Все равно тебе водить
***
Широкая озорная улыбка, неоново-голубые глаза, носик сердечком, усики-ниточки, вязанные ушки торчком. Я нагнулся, чтобы поднять валяющуюся в грязи на краю тропы детскую шапку. Сжал крепко в кулаке влажную ткань, стараясь убедить себя, что это хороший знак, что я на верном пути.
— Варя! Варечка! — выкрикнул я вновь, прислушался.
Но в ответ лишь шелестела безразлично листва, щебетали беззаботно птицы. Я осматривался по сторонам, пытаясь уловить движение или синеву ее куртки, следы на грязи, но тщетно. Осенний лес вокруг был ужасно спокоен и отвратительно красив в контрастных лучах позднего закатного солнца. Слишком, раздражающе, нормален — типичные огненно-желтые тона с вкраплениями хвойной зелени, как с открытки. Будто ничего не произошло. А меня самого трясло от нервов, сердце колотилось на износ, тревожные мысли плодились, порождая сценарии один хуже другого. Но нужно было продолжать искать. Я сунул шапку в карман толстовки, взглянул мельком на экран мобильника, чтобы удостовериться, что сеть все так же недоступна. Потом медленно выдохнул пару раз, чтобы успокоиться, и поспешил, почти побежал, дальше.
— Варя, пожалуйста! Варя! — Я звал дочь раз за разом, сбивая дыхание, тяжело хватая воздух ртом.
Широкая тропа вела вглубь леса, то сворачивая резко несколько раз подряд, то вихляя зигзагами, то раздваиваясь лишь для того, чтобы обогнуть очередную лужу и соединиться вновь через несколько метров.
«Как это вообще произошло? — продолжал я терзать себя, — Господи, она ведь была в доме с Аней... Она же никогда бы без нас... И я точно замыкал чертову калитку!»
***
Варя изгибалась всем телом, пытаясь вырваться:
— Пусти, — взвизгнула она, — папа, помоги!
Но Аня продолжала щекотать дочь, они обе хохотали в голос.
— Я спасу тебя, — с пафосной интонацией рыцаря из сказки выкрикнул я, выхватил дочь из рук жены, подкинул слегка над собой, поймал и прижал к себе.
— Ты спасена! — подмигнул ей. — А теперь бежим домой — обедать и спать.
— Нет, — замотала дочь головой, — не спать. Мультики!
— Какие еще мультики? — засмеялась Аня, — Хитрюля, ты чего это придумала?
— Мама сказала «хитлюля», — залилась Варя смехом, — Я — хитлюля!
— Еще какая! — выпалили мы с женой хором.
Мы старались минимизировать время за мультиками, с чем наша трехлетка была совсем не согласна. Зато можно было использовать «Три кота» или «Синий трактор» как валюту на случай переговоров по неприятным вопросам, от посещения поликлиники до ухода без слез с детской площадки.
—Хочу на шею, — заявила дочь.
Я без возражений, поднял ее, усадил себе на плечи. Так мы куда быстрее вернемся к дому, чем если Варя будет идти сама, отвлекаясь постоянно на очередные цветочки-листики. Уже пора было укладывать малышку на дневной сон, совсем не хотелось перегулять и сбить режим. После насыщенного утра мы с женой очень предвкушали час-полтора отдыха на террасе, с книгой, под пледами, в полной тишине.
— И это только пятница, — протянула мечтательно Аня, — Еще все выходные впереди. Спасибо, что взял денек отпуска, муж, это настоящая перезагрузка.
Я кивнул и не остался в долгу:
— А ты все организовала, дом выбрала супер, и...
— Ножками, ножками, — не выдержала и пяти минут без дела Варя.
Я осторожно приподнял дочь, снимая с шеи, она, как всегда, успела схватить мою кепку и засмеялась, довольная этой традиционной шалостью. Я поставил дочь на землю, а она вернула кепку и побежала вприпрыжку вперед по дорожке.
— Только у деревьев остановись, — крикнула вдогонку Аня, — подожди нас.
Жена протянула мне ладонь, и мы пошли дальше, обсуждая погоду, планы на вечер, да все на свете. С погодой, кстати, нам действительно повезло, в конце сентября в Подмосковье мы бы радовались и просто отсутствию дождя, а тут еще и такое теплое солнце. Поэтому-то мы и выбрались с утра пораньше, сразу после завтрака на прогулку к реке. Получилось посидеть на берегу у воды, попить кофе из термокружек, пока дочь бегала по покрытому травой пологому склону вниз-вверх. Потом кидали все вместе камушки в воду, собирали красивые листья, даже гонялись за бабочкой.
— Мам, можно конфетку? — спросила дочь, подбежав, протянула на ладошке что-то в ярко-зеленом фантике.
— Малышка, — первой отреагировала Аня, — а ты где ее взяла?
— Нашла. На пеньке. — гордо ответила дочь.
Она показала нам место чуть впереди, на самой опушке рощицы, через которую лежал путь к арендованному дому. Сбоку от дорожки, не очень заметный на фоне березы, стоял, слегка покосившись, деревянный столбик высотой как раз с Варю. В верхней его части было вырезано искусно лицо, то ли женское, то ли детское, а ниже кольцами один под одним узоры: деревья, грибочки, листики, просто орнамент в старо-славянском стиле. Очень детальная резьба и, притом, отлично сохранившаяся, хотя дерево посерело и слегка растрескалось от времени. Прямо перед столбиком обычный пенек, а на нем еще несколько конфет, подсохшие красные ягоды на веточке, раскрошенное "юбилейное" печенье стопочкой.
— Как там было? — протянула задумчиво Аня, — Лесной дух, прими угощение. Меня не кружи, места подскажи. Чтобы вернуться домой не с руками пустыми, а с дарами лесными.
На мой удивленный взгляд, она пожала плечами:
— Бабушка так оставляла подношения лешему, когда мы в деревне за грибами ходили.
— А вы все еще полны сюрпризов, Анна Викторовна, — хмыкнул я, потом обратился к дочери, — Варь, положи конфетку обратно, мы на улице ничего не поднимаем. Я тебе дома твое печенье звездочками дам, если весь супчик съешь, ладно?
— Холошо, — легко согласилась она, бросила фантик возле пенька.
— Надо же, — рассуждала Аня, уже возвращаясь на дорожку, — Помнят еще местные старые традиции. Всамделишный алтарь, идол — чего только не увидишь.
— Забавно, — пожал плечами я.
***
Заметив издали развилку, я замедлился, понимая, что не представляю куда двигаться дальше. Дорожка упиралась в исполинский, необхватный дуб и расходилась перед ним под прямым углом в противоположные стороны. И ни следов дочери, ни намека на то, куда идти.
— Бесполезно, бессмысленно, глупо, — противный, дрожащий, трусливый шепоток — мой собственный. — Что теперь? Она может быть где угодно, может вообще...
Я оборвался на полуслове, услышав что-то выбивающееся из монотонного шума леса.
«Плачь? Крик? — не понял я, не поверил — Смех?»
Я свернул влево, туда, откуда, как показалось, донесся звук. Вдалеке между белесых и светло-коричневых стволов мелькнула синеватое пятно — лишь на пару мгновений, неясно, но о большем я и не мечтал. Я побежал так быстро, как только мог.
— Малышка, это папа! — выкрикнул я. — Постой, пожалуйста!
Тропа вскоре, будто издеваясь надо мной, сузилась настолько, что пришлось продираться через ветви, а когда вновь разошлась пошире, начала петлять пуще прежнего.
«Не показалось ли мне вообще?» — проскальзывали в мой разум сомнения, но я отбрасывал их тут же.
Будто в награду за эту уверенность опять раздался тот странный крик где-то за спиной, даже ближе. Заливистый детский смех, очень похожий на Варин. Я обернулся тут же, в надежде увидеть дочь, но не обнаружил ничего кроме незнакомого леса. Вообще ничего. Не оказалось позади даже тропы, по которой я только что бежал. Как и впереди. Куда ни взгляни, в любом направлении, лишь бесконечный сумеречный лес, да нетронутый ковер листвы на земле, ни моих следов, ни чьих бы то ни было еще. Вместе с темнотой медленно наползал, еще едва заметной дымкой, туман.
Такой опустошающей, отупляющей растерянности я не ощущал никогда в жизни. Я просто оцепенел. На глаза сами собой навернулись слезы. Все страхи и волнения, которые я подавлял во время этой безумной погони, навалились на меня разом. Я безумно переживал за дочь, мне было больно представлять, в какой ужас пришла Анечка, обнаружив, что нас обоих нет во дворе. Я даже не успел крикнуть ей ничего, когда увидел, что Варя выбегает в калитку. Я ведь даже не мог представить, что наша дочь убежит куда-то без нас, да так быстро, далеко. А теперь я сам вообще не понимал, где очутился и что дальше делать. Я впился зубами в губу, чтобы не завыть.
Снова разнесся по лесу этот звенящий смех. И я ухватился за него, как за единственную зацепочку, что-то логичное, знакомое. Рванул в направлении звука, пробираясь через мелкую поросль, перепрыгивая через коряги, огибая поваленные давным давно, лишенные коры огромные стволы, стараясь не упасть каждый раз, когда кроссовки скользили по грязи. Под ногами трещало, хрустело, хлюпало, я тяжело дышал ртом, отчего боялся, что не услышу ничего больше. Но смех повторился вновь, а после еще и еще, то ближе, то дальше. Вместе с ним мелькал заветный силуэт дочери, но всегда где-то вдали, спиной, всегда слишком быстро, нечетко. Я метался за ним как безумный, меняя хаотично направление, кружил по лесу, не понимая уже, где нахожусь и как давно, будто в трансе.
Окончательно стемнело, резко похолодало, окутал мутной сыростью сгустившийся туман. Я освещал путь фонариком телефона, отвоевывая у ночи хотя бы несколько зыбких метров. Уже не смех — хохот становился все истеричнее, злее с каждым приступом, все страннее и, вместе с тем, страшнее, пока не оборвался вдруг, как и не было. Почти одновременно с тем пискнул в последний раз жалобно разряженный смартфон, и свет погас. Тьма навалилась всей своей черной тяжестью.
А я все шел — медленно, сам не понимая куда. Через десяток шагов запнулся обо что-то, завалился, выставляя вперед руки, но земли не оказалось там, где ожидал. Я покатился кубарем вниз, по какому-то склону, лишь чудом не врезавшись ни в единое дерево, не напоровшись на случайный сук. Рухнул всем телом, лицом в разящую прелой гнилью влажную массу, скрытую под верхним слоем листьев. Больно.
— Это ведь все не взаправду, да? — прошептал я, перекатившись кое-как на спину. — Не может всего этого быть... Проснись уже, хватит.
Но сырая листва под затылком ощущалась очень реально, саднили содранные ладони, ныл ушибленный бок, сердце выстукивало неровный тахикардический ритм .
***
— Ух, вот поймаю, защекочу! — топал я нарочито громко ногами по листве позади дочери.
— Не поймаешь, не поймаешь! — кричала Варя на бегу.
Большой деревянный дом с панорамным остеклением, как и прочие в коттеджном поселке, был построен прямо между деревьев. Мы пользовались этим по полной, бегая меж берез и елей друг за другом почти без остановки уже минут двадцать. Аня полулежала рядом в сетчатом гамаке, отдыхала после десятка кругов с грузовичком на веревке вокруг дома, снимала нас для семейного архива. Из оставленной на ступеньках у входа портативной колонки доносилась до нас спокойная музыка из осеннего плейлиста жены.
Просто идеальный осенний вечер. А скоро девочки пойдут домой накрывать на стол, а я разожгу угли в мангале, буду жарить мясо, попивая темное нефильтрованное. Потом, после заката, когда загорятся желтые лампочки гирлянды натянутой от забора к веранде, мы выйдем вместе греться у костра.
Тем временем Варя юркнула за дерево, думая, что оторвалась от меня, но я успел обогнуть ствол с другой стороны, и она угодила прямо ко мне в руки. Я подхватил дочь, начал щекотать. Она взвизгнула и засмеялась громко, звонко, так непосредственно, искренне, как умеют смеяться только дети, не задумываясь о том, как их смех звучит, кто их услышит, не слишком ли громко, да любой прочей ерунде.
Я запыхался и хотел присесть рядом с женой, но Варя не знала усталости:
— Пап, ну давай в догонялки, еще лазочек! Ласскажи считалочку пло луну!
Аня спрыгнула с гамака, похлопала меня по спине, мол: «Держись, скоро отдохнем». Она присоединилась к нам — считаться интереснее втроем.
— Ну хорошо, — улыбнулся я им обеим, — только в последний раз, ладно? Давай, на кого укажет, тот и догоняет...
***
Так я и лежал на влажной земле, уставившись тупо вверх, где вместо сомкнутых черных крон, которые ожидал увидеть, подрагивало мутно, едва пробиваясь через плотную пелену, неровное пятно желтого света. Но туман отчего-то начал рассеиваться, даже распадаться на клочья, и сквозь прорехи стало видно яркий месяц-серп.
— Карр, — заставил меня вздрогнуть громкий птичий крик.
Я сел настолько поспешно, насколько смог. На кривой коряге прямо передо мной, так близко, что я мог бы дотянуться рукой, сидела неподвижно, чуть приоткрыв клюв, здоровенная ворона и буравила меня блестящими глазами-бусинками. Я скользнул по ней взглядом, но заметил что-то яркое позади — синяя курточка, серые штанишки с узором сердечками, та самая шапка с ушками, которая должна была быть в моем кармане. В центре широкой круглой поляны, на которой я оказался, стояла спиной ко мне Варечка.
Я медленно отодвинулся назад, встал и, по широкой дуге обходя птицу, подошел к дочери, не веря в то, что все же нашел ее.
—Варя? — тихонечко позвал я, протянул ладонь к детскому плечу. — Доченька?
Она обернулась ко мне. Я отпрянул непроизвольно.
—Ха-ха-ха, — визгливо расхохоталась ворона рядом, в той самой извращенной пародии на смех.
Но я не обратил на птицу внимания, уставившись в ужасе на куклу-ребенка перед собой. Осклабилось в хитрой улыбке резное деревянное лицо-маска, очень похожее на то, что мы видели днем на столбике-идоле. Под распахнутой курточкой виднелась бугристая кожа-кора, из-под брючек торчали лишенные обуви ступни-корешки. Существо вытянуло перед собой кривую руку-ветвь, ворона вспорхнула, описала полукруг над поляной и приземлилась послушно к хозяйке на предплечье.
«Лесной дух», — вспомнил я поговорку жены.
— Ух, вот поймаю, защекочу! — прокаркала весело моим голосом птица.
— Не поймаешь, не поймаешь! — ответила сама себе она же, но уже голосом Вари.
Кукла наклонила слегка голову и смотрела на меня своими немигающими вырезанными на деревянном лице глазами.
— Где Варя? Что с ней? — выкрикнул я, — Это все время были вы, да? Она в безопасности?
— Не поймаешь, не поймаешь! — выпалила птица вновь детским голоском. Леший покивал, то ли соглашаясь с вороной, то ли отвечая на мой вопрос.
Мысли путались, я не знал, что происходит, как все это вообще возможно, но решил, что, скорее всего, дочь осталась дома, в полном порядке. А вот Аня в истерике, не понимая куда я делся, звонит в полицию, спасателям. А я все это время, дурак, гонялся за этими...
— Кто вы? Что вам... — начал было я, но, кажется, понял. — Я должен был догнать вас?
— Не поймаешь, — настойчиво твердила ворона, — не поймаешь!
— Да что это должно значить? — снова сорвался на крик, — Чертовы догонялки? И что? Не поймаю? Ну, не поймал! Сдаюсь, вы победили!
Существо, каким-то образом, улыбнулось деревянными губами чуть довольнее, медленно утвердительно кивнуло.
— И что теперь? Я свободен? Или... — я истерично рассмеялся, — Ты меня сожрешь?
Ворона спорхнула с руки хозяина, взмахнула крыльями и приземлилась на корягу в паре шагов от меня, каркнула пару раз абсолютно по-птичьи, будто прочищая горло, и передразнила еще один диалог. Сначала голосом дочери:
— Пап, ну давай в догонялки, еще лазочек! Ласскажи считалочку пло луну!
Потом и моим:
— Ну хорошо, только в последний раз, ладно? Давай, на кого укажет, тот и догоняет.
Я отлично помнил, что произнес тогда и шептал теперь одновременно с вороной, уже понимая смутно, к чему все идет.
— Вышел...
Леший выпрямил тоненький изогнутый пальчик, покрытый молодыми почками, наставил его на меня.
— Месяц... — он ткнул пальцем в себя, — из тумана...
Рука сдвинулась в сторону вороны, со следующим словом снова на меня, и так по кругу.
— Вынул... ножик... из кармана... буду... резать... буду... бить... все.. равно... тебе... водить!
Выбор пал на самого Лешего. Он осклабился, обнажив короткие заостренные зубы-колышки, сунул руку в кармашек детских брюк и извлек короткий черный нож, лезвие которого было высечено из мутного черного стекла или очень гладкого камня, переливающегося в лунном свете.
Я попятился, понимая, впрочем, что мне не скрыться в ночном лесу от этого существа, да и вряд ли оно выпустит меня даже с поляны.
— Пап, ну давай в догонялки, еще лазочек! — проскрежетала вновь ворона и расхохоталась противно.
Леший взмахнул на пробу ножом перед собой, слишком стремительно для деревянного создания ростом с трехлетку. А потом и вовсе с невероятной, абсолютно невообразимой скоростью, в два прыжка преодолел разделявшие нас метры, я даже не смог рассмотреть толком его движений, он будто исчезал в одном месте и появлялся вновь уже в другом. Еще секунда, и леший уже скрылся где-то за моей спиной, а я почувствовал горячую влагу, стекающую меж пальцев левой руки, кровь сочилась обильно из тонкого длинного разреза на тыльной стороне ладони. Я больше осознал, чем почувствовал боль.
«Точно, никаких шансов, — подумал я, на глаза навернулись сами собой слезы. Но я сцепил со всех сил зубы. — Будет гонять по кругу, жалить лезвием, играть, пока не выбьюсь из сил. Никаких... Нет, хватит, соберись!»
Я рванул вбок к вороне. Птица взлетела тут же, но мне было плевать, я схватил толстую корягу, на которой она сидела, выставил перед собой, понимая, что это ничем не поможет. Леший не переставал ухмыляться, довольный, наверное, моей игрой.
Ворона кружила в воздухе, потом закаркала вдруг часто, истерично, и взмыла резко ввысь. Между деревьев, где-то вне видимости, взвыл пронзительно ветер, будто пушечным выстрелом он выбросил из леса на поляну ворох листьев, они взвились в воздух, закружились вихрем. Мощным порывом сбило с ног, отбросило на спину лешего, задело краем и меня, да хлестануло так, что выбило из легких воздух, я закашлялся, упал на четвереньки.
Затрещали ветви в лесу на границе поляны, полетели во все стороны комья земли, когда начали раздвигаться в стороны старые кряжистые сосны, образуя что-то вроде тропы. Долгие мгновения не происходило ничего, а потом из темноты под лунный свет вышло еще одно фантастическое создание. Почти трехметровая деревянная фигура, широкая, лишь отдаленно напоминающая человеческую, похажая больше на оживший дуб, или древнего энта из фильма — только шагало существо куда быстрее, решительнее. Еще один леший.
Малыш-леший вскочил с земли, поспешил навстречу огромному сородичу. Они замерли друг напротив друга, малыш задрал вверх голову, я не видел его лица, зато мог рассмотреть резную-маску гиганта. Сдвинутые близко брови, морщины-борозды между ними, сжатые губы — существо явно не было довольно. Грозно засвистел ветер в ветвях лешего-великана, зашуршала робко в ответ листва у ног малыша, он опустил голову, уставился себе под ноги, поникли плечи.
«Будто нашкодивший ребенок», — подумал я.
Став невольным свидетелем этой долгой немой беседы, я старался не шевелиться, даже не дышать. Наконец, гигант протянул к малышу переплетение тонких гибких стеблей, обвил его, поднял, усадил в разветвление ветвей в основании кроны. И только тогда, видимо, вспомнил обо мне, медленно обернулся, взглянул черными вырезанными на стволе овалами глаз...
...Распахнув веки, я едва не ослеп, зажмурился тут же от яркого света. Золотые лучи позднего закатного солнца еще пробивались между верхушек деревьев. Я сидел в плетеном кресле, передо мной шкварчало в решетке на мангале мясо, под ним переливались оттенками алого угли, вспыхивало местами робкое синее пламя. Я машинально взялся за деревянную ручку, перевернул решетку, отметил, что мясо лишь едва пригорело в паре мест, совсем немного. Потом уставился на длинный алый порез на ладони, покрытый свежей коричневой коркой, на черные потеки крови на рукаве кофты. Болел ушибленный бок, ныл локоть, щипали царапины и ссадины на лице, но в остальном...
На пне возле мангала стоял бокал темного нефильтрованного, по стенкам поднимались вверх пузырьки. Из портативной колонки, оставленной на ступеньках ведущих к террасе дома, разносился по двору джаз. А главное, через большое панорамное окно, я видел в доме Аню, нарезающую за столом овощи на салат, а на ковре рядом из крупного детского конструктора строила пеструю башню Варечка.
Никогда прежде в жизни я не видел ничего столь прекрасного и умиротворяющего.
