Ванильные застеночки

Думаю, эта Сансара вертела меня на оси своего колесика! Да и я, раз уж на то пошло, к ней со всей взаимностью. Но вот подпевалы…

Выберут, паршивцы, словечко повосточней. Так, чтоб похоже было на разбитую об голову, вышибающую остатки разума бутылку. Дзинь-бинь-уинь, еще как-то. Слепят на нем из наспех сколоченных досок доверчивости себе трибунку. И вещают менторски на правах того, кто сверху.

«Воздвигайте, — говорят, — стены между собой и источником гнева. Ситуация, мол, без реакции на нее мертва».

Ну хорошо, отгородился раз, отгородился два. Потом и пол с потолком смастерил. Сам внутри, в теплом и надежном, в ванильном. Не жизнь — кошмарный сон клаустрофоба.

А пространство-то комнатушки конечно! И критическое давление, и длинна пробега, и мера хаоса. Какие стены?! Рванет изнутри! Однако шепчут на ухо — стройте…

Строитель из меня, если начистоту, тот еще. А вот дочь — о-го-го! Особенно когда свежевыпавший снег рыхл и девственно чист.

И тащит Мыша из дому на берег реки, засиженной до дыр рыбаками-самоубийцами. Подледными ловцами, а если не повезет, то и подледными пловцами. Там размечает участок под застройку и на правах бригадира дает отмашку. И тогда уже пыхтим с ней, стараемся, сматывая снежный наст. Потом покряхтываю один — гигантские козьи шарики сами себя друг на дружку не забросят. И так за этажом этаж, а прораб бдит.

Бывало, вымотаешься, запросишь пощады:

— Хватит, маля, больше не могу. Третий уровень — ей богу лишний!

Мыша все видит и верит — покорение снежных просторов не для слабаков. И, шмыгая носом, разбивает контраргументом последнюю надежду схалтурить:

— Тогда красиво не будет! — и подбадривает, поправляя свою прорабскую каску-шапчонку с рожками: — Ну-ка, ну-ка! Катай-катай!

В такие моменты смотришь на нее и понимаешь, что в четырех твоих стенах появилось то, чего не было до того как. И это бегает, мечтает, вредничает, делает мир лучше. С ним нужно осторожно, поскольку хрупко, как все, что делает лучше. Разрушается запросто, а вот… созисти?.. созидать непросто.

Поэтому и «ну-ка, ну-ка». Поэтому «катаю-катаю».

Мыша поглядывает на наше потом и матом — исключительно в душе и отцовским! — выстраданное детище так же. Ведь из свалившейся с неба, похрустывающей под ботинками околевшей воды рождается нечто. Пусть не везде ровно и гладко, но преображает, украшая пустоту. И значит, природным чутьем маленькой проныры относится в категорию «хорошо». Ну, мне бы так хотелось думать. А дальше посмотрим.

В тот день все было точно так же. Мы — Мыша, если уж правду, только правду и ничего кроме правды! — запланировали башню в четыре этажа. Да еще с бойницами. И непременно флаг воткнуть, куда-нибудь кому-нибудь.

Благо речной берег щедро намазали толстым ноздреватым слоем снега. Поливаемый ленивым солнцем, он хвастливо поблескивал россыпями искорок. И ждал, пока наши четыре руки — пара ручек и две мои лапищи — придадут бесхозной, неприкаянной белизне новую форму.

Мимо нас то и дело сновали мамаши с колясками и санками. Проносились упрямые велосипедисты и более покладистые лыжники. А мы увлеченно тащили запланированную башню к небу. И тащились сами.

Вскоре она вымахала мне по плечо и разрослась вширь. Мыша довольно бегала вокруг, показывая, что одобряет процесс монтажа. И ждала момента, когда из прутика и пакета с изображением отштукатуренной мордашки улыбающейся тетки можно будет состряпать импровизированное знамя.

И дождалась. Я водрузил последнюю, отчего-то самую тяжелую, бойницу и отошел полюбоваться.

Раскрасневшиеся Мышины щечки заменили салют в честь окончания и торжественное перерезание ленточки и пуповины.

— Ноги хоть не мокрые? — спросил я с вялой надеждой, хоть и подозревал, что услышу в ответ обратное. — А то от матери попадет.

Та хитро ухмыльнулась, наверняка зная, что попадет в основном не ей.

— Не очень. Не хлюпает.

— Бу-бу-бу. Без обид. Бу-бу-бу, — раздалось вдруг совсем рядом. И я понял, что от усталости, видимо, прозевал момент, когда на берегу реки нас стало вдвое больше.

За моей спиной стояла пара парней, подпирая друг друга плечами. Одного взгляда хватило, чтобы определить — гости нетвердо стояли на ногах. И уж точно не от голода или после обильной кровопотери.

Способность говорить осталась лишь у одного из них. Он-то и пытался выйти на контакт. Но получалось слабо, и я понял только, что ему не хочется меня обижать. Это меня полностью устраивало.

Я даже попробовал приветливо улыбнуться:

— Чего вам?

Переговорщик взял себя в руки и выдал одно единственное, зато вполне отчетливое слово:

— Пофотаться…

Нас с Мышей все равно ждали дома. Да и мокрые ноги ее не сулили мне радостной встречи и последующей беззаботной жизни. Поэтому я только кивнул ханурикам в ответ и потащил настороженно оглядывавшуюся кроху прочь. Но та вырвала ручонку и спросила, выпятив губу:

— А они не разрушат нашу башню?

— Да нет, ты же слышала, только пофотографируются, — постарался успокоить ее я. — Ведь она же красивая, да? Нельзя же такую красоту просто так уничтожить.

Сказал и сам понял, что не верю ни единому собственному слову. Что сейчас, скорее всего, произойдет непоправимое. И нужно затеять скандал, а может быть, даже драку.

Но Мыша — комната в моей комнате. И я складываю в нее аккуратно, тащу из себя лучшее, во всяком случае, стараюсь. Однако положить туда такое…

Отворачиваю душу, возвожу стену, как советовали… это не со мной… о-о-о-у-м-м-м…

Но как все-таки сложно выбрать — отсидеться или напролом сквозь кирпичи и дранку! Какое «отгородись»?! Откуда «ситуация мертва»?! Рванет изнутри!

А надо лишь… коленом в грудь и набранным за благостные семейные годы весом сверху. Кувырок вперед — все равно куртка мокрая насквозь от снежного крошева — и встретить набегающего прямыми в корпус и по суставам.

Страх? За себя? Точно нет.

Злость. Главным образом не за себя.

Но почему-то графитовые стержни в реактор. И непроницаемый платок на клетку с попугаем-сердцем.

Видя, как один из «желающих фотографироваться» выдирает ком из верхнего ряда и позирует, я ускорил шаг.

Ночью мне снился старик с диковинным именем Скат. Тот стоял на крыше полуразрушенного дома. А я витал рядом, глядя, как он лихорадочно записывает нечто, известное только ему, в потрепанный блокнот. Не отпускало странное чувство: я был уверен, что содержание этих записей мне знакомо. Ну, или было когда-то, в прошлой жизни.

А на площади у стен дома выстроилась нескончаемая очередь. Люди в грязных лохмотьях толпились, напирая друг на друга. И медленно двигались вперед, где их ожидало…

Поначалу мне сложно было разобрать. Но сон, повинуясь, швырнул меня к центру площади. Однако перестарался, размазав по выщербленной мостовой. Напитавшись болью, я распознал подвох — сообразил, что сплю. И значит, мог вот-вот вывалиться из видения.

Затрепетав на границе сна и яви, я вцепился в нее щупальцами просыпающегося сознания. И лихорадочно борясь с бурным течением, выудил спрятанное знание.

Старик Скат все писал. А оборванцы с наслаждением, самозабвенно плевали в развешенный на столбе холст. И что-то подсказало мне, что на этом они не остановятся.

Ночь угрожала скоро закончиться, серея у края горизонта.

Ноги сами притащили меня на берег реки. А глаза, несмотря на тоскливую полутемень, подсказали — и я, и Мыша оказались правы в своих выводах.

От крепости мало что осталось. Причем следы на комьях — взрослые и детские — свидетельствовали, что ее уничтожали методично и бодрым, сплоченным коллективом. Топтали так, чтоб не было.

Я пожевывал кисловатый фильтр сигареты и дышал горьким дымом. Смотрел на развалины и задавал себе единственный вопрос: что делаю здесь? Ведь спать же! На работу же! Вот ведь же…

Странная штука: с возрастом выходит так, что наружу, за предел стен, начинаешь врать идеально, с виртуозностью политика. Ни один следователь не подкопается. А вот себе просто перестаешь за ненадобностью.

Поэтому я точно знал ответ — стою, подыскивая оправдание. И выходила пока полная блевань.

Когда-то очень давно, таща за собой коротенький еще хвост из лет и опыта, мы точно знали, как правильно. Что на один акт разрушительной силы нужно столько же созидающей. И даже больше, чтоб с запасом. За себя и за того парня, который подсел на наркоту. Или тратит отведенное время на полировку вспотевших мохнатых треугольников. А может, просто ныряльщик в стакан, в общем, не до того ему.

Обещали же себе, что станем грудью — у кого оформилась к тому времени — на защиту. Потому что без этого — беспросвет и скрежет зубовный.

А теперь что? Сточили клыки и когти. Обтесались в набитых автобусах. Опытные, мля. И отгораживаемся стеночками. Ситуация без нашего участия мертва. Угу. А может быть, подохло то, что внутри? И пованивают ванильные застеночки, забивая тошнотворный запах тлена дорогими парфюмами…

Пробовали когда-нибудь кратковременное психическое расстройство? Очень рекомендую! М-м-м, вкуснятина!

Выплюнутый окурок я завернул в первый грязно-сизый ролл. Подождал, восстанавливая дыхание и глядя в хихикающее над идиотизмом ситуации небо. Не знаю, наверное, рассчитывал, что сейчас оттуда опустятся палочки, подцепят подношение и, обмакнув в соевый соус ночи, утащат за облака. А потом оттуда раздастся деловитое чавканье. Но ком остался на месте, и я принялся за следующий.

Повезло хоть, что вовремя сообразил — полностью восстанавливать погибшую башню не нужно. Достаточно сделать так, чтоб с дороги виднелся один из ее поруганных боков. Да, выйдет этакая потемкинская деревня из одного подворья. Пускай иллюзия, тот самый нарисованный последний лист. Но все же — единственная возможность чуда, снежный феникс.

Было в этом что-то от мазохизма. Поскольку помню, что приговаривал, швыряя в себя булыжники собственной злости:

— Ах, стены любишь строить! Ну так строй, строитель!

А еще с непередаваемым удовлетворением думал, как дочь, важно шествуя в школу с огромным рюкзаком, увидит наш замок. И обрадуется, что отец не соврал. Что мир справедлив, и преображение его человеческой добротой и талантом вечно. Неприкосновенно.

Мыша — комната в моей комнате. И пусть хотя бы в ней хранится мечта о том, что красоту уничтожать нельзя. Ее нужно множить. Для этого никакой спины не жалко. Новая отрастет, лучше прежней.

Я не знал, насколько меня хватит. Возможно, сдался бы уже на следующую ночь. Однако спасла оттепель. Сочувствующая природа расплакалась, и ручейки смытой туши утащили остатки пригодного для постройки снега. Теперь исчезнувшая из поля зрения башня воспринималась, как само собой разумеющееся.

Мыша повздыхала, но потом ловко ввернула подслушанную за взрослыми фразочку:

— Против природы не попрешь!

Она — комната в моей комнате. Но еще и бомба с часовым механизмом, которую я закладываю под тех, кто плюет в картины. Верю, придет время.

А пока я буду копить ее силы. И терпеливо ждать, когда из-под растаявшего снега проклюнутся несметные, несмелые пока, особи человека с понятием, что разрушить легко, а созисти непросто.

Слышишь, эй? Оттепель бы…