Кот в аквариуме
Он
Нервничал.
Для этого не существовало особой причины, никогда не совершил бы того, о чём думал все эти дни, начиная с момента пробуждения и перед сном, когда убывал в забытье, но трусились ноги, в голове плавал туман и нервная, ни к чему не ведущая нетерпеливость. В желудке пустота, хотя вроде ел, но по ощущениям сам уже давно не понимал, когда бывал сыт или голоден. Ничего не хотелось. Как, собственно, и ничего не делать. Не понимал, к чему всё ведёт. Понятное дело, не к лучшему, но…
Когда человек задумывается о смысле жизни, значит, ему просто нечем заняться. Не более. Когда не задумывается, когда плевать на всё, к чему это…
Окно в доме погасло. И словно всё потеряло значение. Изменилось. Мрак ночи стал чётче, ветер — намного холоднее. Пробил озноб. Дрожал каждый сантиметр тела. Неловкие, одеревеневшие пальцы подтянули бегунок молнии на куртке к шее. Голые ветви деревьев зловещими тенями колыхались и отбрасывали тени. Посмотрел наверх. На звёзды, блестящими пятнышками расцвечивающие небо. Весной они горели ярче. Нужно возвращаться. Холодно. Очень холодно. Здесь его больше ничего не держит. Но как же, чёрт возьми, он устал приходить сюда каждый чёртов божий день. Если бы можно было остановить это навязчивое состояние. Но не мог.
Тело казалось чужим. Пошевелил пальцами на ногах. Отклеился от скамейки и на негнущихся ногах, собрав своё неловкое и несуразное существо, растворился в узких улицах города, ускользая от фонарей во тьму.
Весна плохо на него влияла.
Игорёк
Проснулся. Словно выбросило из реальности в глухую, заторможенную пустоту. Обрывки незаконченных мыслей и фраз. Хотелось поймать, вернуть всё на место, просто чтобы знать, что там случилось, чем всё кончилось, но всё ускользало, забывалось, растворялось.
Снова снился труп. Снова нужно было его прятать… Повторяющийся сон, в котором прошлый сон — неотъемлемая часть жизни. Обычно он прятал трупака под столом. То смутное, что ещё оставалось в памяти. Обычно терзался мыслями: «Ну зачем? Ну чего ради?» Это помнил особенно чётко. Излишняя нервотрёпка с сокрытием улик. Сокрытием тайны от родных. Этот раз не стал исключением. Он был он, и не он, и вообще хрен знает кто. Но жертвы раньше оставались во мраке неопределённого. Теперь же помнил едва уловимое раздражение и потерю самообладания: типичная бытовая ссора с не менее типичным исходом.
Какая-то малознакомая тётка. Женские обнажённые ноги. Лес.
Хороший сон. Интересно, удалось там ему выпутаться? Удачи тебе, товарищ!
Игорёк зевнул. Выбрался из-под покрывала. Некоторое время лежал так, потом соскочил на пол, начал ходить из угла в угол. Три метра туда, три — обратно. Время катастрофически убегало. Шестое апреля. Он не написал ни строчки. Маман ездила мозги по поводу ЕГЭ, и впереди в не очень светлом будущем маячила нехилая такая перспектива отчалить в армию. А он просто хотел поучаствовать в конкурсе. То, что его рассказы на фиг никому не сдались, он знал, не переживал и ни на что уже не надеялся. Не все рассказы должны нравиться. Это абсолютно нормально. Участие ради участия. И… а пускай оно всё идёт по известному адресу. Зачем люди вообще пишут рассказы? Они что, ненормальные? Из прошлого века? Скоро рассказы писать будут нейросети и занимать первые места, наверное, тоже.
Так что успеть бы…
А все нормальные люди давно сидят на видеохостингах, писать рассказы уже не так популярно, время литературных форумов кануло в прошлое. Но главный вопрос: ну почему, с какой это стати герой должен быть обязательно положительным? Вопрос возник. И как-то его не зацепил поначалу, недопонял он его, хотя и с искренним желанием хотел проникнуться. Но он смотрел начало какого-то фильма с занудным карликом. И вдруг понял, что про него смотреть бы точно не стал. То есть это и есть его отрицательный персонаж — занудный карлик?
На их месте он тоже бы такое читать не стал. Хотел бы посмотреть чужими глазами. Но в «Мёртвых душах», персонажи отрицательные, или как? Для него они были обычные. Кроме Скрягина. Или как там его. Не понимал он этого всего. Но честно, особо понимать и не хотел. «Мертвые души», Игорёк читал чисто для выпендрёжа. Как, собственно, и «Преступление и наказание». Верхом бессмысленного самолюбования была «Гроза». В «Грозе» главным впечатлением остались глаза с бликами, которые рисовал главный герой, остальное прошло боком. Потом он читать перестал. Читать книги. В современном мире никто не читает, а если и читает, значит, ему либо много годиков, либо он особо умный. Он-то и кубик Рубика собрать не мог.
Игорёк тряхнул головой и принялся играть в сортировку шариков. Шарики прыгали под музыку. Бэмс. Быстро. Легко. Можно отлипнуть. До этого были другие игры.
Интернет — суть зло. Интернет на телефоне злее злого.
От игр без интернета хотя бы можно оторваться.
Есть люди, которые сидят в телефоне с утра до вечера. И как они не устают? У них не болит от этого голова? У них не появляются мысли о суициде? Странные люди. У Игорька от телефона болела голова и портилось настроение. Он это знал и не переусердствовал. Но не всегда.
Стук в дверь.
— Игорёчек…
— Иду, да иду я.
Всё равно доколупается.
Доживу ли я до пенсии, вот в чём вопрос. И а надо ли?
Хмыкнул себе под нос.
В ванной три раза намылил руки, три раза ополоснул. Ритуал. Вероятно, психолог объяснил бы глубинные причины такого навязчивого поведения. Но психологам Игорёк не доверял с юного возраста. Знал, что подобные персонажи, если не сами больные на всю голову, не долечившие собственные комплексы, то уж точно не несут людям доброе, вечное, светлое. Только навешивают всем Эдиповы комплексы. Или даруют оправдание за предательство, измену, ещё чего-нибудь. У них в школе такая же психологиня проводила тесты на тип личности. Особенно упирала на то, что меланхолики такие же хорошие, как и другие.
Не умеете вы во враньё. Нехорошо так тупо обманывать молодёжь. Недоразвитые лгунишки с непроработанными проблемами, одним словом. Но, может, в психологи другие и не идут?
Игорёк зевнул. Аниме. Дорама. Или какой-нибудь америкосовский фильм. Или для разнообразия какой-нибудь русский сериал. Неразрешимая дилемма.
Антон
Я — нормальный.
Опустил голову на клавиатуру. Поднял. Почти чистый вордовский лист… Ничего не хотелось. Только полное, бессмысленное, безграничное опустошение. Оцепенелое, давящее ничто вокруг. Вздохнуть. Зажмуриться. Не мог ни на чём сосредоточиться. Сфокусироваться. Буквы расплывались перед глазами. На них и не хотелось смотреть. Словно, если не видишь, то всё нормально. Ощущение дурацкое. Неуклюжее и самоуничижающее. Пальцы дрожали. Мотнул рукой. Вздохнул, как перед падением в омут с головой.
— Ничего.
Проверить голос. Проверить слух. Всё ведь нормально? Что не так-то? Пальцы дрожали. Тело потряхивало нервозностью, обеспокоенностью. Прислушался. Тишина. Только какой-то повторяющийся звук. Это в ванной. Не где-то. Опустил голову. Он просто так сдохнет здесь от этого всего. В конце концов, это невозможно терпеть. Глубокий вдох. Выдох. Вновь ткнулся головой в клавиатуру. Не хотелось ничего смотреть, не хотелось прокручивать новости в браузере, ничего не хотелось. Пустота в голове. Пустота в мыслях. Глаза не хотели смотреть. Мышцы словно превращали лицо в маску. Тишина. Он весь превратился в слух, пытаясь найти хоть что-то, за что можно было зацепиться. Не находил и уплывал далеко-далеко.
Рассмеялся устало.
Я — нормальный.
Хотелось сползти на прохладный пол, закрыть голову руками и спрятаться от всего этого бессмысленного, неуклюжего мира, подсвеченного тусклым солнцем за облаками. Но в квартире двадцать шесть градусов. Ему жарко. Непривычно. Не хотелось ничего делать. Ничего не делать не хотелось. Всё было скверным, унылым и заторможенным. Движение словно тяжёлая физическая работа. Вновь, как когда-то раньше, пришли тяжёлые мысли, которые последние годы до него не добирались. Эта опустошающая, всёпожирающая тишина, которая давила со всех сторон. Словно его высосали и оставили опустошённую оболочку в одиночестве вот в этой самой квартире.
Соседи сверху свалили. И на него словно надели белый саван. Закутали в кокон, стягивающий движения. Навесили пелену, скрадывающую все краски окружающего. Хотелось тоже свалить куда-нибудь, раз соседей нет дома. Их жизнь наполняла его жизнь хоть каким-то смыслом.
Зазвонил телефон.
Брать или не брать? Антон вяло вспомнил, что последний раз ему звонили когда-то давно. Так что не брать — бессмысленно и опрометчиво. Лена приглашала на день рождения дочери. Антон ответил неопредёленно, но знал, что придёт.
— У тебя какие планы? Если никаких, то приходи к нам. Можно без подарка. Маринка будет рада. Мы тебя ждём.
Ага, рада, конечно. Современным детям, кроме телефона и денег, ничего не нужно. Покупать любовь за деньги? Его это никогда не интересовало. Сколько ей там лет?
И снова мёртвая тишина. Почти ощутимая тяжесть на плечах, голове. В голове.
Остаточным ощущением гудки. Они плавали в тишине фейковым звоном.
— Я так сдохну, — пробормотал он, выплёвывая слова в пустоту, — ещё до лета.
Голос ему не понравился. Его голос не был красивым. То есть он это знал всегда, ну как знал, догадывался, а тут как-то послушал видео на телефоне. Отвратительный голос — мой? То есть так, случайным образом реагируешь на людей, отмечаешь дефекты речи у других и вдруг, неожиданно, понимаешь, что свой голос вполне вписывается в их когорту. Ещё один минус в карму. Его, как сиротинушку, пригревают в семью. А он чего? А он пойдёт, чего не пойти-то? Больше идти некуда. Отвратительное ощущение. Но чего себе не простишь? Мотнул головой. Он пытался понять себя, найти место в мире. Мужчина в жизни должен сделать три вещи: построить дом, вырастить сына и что ещё… Нули по всем фронтам.
Помыться бы не помешало. Две недели уже?
Ненадолго показалось солнце. С окна видна церковь. Купола с крестами на фоне куска пронзительно синего неба. Красиво. Чисто. Возвышенно. Всегда. Антон никогда там не был. Даже на крестинах Маринки.
Словно стоял какой-то запрет, который он не мог переступить.
Он
Девочки в белых гольфиках и коротеньких платьицах. Прыгают через скакалку. Гибкие, недооформленные женские фигурки. Разноцветные ленты в волосах. Девичий смех. Чуждые ему создания. Будто из какого-то другого, потустороннего мира, в который ему чудом удалось заглянуть на кратчайший миг.
Беленькие, чистенькие, жизнерадостные.
И яркий солнечный свет.
Тогда стояло на редкость холодное лето. А тут — пятно света, тепла и чужого, заразительного веселья.
Он тогда был совсем мальчишкой. И воспоминание о них словно ознаменовало собой перемену. Наступили девяностые, и всё резко изменилось. Стало хуже. Телевидение с его чернушной тематикой. Среда формирует сознание. А когда в голову пихают всякие непотребные картинки — что это?
Он смотрел. Как там, «Окно Овертона»? Он его открывал.
Если ты мужчина, ты — потенциальный насильник, педофил. Чувствовал себя так рядом с малолетней дочерью. Словно его можно было обвинить в том, чего не совершал и совершать не собирался. Мысль витала где-то на грани сознания, он её одёргивал. Но она нет-нет да и всплывала в сознании.
Воспоминание: тётки смотрят фильм. Насилие над юной девушкой. Оханье, аханье. Он смотрит на них. Если им неприятно, то почему у них так вытаращены глаза, даже не моргают, не отворачиваются, будто боятся упустить момент, будто загипнотизированы? Им нравится насилие?
Трансцендентальная истина: все люди — лживые, безмозглые чудовища.
Люди его раздражали, не сильно, но всё же, рядом с ними чувствовал себя неуютно. Может, всё шло из детства, из невольного предательства, в котором поучаствовал, оказавшись на двух сторонах. Тогда всё это привело его в замешательство. Очень не хотелось об этом думать, не хотелось в этом участвовать. Кризис мировосприятия. Грань между добром и злом. Словно виноват во всех смертных грехах сразу, должен двум сторонам. Требования и правота. Детские интриги.
Воспоминание: он признается в том, что думал, но не совершал. Его обвиняют: раз думал, значит, совершил. Странная, неправильная, извращённая логика. С которой невозможно поспорить.
Ему хотелось, чтобы всё всегда было предельно просто: правда, а не ложь; чёрное, а не белое. Не понимал, почему всё всегда не может быть правильным. Ясным. Не требующим истолкований одного в различных вариациях.
Полутона раздражали до дрожи.
Игорёк
Если ничего не интересует, как можно о чём-то писать? Глупо. Можно воспроизвести только наибанальнейшие, наипрескучнейшие никому не нужные истины. На редкость наибесперспективнейшее занятие — пялиться в монитор, когда на улице весна, солнце пригревает и вообще перемены. Перемены переменские для перемен. Истины. Но ему плевать на истины. Плевать на мнение других о его рассказах. Не знал, собственно, сам чего хочет от всего этого. Не каждое мнение можно принимать в расчёт. А какое нужно? И для чего? Какой вообще в этом смысл?
Игорёк без особого интереса, но в дурацкой погоне за дофамином скролил ленту новостей на телефоне.
Этот врывающийся по утрам нежелательным шумом тихий гомон птиц, похожий на капли в раковине. Эти ненавистные парочки, рука в руке, разноцветное, широкоштанное, одновозрастное, группами в несколько штук. Расходятся в атомарном хаотично разнонаправленном движении. Визжат тормозами машины. Утихает вдали музыка с дороги. Беспокойно поют птицы, таскают в клювах ветки, конфетные обёртки, другой мусор.
Весна — время любви и рождения нового. Но именно это Игорёк не любил. Холод, когда недостаточно тепло оделся, жар, когда оделся слишком хорошо, усталость, когда нежелание сделать выбор, заставляли остаться дома. Практически всегда. Он устал. Не было никаких физических и моральных сил. Словно он стар, и ему много-много годиков…
Весна. Солнышко. Всё такое жизнерадостное, весёлое. Но…
Не любил, когда солнце начинало припекать сильнее, и с крыш начинали падать первые звонкие капли. Не любил, когда нужно было выбирать, что нужно надеть. И промокшие кроссовки. Не любил, когда привычное изменялось, подчиняясь извечным законам природы. Тогда последний снег радовал глаза, кружение белых точек в воздухе давало надежду, что не всё ещё потеряно. Белая снежная бахрома на ветках, срывающаяся пыльцой вниз под солнечным холодным светом, казалась чудом чудесатым. Зима способна противостоять несостоятельным попыткам весны. Хотя, понятно, всё было ясно, но всё же…
Но вдруг случится такое, что за летом никогда не наступит осень. Ну, всякое ж бывает? Всё возможно? Ну, какая-нибудь там ядерная войнушка. Не нужно будет ничего делать, решать и всё такое. Глупая призрачная надежда, но, тем не менее… И рассказ бы успеть написать. А то ядерная война, а у тебя даже рассказ в конкурсе не поучаствовал. Нехорошо.
Словно это самое главное в жизни.
На самом деле Игорёк не написал ещё ни слова. Да и как можно что-то писать, если нет идеи, нет опыта, всего-того житейского, что невозможно почерпнуть из книг, фильмов, дорам с харизматичными маньяками. Если нет жизни в твоей реальности, откуда ей появиться в словах, это просто напросто невозможно. Циничная, будничная истина.
На самом деле он не знал, каково это — писать рассказ.
Ну и хрен, как говорится, с ним.
Игорёк всё же решил написать чего-нибудь. А почему бы и нет? Должно же быть и у него какое-нибудь желание. Р. Ли Тан рассказ уже написал. А он чем хуже? Не то чтобы какой-то там чувак с хрен знает какого сервера писал хорошие рассказы, скорее даже наоборот. Хотя его соавторский был неплохим. Но он был единственным, кого он знал по другому канувшему в цифровое небытие форуму, остальные же прятались за масками новых ников, или вообще, другими людьми. Но почему бы и нет. Без участия в конкурсе было бы всё не то…
Знакомство с другими посредством рассказов.
Впечатление.
Прорисовка персонажа.
Разумеется, впоследствии всё окажется ошибкой. Тем не менее. Такая игра.
К Р. Ли Тану хотелось приклеить рассказ. А он не приклеивался. Что-то свойственное ему. Ну вот что именно?
Он не чувствовал, что способен ввязнуть в это болото. Хотя это было ему зачем-то нужно. Если есть сюжет. Значит известно всё. И смысл писать и думать о том, что знаешь. Детектив с известным концом. Велика вероятность, что он ничего не напишет, велика вероятность, что ему на это будет в высшей степени плевать. Но он хотя бы должен попытаться. Поставить галочку где-то там: просто не получилось, не смог, не осилил, не повезло, не фортануло, эй, да он же совсем не виноватый. Бедный агнец, плывущий по течению бытия. Это заглушит мысли о поступлении куда-то там, о службе где-то там… Просто отодвинет необходимость решать какие-то вопросы. Он как будто занят.
Уныло до безобразия. Что взять с положительного героя? Умение преодолевать преграды, радоваться мелочам, совершать перемены? Да, в детстве он любил героические истории, советское наследие на полках, написанное хрен знает когда, хрен знает каким хреном с горы, теперь же интересовало чёрт пойми что. Книги сестры не читал. Популярная беллетристика. Чернуха и грязь. Противоположность советской, американской фантастики до современного периода. Фильмы смотрел. Он смотрел интервью маньяков и вполне понимал их мотивацию. Душевные комментарии вызывали любопытство: люди на самом деле такие чувствительные? Не придуриваются?
Игорёк хотел бы окунуться в чужие размышления, что-нибудь почувствовать, но при этом не рисковать. Оставаться дома. И никуда никогда не уезжать. Может статься, там, где-нибудь, ещё хуже. Мнимая безопасность. Он просто не видел своего неумолимо наступающего будущего. Своего места в нём. Пастораль вместо портрета. И даже не «Грачи прилетели». Пустынный лунный пейзаж.
Убийцы уходят с места преступления, бойко размахивая сумками с трупами. Или интервью с убийцей, которого ты понимаешь лучше, чем скопище комментирующих придурков.
Чувствовал единство с ними.
Но… блин, такой же? Скучно. Если такой же, то в этом нет никакого смысла. Тогда… мыслить о добром — сопротивляться одинаковости?
Песчинка на песчаном пляже. Человек на планете со всё удаляющимся взглядом наблюдателя. Ничтожная в своей малозначительной сути величина.
Антон
Марина, Маринка, Мариночка.
Дочку Антон не любил. В чём смело себе признавался и не видел в этом ничего такого особенного. В современном мире нет места всепоглощающей жертвенности, нет места и вранью самому себе, чтобы окружающие не подумали плохого, не отказали в праве быть членом современного общества, времена не те. Можно быть последним мудаком, и ничего не изменится. Отношение не изменится. Ничего особенного, но некоторую правду не говорят близким людям. Говорят правду всегда и всюду только законченные идиоты. И если современная молодёжь думала только о себе, своих правах — бедные страдальцы, под гнётом занудных взрослых — скучных старпёров, не понимаемые белым светом, то и он не так уж далеко от неё ушёл. Не считал он детей пупом земли, цветами, которые необходимо холить и лелеять. И целовать их в розовые щёчки, когда господа будут в настроении. Не считал он их лучше, ценнее себя. Чем они такие особенные? Он таким был, они будут такими, как он. В чём разница?
Так с чего они цветочки? Чем они важнее? С чего эта слеза ребёнка имеет большее значение?
Нет, когда Маришка была маленькой, большие тёмные глазища, искреннее личико делали своё дело, он хотел посвятить ей всё время. Не хотел видеть слёз в её глазах. До этого маленьких детей он не видел. Это было необычно. Она казалась ему самым лучшим, самым миленьким ребёночком на свете. Оберегать дитятко от лишних волнений и тревог — тогда казалось ему самым главным. Не понимал он такого, как Лена с младенцем на руках могла ругаться с собственной матерью, зачем это? У неё вообще сложились сложные отношения с матерью, которые она потом весьма удачно перенесла на родную дочь.
Каракули на листах бумаги. Акварельные пятна без какой-то логики и красоты. Первые неровные буквы. Отзеркаленно завёрнутые в другую сторону «р» и «с». Она писала своё имя под рисунками. Всё было интересно с исследовательской точки зрения. Влияние на другого человека. Учительство в просвещении.
И изъяны делали Маринку только милашнее. Оспинка на щеке, под левым глазом после перенесённой ветрянки. После он также болел ветрянкой. Чего не испытал в детстве, настигло его. Без температуры и других последствий для взрослых, повезло. Лена тогда сбежала из дома, побоявшись заразиться. Хотя потом оказалось, что она в отличие от него, этим переболела. Чего, спрашивается, боялась? Чернющие, темнее, чем у матери, карие глаза, в которых словно навсегда поселилась хитринка. Она торговалась за каждую ложку каши. Такая малоежка на базаре. Выпирающие вперёд клыки. Тёмные, вечно растрёпанные волосы, выбившиеся прядки из-под косички. Смех. Голосок. Тот непосредственный детский энтузиазм, присущий только совсем юной молодости.
Он много читал про детей. Про их воспитание. Не то чтобы он хотел кого-то воспитывать. Просто он умел читать, и, значит, в этих книгах что-то казалось ему интересным. Обнимашки маленького тельца, зависящего от тебя, затрагивали какие-то потаённые струны души. Он мог сделать для неё многое: научить читать, кататься на велосипеде, кататься на роликах. То, что, как ему казалось, означало семью. То, что должен был успеть сделать…
Цепкие пальчики на шее, когда укладываешь спать. До сих пор помнил, хотя всё уже и подёрнулось дымкой лет, как она засыпала с большой куклой в обнимку. Милейшее чудеснейшее создание. Да, тогда она была такой. Милая. Нежная. Ласковая. Родная.
Антон не знал, что детей нужно учить любить маму, папу, бабушку. Думал, само собой разумеющиеся вещи. Сам он никого не любил. Но думал, это ничего не значит. Другие же не такие, как он.
Ошибся, и ещё как.
Когда Лена ушла к другому, оказалось, дочь-то особо в нём не нуждалась. Когда он находился рядом, она не могла смотреть мультики, часами просиживать в интернете. А без него делала что хотела. Телефон. Ноутбук. Интернет. Зазомбированный соцсетями одинокий ребёнок. Не понимал Антон такого. Зачем отдавать воспитание юного, ещё не видевшего мира создания интернету, все давно знают, что это неправильно, ценность утекающего в прошлое времени детства невозможно вернуть назад. Лена этого не понимала, ей сложно было что-то втемяшить в голову. А ребёнок за монитором не требовал особого внимания и хлопот. Такая вот безусловная материнская любовь. Женское умозаключение: ребёнок за компьютером не разбрасывает на полу игрушки, о которые можно запнуться и которые нужно убирать.
Она никогда не умела слушать. Не умела спорить просто ради спора, не цепляясь к тому, что происходило между ними. Если он что-то говорил, значит, критиковал, значит, называл дурой. Лена. Л-логика.
Оказалось, воспитывать ребёнка до пяти — шести лет ничего не значит. Просто пшик. Лёгкий мусор, вроде пакета, поднимаемый ветром в вышину. Провал. Всё ушло, пропало, растворилось. Будто и не было, и чем дальше, тем больше…
Он не имел на дочь никаких прав, даже в свидетельстве о рождении в графе «отец» у Маришки стоял прочерк. Только отчество она записала его. Всё. Словно Лена боялась, что он мог претендовать на дочь, забрать её себе. Никогда и в мыслях у него не возникало такого желания. Она родила, она мать, при чём тут он? Не собирался он, если что, вот взять и назло создавать ей проблемы. Что бы она там на этот счёт ни думала.
Всяческие дела с больницами, садиками, школами…
Нет, упаси боже.
На самом деле себе он бы не доверил ребёнка. Наверное, он не знал некоторых элементарных вещей: как не давать острые ножи детям, не позволять им играть со спичками, не разводить костёр на кухне… Как-то, когда давал младенчику карандаши, поймал на себе чужой взгляд. Как будто так делать нельзя. Как будто так неправильно. А почему неправильно? У каждого свои недостатки. Каждый такой, какой он есть.
Но то, что дочь сама вычеркнула его из жизни, просто потому, что ей так показалось удобнее, на самом деле обижало.
То, что ушла Лена, не воздействовало на него так сильно. Они просто сошлись. Просто и разошлись. Любовь для рождения ребёнка необязательное условие. Для совместного проживания тоже. Но в последнее время Лена вся словно состояла из куска нервов. С ней элементарно невозможно стало жить. От неё шла одна отрицательная энергия, невидимая, но вполне ощутимая. Он от неё устал. Без неё было проще. А вот разрыв с дочерью он переживал очень сильно. Первое сильнейшее предательство в его жизни. От дочери, которой он интересовался и с которой играл, уделял всё своё свободное время, он этого не ожидал.
Самый значимый человек в его жизни.
Нет, он знал, что Лена когда-нибудь уйдёт, странно ещё, что они оставались вместе так долго, но что всё будет именно так, не знал.
Но прекрасно знал, что время лечит.
Всякие древние истины. Не могут же они врать.
Перетерпел.
Тогда он научился гулять по городу один. Без цели. Просто. Тогда полюбил дождь. Тогда научился ценить время наедине с собой, с грустными мыслями, которые знал, обязательно когда-нибудь пройдут.
Так и вышло. Вполне ожидаемо. Но… Огромадное но…
Он
Простое событие. Обыденное. Невзрачное. Непримечательное. Врезалось в память.
Маришка в песочнице. Тут же играет другая девочка, возрастом чуть постарше. Её мать рядом. Как-то отстранённо, с удивлением он осознаёт, что дочка не реагирует на страдания подружки. Плевать ей. Другая девочка плачет навзрыд. Очень громко. Слёзы катятся по щекам. Грязные дорожки. Обиженные пухлые щёчки: кровь с молоком. Маришка по сравнению с ней совсем худышка. Недокормленная. Тени и чуть ли не мешки под глазами. Она любит только сладости. Накормить её — непосильная задача. Сравнение не в её пользу. Маришка спокойно играет. Не обращает внимания. Это нормально: кто-то плачет, ей неинтересно, она занята игрой. Увлечённо копает пещеру лопаткой.
Маришка, ещё маленькая, ещё на руках, реагировала на других детей, как инопланетянин на инопланетянина. «Ты да я, мы с тобой одной крови». Одинаковые. Интересное наблюдение. А тут почему-то всё по-другому.
Мать успокаивает девочку. Сюсюкает. Называет ребёнка зайчиком, малышом. Ещё какие-то слова. Целует в губы, обнимает. Уносит девочку. Та обнимает женщину за шею. И тут у него происходит серьёзный мыслительный процесс. То есть так нужно делать? Это норма? Целовашки. Обнимашки. Всякие нежные словечки. Так ведут себя родители с детьми? Так правильно? Он не понимает. Совсем не понимает. Шестерёнки в голове вращаются тяжело, со скрипом, пытаются оформить мысль, что в других семьях как-то иначе. Осознать различие. Но… Его мать никогда не сюсюкала. Наверное.
То есть...
Такому его не учили. Всё идёт из детства? Но… Если плачет — обнимать. Зачем? Вырастет плаксой. Упала — поднимись. Поранилась — успокой. Ведь так правильно. К чему этот излишний тактильный контакт, эмоциональное пресыщение? Он держит руку Маришки, когда нужно перейти дорогу, когда она сама хочет держаться за руку.
Но… Удивление не проходит, может, что-то делает не так, может, как-то иначе правильнее. Но. Это занимает его мысли. Обнимает ли он дочь? Скорее да. Но это больше происходит так, что он позволяет дочери обнимать себя, он может поднять её на руки. Но это всегда несколько странно. Наверное, он не особо любит контактировать с людьми. Его этому не учили, или просто другие границы личного пространства.
А целовать ребёнка в губки — гадко. Даже если она её мать.
Другой вариант неправильный.
Игорёк
Тонька с Маришкой пришли последними.
Игорёк не любил праздничные семейные застолья. Всегда спорили. На громких тонах. Тонька. Виталька. Мать. Тонькин муж — Сергей — приходил редко. Его особо и не ждали. Игорька не интересовали разговоры о политике. Словно сидишь в автобусе, полном людей, на громких тонах обсуждающих какую-нибудь на редкость бредовую мысль. Думаешь: «Вам больше заняться нечем?» Вот если бы обсуждали что-нибудь интересное, но такое бывало редко. Быстро надоедало.
Игорёк с Маришкой уходили. Дети — бестолковые существа. Они любят играть в одно и то же. Сто-пятьсот раз подряд. Но заставлять их скучать — неправильно. Хоть от них и клонит в сон. Ни Тонька, ни Виталька в детстве с ним не играли, они были старше, у них были свои интересы. И у одной, и у другого. Но всё же Тонька научила его читать.
Он читал Маришке книги. Из трёх детских, которые стояли на полке, обычно она выбирала одну и ту же. Ни конструктор «Лего», ни какие-то другие игры её особо не интересовали. Она не была сообразительным ребёнком. Спокойная. Не плаксивая. Она любила обставлять фигурки животных вокруг себя. Игорёк играл за хищников, которые постоянно нападают и хотят сожрать бедных животных. Маришка их защищала. Строила им домики. Наливала водичку в маленькую миску. Потихоньку стаскивала им еду со стола. В остальном…
Он знал, что Маришка принимает его за своего. Если ты играешь с ребёнком, значит, ты не взрослый.
Его крайне веселило, когда мать заглядывала в комнату, если они долго не появлялись, затихали и не вопили на всю квартиру:
— Ну что, играете? Ну играйте, играйте.
Чувствовал себя эдаким шестилеткой. Без обязательств. Без критики действий. Что взять с ребятёнка? Если они сидели за столом, Маришка убирала от него ножи. Под Новый год она делала ему бутерброды. На самом деле мило.
Больше всего Маришка любила играть в прятки. Заползала в разные места. Пряталась под ворохом одежды. Порой так сложно было её найти. Если пряталась, то сидела как серенькая мышка тихо-тихо и незаметно. Он болтал, выманивал её. Никогда не поддавалась.
Когда Тоньке не с кем было оставить Маришку, она приводила её сюда. Он, Маришка, мать играли в лото. Он следил, чтобы всё было по правилам, чтобы без жульничества, без поддавков. Было весело. Но скоро Тонька с Маришкой должны были уехать в другой город. Недалеко. Но всё же. Когда ей нужно было, оставляла ребёнка с ними. Мать привыкла к Маришке. А теперь. Разве это правильно — сначала заставить привязаться к ней, а потом забрать? Мать будет огорчена. Она привыкла.
Тонька с матерью всегда находили причины для ссор. Что-нибудь из детства? Когда они были маленькими, он этого не замечал. А теперь. Что Виталька, что Тонька, вроде взрослые люди, а ощущение, что им чего-то не додали. Ну ё-моё. Серьёзно?
Тоньку он почти ненавидел, вот так воспользоваться человеком. А как же любовь матери к Маришке? Наверное, психологическая неприязнь к сестре шла из детства. Но он хотя бы это понимал. Как-то он осознал, что у девочек бывают месячные. Это почему-то показалось ему мерзким и грязным. Впечаталось: все девчонки — нечистоплотные и грязные. Он не хотел прикасаться к ней. К её рукам. К другим людям.
Дети — это другое. Они чисты и невинны. Если, конечно, они не обкаканные младенцы.
Когда Тонька забеременела Маришкой, он размышлял, что она может умереть. Может, подобные мысли не приходят другим в голову. Он думал именно так. Тогда он видел её редко. Слишком огромный живот. Слишком худая и костлявая. Слишком слабая, чтобы нормально выносить ребёнка. Потом боялся, что умрёт ребёнок. Он где-то читал, что в первый год возможна младенческая смертность без причины. Старался не привязываться.
Племянница — просто любопытный маленький экземпляр для наблюдений.
Антон
Вероятно, тогда он уже не чувствовал себя чем-то обязанным дочери.
Плевал на всех и вся.
Как суицидник по жизни со стажем, то есть обычный человек, что он мог сказать дочери? Сказать, что его удивили её слова, ничего не сказать.
Он заблуждался, думал, у неё всё идеально: мама, папа, я — дружная семья. Оказалось — вывеска, реклама на фасаде дома с трещиной в фундаменте. Как у многих, ничего необычного. Антон отца не знал, тот умер рано. Вероятно, для детей, брошенных одним из родителей, это может стать травмой на всю жизнь. Его не бросали. Просто стечение обстоятельств, которым невозможно противостоять. Как младшенького знал, его любили больше. Даже наказывали старших из-за него. Самодостаточность. Отстранённость от общественных движений. Он не ходил в садик. Так что эта странная жизнь, типа полноценного существования, казалась ему чем-то странным, чем-то чуждым ему. Думал, что для дочери — это хорошо. Как у всех. Непутёвый папашка с временными подработками, вероятно, не самый лучший вариант для маленького человечка, безотносительно его чувств к этому.
Хотя самому в детстве не казалось, что он был чего-то лишён. Отец мог бы и побить, наказать, без него жизнь казалась намного проще. Потом, став старше, осознал, что чего-то ему всё-таки не хватило. Чего-то не испытал. Эдакое лёгкое любопытство по отношению к другим людям, в чьей жизни принимал участие отец. Прекрасно понимал, что быть отцом неродного ребёнка гораздо сложнее. Если ты не можешь наказать ребёнка, значит, не можешь воспитывать, а, не воспитывая, ты остаёшься, по сути, просто посторонним дядей.
С другой стороны будешь воспитывать, мамашка может и разорвать всякие отношения и без лишних разговоров. Но некоторым и в таком варианте удаётся становиться отцом не по названию.
Быть может, они и не испытывали желания воспитывать, как когда-то он. Лена, её мужчина. В этом было их различие. Да плевал с высокой колокольни на их взаимоотношения. Его это уже давно не касалось. Он смотрел словно с далёкого далека. Не свой ребёнок. Чужой дядя. Вроде, не педофил. Даже приверженец каких-то семейных ценностей, до которых Антону всегда было далеко. Садиться за стол только всем вместе? Мужик, ты серьёзно? Это было что-то из разряда фантастики. Непонятное. Удивительное. Чуждое.
Да и что он мог сделать? Если бы что-то сказал Лене, та бы решила, что он встревает в воспитание. Как в анекдоте про женскую логику, рыбку и оплату за проезд. Она вообще была им недовольна. Как будто он виноват в том, что Маришка вечно спорит, Маришка не умеет включать телевизор, что-то её ещё не устраивало. Как Маришка одевается. Не любит юбочки и платьица.
Ну и разглашать чужие секреты — это, по сути, было бы предательством Маришки. Потом он думал, может, она этого хотела? Но кто знает, что было в её голове. Он уже не знал её как раньше.
И не хотел знать. Это правда. Тогда были тяжёлые времена, он не помнил уже, с чем они были связаны, но вот Маришка, её жизнь уже не входила в сферу его интересов, о ней было кому позаботиться. Не худшие родители. Так чего ради ему стоило переживать? Почему он должен был думать о ней, этой предательнице? Если ей не хотелось жить, то есть не ценила свою жизнь, стоило ли ему ценить её жизнь?
Да, удивился. Собирался что-то делать? Нет. А что он мог сделать? Ему она нравилась, вызывала какие-то чувства тогда, когда была эдаким сорванцом: в бандане и шортиках копала землю молотком в поисках золота; ничем не отличаясь от симпатичного мальчишки, строила дом для человечка в песке; собирала червяков для червяковского бала под дождём, натянув капюшон. А не бегала эдакой худышкой-нищенкой-замарашкой в коротеньком, дурновкусном платьице, едва прикрывающем трусики.
Трусики и халатик. Это тогда, когда в доме чужой взрослый мужик. Конечно, это было дело Лены, но вопрос: на фига так делать? Детишкам можно и нужно прививать «облико морале». Ладно при нём она бегала в труселях, но теперь другая ситуация и она уже старше. Не хотел он о ней думать. Есть то, что ты можешь сделать, есть то, что не можешь сделать. Всё. Если Маришке было плевать на него, то и он плевал на неё. Такие дела. Ничтожное самооправдание. Но что с того? Она больше не представляла собой ценность. Пытался найти в жизни что-либо интересное, не находил. Но и что с того?
Возвращаться к старому не было ни сил, ни желания.
После Лены уже не мог завязать серьёзные отношения. Не хотел, чтобы дома кто-то сношал мозг проблемами, постоянным нытьём, молчаливым недовольством, ощущением всеобъемлющего давления. Что бы ни делал: виноват, плохой. И денег, ты, сцука, домой мало приносишь. Негодяй, что способен сидеть за компьютером или смотреть телевизор, когда ей, бедняжечке, так плохо. Кто-то посторонний в доме. Как столб в центре комнаты, который постоянно нужно обходить, чтобы не долбануться головой. Держать во внимании то, что он столб может обидеться, если ему не сделать «ку».
Песок, скрипящий на зубах.
Закрытое окно. Духота и невозможность дышать. Не открывай. Дует.
С женщиной невозможно жить. Нет, одному — проще.
У него был идеал. Ангелоподобное существо. Нежнейший голосок. Ни одного не то, что матерщинного, ругательного слова. Естественно, никакой речи о табаке или алкоголе. Недостижимая мечта. Хотя, возможно, он к ней и не стремился. Его идеал — картинка из телевизора. В детстве, вероятно, смотрел как христиане на деву Марию, потом уже позже увидел и не нашёл ничего особенного. Девушка как девушка. Но вот тот недостижимый детский образ остался. Светлое, молчаливое, хрупкое создание, всё закутанное в светлые лёгкие одежды, не оставляющие ни намёка на пошлую фантазию.
Но и вопрос с дочкой. Если у него один раз не получилось, он же не плохой отец. Если бы не получились три ребёнка — существовала бы ясная определённость. Знал бы наверняка. А так всё-таки неопределённость.
Он
Это ощущение неживого. Пустая выпотрошенная оболочка. Оболочка без души. Неподатливые мёртвые мышцы под рукой. Не хотел тогда видеть и не смотрел. В памяти не останется этого. Даже вес другой. В этом ворохе непонятного зловещего тела в цветном тряпье не было ничего от неё. Родного. Тёплого. Крика:
«— Папочка!»
Ключа живой энергии.
Больше никогда.
Секунда до, секунда после — невозвратность момента. Произошедшее невозможно изменить. Повернуть время вспять. Словно всё застыло вокруг. Шум в голове. И мир, оставшийся прежним, такой обычный, но чужой и холодный, как за прозрачным барьером. Там всё по-прежнему.
У него всё изменилось. У него всё не будет прежним. Теперь он сам другой. Боже, как же он виноват перед ней. И перед Викой тоже. Действовал так, будто он — не он. Будто происходящее не с ним, а с кем-то другим, малознакомым и чужим, холодным, бесчувственным к собственному горю. Вика, каково ей будет, как он сможет ей рассказать, глядя прямо в глаза? Не мог этого допустить. Его сознание не могло воспринять эту мысль. Жуткий всепоглощающий страх. Безмолвный крик, бьющийся где-то там, в темноте и грязи. Она-то ни в чём не виновата. Каково ей будет с этим жить? Как-то отстранённо, трезво, исподволь эта мысль заполонила собой сознание. Должен был уберечь её от правды. От разговоров малознакомых людей, чей шум голосов мог уничтожить и её тоже: шёпот, разговоры.
Мерзкие тени, заглядывающие в окна, идущие по пятам, разевающие поганые рты изо всех щелей, костистые лапы, раскапывающие нижнее бельё, смех гиен.
Мерзкие скоты.
Он не отдаст её имя им на поругание.
Действовал именно так, потому что так нужно было. Есть моменты в жизни, когда человек не отдаёт себе отчёта в своих действиях. Вот и он. Тогда… После ничего не помнил. Заблокировал память. Придумал удобную правду, в которую просто решил поверить. Нет, истина где-то жила в нём, запертая на несколько металлических дверей. Засовы, навесные замки, знак «стоп» маленькими красными буквами, чтобы не привлекать внимание. Осознание, которое вернётся, когда он будет готов принять его, но не сейчас.
Тупое оцепенелое ничто.
Он словно похоронил себя в своём теле. Говорил заторможенно, медленно. Когда спрашивали — отвечал.
То, во что сам хотел верить.
Объявление на столбе. Поиск пропавшей девочки шести лет. И фотография.
Может, она найдётся. Может, она жива. И всё будет как раньше. Всем сердцем надеялся на это. Верил. Прислушивался к стуку, царапанью в дверь, бежал встречать. Её найдут и приведут домой.
Надеялся на то, что доподлинно знал: невозможно.
Рассудок сделал всё, чтобы он смог пережить дни, месяцы до возвращения памяти.
Её труп будет терпеливо ждать его там, где он его и оставил тем дождливым весенним утром. Только проволока на деревянном ящике будет размотана. Кто-то обнаружил, но не посчитал нужным рассказать. Никто не хочет быть без вины виноватым. Предусмотрительная осторожность. Полиция не всегда работает правильно. Не всегда полиции это нужно.
А она, она обязательно простит за то, что забыл о ней. И не сделал всё как следует. Там, дома, в саду он посадит дерево. Тополь. Она любила тополя. Когда будет ветер, он будет убаюкивать её. Она никогда больше не останется одна. Не будет такого, как в тот злополучный вечер. Восемь часов беззаботного мирного сна. Восемь часов усталого сна с кошмарами.
Игорёк
Кошку Игорёк убил случайно. Нет, он иногда на полном серьёзе хотел её убить. Потому что, ну вот что ей стоило, ну чисто по-человечески не доставлять ему неприятности? Заводят же люди кошек, и нормально. Убивают же люди ненужных им животных, и нормально.
Мать своим убеждениям не изменяла. Притащил кошака — вот и нянчись с ним сам. Не маленький. Она кошек не любила.
Милая, ласковая кошечка. Котёнку он имя не дал. Просто котёнок. Когда выросла, стала просто кошкой. Она любила вскарабкаться ему на шею и сидеть там, обвив шею хвостом. Тёпленькая. Тяжёленькая. Он ходил аккуратно, чтобы её не трясло. Она вылизывала ему шею шершавым языком. Заботилась. Пусть негигиенично, кошка в доме — всегда негигиенично, для неё он делал исключения. Её можно трогать, она как будто чистенькая. И лапки у неё чистенькие. В такие моменты она для него была ближе, роднее, чем все окружающие люди вместе взятые. Мать постоянно ругалась за изодранные до дыр футболки. Но что он мог сделать? Ему нравилось, что кошка залазила ему на шею. Она не требовала особого внимания. Он мог продолжать играть в телефон, она не мешала. Мог пить чай. Мог ходить, думая о чём-то своём. Не мяукала. Не мешала. Тихонькая.
Был какой-то бестолковый хаотичный день. Много народа. Кошка с утра нагадила. Ладно, он ей это простил. Но когда это случилось во второй раз…
Он закрыл её в ящике.
Карцер.
Не мог же он бегать за ней под чужими глазами. Стыдно.
Тяжёлый ящик с местом под навесной замок. Хрен знает, почему ещё не нашедший своё место на свалке.
Бестолковый день.
Он всегда оставлял ей место для воздуха. А в этот раз почему-то забыл. Устал. Много народа. От них болела голова. Лег спать раньше обычного. Перед сном краем уха слышал какой-то странный скребущий звук. Очень хотелось спать. Лень было вставать.
Утром пришла Маришка. Спросила про кошку. Она любила с ней играть. В полусне он ответил, что она в тюрьме. Было рано, мать ещё не пришла со смены домой, он спал. Маришка тоже уснула. Проснувшись, первым делом вспомнил про кошку. Хотел её выпустить. Не в первый раз такое случалось. Раскаялся. Но…
Выпускать уже было некого. Взял два пакета, унёс подальше от квартиры. На улице стояла унылая дождливая погода. Маришка потом спрашивала, где кошка. Он сказал, что, наверное, она сбежала. Зачем ребёнку знать правду? Матери сказал то же самое. Хотя её это и не интересовало. Но на самом деле как может сбежать кошка, если она даже в коридор не выходит и боится незнакомых людей? Громких звуков? На душе в тот день было неприятно и гадко. Да он хотел её убить. Всю жизнь проводить за уборкой за кошкой, которая не может научиться ходить куда положено. Даже если мы в ответе за тех, кого приручили. Нет, это не дело. Но… Но не убил же. Потом, несколько раз он видел силуэт кошки в аквариуме.
Она спокойно плавала в воде.
Чувство раскаяния. Сожаления. Горечь. Не о кошке. О себе.
Он не справился. Кто-нибудь другой был бы ей лучшим хозяином, чем он. Чертовски жаль. До слёз. Нет, ей-то уже всё равно. Она уже ничего не чувствовала. Но… Наверное, он просто не умеет ни о ком заботиться. Когда-то давно в детстве, когда они ещё жили в доме, он повязал на шею котёнку красный бант. Просто валялась лента. Тонька оставила. Просто рядом сидел маленький серый котёнок. Просто нечего было делать. Просто до одури жарко светило летнее солнце.
Он не знал, что так делать нельзя. Спрашивали, кто так сделал. Не признался. А Тонька ещё могла оставлять с ним Маришку. О чём она вообще думала своей глупой башкой? Не знала, но всё равно. Небезопасно. Однажды он с Маришкой стоял у открытого настежь окна. Резкий порыв воздуха. Сквозняк. Пронёсшийся из одной комнаты в другую поток воздуха. Окна захлопнулись с грохотом. Треск. Стекла посыпались вниз.
Если бы Маришка ещё сидела там, на подоконнике, а ведь он её оставлял, ненадолго, на минуту, что-то взять с комода, но всё же. Она бы полетела с третьего этажа прямиком вниз.
Ему нельзя доверять детей. Он ни на что не способен.
Уныние и топкое болото.
Хорошо, что Тонька с Маришкой уезжают. Он никого не убьёт. Но теперь всё меняется. Маришка станет для него совсем чужой. Это нужно было обдумать. С этим нужно было разобраться.
Когда Маришке был годик, Тонька с Маришкой жили здесь, в квартире. Надоедливый плач ребёнка. Он представлял, как выбрасывает ребёнка в окошко. И так несколько раз за ночь. С приятным наслаждением. Так удавалось уснуть. Странно. Наверное, никто так не думает. Он никогда не спрашивал. Не спрашивал о бабушке, которая повесилась. Слышал краем уха. Было интересно. Но не спрашивал.
Он никогда ничего не спрашивал.
Пыльная клавиатура. Темный монитор.
Игорёк играл в английский язык на телефоне. Там он занимал первые места. На самом деле на редкость идиотское, несовременное занятие в современные непростые времена.
В школе всё было очень и очень сложно.
Времени до конца конкурса рассказов оставалось тоже мало.
Скрипели часы на стене. Не как положено нормальным будильникам: тик-так… А какой-то дурацкий, неправильный скрежет. Он хотел их разбить молотком. Чего не ведут себя как нормальные часы? Но было чертовски лень. Это ж надо было подниматься, вставать, что-то искать, что-то делать. Потому часы вторую неделю висели на стене и просто адски действовали на нервы. Вдребезги раскалывающееся на мелкие осколки время, несущееся на него бешено вращающим колёсами бронепоездом.
Антон
То, что Маришка не его идеал дочки, если вспоминать некоторые моменты, наверное, нельзя было назвать чем-то удивительным. Какой-то рассказ, ей семь — девять лет, в котором эти моменты уже угадывались… Обычно что-то отмечаешь, но не придаёшь особого значения.
Ну не скажешь же:
— Лена, займись моральным воспитанием дочери.
Она бы этого просто не поняла. Её больше волновало: расчёсан ли ребёнок, и чистенькая ли на нём одежонка. Сыто ли дитё.
Поспособствовал он этому? Если говорить честно, да. Аккаунт во «В контакте», как человек, не особо зависающий в соцсетях, он, чтобы порадовать дитятку, которого видишь пару раз в год, отдал ей (дитё большое, могло бы и зайти в гости само). Без разговоров. Не залезал туда, и мысли как-то не возникало. Ей нужен был для какой-то игры. Нормально, вроде.
Поиск в интернете, когда дитё не может правильно сформулировать запрос. Осознание ошибки после. Вероятно, нашла бы сама. Но дольше и не с его помощью. И, абсолютно точно, тот период, когда она месяц или больше прожила у него. Тогда Маришка с Леной сильно поцапались. Он ещё думал, что не могли они найти какое-нибудь другое время для этого. Он тогда серьёзно болел. Буквально сидел в четырёх стенах. И невоспитанное дитятко в его планы не входило. Лена это должна была понимать. Так же естественно, что ей не пришло это в голову. Совершенно точно.
Но…
Чтобы ботаническое растеньице, чьи интересы только интернет, не зачахло и не усохло раньше времени, Антон внимания на него не обращал. Вот если бы по достижении возраста оставила Лене потомство, тогда ладно. Зря, что ли, Лена её рожала. Отсутствие контроля. Отсутствие заботы. Отсутствие интереса, что там дитятко поело.
То, что, как он думал, ей самой было нужно.
Она должна была оценить разницу, понять, что кроме матери, пусть и опекающей и контролирующей сверх всякой меры, названивающей на телефон сто-пятьсот раз подряд, в жизни нет никого.
Что она делала в это время?
А фиг его подростков знает.
Может, не так понял. Может, эта суицидальность была лишь демонстративностью. Эдаким способом получить желаемое? Всё возможно. Тогда судил иначе. Воспринимал всё вполне серьёзно.
Один раз попросил сходить за хлебушком. Ответом: «Ну, папа, ты же меня прекрасно понимаешь, я же лодырь, мне лень». Очень даже понимал. Как человек, оценивающий по принципу «ты мне — я тебе», на слове «дочка» моментально поставил крестик. Эдакий стакан воды в старости от такого же эгоиста, как ты сам, вряд ли ожидаемое явление. От человека с суицидальными наклонностями тем менее вероятное событие. Светлана, сестра Лены, с которой они были знакомы уже давно. Ещё до его отношений с Леной. Просто позвонила. Просто узнала о его проблеме с хлебушком. Заехала, купила.
Вот и вся разница в отношениях и моментах.
Вроде там потом всё устаканилось. В принципе, он говорил Лене, что не стоит так давить на ребёнка. Но это пустое. Что что-то там не так, его заставило слово. Светлана, Маришка были у него. Маришке около тринадцати — четырнадцати. И тут его слово «верность» заставило Маришку рассмеяться. Ну… человек, у которого слово «верность» вызывает такой смех. Это заставило его посмотреть на неё другими глазами.
Обо всём, что происходило с Маришкой, он знал, не нужно было спрашивать. Светлана всё рассказывала. Её, Маришки, конфликт с матерью происходил буквально на его глазах… Светлана рассказывала, что Лена нашла переписку Маришки. Узнала много нового. Светлана, естественно, просила оставить всё в тайне. Он прикинулся шлангом. Не привык выдавать чужие секреты. Правило: если тебе доверили секрет — должен его сохранить. Всё остальное неважно. Лена чуть ли волосы на себе не рвала, но ему ничего не говорила. С интересом он смотрел на это. Ну, если тебе говорят: убери ребёнка от интернета, а ты не слушаешь, ты получаешь то, что должна получить.
Маришка вполне попадала под статистику. Ребёнок всё своё время оставленный без присмотра и под давлением. Пружинка схлопнулась.
Свою вину он не отрицал. Но если бы ребёнок был воспитанным, аккаунт не сделал бы плохого дела?
Лена не навещала свою мать. Ей с ней вообще было тяжело. То есть и она, в конце концов, своего стакана воды вряд ли дождётся. Хотя, странные у них всё-таки были отношения, Лена и Маришка, мать и дочка, эти тактильные обнимашки, чуть ли не секс, и при этом ненависть друг к дружке, естественно со стороны Маришки. Что у них там было?
Если ненавидишь — то ненавидишь.
Если любишь — то любишь.
К чему полутона?
Антон давно думал выбросить всё мало-мальски относящееся к Маришке. Её игрушки. Её рисунки, что всё ещё оставались в квартире. Даже знал куда — собрать всё в ящик и вывезти на свалку за городом. Почему-то именно туда.
Но… так почему-то не собрался и не выбросил.
Не собрался и не свалил куда-нибудь сам далеко и надолго. Просто, чтобы попытаться что-нибудь изменить. Выбраться из засасывающего в трясину болота.
Он
Солнце светит ярко.
Ещё не обжигающее. Мягкое. Тёплое. Расслабленное. Календарное лето впереди, но ещё нескоро. Тем ценнее погожие тёплые деньки. И одуряюще приятно пахнет цветущей черёмухой. Её аромат разносится слабым ветром. Потоки воздуха ласково касаются тела. Забираются под футболку. Вокруг толпы народа: тепло вытолкнуло всех на улицу, к долгожданному теплу и свету. Разговоры, смех. Ватаги вечно спешащей ребятни снуют кругом. Словно и весь мир преобразился.
Он сюда больше не вернётся. В родной город. То, что мать не знает, где похоронен её ребёнок, скверно, но что поделаешь? Знал, что не расскажет. Он не готов на это. Никогда не был готов. Но это то, что он словно должен был сделать. То, что до сих пор сидит занозой. Если хочешь жить — оставляешь прошлое позади. Не забываешь, а именно оставляешь. Без прошлого нет будущего, без ошибок прошлого нельзя рассчитывать на то, что впереди ждёт что-то по-настоящему хорошее.
Татьяна уже начинала нервничать. Татьяну уже не устраивало, что он весной болтается не пойми где и непонятно с кем. Его «так нужно» она пока принимала. Ещё не до ревности. Но уже на грани. Тонкая грань между хреновым прошлым и зыбким, хрупким настоящим. Она очень терпеливая. А он не хочет врать. В доме всё зависит от женщины. Если женщину что-то беспокоит, никогда не будет гармонии и уюта. Женщина: как ветер — либо ласкает свежим дуновением, ароматами цветов, либо холодными пронизывающими струями с запахами гниения и нечистот стремится уничтожить и сбить с правильного пути, втоптать с головой в болотную жижу.
Без женщины не было бы детей. Он всегда хотел играть со своими детьми.
Разумеется, став постарше, они будут его огорчать. Разумеется, у них с Татьяной нет и не может быть божественной идиллии. Но они разговаривают и решают проблемы, как взрослые. Не все так могут. Но именно так поступают взрослые. Дети — не идеальные картинки из журнала. Не всегда радуют. И не все трое его. У Татьяны это второй брак. Но… Ты не говоришь своей женщине: «Знаешь, дорогая, я случайно грохнул своего ребёнка, но пойми, я очень и очень сильно постараюсь так больше никогда не делать. И я тебя не особо-то люблю, но ты мне доверяешь детей, и я ценю это доверие больше всего. И мне действительно нравится целовать твои пальчики, пальчики самого родного человечка в этом мире. После детей, конечно».
Иногда просто нужно выговориться. То, что тревожит, должно иметь решение. Да, виноват. Да, грешен. Но может ли грешник иметь право на счастье? Оступившийся раз не обязательно монстр. И кто решает, кто и за что должен отвечать? Тюрьма спасает душу? Кто решает, какие поступки правильные, а какие неправильные? Можно рассказать первому встречному многое, если знаешь, что никогда не увидишь его больше.
Можно разрушить свою жизнь…
Но нужно тем или иным способом поставить точку и идти дальше. Жизнь и так коротка. Если оставаться в прошлом, если не ошибаться, не делать шаги в будущее…
Конец.