О, сколько тех миров

Секретик. Любимое приключение детства. Я выкапываю ямку в земле, кладу в неё необычные камешки, бусины, кусочки фольги, крепко прижимаю сверху осколком зелёного бутылочного стекла, осторожно присыпаю землёй так, как будто ничего там нет, и помечаю место сломанной веткой или приметным булыжником. А потом хожу вся загадочная, наполненная предвкушением чудесного открытия — недолго. Со всех ног бегу к тайнику, боюсь, вдруг он исчез или кто-то его раскопал за те бесконечные две минуты, что меня не было, и выдыхаю с облегчением — метка на месте. Осторожно поддеваю ладошкой слой земли, отодвигаю его в сторону и передо мной маленькое зелёное окошко. Окно внутрь мира, внутрь Земли. Я всматриваюсь в необычные переливы света, преломляющегося сквозь стекло, и бусины с камешками превращаются в целые миры. О, сколько тех миров…

Затягиваюсь. Сигаретный дым внутри меня ложноножками нащупывает границы лёгких, рот обволакивает приторно-липкий вкус.

— Готова? — спрашивает Горгин. Передышка закончилась.

— Всегда готова! — отвечаю я с деланным энтузиазмом. Процесс запущен, назад дороги есть, но нам они не по чину и не по репутации. Горгин окидывает меня осуждающим взглядом, мол, а я ведь дал шанс включить заднюю.

— Хоть бы не курила для приличия, — ворчит он. — Опасная зона всё-таки.

— Вишня, — морщусь я: мои рецепторы наконец распознают приторную субстанцию ароматизатора позаимствованной на удачу сигареты.

Смятый окурок похож на выкидыш метеоритного кратера, в котором мы стоим в оранжевых защитных костюмах.

— Туда и обратно, — убеждает Горгин сам себя, наверное.

— Хоббит, — вторю я ему и опускаю прозрачное забрало шлема.

Гейгер на моём предплечье никак не расслабится. Фонит прилично, но ведь мы премии с непонятными для обывателя названиями получаем не за красивые глаза. Идущий впереди напарник как будто читает мои мысли и оборачивается. Я киваю: идём, как шли — туда и, если повезёт, обратно.

— Шлемофон пока работает, — говорю я внутрь шара на голове и на всякий случай добавляю. — Приём.

— А я и не подозревал, — огрызается Горгин в левом ухе. Всё идёт хорошо.

Мы двигаемся по серой пепельной пустыне в огромном кратере. Взрыв от падения болида выжег всё вокруг в радиусе семнадцати километров. На колёсах было бы гораздо сподручнее, но излучение космического пришельца по непонятной пока причине избирательно глушит всю электронику: какую-то раньше, какую-то позже. Вездеход обрубило в трёх километрах от цели.

В наших оранжевых саркофагах мы добираемся до глыбы за двадцать минут. Бурая оплавленная гора с коричневыми прожилками, похожими на венозную сетку, возвышается над нами на высоту шестнадцатиэтажки, но гораздо мрачнее — гигантский гномон часов апокалипсиса.

Осматриваюсь. Метрах в двадцати от нас топорщится застывший робот-вездеход — метка, от которой мы пойдём к расщелине.

— Туда, — говорю я в шлем, и понимаю, что Горгин меня не слышит. Теперь связь накрылась каменно-металлическим космическим телом. Хлопаю по пухлому рюкзаку своего товарища, и, словно заправский спецназовец, показываю знаками: связи нет, идём туда. Горгин кивает и неуклюже поворачивает в сторону робота.

Гейгер ко́ротко пищит на прощание и затихает. Я смотрю на умерший счётчик: вряд ли кто-нибудь из нас повернул бы назад, даже если счётчик вывернуло бы писком наизнанку.

Вблизи робот-вездеход выглядит ещё более гротескно: отброшенная назад и вверх стальная рука, замершая в призывном жесте «Айда, ребята!» и корпус, развёрнутый поперёк трака — «Итак, ещё одним предметом нашей экспозиции является современная электронно-механическая трактовка «Свободы на баррикадах» Делакруа». Штурмовать — модус операнди всех видов хомо: это делаем либо мы, либо снова мы чужими ногами и руками, иногда металлическими.

Горгин показывает на глыбу напротив робота: на бурой бугристой поверхности виднеются серебристые царапины. Солдат сражался до последнего заряда.

Образцы с выступающей над землёй части взяли две предыдущие экспедиции. Толку от этого, правда, было немного. Железо, никель, куча других металлов — добрая половина таблицы Менделеева, что ожидаемо. Оперативный научно-исследовательский штаб склоняется к тому, что в гости к нам пожаловал сидерит.[1] Каменный гость таких размеров развалился бы при входе в атмосферу, а этот лежит, целёхонький.

Я двигаюсь дальше вдоль основания глыбы к тому месту, где по снимкам спутника должен быть разлом в земле. Меня больше интересует подземная часть космоберга.

Пятьдесят семь шагов и прямо передо мной широкая трещина, уходящая в даль на треть километра — не Большой Каньон, но впечатляет.

Я подхожу к самому краю и заглядываю: бездна. Пара хисов[2] летят вниз, быстро превращаясь в далёкие светящиеся точки.

«Метров пятьдесят», — определяет подошедший Горгин, показывая мне одной рукой растопыренную пятерню, а другой кольцо из большого и указательного пальцев. Такими темпами нам до палки-копалки недолго. Засланный казачок припёрся на чужую планету со своим уставом и свёл на нет все достижения нашей цивилизации в радиусе доброй пары десятков километров.

«Надо спускаться», — жестами показываю я.

Горгин отрицательно мотает головой и крутит пальцем у виска.

«Мы ведь добирались сюда почти шесть часов, трясясь в вездеходе, а потом на своих двоих, чтобы подобрать объедки робота», — по напряжённому выражению лица напарника понимаю, что мои жесты бессильны в передаче сарказма, впрочем, и смысла тоже. Поэтому я просто снимаю свой рюкзак, ставлю его на землю и достаю систему для спуска — всё понятно без жестов. Горгин раздражённо пинает толстым ботинком камень в ущелье. Мы долго слышим его перестук.

Протягиваю Горгину систему.

«Больная», — отчётливо, с расстановкой по слогам двигает он губами, но систему берёт.

Около получаса мы тратим на то, чтобы забить молотком в землю шлямбурный крюк, и протягиваем через него трос со спусковым устройством.

«Камень, ножницы, бумага», — легко узнаваемыми движениями показывает мне Горгин, предлагая игре определить «счастливчика» для спуска. Я улыбаюсь и делаю указательным пальцем «Ай-яй-яй»: не пройдёт, Горгин. Он хмурится, но мы так решили ещё до того, как напялили на себя резиновые лодки, правда, тогда мы рассчитывали и на динамо-фонари, теперь лишним грузом болтающиеся в рюкзаках.

«Не боись, — хлопаю я Горгина по плечу и добавляю жестами, — добуду и назад».

Ещё полчаса уходит на то, чтобы, путаясь в ремнях и матерясь на весь шлем, надеть страховку на чёртов скафандр и надёжно закрепиться.

«Отлично!», — показываю большой палец, похожий в перчатке на сардельку цвета хаки. Горгин даёт отмашку, и я плавно начинаю спуск в Геенну.

Мир меняется наоборот, словно я попала в Зазеркалье. Небо становится инверсным отражением ущелья: такой же ширины, такой же длинны и тоже не разглядеть дна. Мой космический друг сопровождает меня вдоль верёвки, мягко поблескивая в матовом дневном свете.

Время от времени поднимаю лицо и вижу с каждым разом всё уменьшающуюся голову Горгина. Когда она превращается в маленький шар, останавливаюсь и фиксирую себя на верёвке стоппером. Падающего света пока ещё достаточно, чтобы различить мои пальцы на фоне нашего космического приятеля.

Сверлить в подвешенном состоянии неудобно, я извиваюсь, как червяк, насаженный на крючок, пытаясь найти удобное положение. Делаю пару шагов по стене влево — к глыбе, примеряюсь: руки дотягиваются, и достаю из поясной сумки механическую дрель. Давно я не работала по старинке. Неповоротливые в толстых перчатках пальцы затекают от непривычных однообразных движений.

Аномал. Я понимаю это, услышав, как необычно громко работает сверло и сыпется вниз стружка с глыбы. На мне будто нет шлема. Достаю молоток и в порядке эксперимента ударяю по запёкшемуся чёрному пузырю на поверхности. Моё тело сотрясает сильнейшая звуковая волна, ощущение, будто на голову надели колокол и стукнули по нему снаружи палкой. Звон в ушах стоит нестерпимый. Я кричу, чтобы снизить нагрузку на внутреннее ухо, и не слышу собственного крика. Ясно, что звук отражается от стен ущелья, но чтоб усилиться в десятки раз…

Поднимаю голову — кроме чёрного шара на фоне пепельного неба виднеются дёргающиеся веточки: Горгин машет руками. Возможно, его тоже оглушило, хотя высота приличная. Достаю хис, очерчиваю в воздухе круг, мол, всё нормально, жива-цела, затем снова вращаю ручку дрели. Дело идёт туго, оплавленная оболочка поддаётся с трудом.

Верёвка дёргается, и я медленно начинаю ползти вверх — принудительный подъём. Что творит этот сукин сын Горгин? Дёргаю ручку стоппера вверх-вниз — бесполезно. Снова рисую светящейся трубкой в воздухе круг, много кругов, бесконечную спираль, чтобы до Горгина наконец дошло, затем всматриваюсь: маленького тёмного шара наверху не видно. Ясно: тащит меня! Я не добралась до следующего слоя, не взяла ни одного образца — я успела лишь получить акустическую травму. Отстегнуться и перезакрепиться на другой верёвке мне не позволяет костюм. Я раскачиваюсь, надеясь привлечь своими телодвижениями Горгина к краю, но он продолжает партизанить.

Что будет дальше, мне известно досконально: он поднимет меня, отчитает и больше не позволит спуститься. Мы вернёмся назад с пустыми руками, неудачниками. Другие изучат наш отчёт, учтут наши ошибки и прискачут сюда сделать открытие, а потом будут снисходительно похлопывать меня по плечу и утешать: «Если бы ты не обнаружила акустическую аномалию… если бы ты не проложила спуск…».

Это. Мой. Секретик.

Со всей быстротой, на которую способен водолаз в глубине, выхватываю скальный молоток и врубаюсь его острым концом в стену ущелья. Он, словно крюк, держит меня, не давая сверху подтянуть верёвку.

В светлом проёме трещины снова появляется голова профессора Горгина, с которой я зрительно взаимодействовала последние пару часов. Держась одной рукой за рукоятку молотка, другой усиленно подаю знаки. Что думает голова наверху, мне неизвестно, но у меня на плечах имеется другая, у которой свои соображения: за эту экспедицию нужно выжать из глыбы всё, что можно.

Зона работы осталась гораздо ниже. Я начинаю спуск, стараясь не пропустить свои метки, и не сразу соображаю, что происходит.

Наверное, со стороны в этом костюме я напоминаю падающий с бешенной скоростью лифт. Стоппер отказывается подчиняться, ещё немного и верёвка закончится. Я пытаюсь зацепиться рукой и острым концом молотка хоть за что-нибудь, за любой выступ, но скорость слишком высокая. Я лечу вниз вместе с приличным камнепадом. В последней отчаянной попытке спастись я взмахиваю рукой и врубаюсь молотком в глыбу. Звуковой волной меня сначала подбрасывает вверх, а потом с силой тащит вниз, погружая во тьму сознание и тело. Удар я уже не чувствую.

Темнота и свет попеременно сменяются чёрно-белым калейдоскопом, пока темноту не прорезает узкая полоска света, принимающая по моей воле причудливые формы. Я щурюсь по-разному, то расслабляя веки, то напрягая их изо всех сил, чтобы превратить свет во что-то иное — придать ему форму.

— Пора вставать, соня, — слышу я голос мамы, она распахивает шторы. Солнечный свет до слепоты заливает комнату жёлто-белым свечением — он отказывается принимать форму. Он просто есть и будет красными пятнами пробивать темноту даже в зажмуренных глазах. Но их придётся открыть.

И я с трудом открываю. Снова узкая полоска света, теперь я не прилагаю к этому никаких усилий. До неё бесконечно далеко — целая жизнь, мне не добраться. Боковым зрением вижу уходящего вверх гиганта — я упала к подножию глыбы.

Боли совсем не чувствую — плохой знак. Видимо, на удачу я вытянула несчастливую сигарету. Сразу ощущаю во рту дурацкий липкий вкус — на этот раз крови. Я пытаюсь крикнуть, сама не знаю зачем, может, чтобы осознать, что я жива, и издаю тихое сипение, которое надолго лишает меня сил даже на то, чтобы нормально вздохнуть. Какой крик, такая и жизнь.

Лежу на спине и просто пялюсь на узкую полоску серого света, цепляя за неё уплывающее сознание. Может, лучше отпустить его. Я знаю, что Горгин не сможет меня вытащить, а помощь подоспеет слишком поздно.

«У кого ещё будет такое надгробие», — усмехаюсь я про себя и поворачиваю голову, чтобы посмотреть на свой могильный камень — на памятник рухнувших в буквальном смысле надежд.

«Ты ж хотела увидеть подземную часть, — звучит у меня в голове насмешливый голос Горгина. — Наслаждайся».

Я всматриваюсь в темноту и вижу её — совершено чужую здесь и уже не такую величественную и опасную. Глыба сломана и больна, её низ раскрошился от столкновения с соперником, в тысячи раз превосходящего её. Она была всего лишь маленькой пташкой, летящей на свет, ищущей пристанище. А нашла могилу, и сама стала надгробием.

— Мы закончили свой путь, — хриплю я сквозь слёзы. Мне жаль глыбу больше, чем себя, но не могу не увидеть в этом иронию: она ведь тоже штурмовала.

Я приподнимаю руку и глажу покарябанный шершавый бок.

— Настоящий камень всегда шершавый, — говорит папа, прижимая салфетку к моим разодранным в кровь коленям.

Я реву в три ручья от боли.

— А как же морские и речные камушки? Она разве ненастоящие? — спрашиваю, размазывая по лицу грязными руками слёзы и сопли.

— Их вода победила. В камне большая сила, но и в воде тоже, вот они и меряются — кто кого победит. Мы можем сделать камень сильнее.

Я мгновенно замолкаю и удивлёнными глазёнками смотрю на то, как папа строит пирамидку из камней — пирамидку силы.

«Немножко силы никому не помешает», — мысленно киваю я отцу. Нащупываю рукой булыжник и подтягиваю его к себе. Хотя формально глыба металл, но надо же чем-то занять себя до смерти.

Не все камни подходят для пирамидок: чтобы она была устойчивой, камни лучше брать плоские. Машинально перебираю добрый десяток обломков, пока не нахожу его. Обломок точно из внутренней части глыбы, местами совершенно гладкий, испещрённый вкраплениями — мне не разглядеть подробно, но я тут же забываю о пирамидке.

«Мало света», — мысленно ворчу, старательно щурясь на необычную вязь тёмных и светлых прожилок на поверхности обломка.

Я поднимаю потрескавшийся экран шлема: умирать с ним или без него — разницы уже нет, подношу обломок величиной с ладонь к лицу и медленно выдыхаю на него, чтобы протереть и очистить от пыли. Тёплый воздух выдоха рождает странную реакцию — по обломку во все стороны пробегает мерцающая волна света, которая быстро затухает.

«Галлюцинации», — отрицаю я и снова выдыхаю на поверхность камня. Новая волна, более яркая, быстро повторяет прежнюю.

Нужно бы повторить для чистоты эксперимента, но я закашливаюсь кровью. Её брызги попадают на осколок. Словно крошечные букашки, тысячи мелких светящихся частиц облепляют капли крови, накрывая и поглощая их. Пара мгновений, и камень снова затухает, оставив на месте брызг тёмные, будто выжженные пятна.

Я забываю обо всём: о жизни, о скорой смерти, о неоткрытом, о несостоявшемся — о себе. Чёртова перчатка совсем не поддаётся. Проблема с её заклёпками решается ножом из бокового кармана, набитого «вещами первой необходимости», даже таблетками, жаль, что не от смерти. Руками ощущаю, насколько холодно на дне ущелья. Без тени сомнения беру в руку обломок и улыбаюсь, нет, смеюсь, во всяком случае пытаюсь, сразу же захлёбываясь кровью.

Обломок даёт понять, что снятие перчаток того стоило: он загорается от тепла моих рук мягким серебристым свечением, которое концентрируется вокруг пальцев. Я убираю руку и на обломке вижу контур моей ладони — так дети обводят свои маленькие ручки на листе бумаги. Моя ладонь покрыта серебристой пудрой.

Я закрываю глаза, сжимаю её и мгновенно проваливаюсь, а затем выныриваю в ледяной пустоте, наполненной звездами и планетами — огромными мёртвыми гигантами, среди которых мечется маленький осколок жизни; затем я снова выныриваю в убившем всё живое вокруг взрыве, меня подбрасывает высоко-высоко, и через мгновение я вижу две маленькие оранжевые фигурки, медленно бредущие по выжженной земле. Я снова чувствую приторно-липкий вкус во рту, шепчу «вишня» и возвращаюсь назад — в себя.

Остаток другой жизни — не такой, как наша, остаток живой планеты — как Соляриса, придуманного Лемом, но существа вне пространства и времени. Оно умирает, ему нужна жизнь — чья-то разумная жизнь.

На слабеющих руках я подтаскиваю своё почти умершее тело к разлому, из которого достала обломок. Существо умирает, погибает также, как и я, наше время на исходе. Мы нужны друг другу. Залитый кровью шлем летит в сторону: мне не страшно, жизнь –лишь одно из состояний, и я готова перейти в иное.

Я приближаю лицо к разлому, и оно освещается мягким серебристым сиянием…

Они так и не подняли моё тело. «Слишком рискованно и нецелесообразно» — эти слова часто бормочет Горгин то насмешливо, то со злостью. После экспедиции он сутулится — на его плечах тяжесть вины. Он винит себя за мою гибель, за то, что позволил спуск, за то, что смалодушничал и не спустился — за то, что не погиб сам.

«Ты ни в чём не виноват, Горгин», — шепчу я ему шелестом листвы в парке, где он любит гулять.

«Это был не твой выбор, а её», — бьюсь я волнами к его ногам на берегу.

Каждый раз он испуганно оглядывается, прислушиваясь, а затем быстро уходит.

Я вижу его через много лет дряхлым стариком в постели. Лёгким ветерком через открытое окно я обнимаю его за костлявые плечи и ласкаю заросшую седой щетиной впалую щёку.

«Тебе не о чем жалеть», — говорю я ему.

— Мне так жаль, Анна, — плачет Горгин. Его плечи сотрясаются от рыданий. В комнату быстрым шагом входит женщина в медицинском костюме.

«Я могу видеть тебя всегда молодым и полным сил», — хочется сказать мне ему, но его уже нет…

Я снова в кратере вместе в Горгиным в оранжевых защитных костюмах.

«Она-то дура дурой, — шуршу я пеплом под его подошвами, — но у тебя есть выбор. Как только ты сделаешь шаг, будешь винить себя всю оставшуюся жизнь».

Горгин хмурится, колупая носком ботинка землю, и неуверенно смотрит на меня. Я отвечаю ему убийственным взглядом Горгоны. Он вздыхает.

— Готова?

Моё тело и сознание давно растворились в венах Земли, привнеся в неё частицу иной жизни. Частицы множатся, адаптируясь и изучая, и границы времени и пространства для меня стираются совсем. Время едино и неделимо, нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего — оно как соты. В благодарность за дар жизни оно оставило мне «Я», хотя я не уверена, Я это или уже не совсем та Я, но Я продолжаю отождествлять себя с одним человеком.

Мне нравится возвращаться к ней в тот летний сад, где цветёт вишня. Вот и сейчас я смотрю в маленькое зелёное окошко. Оно вдруг светлеет, и в нём появляется удивлённое лицо маленькой девочки. Она подолгу всматривается в меня, и я вижу в её глазах целые миры. О, сколько тех миров…

[1] Сидерит или железный метеорит, состоящий преимущественно из железно-никелевого сплава.

[2] ХИС — химический источник света, часто в виде трубки, при разламывании которой внутри происходит химическая реакция и генерируется свет.