и несметное количество коряг и водорослей. Как-то раз блесна соблазнила выдренка, и он долго барахтался у берега, пока не выплюнул крючок. Саша тогда хотел напиться с горя, но у нас ничего не было с собой. Когда мы с ним ходили по грибы, он брал с собой портвейн, в баню — чекушку, на пляж пиво, а в парк фляжку коньяка. Но вот на рыбалку ни-ни.
Я собрал бамбуковое удилище, неказистое, прочное, сердитое. Деловито подергал миллиметровую леску и поводок из гитарной струны: попробуй перекуси, на-кося выкуси! Провел ладонью над своей головой, отщипнул крошку ауры, скатал на манер хлебного шарика и насадил на крючок. Поехали! Вслед за мной забросил и Саня: звучно шлепнуло метрах в двадцати. Направляемый слабым ветерком, поплавок медленно плыл к камышам, покачиваясь и оглядываясь: мол, смотри, не пропусти поклевку. А меня беспокоила суета воплощений образов в балетном кружении, сладкие всхлипывания озера, мечтающего о бригантинах, сокровищах и кракенах…
Пять лет подряд мы приходили на этот берег. Каждый раз в последний день весны надеялись сорвать куш, веря в чудо, в легенду, в черта лысого. Но ловили всего лишь карасей, плотву, голавлей, ужей. Кроме нас здесь не бывало умников, даже ненадежно припрятанную саперную лопатку никто не стащил. Даже забытый складной нож ржавел возле валуна.
Сегодня вообще не клевало. Вкусное солнце брызгало на сковороде, хрустальные тени уползли в камыши, а поплавок даже не дрожал в мутной воде. И когда его внезапно повело влево и резко опрокинуло, как кеглю в боулинге, я не растерялся и не удивился. Просто крепко сжал удилище, медленно поднял его, точно знамя над баррикадой, и почувствовал, как в глубине натягивается, начинает вибрировать и протестовать гитарная струна. Некто долгожданный и несуществующий бил по струне когтистыми лапами. У меня все мысли исчезли, а с ними эмоции, словно у слепого ослика, что бредет по кругу. Я лишь тащил и тащил к себе, к берегу, судорожно вцепившись в опасно гнущийся бамбук, и тот, кого я поймал, нехотя приближался. Я забыл про Сашу, оказалось, что он стоит рядом, внимательно смотрит на звенящую леску Паганини и на правой руке его особая перчатка, которой только и можно будет удержать нашу добычу.
Из сухих камышей и обломков топляка я быстро развел костер. Дрожащими руками придавил блеклое пламя плоским булыжником. Меня трясло и штормило: не отпускал охотничий азарт. Саша, очень серьезный, крепко сжимал нашу добычу. Водяной бес корчился и пульсировал в его руке, как рогатое сердце. Волны отчаяния, страха, злости катились по берегу и растворялись в мутной воде. Маленький бес смотрел, как огонь омывает булыжник. Он был похож на того выдренка, что отчаянно разевал пасть в попытке выплюнуть острый крючок. Выпученные лягушачьи глаза отражали хаос. Камень почернел, по нему прыгали жирные искры, и мы чувствовали, что он горяч, впитал в себя безжалостность шипящего сушняка. Я не в восторге от идеи пытать потустороннее существо. Палач во мне слишком жалок и нелеп, как торт на полу. Но я не знал иного способа вернуть с того света Махмудика.
Как только на экране появлялся Александр Абдулов или Николай Басков, мой друг проникался почтением к родным осинам, выпрямлялся по-гренадерски и торжественно заявлял: «Я горжусь, что я русский!» Эти откровения сопровождались гитарной элегией под Есенина и Визбора. На фоне шелкового ковра и саксонских блюд с восточными сладостями такие всплески патриотизма были особенно трогательными. Любой представитель «Соотечественников» обрыдался бы. Саня отлично готовил. Когда не пил и были деньги. У него дома обитали два кота: роскошный дымчатый таец и рыжий помоечный приблуда, который по всем законам бродячих кошек не мог, не имел права жить в квартире, пусть даже там его кормят. Мой друг вспомнил своих котов, сказал: «Вот блин… сцуко!» и разжал руку. Бес шлепнулся на песок и покатился-поскакал к озеру. У берега копошился замшелый, рогато-бородато-клыкастый с обширными лапами, стонущий зверь. Бесенок с разбега прыгнул в объятья деда, тот зарычал, погрозил когтисто, мрачно выплюнул жемчужину, развернулся, как экскаватор, неуклюже уплыл.
Я подобрал жемчужину. Она была горячей и скользкой, трепетала рыбешкой, норовя вырваться из пальцев. Клыки старого беса оставили на ней крошечные вмятины. Я посмотрел в тающий костерок на берегу, а Саша виновато уставился на меня. Я вдруг вспомнил, как мы шли ночью за конфетами, чтобы подарить их прекрасной девушке, он споткнулся, упал на площади, раскинул руки и, лежа лицом в ночное небо, сказал: «Как прекрасно…». Сакральный огонь, не получивший подарка, нуждался в утешении. Я бросил жемчужину на тлеющие щепки, а потом шагнул в черно-красный вихрь. Ух, как больно!
Махмудик
…Очередь тянулась сквозь сизую дымку в неизвестность и растворялась в далеком тумане. Хоть подпрыгивай — все равно не увидишь ни начала, ни конца. Но я не прыгал, мне нравилось в этой очереди. Здесь было спокойно и удобно, несмотря на вязкое время ожидания. Я никуда не спешил. Наслаждался покоем и тишиной после Ямы. Стоило прикрыть глаза, как погружался в хаос ревущего пламени, тонул в оранжевом огне. И боль возвращалась.
А вот женщина передо мной, явно первоходка, беспокойно переминалась. На ней были легкая куртка с капюшоном, плотная рубаха, морщинистые резиновые полусапожки с травинками на мокрых подошвах. Наверное, при жизни любила собирать грибы. Я обернулся: рыхлый мужик в синей майке и обвисших трениках осоловело смотрел сквозь меня в никуда. Ну, ясно: перепил, траванулся и откинулся дома возле родного толчка.
Очередь общая, для всех. Поэтому длинная и неторопливая. Таких, как я, здесь мало. Впереди, насколько хватило обзора, насчитал всего пять силуэтов в одинаковых серебристых плащах. Затруднился определить пол их обладателей, но почти наверняка все мужчины. Женщин в Яму попадало очень мало. А возвращалось еще меньше.
Вокруг негромко переговаривались. Одни рассказывали о впечатлениях, другие сплетничали.
— Вы тоже после Полыньи?
— Нет, я из-под Пресса.
— …говорят, там хуже всего.
— Чш-ш…
— А вы сколько просидели?
— Даже не знаю…
— Горели? Тонули?
— Хуже. Был замурован…
— Ох, грехи наши тя…
— А я слышала, доктора одного сразу отпустили обратно, мол, он врач от Бога, здесь тоже понимают — хоть какая-то справедливость…
— Тс-с…
А у меня перед глазами — оранжевое пламя, звериный рев костра, пляски, корчи… и наивное желание брести босиком по прохладному песку. Лишенный эмоций, сохранил фантомные настроения. Здесь говорят, что душа забивается в пятки не от страха, а в попытке сохранить азарт. Пока человек двигается, в нем живет кураж, пусть даже и безнадежный.
Очередь постепенно втягивалась в белесую туманность, видимость резко снизилась. Силуэты расплывались, я насчитал перед собой четыре фигуры, а пятая уже была почти не видна. Слабая тень. Я почувствовал изменение движения, эскалатор повернул раз, второй, третий. Очередь растекалась по невидимым переулкам, последней исчезла любительница грибов. Ее оранжевая куртка, точно листок в водостоке, плавно нырнула в морок. Почти сразу же меня снесло вбок, мелькнула низкая серебряная арка, эскалатор остановился, туман рассеялся.
Я огляделся. Небольшое квадратное помещение, ограниченное качающимися стенами. Бежевые акварели в лазурном переплетении, неожиданный шелест волн. Прозрачная субстанция пересекала комнату, как широкая витрина перед покупателем в кулинарии. В роли продавцов обнаружились три сущности, материализовавшиеся на фоне посверкивающих панелей. Бесформенные сгустки впечатлили быстрой трансформацией. В центре возник упитанный господин в роскошном китайском халате. Он был краснолиц, лопоух и морщинист, с пышной шевелюрой, скошенным подбородком и одним глазом на лбу.
Слева от него проявилась помятая физиономия типичного бомжа. Справа застыло некое подобие Кощея с сизым острым носом, бессмысленными глазками и огромным кадыком на тощей шее.
Увы, не ангелы, однако и не служители Ямы, что уже внушает надежду. Пожалуй, координаторы зоны осуществленной мечты. Контролируют комфорт потусторонней реальности.
— Мы приняли наиболее типичные обличия представителей цивилизации вашего локального времени, — заявил Циклоп. — Метод синхронно-диахронной экстраполяции, суггестивная модель.
Ну, да, мне всегда были близки по духу бомжи и кощеи.
Комиссия приступила к допросу.
— Сколько времени вы провели в Яме? — скучающе поинтересовался Бомж.
Кажется, ему до лампочки мой ответ.
— К чему этот вопрос? Ведь вам лучше знать.
— Отвечайте.
— Не считал. В Яме нет дней и ночей…
— И все же?
— Полагаю, несколько лет.
Кощей хмыкнул и осклабился.
— Сорок восемь часов.
— ?!
— Этого времени вполне достаточно для карантина и профилактики.
— Хороший карантин… я сотни раз умирал и возрождался.
— Претензии?
— Никак нет! — я спохватился и добавил вкрадчиво: — Мне была обещана ретроспектива.
Мои собеседники замолчали. Воцарилось сомнительное затишье. Я чувствовал, что они советуются… как это? — на ментальном уровне.
— Ладно, обеспечивается эвентуальность в рамках единственной попытки выбора.
Молодцы, быстро решили вопрос.
Я ткнул пальцем наугад, чего уж там, прямо в переплетение возникших голограмм.
Звякнул колокольчик.
Михаил Булгаков.
***
…Томик в темно-зеленой твердой обложке. Издание восьмидесятого года. Запах типографии, ностальгии, пророчества. «Мастер и Маргарита» плюс пять рассказов. Четыреста страниц волшебной прозы.
Махмудик держал книгу с недоверчивой торжественностью, словно подушечку с орденом почившего вождя. Смотрел голодными глазами, явно борясь с желанием удрать вместе с Булгаковым. Я знал, что прочитать это сокровище ему не суждено, мне самому дали под честнейшее слово всего на два дня.
— Ты это… — начал Махмудик, откашлявшись для солидности. — Есть идея.
Сейчас предложит переселиться к нему на эти два дня и читать по очереди, зеркально, параллельно или впритык, как Шурик с Лидой…
— Отдай книжку, — сказал я ласково и расставил руки, не сбежишь, коротышка.
Маленький сутулый Махмудик пригнул голову, скособочился, прижал Булгакова к животу и превратился в жертву. Пока я прикидывал, как наиболее эффективно и безболезненно побить друга, чтобы при этом ни в коем случае не пострадала книга, тот жалобно пропищал:
— Я его сфоткаю! Ночью… до утра распечатаю.
Махмуд работал в скромной фотолаборатории, хозяин которой ему благоволил. С учетом форс-мажорных заказов моему другу приходилось печатать карточки по ночам, чтобы к утру выдать готовую продукцию. Он всегда был аккуратен и педантичен, жалоб не поступало, хозяин доверял ему ключи.
Я прикинул, сомневаясь.
— Ты хоть считал скока здесь страниц? С девятой по триста восемнадцатую, это будет… больше трехсот фоток!
— Триста десять, — уточнил мой друг-перфекционист.
— У тебя пленки не хватит…
— Поставлю на микрофильмирование!
— Бумаги, проявителя… Времени!
— Будешь перелистывать, — распорядился осмелевший Махмудик.
С собой взяли две пачки «Стюардессы» и две по ноль семь красного. Ночная лаборатория навеивала мысли о шпионах и госсекретах. Махмудик зафиксировал «Елочку» в сорока сантиметрах над раскрытой книгой, установил резкость, щелкнул контрольку, проявил, распечатал лист, на котором в желто-красном полумраке медленно прорисовались слова: «В час жаркого весеннего заката на Патриарших прудах появилось двое граждан». Я ухмыльнулся и почувствовал себя медвежатником перед открытым сейфом. Мы выпили по второй чашке красного вина….
…начнет беспробудно пить в шестьдесят лет, в течение месяца заработает горячку, будет помещен в приличную дурку женой, с которой развелся пятнадцать лет назад, и которая станет платить пятьсот баксов в месяц за его содержание, приносить вкусняшки, сигареты и даже газеты, как архаизм и дань ностальгии для них обоих…
Его пороки воспринимались милыми несуразицами.
Его принципы довлели над здравомыслием, но не конфликтовали с нравственностью.
В семь утра на столе громоздилась пачка плотных листов тринадцать на восемнадцать.
Жора
Вспомнил Булгакова, вспомнил пчелу, вспомнил Жору.
Полное имя при рождении у него было Эльтимахар-Жаффар, друзья звали его Эликом, чаще Жорой, а в творчестве он фигурировал, как Георгий, Эдуард или Михась.
Вот уж нетипичный представитель лиц кавказской национальности! Гены в нем перемешались винегретом, сам на себя не был похож, чего уж говорить о конкретном образе. В нем проявился сплав рас и народностей — от парсов до Османов и даже полстакана русской крови, в которой весело барахталась пара славянских хромосом. Худющий, легкий на подъем, вечно голодный и непоседливый, словно рыскающий в чащобе хорь. В любое время дня и ночи позвони ему и скажи: «Едем к черту на кулички» — и через полчаса он будет ошиваться возле вашего подъезда. Мать с гордостью называла его шизоидом. Сама она мечтала уехать в Иран, выйти там замуж за шаха Пехлеви и, пардон, «затрахать его до полусмерти, чтобы этот мудак прекратил свои безобразия…» И Жора приветствовал такой решительный сенсуализм. Абсолютно без крыши был чувак, несерьезный и безответственный.
Я не мог понять, как он попал во ВГИК. Неизвестный провинциал, отнюдь не самородок, который совершенно не готовился к поступлению, спокойно сдал экзамены и был зачислен на факультет кинооператоров. В этом вузе отнюдь не приветствовалось отсутствие у абитуриентов творческих талантов. Но чем тогда Жора поразил приемную комиссию? Ведь не справкой же из Центральной Рижской тюрьмы, где он отсидел два года за пьяный дебош.
Как-то в передаче радиостанции «Эхо Москвы» Жору образно охарактеризовали окунувшимся в войну, как в купель. Его не пугали взрывы и танки, шальные пули пролетали мимо. Молодой режиссер, совсем зеленый и до идиотизма бесстрашный, схватил камеру и превратился в военного стрингера. В кипящих девяностых годах побывал во всех горячих точках России, стран СНГ. Его репортажи демонстрировали крупнейшие телекомпании мира. Спецкора программ «Вести» РТР и «Итоги» хорошо знали региональные руководители каналов СNN, ВВС, NBC, французского агентства AFP. В 1997 году, будучи режиссером «Мосфильма», он подготовил материалы для документального фильма о работе стрингеров. Лента вызвала споры, одобрение и возмущение разных умников, но никого не оставила равнодушным.
Самое главное, что из всех командировок он возвращался живым и невредимым. Он был заговоренный, опасности миновали его. Он снимал на камеру столкновения народа с силовиками, суету вооруженных повстанцев, перестрелки бывших собратьев и пафосные баталии неопытных смертников. Бродил среди дымящихся развалин, спускался в окопы и ввинчивался в разъяренные толпы.
Маленькое село, где жили поколения предков Жоры, находилось высоко в горах. В округе веками шалила природа. Ионизирующее излучение активных металлов и радоновый источник влияли на радиационный фон. Дикие животные и птицы избегали этих мест, а домашняя скотина покладисто приспособилась. Куриные яйца и козье молоко содержали шифр мутации, но сельчане не жаловались на здоровье. Местная пасека процветала, вкусный янтарный мед съедали всем миром, а пчелы-териантропы пользовались особой благосклонностью ворожей и знахарок. Энергетику насекомых ворожеи привязывали к ауре человека, это искусство шлифовалось более пятисот лет. Пчелы служили своим хозяевам охранниками, целителями, навигаторами. Золотистые фамильяры-эндемики носились вокруг человека, ловко прятались в складках его одежды или густых волосах. Посторонние не замечали пчел, даже если бы знали об их присутствии.
В чем заключался секрет незаурядных насекомых? Магия древних сил природы, побочный продукт квантовых скачков, воплощение сверхчувственных сил, лучшая модель мутации, — зачем гадать? Известно, что пчелы реагировали на окружающий негатив, определяли траекторию приближающихся предметов, от пули до грузовика без тормозов, контролировали физические и психические процессы организма, откликаясь на боль, тревогу, панические атаки. В крайнем случае, жертвовали собой, устремляясь навстречу неминуемому.
Под руководством и при наставлениях опытных ворожей избранные девушки выращивали все новых симбионтов. Привязка к пчеле выполнялась легко при условии, что она обязательно ужалит тебя в палец, так проходила инициация. В четырнадцать лет Жора стал обладателем шести фамильяров. Это казалось вполне обычным явлением, ничего сверхъестественного в тандеме не было.
***
Ближе к пятидесяти годам он подуспокоился, повесил на гвоздь ярмо экстремала и перебрался в Москву к любимой женщине. Они жили в большом доме возле метро «Текстильщики» по Волгоградскому проспекту. Там же он и умер. Писал за столом очередной сценарий, заболела левая рука, потом плечо, прилег на диван и через десять минут скончался.
Незадолго до трагедии он подарил мне Стерву. Раскрыл кошелек и вложил в мою ладонь. А оттуда пчела — тяп за палец! Стерва такая. Она меня трижды спасала.
Толян
Самый яркий в нашей компании. Человек-праздник. Человек-фестиваль. Если бы мы играли мушкетеров, Толяну, без сомнений, досталась бы роль Арамиса. Рослый красавчик, балагур и весельчак, дамский угодник и сердцеед. Он старался одеваться с изысканной небрежностью, следил за чистотой обуви — с тех пор, как в Большом Театре увидел Андриса Лиепу в пронзительно оранжевых ботинках, начищенных до маленького сияния. Кажется, у Льва Толстого в одном из романов некий любвеобильный граф с искренней нежностью и восхищением смотрел на всех окружающих женщин — независимо от их возраста. Так вот, Толян точно копировал этого ловеласа. Надо ли говорить, что женщины в нем души не чаяли? Женился он очень поздно и быстро обзавелся сыном и дочкой.
Он знал английский, грузинский, фарси. Хорошо разбирался в технике, фотоаппаратуре, электронике, один из первых пентиумов я увидел у него дома. Водил машину, как безумный Макс, только не порхал. Гордился, что получил мастера спорта по автовождению, но документов я не видел, поэтому врать не буду. Однажды дождливой ночью его «жигуленок» заглох в обширной луже, якобы вода залила трамблер, и я, сняв брюки, выталкивал машину с помощью такой-то матери. Тогда и припомнил весь его профессионализм супермена.
Он отлично делал ремонт, в нем уживались слесарь-сантехник, маляр-плиточник, электрик, плотник, каменщик. Ремонтом, в основном, и кормился. Своими музыкальными пальцами он хватал мешок цемента, взваливал на спину и поднимался с ним на пятый этаж. Толян научил меня менять унитаз, раскрыл тайны пластиковых фитингов и тюбика строительного клея.
Одно из лучших воспоминаний, связанных с проявлением магии. Ранним теплым утром мы с ним неторопливо шли по старому парку, сохранившему патриархальные настроения и пышную пленительность акаций, тополей и каштанов. Вокруг ни души. Тишина, покой, безмятежное предчувствие радости. На месте маленького высохшего бассейна неожиданно обнаружился симпатичный павильон с открытой террасой, где три белых столика словно ждали гостей. Мы переглянулись, поднялись на террасу и сели в белые пластиковые кресла. Интригующая ситуация: незваные гости вторгаются в волшебный трактир. Но нас, оказывается, ждали, некто приветливо-молчаливый сразу же организовал узорчатый чайник, розетку с ломтиками лимона, две вазочки варенья, цветной колотый сахар и горсть миниатюрных печений в виде силуэтов зверушек. Мы наблюдали, как бережно принимает листва хлопья солнечного света, слушали осторожное дыхание жимолости, чувствовали плавное вращение планеты, летящей среди звезд. Нам принесли миниатюрный графинчик, два карликовых лафитника и кубики черного хлеба с брынзой. Мы цедили спиртное по капле, словно престарелые леди абрикосовый ликер. Потом на столе возник румяный чурек с хрустящими краями, маринованные сливы, кудрявая зелень, дымящийся шашлык и пиала духмяной аджики.
Это напоминало картину «Завтрак на террасе». Это было похоже на титульный эпизод любимого фильма, где Михалыч со товарищи сидят в беседке посреди Вселенной и поют о черном вороне. Наверное, такова благодать. Сидеть за белым столиком в хрупкой хмельной отраде, наслаждаться привольем, независимостью и безмолвным диалогом с другом.
Думаю, в этой точке образовалась недолговечная спайка миров, и мы оказались случайными гостями той цивилизации, где нет места войнам, семейным скандалам и низким зарплатам. Нам повезло проникнуться благолепием, получить упоительный подарок, долгожданный и естественный, как весна.
Кино 2
Когда думаешь о любимой женщине, то ее лицо затмевает весь мир — на витринах, в телевизоре, раскрытой книге и даже в тарелке с супом. Другие, более соблазнительные части тела не так часто проецируются, а вот лицо постоянно. Потому что любимая, потому что смотрит прямо в душу. Друзей, конечно, не вспоминаешь так часто — чего о них думать-то, пока эти оболтусы живы? Но вот после смерти они напоминают о себе, оживают в образах и поступках, прогуливаются вдоль границы, которую пересекать нельзя и добродушно машут рукой. В этом случае эгоизм борется с ответственностью, а благоразумие подавляется отчаянием.
Мои друзья сидят за столом у меня дома.
Они вернулись!
Саша.
Жора.
Махмудик.
Толян.
Я очень рад.
Я разрезал поперек сочные помидоры «бычье сердце», посолил, поперчил и аккуратно смазал сметаной каждую часть. Сверху белым ворохом насыпал кольца сладкого лука, окропил растительным маслом, обложил холодными маринованными огурчиками. Тончайшие ломти языковой колбасы свернул розочками, возбудил жгучей горчичкой. Пустил по столу караваном фаянсовых блюдец шпроты в масле, скумбрию в томате, сардины пряного посола и пласты жирной бочковой сельди. Картошку пожарил крупными дольками, подрумянил вперемешку с малосольным окороком. И выставил, как экспонаты, высокие, затуманенные с холода бутылки.
— Холодная, — точно по сценарию заметил сержант Семенов в роли Толяна.
— Ай лайк ту хант, бат ай донт хав фри тайм, — ответил он на вопрос Райво-Жоры, который уже всех забодал своим желанием приступить, наконец, к русской охоте.
— Эй, кончайте не по-нашему… — привычно возмутился Саша.
Вкладывая особый смысл в тост, произношу за Михалыча:
— Ну, за справедливость!
На экране — беседка, как центр мироздания, в ней сидят люди, это мы сидим, пьем и поем ворона.
На фоне песни Райво размышляет:
— Женя, мне кажется, что это уже было — сон или реальность…?
— Да, мы живем вечно, только забываем иногда об этом. Было все…
Диалог явно вырван из контекста, но в фильме должны прозвучать именно эти слова!
Я слышу, как Райво произносит не «сон», а «пьянство», открываю текст сценария… там другие слова, иной смысл. Мнение стороннего наблюдателя или пасхалка режиссера? Кажется, начинаю понимать, что хотел сказать Райво. Водка — катализатор идей и символ релаксации. Она же панацея, бальзам и антидот. Она же якорь, тормоз и подводная мина.
— Для нашей охоты главное процесс...
— А это можно делать без водки?
— Хотелось бы.
— Смысл русской охоты — накормить и напоить зверя.
— Это очень гуманно!
Я не вслушиваюсь в привычные диалоги, мне важно понять: чем богаты мои друзья, что их прославило в моих глазах, что каждый оставил после себя? Мне оставил каждый что.
Саша: умение наслаждаться жизнью и поэзией, сердечное гостеприимство.
Махмуд: веру в благоразумие любого собеседника. И любовь к Чехову.
Жора: вечный поиск истины и полное отсутствие страха перед смертью.
Толян: оптимизм и созидание.
Я получил от них зуб, пчелу, томик Омара Хайяма и тюбик универсального клея.
Что я им дал? Пил с каждым, когда ему было плохо, когда он страдал. И все? Таких людей в России, странах СНГ, во всем мире очень много. Они комплектуют опоры, укрепляют быки моста цивилизаций. Они костяк социума и ядро здоровых отношений в обществе, обеспечивают селекцию гуманизма… что-то я заговариваюсь…
Я пью.
Я пьян.
Но все понимаю и подмечаю. Ребята сидят рядом, смотрят на меня. Они трезвы, я не удивлен. Стол полон, а тарелки чисты, бокалы нетронуты. Я успел узнать секрет вечной жизни.
…по экрану бегут последние титры, меркнут, исчезают иллюзии. Слышу их голоса:
— До встречи, Леха!
— Держись, Алексей…
— Давай, братан!
— Помним, Иваныч...
Растворились голоса и улыбки. Один за пустым столом наполняю рюмку:
— Ну, за вас, ребята...