Вечность мыльного пузыря

Ветер уносит вереницу прозрачных пузырей, подставивших яркому летнему солнцу радужные бока. Она начинается с балкона одного из верхних уровней многоэтажки. Квартал недавно ремонтировали, окрасив стены ярко-рыжим. Но у этого дома между вторым и третьим этажом в рыжине мрачным островом прорезалась цементная проплешина. Впрочем, нам интереснее не она, а балкон. Ведь именно там стоит мальчик, который трудолюбиво выдувает один за другим всё новые мыльные пузыри. И без разницы, как он выглядит: рыжий веснушчатый шалопай или скромный отличник, худосочный тихоня с длинными музыкальными пальцами или уверенный в себе капитан дворовой команды по футболу. Пузыри улетают, а он замирает, следя за их скоротечным полётом. 

Двадцать лет — пылинка в песочных часах истории. И все песочные часы разом, если история началась два десятилетия назад. Я был тем, кто перевернул эти часы, дав истории начаться. Песка в верхней чаше ещё бесчисленно, сквозь горловину он нисходит, не ведая преград. Но ведь интересно взглянуть на мир, который как-то ненароком остался вне зоны моего внимания. Это для меня его история началась с нуля. Но создал я его с богатым прошлым. С костями динозавров. Со старинными книгами, пестревшими историями о средневековой любви и религиозных войнах. С легендами о пламенных революционерах, когда-то боровшихся за счастье народное во всех уголках несуществовавшего ещё тогда мира. И даже с космическими программами, потихоньку захватывающими естественный спутник и ближайшие планеты.

Город заполняли башни и многоэтажки. Они не боролись за место, а дополняли друг друга, когда древние тёмные кирпичи красиво отражаются в стекле рвущейся к небесам стены. Их соединяли ажурные многоярусные мосты, а их тени сизыми полосами ложились и на кирпичи, и на стёкла. Двадцать лет назад моё сердце покорила высотная архитектура. Но я не хотел, чтобы получившийся мир пустовал и казался безжизненным, мёртвым. Я наполнил его людьми. Но как-то торопливо, топорно, мимоходом. Двадцать лет назад башни меня интересовали больше, чем люди. За это время придуманные взрослые должны постареть, а младенцы — подрасти. И появиться дети, которые уже родились вне моего замысла. Без моего прямого участия. Впрочем, детей поблизости не замечалось. Да и взрослых маловато. Просто местный рабочий день? Или это моя недоработка? Я шёл, чуть меняя курс, чтобы не врезаться в редких прохожих. Иногда уступал дорогу встречным, иногда обгонял тех, кто двигался одним со мной курсом. Я шагал неторопливо. Такой же, как все. Или всё-таки нет?

Я совершенно не ждал здесь вселенской славы. Честно сказать, я даже не думал, что меня опознают. Однако любой встречный изумлённо отскакивал и таращил глаза, наполнявшиеся каким-то неведомым огнём, в пламени которого сплеталось тепло сочувствия и лёгкое удивление узнавания. Я оказался известной личностью, вот только пока непонятно, какие подвиги мне здесь приписали.

За время отсутствия я даже забыл форму приветствия, придуманную этому миру. Успокаивало лишь одно, в любом случае я пойму всё, что мне скажут. И меня поймут также хорошо. Ведь мы должны говорить на одном языке.

Меня обогнал торопящийся мужчина. На его начищенных ботинках уже скапливалась пыль. Полы бежевого плаща развевались от быстрой ходьбы. Голову закрывал надетый набекрень берет. Видно было, что он невероятно спешит. Но даже он, шаркнув подошвами о потрескавшийся асфальт, притормозил и оглянулся.

— Милейший, — не выдержал я. — А что за всеобщее внимание к моей персоне?

— Любопытно взглянуть на того, кто создал наш мир, — сказал суетливый гражданин.

Я даже вздрогнул от неожиданности. Вот так сразу, прямым текстом? И как принято здесь относиться к создателю? Как к Богу в иных измерениях? Или…

— Чувствуете ко мне нечто вроде почтения? — поинтересовался я, ощущая подъём настроения и какую-то необъяснимую гордость.

— Да ну, — отмахнулся он, — надо ли верить сюжетам детских сказок и прочей беллетристики.

— Постойте, — вздрогнул я. — За кого вы меня принимаете?

— Да за кого же ещё, — пожал плечами торопыга. — За создателя нашего мира. Ну, всё как по писаному. Буква в буквочку. Как в той книженции, что была в моде прошлой осенью.

И унёсся он прочь, ничего больше не объясняя. Посмотрел, оценил, галочку поставил и забыл, умчавшись по более важным делам.

А мои ноги отчего-то стали ватными. И я почувствовал, что неплохо бы притормозить. Чуток постоять на месте. Привести в порядок взвихрившиеся чувства.

Решение оказалось не лучшим. Вокруг стала скапливаться толпа. Меня рассматривали как слона из басни Крылова или рассказа Куприна, но близко не подходили.

— Неужто я… — слова давались с трудом, — тот, кто придумал всё вокруг («и вас тоже», — хотелось добавить, но это дополнение могло настроить народ против меня, ведь кому хочется знать, что он лишь порождение чужого разума). Кажусь просто героем легенд?

— Ну, до легенд ещё далеко, — из толпы вывинтилась бойкая девица. Её чёрная юбка развевалась пиратским флагом, зато белая блузка казалась крыльями ангела, а на неё опадали роскошные рыжие волосы, которым обзавидовалась бы добрая половина ведьм (и злая половина тоже). — Книги о вас, как о создателе нашего мира, стали появляться недавно. Быть может, они ещё не пройдут проверку временем.

Я отметил, что оставшиеся позади неё граждане закивали. И услышал, как кто-то значительно кашлянул и лихо шмыгнул носом, словно у него и малейших сомнений не оставалось, что перед живыми людьми объявился граф Монте-Кристо или какой-нибудь Печорин.

— Тогда скажите, — хмыкнул я, зная, что разобью монолит их уверенности одним вопросом, — как же мне удалось выбраться из книги?

— Да проще простого, — заявила миловидная девушка (нутром я ощущал, что при сотворении мира это был тихий симпатичный младенец, которому я дал имя Франческа… или Фемида… или всё-таки Фёкла?).

Она обогнула бойкую девицу и рискнула приблизиться ко мне вплотную. Её тонкую фигурку обнимало шоколадно-коричневое кожаное пальто, в талии перехваченное поясом с могучей серебристой пряжкой. Она выглядела пешкой, которая опускала ногу на последнюю клетку, чтобы превратиться в шахматную королеву. Или не только шахматную.

Из тонкой папки Франческа-Фемида вытащила книгу. Большую. Формата А3. С яркой красочной обложкой. Вот только я не успел рассмотреть, кто там был нарисован. Хотя обложка смутно что-то напоминала. А узкие девичьи пальцы уже вовсю шелестели страницами.

— Вот, прочтите здесь, пожалуйста, — предложила Фёкла— Франческа, сунув мне под нос разворот, заполненный чёрными буквами, и ткнув пальцем близ заголовка, отпечатанного крупным шрифтом.

— Вслух давай, — требовательно донеслось из толпы. — Нам тоже интересно.

«В городе объявился Кот в сапогах. Он вышел из книжки с картинками, — продекламировал я чётко и громко, припоминая, что текст этот видеть мне уже доводилось неоднократно. — Наташа читала вечером сказку и оставила книжку раскрытой. А ночью Кот возьми да и выйди! Как был — в шляпе с пером, в раззолоченном камзоле, высоких сапогах. И со шпагой на боку. — Я определённо читал уже эту книгу. Но даже не два десятилетия назад, а гораздо-гораздо раньше. — Такое бывает в сто лет один раз! Один раз за сто лет это случается: выходят из книжек герои. Только не все. Один кто-нибудь».

— Воооо… допетрил, наконец, — умиротворённо изрекли из толпы, обозревая моё вытянувшееся удивлением лицо.

— Но здесь же ясным языком сказано «Теперь вышел Кот в сапогах», — резонно заметил я, прочитав следующее предложение.

— Не теперь, а тогда, — тут же поправили меня из толпы. — Глаза разуй на год издания. Это же прошлый век! Уже сто лет почитай миновало. Вот тогда Кот к нам выбрался, а теперь ты.

И тут я вспомнил. Мир был придуман мной. Но эту книгу написал не я. Просто, создавая этот небольшой мирок, я добавил сюда свои любимые песни, свои обожаемые картины. И книги, которыми зачитывался в детстве.

Франческа-Фемида захлопнула книгу и вместе с бойкой девицей, имя которой я тогда, наверное, просто не сочинил, отчалила обратно в толпу, оставив вокруг меня неприятную пустоту.

— А если я — придуманный герой, — во мне уже что-то начинало яростно закипать. — Назовите мне автора, который написал обо мне книгу. Вы говорите, много их было. Назовите хотя бы одного.

И замер, горделиво подбоченись. Это был эффектный удар шпаги, после которого противник бессильно оседает на камни мостовой, пыль с которой давно разлетелась по округе от жёсткой схватки.

Обступившие меня оседать не собирались. Впрочем, какое-то волнение по толпе всё же прошло. Это ко мне протискивался невыразительный сорокалетний субъект. Раздвинув передний ряд, он выбрался на пустое пространство и остановился передо мной. Весь вспотевший от затраченных усилий. Насупленный такой. Суровый.

— Ну я писал, — проворчал он, словно нехотя шлёпая губами. — И чо?

Мне захотелось взвыть от возмущения. Я даже знал, откуда он здесь такой взялся. Я вспомнил, что, создавая мир, тщательно прописывал лишь немногих. Тех, за судьбами которых собирался следить с интересом (но за двадцать лет я успел позабыть их облик и даже имена). А чтобы этой горстке людей не пришлось жить в мире, как на острове, я вчерне наметил многочисленное население моего многобашенного города. И был там на окраине один район, о котором я при сотворении мира сказал лишь: «Это скопище каменных великанов подпирало низкие небеса на отшибе, и селились здесь те, кто не мог позволить себе квартирку получше. Поэтому основную часть жителей составляли угловатые женщины в мешковатых немарких платьях и мужики, носящие мамины вязаные свитера да джинсы, заношенные до белизны. Выцветшие кеды всегда были заляпаны извечной грязью, так как деньги на дороги выделяли районам поприличнее».

Я рассматривал своё создание пристальным взглядом. Джинсы на его коленях чуть ли не просвечивали, а их низ давно превратился в бахрому. На зеленоватых кедах, сразу придуманных выцветшими, темнели куски засохшей глины. Двадцать лет прошло, а ничего не поменялось.

Собравшиеся же рассматривали мою напряжённую персону.

— Хоть майку бы под пиджак надел, — попеняли мне из толпы. — Всё выглядел бы поприличнее.

— Не надо майку, — кто-то решительно встал на мою защиту. — В майке он был бы вылитый алкаш.

Спорить никто не стал. Даже я, хотя это была жесточайшая ложь. Пришлось хлопнуть по груди, чтобы ладонь ощутила хлопковую ткань рубашки и пластмассовую таблетку пуговицы. Рука шлёпнула тёплую, даже разгорячённую кожу. Рубашки под пиджаком не было.

Меня прохватила дрожь. Я же явился сюда в рубашке. И точно знал это! Я не мог выйти из дома иначе.

А теперь коллективное бессознательное требовало, чтобы на мои плечи был наброшен только пиджак. Оно верило в это. И вместе с ним я тоже начинал в это верить. Если тут ко мне отнеслись, как к богу, то не надо забывать, что люди сами творят своих богов.

— Я виноват, — буркнул хозяин вязаного свитера, над рукавом которого изрядно потрудилась моль, — не прописал, как надо. Меня больше волновало, как ему морду в пивнушке намылят. Выступал он там много. И не по делу.

У меня сразу же начали гореть щёки, словно их недавно отхлестали. И ныть зубы. Не все, а только слева, будто вспоминали, как по ним заехали увесистым кулаком.

— А так всё верно, — он извлёк из кармана книгу.

Да какую там книгу. Так, книженцию. Даже книжонку. В мягком переплёте. Всю истрёпанную, измусоленную. Но сам он ей, видно, очень гордился.

— Джинсы модные прописал, — развил он свою мысль. — Клифт навесил. Сандалии добавил. А рубаху уже не стал. Кому интересно читать про рубаху, да про носки всякие.

Я скосил взор вниз. Мне помнилось, что из дома я выходил в хлопковых брюках песочного цвета, а сейчас мои ноги скрывались в синих линялых джинсах. Может, «автору» они и казались модными, но для меня они выглядели ниже среднего. А хуже всего, что асфальт мои ноги попирали не в фирменных кроссовках, которые я берёг и надевал только на ответственные встречи, а в разношенных сандалиях на босу ногу.

— Я допишу, — пообещал «автор». — Во второй части…

— Граждане, — завопил юркий старичок в чёрном академическом костюме, а ветер лохматил его высокую седую шевелюру. — Перед нами живая иллюстрация моей новой теологической теории. Я доказал, что уровень развития общества напрямую зависит от уровня иерархии существа, обозначенного «создатель», относительного рядового среднестатистического жителя «созданного» им мира. В начале времён «создатель» находится неизмеримо выше любого из жителей, которые опасаются даже плохо подумать о нём. По мере развития всегда находятся правители или полководцы, бросающие вызов «создателю» и ставящие себя с ним наравне. Тем не менее, подавляющее большинство продолжает считать «создателя» высшим существом, которого следует хотя бы уважать. Но на очередном витке кто-то решительно отметает прежнее табу, низводя «создателя» до уровня обычного гражданина.

Народ затих, вслушиваясь в хриплую, отрывистую речь старичка.

— Кажется бесспорным, что на следующей стадии эволюции, — продолжил лохматый оратор, — общество опустит так называемого «создателя» ниже общего уровня, сделав своеобразным изгоем. Каждый житель станет чувствовать себя более сильным, более умным, более удачливым, чем потерявший всякий статус «создатель». И что тогда? Что произойдёт, если всемогущий бог превратится в литературный персонаж? Когда уже не он станет вылепливать нас по своему образу и подобию, а мы начнём лепить его по нашему разумению… Вдумайтесь, братья. Вдумайтесь, и пусть каждый даст себе строгий, но справедливый ответ.

Чувствовалось, как во всеобщем молчании поскрипывали мозги и ворочались тяжёлые думательные процессы.

— А вам, братишка, — прошептал старичок, ловко пригладив шевелюру, — я бы посоветовал покинуть эту площадку. Ведь минут через пять они додумаются вас в Музей Сказок сдать.

И он торопливо повёл меня куда-то прочь от занятой размышлениями толпы.

«Музей Сказок? — мучительно вспоминал я. — Что ещё за Музей Сказок? Разве я придумывал какой-то Музей Сказок?»

— Нееее, — донеслось из-за спины. — Сто лет назад не в пример интересней жилось. Даже Коты из книг вылезали. В сапогах! Со шпагой! А сейчас что… — в голосе засквозила досадливая обида, обильно сдобренная презрением, — если кто из книги к нам и ломится, то так… недоразумение ходячее.

Судя по теории моего спутника, общество не просто стремилось к очередному витку эволюции, а крайне поторапливалось на него перебраться.

Внутри всё горело от стыда и злости. Оставалось применить последний аргумент. Стереть этот мир из всех возможных вселенных. И даже невозможных. Создатель имеет право так поступить с любым миром, который ему не пригодился. И пусть исчезнет Франческа-Фемида. И пусть растворится тип в мамином свитере. Пускай, раз они такие. Если здесь того, кто их создал, лишили последней рубахи.

Я торопливо хватанул бок под пиджаком. Нет, рубашку мне так и не вернули.

Меня успокаивало только одно. Мои любимые книги, картины и музыка не исчезнут бесследно вместе со всеми придумками мятущегося сознания двадцатилетней давности от микро— до макромира. Не исчезнут просто потому, что их создал не я.

— Знаете, братишка, — внезапно сказал старикашка, выпустил мой локоть, отошёл шага три в сторону и теперь смотрел на меня оценивающе, как Давид на Голиафа перед тем, как метнуть свой камень. — У вас такой вид, будто вы непременно хотите прямо сейчас весь наш мир свернуть обратно.

— Думаете, силёнок не хватит? — спросил я, стараясь вложить в каждое слово толику ехидцы, но вместо этого почувствовал, как пересыхают губы от волнения.

— Отчего же, — пожал плечами старичок, а ветер весело трепал его седые лохмы. — Но тогда моя теория подтвердится окончательно. Тогда наше общество, безусловно, переросло того, кто его создал. Стало выше. Раз создатель, не в силах это принять, выбрал в отместку столь низкое решение.

Он швырнул в меня метко. Но не камень, а слово.

И смотрел на меня без страха. В его чёрных живых глазах читалось любопытство высшей пробы. Он тоже создавал свой мир. Только не из башен и многоэтажек, а из логических постулатов. И теперь его больше всего интересовало, насколько жизнеспособен выстроенный им мир. Даже если доказательство будет получено ценой его жизни.

На балконе высокого дома мальчик запускает мыльные пузыри в тёплый предвечерний воздух середины лета. Переливающиеся радугой шары уносятся прочь от рыжего здания с серым цементным пятном между вторым и третьим этажами. В каждом из прозрачных пузырей таится бескрайняя вселенная, успевающая прожить миллиарды внутренних лет, пока в этом мире пузырь не лопнет. Что заставляет пузыри исчезать? Говорят, что вода под действием силы тяжести постепенно стекает вниз, истончая стенки. Или на всё воля того, кто этот мир придумал? Его небо, и его солнце, и его землю. И рыжую высотку с пятном цемента. И балкон, на котором вглядывается вдаль мальчик. И выпущенные им пузыри, беспечно уносимые ветром. Но что, если тот, кто всё это придумал, сейчас сам находится в пузыре, который может вот-вот лопнуть, если сквозь сжавшиеся губы просочится слово жестокого приказа.