Волчок

Синдром Адели или безответная любовная зависимость. Врачи отнесли ее к психическим отклонениям, обозначив заболевание как «Расстройство привычек и влечений неуточненное».

— Это не наша игрушка! Отдадим ее…

— Нет, — тихо ответил Петька, — теперь это личное.

Он вернулся неделю назад. Ни я, ни мама с бабушкой не узнали его. Отросшие темно-русые волосы падали на лицо и путались колтунами, подбородок и щеки покрылись густой щетиной, между бровей залегла глубокая складка. Брат походил на дикого зверя, которых ему довелось убивать в том страшном месте.

Сейчас Петька выглядел старше своих двадцати трех. Его освещал бледный свет луны, что заглядывала в окно нашего дома в Невинномысске.

Невинномысск — город, известный среди прочего тем, что в советское время в нем жил и трудился руководитель туристического клуба «Чергид», пионервожатый, член Партии, Мастер спорта СССР и, кроме того, серийный убийца Анатолий Сливко.

Подслушанный семейный разговор о том, что заслуженный учитель школы РСФСР и маньяк, убивавший детей, оказывается, один и тот же человек, стал для меня первым в жизни потрясением.

Вторым было то, что взрослые находили ему оправдание. Отец как бывший воспитанник клуба «Чергид» говорил: «Зато его все боялись и уважали!» «Порядок и дисциплину любил», — вспоминала мать, у которой он был вожатым в пионерлагере. «Был ударником коммунистического труда, — добавляла бабушка, — может, и водился за ним грешок, но кто сказал, что это правда?»

На мой вопрос: «Как же шестая заповедь?» родные отвечали: «Вырастешь — поймешь».

— Ты нужен нам здесь, — плакала я, держа брата за руку, — не ходи туда.

— Не могу, Юль, — его карие глаза сверкали, — есть незаконченное дело…

— Какое?! Ксюха одна воспитывает вашего сына! Неужели есть что-то важнее?

Я кивнула на стол у окна. Лунный свет заливал ее поверхность, где лежала старая металлическая юла. Ее массивный корпус украшали рисунки в виде животных. Стоило человеку надавить на ручку юлы, и его засасывало в игрушку. Он оказывался посреди тайги. Там ждали непроходимые болота, кровожадные звери и безумный охотник.

Единственный способ вернуться домой — выжить в течение двух месяцев.

— Сашка будет мною гордиться, — сказал Петька, — когда доиграю.

— Когда это случится? Сколько еще Сашка будет общаться с тобой лишь во снах? Он просыпается заплаканный, в садике тянется к краскам, рисует твой портрет. Он унаследовал от тебя талант.

Петька отлично рисовал. В начальной школе, когда все его сверстники калякали человечков по типу «палка-палка-огуречик», у брата получались точные объемные портреты. В них было легко узнать знаменитостей, школьных учителей и родных. Мама и бабушка нарадоваться не могли, но отец не разделял их восторг: «Пацан, а ерундой страдает!»

Однажды отец попросил Петьку изобразить нашу семью на бумаге. Брат старался неделю, забывая даже о любимых «Приключениях Джеки Чана» по телевизору. Завершив работу, отдал ее отцу, но вместо похвалы с ужасом увидал, как отец рвет его творение на мелкие кусочки.

Так эсэсовцы во время войны ломали человеческую личность, в том числе, требуя выполнять напрасную работу. Например, заставляли узников строить кирпичную стену, чтобы после этого разрушить ее. Месяц-другой психологического насилия вместе с другими пытками, и заключенные становились послушной безвольной массой, которой легко управлять.

«Рисуночки не помогут тебе защититься от хулиганов, — строго сказал отец Петьке. — Время сейчас непростое. Ты должен уметь показать кулак».

Петька любил и побаивался отца. Отложив кисти и краски, записался в секцию смешанных единоборств. В старших же классах купил абонемент в тренажерный зал. Но я знала: втайне от нас он продолжал рисовать, пряча работы в нижний ящик письменного стола.

Я была счастлива, найдя там свой портрет. Петькина рука вывела на бумаге заплетенные в две косички светлые волосы, похоже изобразила чуть вздернутый нос и даже сумела передать необычный блеск в серых глазах. Я знала этот блеск. Он был на фотографиях со мной, но лишь при одном условии — когда снимал Петька.

— Отец был прав — надо уметь защищаться, — сказал брат негромко. — Жизнь — борьба, и рисунки — ничто, когда речь идет о жизни и смерти. Ты либо охотник, либо жертва.

— Кто сказал, что надо жить так? — воскликнула я.

— Иначе проиграешь.

Наш отец был человек азартный, всегда пытался поймать птицу удачи за хвост. «Николай Подковкин — товарищ фартовый!», — хвастался он каждому, кто готов был слушать.

Однажды отца уговорил сыграть человек, о котором ходили слухи, что он — прожженный шулер. Им был его начальник Пал Палыч. Отец остановился, когда понял: придется продать дом, чтобы выплатить карточный долг.

Тем вечером отец пришел домой с юлой. Пал Палычу нужна была шкура волчонка. Долг будет прощен при условии, если отец добудет ее.

Пал Палыч одолжил старое ружье. Высокие ботинки с зубчатой подошвой и куртку цвета хаки отец купил сам. Умоляя отца остаться, мать лежала у него в ногах, прижимаясь заплаканным лицом к берцам. Бабушка пила корвалол и хваталась за сердце. Из-за слез я видела словно в тумане, как отец заводил юлу.

«Это мой долг», — угрюмо пояснил он под монотонный гул. «Зачем твоему начальнику шкура? — всхлипнула я. — Для красоты повесить на стену? За это рискуешь жизнью?»

Прежде, чем его засосало в игрушку, отец взглянул на меня. «Надо — значит, надо», — ответил он, после чего растворился.

Прошло два месяца, а отец все не возвращался. Тогда Петька решил раскрутить юлу сам.

— Как будто мало нам было переживаний из-за отца! — ругала я брата.

— Как можно отсиживаться в комфорте, когда он там! — сердился Петя. — Кто я после этого?

Пережить разлуку мне помогал Дельфин. Однажды мы с братом возвращались с дня рождения Ксюши, и в такси услышали песню. Лирический герой просил звать его, когда печаль прохладой сердца бьет хрусталь. «Родители рассказывали, когда я впервые уехал в летний лагерь, с тобой случилась истерика, — вспомнил Петька. — Ты заболела и не поправилась, пока я не вернулся. Тогда я впервые понял, как это — быть старшим братом». После той поездки он слушал Дельфина каждый день.

Я надевала наушники и ставила одни и те же песни на повтор, уходя от жуткой реальности.

Проводив Петьку, мать помутилась рассудком. Забросила уборку и перестала готовить. Неделями лежала на диване перед включенным телевизором, не обращая внимания, показывали на экране оперу, обзор на футбольный матч или картинку профилактических работ, разбитую на цветные полоски.

Уходя из дому, она забывала запереть дверь. Нашла бабку-ведунью. Та нашептала, что мужа нет в живых, сынок на неделю-другую домой вернется, а затем сгинет вслед за отцом.

После этого мать перестала спать. У нее не осталось моральных сил, чтобы даже умываться. Приходилось уговаривать привести в порядок хотя бы волосы. На все уговоры ответом был потерянный взгляд, в котором читалось немое «Зачем?»

Ходила сгорбившись, опустив голову. Как-то пришла на работу к отцу, где настояла на встрече с Пал Палычем.

«Николай искупил долг кровью, — ответил он ей. — Он вернул дом вашей семье». «Что мне пустые стены, если Коленьки рядом нет?» — рыдала мать. «Разве я обещал, что с ним ничего не случится? — потеряв терпение, начальник стукнул кулаком по столу. — Обещал или нет? Так чего слезы льешь, тупая сука?!»

— До того, как ты вернулся, она целыми днями ходила из комнаты в комнату как привидение и разговаривала сама с собой, — сказала я Пете, — ругала себя, что не смогла отговорить вас крутить юлу.

— Меня отговаривать бесполезно, — отрезал брат, — да и знала она, что все равно сбегу за отцом.

— Сбежишь! Как трус!

— Я? — он задохнулся от возмущения. — Трус? Ты знаешь, что такое страх? — на миг в его глазах я увидела, как на меня мчится разъяренный медведь, беркут норовит вцепиться когтями в лицо, и в кустах прячется рысь. Помолчав, брат продолжил: — Это давит на психику. К этому нельзя привыкнуть, но я мотал сопли на кулак и привыкал. Не мог бросить отца.

— Бросил нас с мамой, — вздохнула я, — и бабушку.

Всю жизнь она проработала воспитательницей в детском саду. Ребятишки души в ней не чаяли.

Она мечтала расстрелять тех, кто развалил Союз. Добрым словом поминала Иосифа Виссарионовича, по вечерам пятницы не пропускала ни один выпуск капитал-шоу с Леонидом Аркадьевичем.

За полчаса до начала программы бабушка жарила семечки. Сплевывая скорлупу, я смотрела телеигру с ней. Мечтала рассказать стишок дяде Лёне, но получить от него не глупую куклу, а энциклопедию «Расти здоровым» Роберта Ротенберга с иллюстрациями в виде персонажей Диснея. Такая была у моей подружки Ксюши.

За десятилетия существования передачи дядя Лёня изменился. Вот прежний ведущий хлопает по плечу усатого добряка и называет его своим преемником. Тридцать лет спустя на экране хмурит брови старик, готовый, по его же признанию в интервью, разорвать игровой барабан.

«Ему пора на покой», — говорила я бабушке. «Это его работа! — сердито отвечала она. — Кто, если не он?»

— Когда ты ушел, что-то в ней перемкнуло, — сказала я Петьке. — Она перестала узнавать меня и маму. Мы прятали от нее кухонные ножи. Видишь царапину возле глаза? Бабушка запустила в меня кружкой. Кричала, мол, кто я такая и что сделала с ее сыном и внуком. Она решила, что мы хотим избавиться от ее. Нам с мамой нужна была твоя помощь. Ты был нужен нам, и особенно мне. Всегда.

В детских энциклопедиях я искала ответ, что со мной не так. Почему мои подруги сплетничали о тупых противных мальчишках, а я мечтала рассказать им о том, какой у меня талантливый, добрый, веселый и красивый брат? Почему на дискотеке в летнем лагере, когда Витька из второго отряда пригласил меня на медляк, я представляла, что танцую его с тобой?

Когда ты уходил на тренировки, я доставала из корзины с грязным бельем твою старую футболку, спортивные трико и пару заношенных носков. Напяливала на себя твои шмотки, ложилась в твою постель, пахнущую молодым мужиком и «Аксом».

Я млела от наслаждения! А сейчас… сейчас от тебя веет смертью.

Шагнув навстречу, Петька обнял меня. Уткнулась в его футболку, от нее тянуло стиральным порошком. Услышала, как колотилось сердце. Крепче прижалась к его груди, решила никуда не отпускать.

— Я не говорил матери, — произнес он, — но тебе скажу. Ты сильная, — и продолжил после небольшой паузы: — Отца больше нет. Я видел, что от него осталось.

Я вырвалась из объятий.

— Он умел бороться за жизнь, но волки оказались хитрее. Отца я узнал с трудом. Через обглоданные останки успел прорасти вороний глаз. Опасное растение, ядовитое от корней до ягоды. Даже после смерти отец словно защищает себя. Его кости я закопал на поляне, вблизи валуна в форме волчка.

— За что? — вскричала я, позабыв, что в соседних комнатах спали мама и бабушка. — Далась Пал Палычу эта шкура! Зачем он вообще послал отца в тайгу? Более подготовленные люди не справились? Не лезли б куда не надо, и все было бы хорошо!

— Юля…

— Мама не переживет, случись что с тобой!

— Юль…

— Ксюша родила сына, рассчитывая на твою помощь!

— Тише…

— Кто закопает тебя, если ты… как отец… и если нашел его, зачем возвращаешься?

Брат молчал. Хотела лечь на полу возле стола и сказать: «Перешагни через меня, если сможешь. Либо я, либо игрушка».

— Где-то в тайге все еще бегает зверь, убивший отца, — наконец, сказал он. — Я слишком много пережил, чтобы сдаться. Ну останусь я тут, и что? Буду заставлять мать ходить в душ? За бабкой утки буду носить? С тобой, это самое…

— У тебя сын.

— Я был не готов! Для меня там — настоящая жизнь. Адреналин, все время движуха, и я не жалею, что выбрал этот путь. Думаешь, перед тобой тот же шкет, что малевал тебя на альбомном листе? Нет, Юль. Я в одиночку завалил медведя, расправился с рысью, подстрелил с десяток беркутов. Я перерезал глотку охотнику, пока он дрых в своей хижине. Твой братец-художник и безжалостный убийца — один и тот же человек.

Судорожно вздохнув, прикоснулась губами к его губам. Петина борода, лишняя на красивом лице, щекотала, но я старалась не обращать внимания и жадно вдыхала его запах. Запустив пальцы в его шевелюру, густую и непослушную, взглянула на стол за его спиной.

Там лежала юла. Уничтожу ее…

Почти коснулась прохладной поверхности, когда Петя разгадал мой замысел. Отстранив меня, он схватил игрушку.

— Мы обязательно встретимся, слышишь меня, — пропел он бархатным своим голоском, отчего по спине побежали мурашки, — прости…

Затем поднял и опустил ручку юлы. Она закружилась с веселым жужжанием.