И тут Остапа Бендера понесло...
Р. Ли Тану посвящается.
* * *
Тишина. Только капли мелкого дождя пробарабанили по откосу окна, затихли и снова зарядили короткой очередью.
Он прислушался. Почему-то выпрямил плечи. Глянул в правый нижний угол экрана. Интернет не работал. Делать с этим что-то можно было, но совершенно не хотелось. Так в жизни случается, что иногда нечто очень простое невозможно совершить. Как лень отыскать инструкцию по применению «железа» которую ты совершенно точно знаешь, куда положил. Тем не менее, всё оставалось в подвешенном состоянии уже пару месяцев.
«Не …? — подумал он и мысленно же ответил себе. — Нет». Прошло слишком много времени. Он уже не помнил никого. Так, туманные силуэты не пойми чего, проскользнувшие по периферии.
Шум вентилятора в корпусе компьютера, капли дождя. Он попытался выцепить что-нибудь ещё, но не смог. Ошибка. Ошибка. И ещё раз ошибка. Только так можно вырваться из замкнутого круга неспособности принимать решения и воплощать их в реальность.
— Всё в порядке, милый? — Ева подошла неслышно. Приобняла его за шею, ненадолго прильнула, защекотав ухо ворсом теплого свитера. — Иди спать. Не нужно напрягать голову. Ты же знаешь, всё хорошо.
— Иду, — легко согласился он.
Он смотрел на неё, такую умиротворённую, расслабленную. Она ему нравилась сейчас даже больше, чем раньше. Такая нежная и хрупкая в этой кофте. Такая она не вызывала в нём сексуального желания. Умиление и потребность защищать.
— Я жду. — Она зевнула, по-детски прикрыв рот ладошкой, — Не забудь.
Ева ушла, будто её и не было. Тишина будто зазвенела громче. И ни капель, ни шум вентилятора ей не мешали.
Он снова остался один. И в шум процессора не встраивалась барабанная дробь по карнизу окна. Прислушался. Нет, дождь ещё не закончился. Медленно отодвинул занавеску. За окном мокрая блестящая улица. Яркий неестественный свет неоновых витрин и темнота кусками. Днём он также смотрел на улицу и тогда вывески ему не нравились. Теперь же свет казался более ненормальным, отвлекающим. Прикоснулся к стеклу, оно было скользким и прохладным. Прижался лбом.
— Всё хорошо. Всё нормально.
Собственный надломленный хрипловатый голос показался чужим. Максим давно уже ни с кем не разговаривал.
* * *
Тогда всё началось?
Незнакомая девушка из квартиры то ли двадцать три, то ли двадцать пять казалась симпатичной, только несколько полноватой. Она то ли купила, то ли снимала квартиру, появилась недавно и звали её Полиной. Или Мариной. Однажды, он даже помогал ей занести тяжёлые коробки в квартиру. Запомнил по ярко-рыжим волосам кудряшками.
Зря, конечно. Долг платежом красен.
В тот день, похоже, она перебрала и ей нужен был мужчина на ночь. Решила отблагодарить. Максим долго сомневался, что правильно её понял, но идти к ней в гости не испытывал никакого желания. В свои тридцать два года сексуального опыта он не имел. И вот так вот с бухты-барахты начинать не собирался. Хотя, возможно, он просто неправильно её понял. Но она была рыжая. Она была полноватая. И она не была хорошенькой нимфеточкой.
Начинать с тридцатилетней тёткой было сродни геронтофилии.
То есть ничего, что могло заставить его свернуть с праведного пути.
У него стоял сериал на паузе. Что-то кровожадно-маниакальное. Вышел буквально на пару минут за хлебушком. Был ещё весь в сериале голодный и не здешний: сам не свой, сам не в себе. Накрашенная брюнеточка сбила его с толку. Взяла тёпленьким. Он хотел только, чтобы она от него отстала. Раздражение разливалось по телу и он уже чувствовал как дрожат пальцы рук. Он был в прострации. Ещё чуть-чуть и он бы её придушил. Естественно, он никогда не причинил бы вред, но ощущения были именно такие. Никто ещё прежде так не доставал и не заставлял при этом мучиться от стыда и ощущения что он действует иначе, чем должно. Но с какой вообще стати он должен был что-то делать, если не хочет? Ощущение: соседи подглядывают в замочную скважину — добивало.
Рыжая бестия обозвала его «не мужиком», а точнее «человеком голубых кровей», порвала рукав куртки и ушла нетвердой походочкой. Максим испытывал крайнюю степень смущения, знал, что она сделала это не специально: он отнимал её руки от своего тела, а у Мариночки был хороший маникюр, но от этого ситуация не казалась менее идиотской. Женская мстительность — страшное дело… В отношении этого не питал иллюзий. Вдруг непрошено вспомнилось, что он видел её хахаля. Эдакий бугай бандитской наружности. Максим проблем не любил ни в детстве, ни сейчас. И как-то оно всё ему обходилось.
Но если везёт, не значит, что везти будет всегда…
И таким макаром, захандрив на пустом месте, сгорая от стыда и отвращения неизвестно к кому более собственным страхам или самому себе, Максим застрял в квартире на пару недель. Сначала боялся встретиться с ней или еёшним в подъезде, боялся, чего она могла наговорить соседям, которые знали его с молодых ногтей, потом уже застрял в парадигме: если ты выходишь на улицу, то выходишь, и чувствуешь потребность, если не выходишь, то всё в точно противоположную сторону.
На всю катушку прочувствовал себя эдаким хикамори-затворником российского разлива.
Не мылся.
Не брился.
Посуду складывал стопкой. Мошкару руками не разгонял.
* * *
Тогда он очень устал. Вероятно, из-за этого потерял контроль над собой. Всё началось с обычной детской возни. Потом приобрело опасно сексуальный характер. Девчонка хотела целоваться, на него тогда нахлынуло безотчётное желание несмотря ни на что. Максим много читал. Много знал для своего возраста.
Девчонка была младше.
У девчонки пахло изо рта.
Девчонка была болтлива.
Он просто всё прекратил. Нет, они, конечно, немного поигрались во взрослых, но успели закончить до того, как пришли другие. Что он принимал в расчет. Максим потом мучился, что она проболтается, но всё тогда обошлось. Чудо, не иначе! Больше такого он себе не позволял. Этот единственный опыт вызвал опасение, что он не может себе доверять, что всё каким-то немыслимым образом могло вывернуться в немыслимое. С чем не смог бы разобраться. Чего не мог принять его слабенький, основанный на добрых сказках, разум. Добро всегда побеждает.
Это было страшно.
На уроках секс-просвещения, когда детям демонстрировали половые органы, Максим закрывал глаза и не смотрел. Дома же такую же чёрно-белую газетенку, хрен знает каким макаром оказавшуюся в наличии, он прочитал от начала и до конца и всё казалось притягательно-омерзительным.
Он знал, что они не должны были показывать такие картинки детям. Это было неправильным. Отвратительным. Окончательно уверился в мысли, что все взрослые — редкостные дебилы.
Потом, уже значительно позже информация уже не интересовала. Как-то подслушивал, как старшие девочки шушукались о том, как целоваться на помидорах и из какого из двух отверстий появляются дети. Он-то думал у них какая-то мировая вселенская тайна грандиозных масштабов, а не вся вот эта хрень за семью печатями. Недоумевал, чего их интересует подобная фигня: они-то были много старше — а не что-нибудь на самом деле интересное.
Логично, что они просто были глупыми. «Бабы дуры не потому что дуры, а потому что бабы».
Как-то услышав эту фразу, принял её как аксиому.
Где-то в третьем классе, в конце уроков к нему подошла девочка и поцеловала в губы. Весь класс смеялся. Максим очень страдал, и что стал объектом всеобщего внимании, и что никак он на это не повлиял, с его стороны внимания не было, но была четвертая четверть, скоро должно было начаться лето, в конце-концов все забыли про это.
Пережил.
Любопытства к сексу он уже не проявлял. Своё тело знал хорошо. Искать что-то на стороне не видел смысла. Как оказалось, на долгие десятки лет.
* * *
Тот день он запомнил хорошо. Триггер.
Он ещё не ходит в школу и чёрт его знает, сколько ему лет, меньше пяти, шести. Разума ни на грош. В комнате тускло горит свет, включен телевизор, черно-белая картинка.
Он один. Совсем один у яркого экрана. Загипнотизирован. Очень тихо и в полнейшей тишине только редкие слова дремучего фильма из восьмидесятых. А там ещё магнетически утягивающая в мрак дребезжащая, всё ускоряющая мелодия.
Страшно до дрожи, жути, трясущихся коленок и холода, который скукоживает существо до размеров яблочного зёрнышка.
Фильм о мальчике, у которого появилась сводная сестра. Мальчик думает, что его не любят, решает избавить всех от самого себя, травится спичками. Мать в панике, обнаруживает его и отпаивает молоком. Слёзы, сопли, тряска мальчишечки в суровых материнских ручищах..
Максим тут же проникся. Он глубоко потрясён. Он в шоке, он идёт искать защиту и ответы у единственного человека на свете, который всё знает и может помочь, у мамы. Медленно идёт в в полутёмных бесконечно-длинных коридорах. Страшно. Темно. Каждый шаг даётся с трудом. В кусках темноты притаились многощупальстые чудовища, готовые утащить в свои тёмные закоулки, где его уже никто не отыщет. Он же в гостях у дяди Серёжи, а не дома. Через долгое-долгое время маму он находит. Картинку видит. Всё хреново. Мир перевернулся и упал вверх дном. Удар грома и вспышка света. Красавица погибает в страшных муках в руках чудовища. И он ничего не может сделать и даже не пытается. Но красавица не страдает. Его, Максима, бедного, несчастного ребятёночка в угоду монстру, отсылают подальше сквозь тьму к злополучному телевизору. Глобальных размеров диссонанс и неразрешенный конфликт с мальчиком со спичками. Но вся ситуация благополучно забылась на добрые пару лет вперёд. А вот фильм не забылся. Сработал триггером, чтобы напомнить.
Чтобы обозначить крепко, навсегда, каким оно должно быть.
Триггер сработал позже.
А тогда он даже не знал слова секс. Детский разум благополучно запихал эту ситуёвину подальше в глубину подсознания, затолкал, утрамбовал. Убаюкал мягким сном. Ничего просто не было. Всё хорошо.
Знание неизменно на все времена. С некоторыми переменными. Если есть проблема, можно самоубиться спичками и не пить молоко. Только главное не попасться в лапы монстра Мамы с огромными ручищами.
* * *
Каждую ночь, только голова касалась подушки, он засыпал, сочиняя в воображении эротические сны. Никому не говорил, но и не стыдился, такая привычка пришла к нему несколько лет назад, вероятно, сказывалась нехватка секса. Тогда не мог уснуть… А так это уже становилось и не проблемой вовсе. Даже просыпаясь среди ночи всегда вновь погружался в фантазии с коротким, неизменно одинаковым сюжетом. Сексуальное насилие. Допускал, что у других не так, но и что?
С чувством самомнения у Максима образовался порядок с детских лет. Это не он плохой или не такой, это все остальные уроды, что из-за них он не может реагировать на мир, адекватным своим естественным реакциям, образом.
Прочитал книгу, в которой главный герой разговаривал сам с собой. Был очарован довольно интересной идеей. Взращенный второй Максим, как собственный собеседник, с которым можно разговаривать обо всём на свете, а не, тайна, которую знают двое уже не тайна. Это казалось соблазнительным.
Да и просто как собеседник — лучше чем все окружающие люди, пусть многочисленные, но не то.
Попробовал и сразу перестал… Негоже быть мальчику настолько не таким, как все.
Максим и пить-то не пил, чтобы другие не добрались до его мозга. Подмеченные фразы, что он не такой, как другие, его не беспокоили. В драку не лезут и здорово! Можно жить дальше. Сложно, но можно.
Если ты никогда не дрался с другим любая конфликтная ситуация опасна. Не знаешь как действовать, как посмотрят другие, если окажешься в проигрышной ситуации. Опыт сын ошибок трудных Максиму не грозил. «Я вас не знаю, вы меня не знаете, всё хорошо», — этот девиз помогал ему выжить, не ошибаться и не взрослеть. Спорили другие, Максиму было всегда глубоко фиолетово на их мнение, ошибочное или нет.
Собственную правоту не доказывал. Эмоций не проявлял, был спокоен, безынециативен и туповат на реакцию и интереса со стороны противоположного пола не имел.
Но риск драки был всегда и риск оказаться в проигрыше на виду у всех стал самым сильным страхом.
Большего удара по самолюбию не существовало.
Если тебя хоть раз избили уже не сможешь оправдаться, что это не ты слабак, а просто драться не хочешь. Убедить себя уже будет невозможно. И тогда вариантов не так уж и много.
* * *
Капли дождя по стеклу. Разводы…
Там внизу в свете многочисленных фонарей скользкая блестящая гармония света, отражений, прекрасная картинка, где одно только бесконечное залитое блеском прекрасное идеалистическое безлюдное безжизненное пространство.
Струи дождя вносят активность в безмолвие и упокоенность мертвого. Жизненность в яркость, блестящесть. Привлекательность. Манящую зыбкость недолговечного, непохожего, потустороннего.
Максим очень хотел на улицу… в дождливую паранормальность. Физически представлял. Ветер, холодящий кожу. Сырость. Порыв ветра, сбивающий капюшон с лица. Капли. Внезапный озноб от пронизывающего насквозь ветра, холодные ботинки. Скользкую грязь под ногами, если сойти с заасфальтированных дорожек, разноцветной плитки в сторону, к окраине.
Идти с потоками дождя в полном одиночестве, закрытый от случайных глаз непогодой. Мечта.
Прекрасно знал, что сегодня уже не выйдет. Существовал непреодолимый барьер. Он не мог справиться с ним уже несколько дней. Но еда в квартире заканчивалась — финта ушами, иного варианта не существовало. «Значит, завтра», — подумал он.
«Надо, так надо», — решил он пару дней назад.
Прореха на рукаве единственной куртки, вот где пригодилась бы заранее проявленная запасливость, собственная неспособность встречаться с кем-либо делала простое событие неимоверно грандиозным подвигом, нет если бы не опыт кронавирусных каникул, никогда не продержался бы настолько долго, но всё когда-либо заканчивается и необходимость встречать реальность лицом к лицу встала как никогда остро.
Дождь. Он хотел попасть в его власть, а вот людей видеть не хотел категорически, то есть пара недель затворничества сделали своё дело. Было страшно видеть живых существ, крутило живот, и неизвестно только лишь от голода.
Всего-то несколько десятков шагов.
Если спуститься вниз, то на первом этаже здания круглосуточный магазин. Всего-то.
* * *
Он сидел на полу. Обнимал колени. Смотрел на пальцы ног. На руки. На ноги. Прерывисто вздохнул, выдохнул.
Одни и те же мысли тяжело, но с бешеной инерцией вертелись по кругу. «Не хочу. Не могу. Не буду!». Злость разливалась внутри, билась о стенки контроля и невозможности вылиться во что-нибудь осмысленное, отзывалась лишь слабым тремором пальцев, стиснутых на коленях.
Двери закрыты. Окна закрыты. В квартире тепло, тихо. Кажущаяся мнимая безопасность усыпляет. Но в воздухе висит давящее неумолимо нарастающее напряжение. На улице зима. Лишь только её начало. Та мерзопакостная погода на уровне минус десяти градусов, к которой сложно привыкнуть, к которой не тянет вернуться. Его и не тянуло.
Ева сидела в кресле. Светлые волосы волной спали на левое плечо. Голова опущена. Взгляд устремлён в книгу. Она читает только классику. Только хардкор. Лев Николаевич Толстой «Война и мир».
На Еву приятно смотреть. Она как нежный ангел, спустившийся с небес, чтобы покорять своей красотой. Хочется сжать её в крепких объятьях. Но тогда ангел растворится и утечёт сквозь пальцы. Безопасней наслаждаться её присутствием на расстоянии. Почувствовав взгляд, поднимает голову. Её глаза ещё затуманены сценами баталий, она сама ещё не здесь, но вот уже смотрит пристально. Понимающе. Уголки губ чуть дрогнули в усмешке. В голубых бездонных глазах искорки смеха.
— Не выйдешь? — улыбка становится шире.
Он покачал головой.
— Глупышка, — она медленно опускает ножки с кресла, опускается на колени рядом с ним, придвигает голову близко к его голове, её голубые глазища надвигаются с неумолимой страшной немигающей силой. — Тебя же вытащат!
Он опускает голову.
— Ева, знаешь, ты меня иногда пугаешь. Не делай так больше. Это правда нервирует.
Тёплые ладони прикоснулись к лицу, обхватили подбородок.
Она заставила его посмотреть вверх.
Усмешка на губах.
— Знаю, но понимаешь, Макс, моё терпение не безгранично. Вчера приходила твоя сестра. Ты не открыл. Разве я не красивая? Разве я не заслуживаю подарков? — ее смех подобен безумию, но она как всегда милашка.
Он следит за каждым её движением, понимает, что это уже серьёзно.
— Что делает женщина, когда её мужчина не делает того, что она хочет?
Ева отпускает его, садится обратно в кресло, упирает кулачок в прекрасное личико.
— Мне нужен третий том. Книга почти закончилась. Не зли меня, Макс.
Ева раскрывает книгу и погружается в чтение.
Она такая красивая.
Он знает, что не может её потерять.
Его трясёт как от холода. И он всё никак не может унять дрожь.