Цена прозрения
Трое стояли на коленях. Ветер шевелил волосы и драные накидки. Костерок едва дымился, накрытый перевёрнутым котелком.
— Мы ведь удираем, милсдари, — пробормотал, чуть повернув голову, один из трёх, кряжистый мужик с сединой в обгоревшей бороде. — Что вам за корысть нас кончать?
Из молодой рощицы за их спинами ответа не пришло. Мужик провёл языком по сухим губам.
— Ни ложки, ни плошки — что с нас взять-то?
Рябой паренёк плакал навзрыд. Его задранные к небу руки дрожали, блёклые глаза, не отрываясь, смотрели на серо-зелёное оперение торчащей из кострища стрелы.
— Я давным-давно смекнул: драпать надобно, вот только оказии не случалось до сего дня, — торопливо продолжал мужик, — а нынче, чуть сумятица затеялась, мы и дали дёру. Нам бы нырнуть в овраг, да тишком к речке забирать, а мы к лесу махнули. Тут — вы. Помилосердствуйте, какие мы, к Тёмному, вояки? Лапотники, навозники, всю жизнь в земле роемся. Мы и знать ничего не знаем, а что знаем — и так выложим как на духу! Нас ведь как, чуть не палками гнали! С деревни — почти дюжину дюжин, по три мужика со двора. Дали копьё — готов, пехота! Народу нагнали тьму тьмущую, токмо все, как на подбор, — голытьба. А дома работы непочатый край, на кой нам война эта? Бабы воют, ребятишки малые за штаны цепляются...
Мужик перевёл дух. Ему показалось, что в роще тихо кашлянули.
— А мы воевать не выучены, ну их всех к анчутке с ихней войной! Господа рыцари вон двинулись было с нами, трубили и гремели, а потом поворотились, махнули хвостами, и — поминай как звали, — унеслись на запад. Дело ясное, чего уж: там Дмитрий Форральхский, епископ, что корону тяпнул, платит щедро. Ему войско надобно, своего врага разгонять. Да там и враг — не враг, а так, недобитки всякие. Их шпыняют теперь, травят как зверьё, — не война, а потеха. А тут, под Туслором, — войско сильное, крови всласть ещё не испившее, и лагерь крепкий. Оставили нам дюжину стариков, что уже мечи с грехом пополам подымают, и отрядили сюда. Народ наш вроде и не робкий, с гоблинами бы пободался, но про патлатых дикарей даже шуток ни в жизнь не сочинял, чего уж говорить про трупоедов с их мертвяками.
Чем ближе подходили — тем тягостнее давило на душу. Подле крепости, куда ни глянь, ни одной живой былинки. Деревушки разобраны по брёвнышку, обглоданные трупы в канавах. Одни — зверями обглоданы, другие... эх! Гарь да голь. Нам бы раньше драпануть, — тьфу на этих сержантов! — но не отважились. Дотащились до этого Туслора. Крепость стоит, как столетний дуб, только заметно, что расшатался он уже, подрыли его корни, и не сегодня-завтра начнёт клониться. Нам бы с марша — в атаку, с перепугу может чего и вышло бы, но старички молодость вспомнили. А им что? Всё одно помирать, так приспичило, чтоб — чин по чину, с герольдами, трубами. Они копья и мечи навострили, брони надраили, и затеяли военный совет. Что решали они там — бес его знает, только стояли мы день, и вечер, и ночь. А к рассвету, как третьи петухи проорали бы, если б их дикари не пожрали на полста миль окрест, на лагерь напали. Не дикари, нет. Мертвяки.
Мужик поёжился.
— У меня — семья. Сыны уже с бородами. А я портки намочил.
В роще хрустнула ветка, и мужик пригнул голову. Стрелы он не дождался, вдохнул-выдохнул, успокаиваясь, и заговорил снова:
— Пошто нас не побили всех — не ведаю. Может, не хотели, может — солнышко отогнало. Когда я из-под подрубленного шатра выкарабкался, мертвяков уж не было. Трупы они, какие сумели, — уволокли. Тут-то старички и призадумались: увидели они наше горе-войско в деле. Принялись мы лагерь упрочивать валом и рвом и, вроде как, успокоились: копать — дело привычное, да и поняли, что нападать не скоро будем. А, может статься, и не будем вовсе. Словом, была в осаде крепость, а мы — их надежда, а стало так, что и мы сами очутились в осаде: ни вперёд, ни взад — кругом погибель. Им там жрать нечего, и мы сапоги гложем, долго не протянуть.
Прожили так с недельку. Отряжали смельчаков в крепость, чтоб столковаться между собой, голубей запускали, да то ли ни один не добрался, то ли не собирались они с нами толковать: отклика не было. А вчера на заре прилетела птица с письмом: мол, мочи больше нет, будет вылазка, подсобите, если можете. Старики наши зашустрили, дали под зад сержантам, те — за палки, с грехом пополам навели порядок, рассовали нам в лапы копья. Чтоб храбрее стала рать, выкатили последнее винишко. Напились не то чтоб допьяна — до моря по колено, выстроились, острия выставили и попёрли. Вышло ловко. Аккурат вместе с нами из крепости выкатилась конница на худых лошадёнках, сумела даже притулиться к нам одесную, и двинули мы на лагерь. Песни орали в голос, заслушаешься, накинулись на врага с великим рвением, и даже потеснили его ярдов на полста... а там опять сошлись с мертвяками. Нас старички учили, что мертвяки — такой же враг, и обходиться с ними надо просто. Крови они не пьют, не воют, в могилу не утягивают, трусить кажись и нечего. Но помню, как всадил я в него копьё, а он прёт, дрянная порода. Я древко бросить хочу, а руки как приросли. Глотку надсаживаю и разглядываю его. Он белый, как рыбье брюхо. Руки кое-как приляпаны, сикось-накось. Ноги разные: одна, как будто, бабья. В пузе дырок, окромя моей, ещё три — видать, не первый я его тычу. Гляделки вылупил, что ящерица, и смотрит внутрь меня. От копья я всё ж таки отлип и задал стречка.
Посчастливилось нам опять: мертвяки отступили — слышно было, как орут трупоеды, отзывая их. Не сразу мы разглядели, что приспело новое войско. Ну, как войско... По пальцам можно было перечесть. Мы удрали в лагерь, хоть сержанты не жалели палок, гнали нас в бой заново. Те всадники, что из крепости, рубились окружённые. Новое же войско шло прямым ходом во вражеский тыл. Шло чудно, как на парад, ровными порядками, разукрашенные все: перья, плащи, шкуры, а спереди, пеший, — полководец, весь в золотой броне.
Трупоеды нападать не спешили, дозволили подступить ближе. Разглядеть, видать, хотели — больно дивно выглядело это новое войско. После два конника поскакали к ним, горланили что-то, но золотой полководец шёл себе прямо и не останавливался. Дальше я проглядел, но другие, кто поглазастей, рассказали: полетела стрела, тенькнула о нагрудник золотого и упала. Тогда-то всё и началось. Кто болтал, что золотые доспехи загорелись ярче солнца, другие расслеповали, что как вроде луч ударил из руки, но я ничего такого не видал, брехать не буду. Золотой даже не шевелился, шёл себе и шёл, просто земля под вражеским войском вдруг разломилась, как булка, или как агромадная пасть, побежали трещины и лагерь наш как будто подсигнул. После земля сомкнулась, края грохнулись друг об друга так, что к небу валуны полетели, с хату ростом. Мы тогда уже валялись, все вперемешку, орали каждый своё и норовили упрятаться подальше. Когда ж стали подымать головы, от цельной дикарской орды осталась пустяковая горстка. Кто остался — тех дотаптывала конница, ну и мы очухались и саданули. Верней, кое-кто саданул, а прочие взяли ноги в руки — и бежать: ясно стало, что дикари и мертвецы ходячие — это и не ужасть вовсе, а вот золотой этот...
Налетел ветер, поднял в воздух пепел кострища. Роща зашумела. Мужик замолчал, прислушиваясь. Паренёк уже не рыдал, только тупо смотрел перед собой. Третий, длинный чернявый тип, шепнул:
— Кажись ушли...
Мужик медленно опустил руки, потёр затёкшие плечи.
— Так мы пойдём уже, милсдари? Потому как оставаться нам тут никак не возможно: старикашки наши за измену повесят, глазом не моргнут. А у меня — семья...
— Да нету там никого!
Долговязый встал, дёрнул за рукав паренька. Они обошли торчащую стрелу с серо-зелёным опереньем и побрели туда, где уродливым кривым горбом торчал каменистый холм.
***
Сапог зацепился за корень, и Тим Альпер ткнулся лбом в воняющий сыростью бурый рюкзак Дейна Хездаля по прозвищу Синяк, старого приятеля и напарника по патрулю.
— Корендюшку ковырнул?
— Ковырнул, — буркнул Альпер, оглядываясь.
Ровные ели с мягкими замшелыми стволами и кудлатыми лапами, толстые, как подпирающие небо колонны, стояли неровным строем. Сквозь сплошной ковёр папоротника едва проглядывала тропинка.
Истрепанный рюкзак Синяка давно стал частью этого пейзажа, как и болтающаяся у него на поясе фляжка с выгравированным тесаком, знаком цеха мясников, и плескающейся внутри пинтой гоблинской водки, шлем из вываренной кожи притороченный к рюкзаку, ножик в потертом чехле и окованные железными полосами ножны фальшиона — прославленного оружия пограничников Эйрарельда. Арбалет Синяку нравилось носить в руках.
По перекинутому через затравенелый ручей бревну они прошли, не замедлив шага. Одновременно присели на поросший мхом камень на поляне, прозванной Колодцем, — в единственном месте на их пути, где сквозь сомкнутые лапы проглядывало небо. Молча глотнули из фляжки и одинаково поморщились. Это всё было привычнее, чем восход солнца, которое сегодня не спешило показываться из-за плотной завесы бледных туч.
С поляны тропа уходила в овраг, петляла вместе с ручьём, пробегала по опасному мостику из выложенных цепочкой мокрых плит, а потом — раздваивалась, огибая с обеих сторон одинокую скалу. Разделяться не стали, прошли вместе вдоль выгнутого острым горбом правого бока. За скалой лес изменился: ровные ели пропали, появились дубы — страшные, как болотные чудища, со свисающими с узловатых ветвей гроздьями белёсого плюща. Начинался Эдлехон, лес полутроллей туссеров, последний рубеж, отделяющий земли Эйрарельда от диких равнин. Начался затяжной трудный подъём, где приходилось пробираться по скользким корням.
Выбравшись из оврага, они отдышались, сделали ещё по глотку.
Тим Альпер посмотрел искоса на Синяка — тот глядел по сторонам, с лица его не сходило выражение хмурой тревоги. Синяк старше по званию, но Тим — выше ростом и умнее. В отличие от своего неразумного друга, он не думал о карьере в новой регулярной армии Эйрарельда. Дома, в Шиоссе, его ждала мясная лавка отца — дело гораздо более выгодное и спокойное. Но Синяк не мыслил себя без оружия, доспехов и занудных лесных патрулей. Это он уговорил Тима Альпера пойти на сборный пункт, когда Правитель Королевства и Хранитель Печати, Перворожденный Блангард решил переделать королевские войска на новый лад. Вместо взбалмошного рыцарского войска, которое обходилось слишком дорого, он задумал набрать простолюдинов и крестьян, вооружить их и распределить по гарнизонам. Дворяне, получившие новый налог, негодовали и грозились вполголоса, но беднота ликовала, а Хранитель Казны просто светился от радости. Ну, а в Дэйне Хездале умер ученик оружейника и родился солдат.
— Пошли! — сказал Синяк. — Ползём, как улитки, а мне вечером ещё на вышку.
Тим хмыкнул. Он точно знал, что Дэйн сроду не спал на посту.
— Эй, Синяк! Не передумал жизнь гробить? Смотри, могу тебя в цех протащить, вместе лавку будем держать.
Дэйн Хездаль на ходу обернулся и буркнул:
— Тише ты!
— Куда уж тише! Сколько ходим — сроду никого не видели.
Осень уже переборола лето. Здесь, в Эдлехоне, зелень ещё держалась, но по всему Эйрарельду сады пожелтели, и в холодном чёрном пруду у западных ворот Шиосса теперь плавают острые кленовые листья. Скоро настанет пора резать скотину, и отец Тима будет бурчать под нос, что рук не хватает, а сынок сбежал на заставу. Мать поплачет украдкой и пойдёт к соседке-купчихе, допытываться, какие вести привёз её муж с южной границы. Когда же Тим, с первым снегом, вернётся домой, папаша закатит пир, и гулять будет вся Мясницкая. И не будет больше опостылевшей тропинки, мокрых сапог и бестолкового хорошего солдата Дэйна Хездаля.
— Эй, Синяк! Ты, всё ж, подумай! С детства ведь вместе. Батя твой, когда меня в лавке встретит, замучает же трепотнёй о твоих геройствах. Я-то ведь не скажу, чем тут в армии занимаются, поддакивать ему буду...
Когда Синяк бросился на него, сбил с ног, затолкал в мокрую траву и навалился сверху, Тим просто опешил. Первой мыслью было: «Что обидного-то сказал? Вроде нормально всё, как обычно!» Только потом до него начал доходить смысл слов, горячо нашёптываемых ему прямо в ухо:
— Там — люди. Вооружённые. Лежи тихо!
Тим хотел, по привычке, отшутиться. Ему казалось, что Синяк сейчас усмехнётся и скажет, какая испуганная рожа была у Альпера, но бледный Дэйн вглядывался в глубину леса. Зрачки чёрных, широко распахнутых глаз, двигались медленно, словно Синяк боялся, что даже движение глаз может выдать их.
— Может, охотник заблудился? — спросил Тим шёпотом, пытаясь выбраться из-под напарника. — Или зверь прошёл? Да тут отродясь…
Синяк, перекатившись на бок, стряхнул с арбалета прилипшую траву и мох, зацепил поясной крюк за тетиву. Его руки дрожали, лицо из бледного стало белым, как мел, но только когда тетива зацепилась за гайку, Тим заметил, что и сам лежал, не дыша.
— Человек десять. Похоже, дикари с равнин, — пробормотал Синяк. — Куртки бурые. Косы заплетены. Дубинки и луки. У лошадей копыта обмотаны.
— Может браконьеры?
— Возвращаемся на заставу. Доложим капитану, пусть шлёт гонца в Туслор.
— Не суетись! Ты говоришь, что видел их. А я вот — не видел. Окажутся местными, что тогда?
— Возвращаться надо. На заставу, — повторил Синяк, вставая. Он держал арбалет наперевес, готовый стрелять в любой миг. — Это — приказ.
Тим заметил неловкость, с которой Дэйн произнёс последнее слово, но молча кивнул и пошёл следом за напарником. Отдалившись шагов на пятьдесят, они побежали. Фляжка с водкой на поясе Синяка билась с надоедливым звуком о ножны, но остановиться и поправить её Хездаль не желал — он нёсся всё быстрее, словно чувствовал что-то, и Тиму приходилось не отставать, цепляться взглядом, как багром, за бурый рюкзак. Сапоги скользили на корнях, дважды он оступался и по колено погружался в ледяной ручей. Плотный липкий воздух Эдлехона с трудом попадал в лёгкие.
Они опоздали.
Бревенчатые стены заставы пылали с треском. Огонь ревел, вспархивали к небу снопы искр. Большой колокол зазвонил с отчаяньем, но вскоре затих.
Лёжа в кустах, перед вырубленной полосой леса, Тим отстранённо наблюдал за сражением. Деловито давали залпы лучники в тёмно-серых плащах, украшенных шкурками грызунов. В сторону форта летели гудящие зажигательные стрелы. Коренастые кривоногие люди с разрисованными белыми полосами лицами вопили на противном чужом языке, карабкаясь на стены. С вышек пускали стрелы лучники, с неразличимыми в огне и дыме лицами. Падали в ров окровавленные тела.
— Слышишь меня? — прохрипел в ухо Синяк, сильно пнув Тима. — К своим надо прорываться, говорю!
— Ты сбрендил? — крикнул Тим, тут же спохватился и продолжил свистящим шёпотом: — Как мы прорвёмся? Их тут полста, не меньше! Бежать надо. В Туслор. Предупредить гарнизон.
Он осёкся, поймав взгляд Дэйна. Тот был ниже ростом и глупее. Но хуже всего, что Дэйн Хездаль по прозвищу Синяк всегда был чёртовым романтиком. Он попрёт через визжащую толпу штурмующих, только для того, чтобы умереть вместе со всей заставой. И плевать ему, что, выскочив из леса, они вряд ли добегут по середины просеки, ему важно было просто сделать эту глупость.
Тим разозлился. На Синяка с его бессмысленным героизмом. На себя. На капитана заставы. На часовых, которые, как обычно, занимались чем угодно, но только не наблюдением. На короля и всех его советников, что, сидя за высокими стенами в глубине империи, уверенно твердили об отсутствии какой-либо угрозы с юга, а когда слухи начали разрастаться, опровергали их с жаром и полной самоотдачей. На коннетабля и маршалов, которые ловко жонглировали душами и деньгами, кидая в карман откупное золотишко и посылая на заставу в два раза меньше солдат, чем было указано в королевских распоряжениях...
Тим посмотрел на Синяка ещё раз, и, видимо, что-то изменилось в его взгляде, потому что Дэйн ухмыльнулся и подмигнул ему.
— Они не ждут удара в спину, — спокойно сказал он. — Лучников бросили без прикрытия. Добежим быстро — всадники опомнятся, когда половину мы уже порубим. Главное, не мешкать и не примеряться, а рубить во все стороны, чтоб нацеплять побольше.
— Ну, а дальше? — спросил Тим.
— Дальше? Они отвлекутся. Растеряются, решат: попали в засаду, — а там, глядишь…
Он не стал договаривать, положил арбалет на землю, нахлобучил шлем и аккуратно застегнул ремешок на подбородке.
Тим, который, по извечному солдатскому разгильдяйству, шлем в патруль не надевал, просто пригладил волосы. Он подумал, что сейчас надо что-то сказать. Что-то важное и значительное, но в голову, как назло, ничего не приходило. Так они и рванули вперёд, без речей и признаний, просто вопя во всё горло.
* * *
Тихий свист терялся в шумном Эдлехоне.
Вековечный лес, живущий своей жизнью, звучал по-особенному дико и отчуждённо. Его долгая война с людьми складывалась определённо не в пользу последних: те редкие посёлки, которые пытались прицепиться к опушке, очень скоро оказывались брошенными, заросшими упругим кустарником, а среди опустевших стен селились змеи и ядовитые зелёные крысы. Эдлехон не принимал людей.
Тем не менее, свистел некто, очень похожий на человека. Одетый в лохматый плащ, искусно украшенный мхом и листвой, он смахивал на кусочек леса, на его подвижную и наиболее опасную часть.
Свист повторился, тут же издалека ему ответили, и существо нырнуло в зелень, точно в морскую пучину, мгновенно в ней растворившись.
Караван, около десятка больших крытых фургонов, тащился по заросшей дороге. Извозчики, верховые степняки и гоблины, охраняющие караван, с тревогой поглядывали на мрачный лес. Сидевший на головной телеге командир конвоя не выпускал из рук топор — широкое отполированное до блеска лезвие на длинном топорище.
Дорога ныряла в лес. Один из длинноволосых дикарей подъехал и произнёс несколько слов на своём языке, тыча пальцем в сторону от леса. Гоблин хмуро посмотрел на него. Он не знал языка степняков, но прекрасно всё понял и, оскалившись, ответил:
— Умный, да? Думаешь, мне туда охота? Вперёд двигай!
Степняк фыркнул и, дёрнув поводья, отъехал так, чтобы телега оказалась между ним и лесом. Гоблин сплюнул. Они и так делают огромный крюк, огибая лес по берегу реки, и здесь, волей-неволей, придётся несколько миль потерпеть.
Головной фургон, натужно скрипя, въехал под нависшие кроны исполинских деревьев, следом потянулись остальные. Скоро общее напряжение немного спало: лес казался спокойным и снисходительным. Тёмно-зелёная и фиолетовая бархатистая листва слабо шевелилась, напоминая плещущуюся воду. Это убаюкивало. Густая трава устилала всё вокруг сплошным ковром и глушила стук копыт.
Первое тело, выпавшее из седла со стрелой в спине, опустилось на землю почти беззвучно. Затем на дорогу тяжело завалилось подрубленное дерево, и тишины не стало.
Стрелы, летящие из ниоткуда, были частью леса. Казалось, сами деревья посылают их, в гневе размахивая ветвями, а птицы беснуются и верещат в унисон с поющими опереньями.
Кое-кто пытался укрыться за фургонами, другие, обезумев, пускали стрелы наугад или вламывались с боевым кличем в кустарник. Ни в том, ни в другом не было ни малейшего смысла. Самые сообразительные развернули коней и спасались бегством, остальные достались Эдлехону.
Скоро всё закончилось. Существа, похожие на кусочки леса, выходили из своих укрытий и добивали раненных спокойно и деловито. Особенным способом: вгоняя стрелу в глазницу.
Гоблин-командир, истыканный стрелами, рычал и сжимал топор, он готовился дорого продать свою жизнь. Но покупателей не нашлось: лесные люди не собирались играть в рыцарей, и расстреляли его в упор, без лишних слов, без злобы и ненависти.
Предводитель лучников откинул с лица маскировочную сетку. Его лицо, покрытое причудливой оранжево-зелёной татуировкой, смахивало на человеческое. Однако человеком он не был. Острые скулы, глубоко посаженные черные глаза, крупный нос с горбинкой и сероватый оттенок кожи указывали на тролльскую кровь.
Туссер — получеловек-полутролль — не обращая внимания на стоны и вопли раненных и добиваемых, ходил между повозками, вытягивая из трупов свои стрелы, с серо-зелёным опереньем. Расставаясь с мёртвым телом, наконечник светился бледно-розовым и тихо шипел. Три стрелы вернулись в держатель на луке. Остальные туссер складывал в поясной колчан, на треть наполненный мягкой субстанцией, похожей на сухой овёс.
— Смотри, Махесао! Здесь пленники! — окликнул командира один из лучников, обыскивающих фургоны.
Людей, грязных, исхудалых и оборванных, вытаскивали и расставляли в ряд. Некоторые были закованы в кандалы, украшенные знаком некромантов. Другие, большей частью женщины и дети, — просто связаны.
— Забирайте их, и уходим! — скомандовал Махесао.
Он в последний раз посмотрел в ту сторону, куда сбежали дикари и гоблины, не выпуская из рук красивого двояковыгнутого лука с глушителями из шерстяной пряжи на тетиве, хотя и прекрасно знал, что опасаться нечего. Мало кто, близко познакомившись с Эдлехоном, стремился вскорости сюда вернуться.
Временный лагерь туссеров находился всего в нескольких полётах стрелы от места побоища, однако шли они несколько часов, кружа и заходя по спирали. Так было надо, таковы правила. Несколько раз Махесао останавливал отряд, пересвистывался с невидимыми разведчиками, и только тогда давал команду двигаться дальше.
Люди шли молча. Некоторые из них валились с ног от усталости и стонали, растревожив старые раны. Через упавших переступали слепо и естественно, как через досадные препятствия. Махесао, заметив это, хмыкнул: люди, что с них взять?!
Единственным, кто потянулся помочь обессилевшему, оказался юноша с отрубленной по локоть правой рукой, правда сделал он это, шипя от злости. Рывком поставил упавшего на ноги и пошёл к следующему, бранясь сквозь крепко сжатые зубы. Махесао заметил и это. По прибытии в лагерь, он остановился напротив однорукого и спросил:
— Ты — сын короля или богач?
Юноша посмотрел на него исподлобья. Взгляд был тяжёлым, как стенобитное орудие.
— Почему я должен быть кем-то из них?
— Ты — калека. Оглянись вокруг. Здесь есть дети, красивые женщины, здоровые сильные мужчины. Они — товар для работорговцев или ценный материал для некромантских опытов. Какой же прок от калеки? Зачем тебя тащили на юг?
Однорукий усмехнулся разбитыми губами.
— Всё просто. Я очень хотел жить. Меня бы убили, но я, эйрарельдский пограничник Тим Альпер, ползал на коленях перед дикарями и умолял их сохранить мне жизнь. Я скулил, как пёс, и лизал их мокасины.
— Неужели они сжалились? — с удивлением спросил Махесао. — Но почему ты это сделал? Почему ты так сильно хотел жить?
Парень перестал усмехаться. Он смотрел сквозь туссера.
— У меня есть незаконченное дело.
***
Махесао стоял, прислонившись плечом к стене хижины, и наблюдал за одноруким из-за растопыренной на правилке шкуры.
Тим Альпер, голый по пояс, махал затупленным мечом, избивая обёрнутый соломой столб. Обрубок правой руки дрожал и метался, как злая пародия на неуклюжую левую. Туссеру хотелось увидеть лицо увечного, выражение чёрных глаз, откуда беспрерывно лились невидимые страшные слёзы, но подходить ближе и мешать человеку он не стал. Тихо стоял и ждал, когда влажная рукоять меча выскользнет из уставших пальцев. Ждать пришлось долго. Удары не ослабевали, наоборот, становились быстрее и мощнее. Махесао, потеряв терпение, вышел из укрытия, но тут ноги калеки подкосились, и он рухнул на землю. Женщины, которых отрядили присматривать за раненными, дёрнулись было помочь, но отшатнулись.
Туссер понял, что их остановило. Однорукий не шевелился, лежал в пыли, тяжело дышал и смотрел. Махесао напоролся на взгляд, протыкающий насквозь, одновременно равнодушный и обдающий струями раскалённой ненависти, и невольно отступил на полшага. Только когда Альпер начал вставать, безжалостно опираясь на культю, туссер очнулся и проговорил торопливо:
— Тебя ожидают.
Калека отшвырнул меч так, что тот звякнул о подножие столба.
С ненавистью, подумал Махесао. Он ненавидит не только дикарей, но и всё вокруг. Столб, обмотанный соломой. Меч, упражняющий его руку. Туссеров, вызволивших его из плена. И себя самого. Себя — особенно.
— Тебя зовут старейшины. Ты знаешь, зачем.
Альпер зло скривился. Он почти всё делал с нескрываемой злобой. Вот только вчера, когда заметил пленного дикаря, привязанного к столбу, остался спокойным. Просто подошёл и вогнал затупленный меч ему в глазницу.
— Зачем?
— Не я буду с тобой говорить. Идём.
Махесао не хотелось поворачиваться к калеке спиной. Он, военный вождь племени, выходивший с ножом на медведя, боялся худосочного пленника с обрубком вместо руки... и с комком лютой ненависти вместо сердца. Человек смотрел на него с насмешкой и презрением.
— Куда идти-то?
Туссер медленно повернулся и пошёл мимо колодца, косясь через плечо. Женщина, пришедшая за водой, проворно убралась с дороги.
Поселение туссеров занимало обширную поляну, огромную для обычного леса, но неприметную для Эдлехона. В центре возвышалась пирамида — храм и крепость, с грубо высеченным ликом возле плоской верхушки, с ребристыми стенами, похожими на великанские лестницы. Её опоясывали три кольца. К подножию примыкали разноцветные глиняные домики с черепичными крышами, жилища вождей, жрецов и старейшин. В среднем кольце теснились хижины из жердей и соломы. Возле самого леса жили в шалашах и шатрах из шкур пригретые кланом беженцы, освобождённые рабы и туссеры погибших племён. Поселение не окружали стены, не охраняли сторожевые башни — в том не было нужды. Вокруг, днём и ночью, незаметные и бесшумные, кружили патрули. Туссеры не воевали ни с кем, они лишь помогали Эдлехону в его вечной борьбе с чужаками.
— Заходи. Тебя ждут здесь.
Махесао откинул огромную бурую шкуру, закрывавшую вход.
Это было жилище воина. Пустое и неуютное, без очага, без украшений — если не считать таковыми мумифицированные руки убитых врагов и чучельные головы хищников на стенах. Старейшины сидели подковой. Высохшие, морщинистые, неподвижные и суровые, как идолы.
Тим Альпер, глядя прямо перед собой, прошёл на середину хижины. Его босые ноги и бледный обнажённый торс были единственными светлыми пятнами в окружающей полутьме.
— Никто не может убить пленника в Эвеле-вели, — тусклым голосом произнёс сидящий посередине туссер.
Альпер впился в него взглядом.
— Не может? — спросил он быстро. — Выходит, я его не убил?
Старейшины заёрзали. Махесао нахмурился.
— Он не был твоим пленником, человек. Ты отнял жизнь, которая тебе не принадлежала.
Калека кивнул: «Верно!»
— Законы туссеров запрещают так поступать.
— Хорошо, что никто из туссеров не допустил беззакония, — отозвался Альпер.
— Твоя наглость безобразна, человек! Мы можем изгнать тебя!
— Нет, не надо. — Однорукий не просил, он говорил ровно, словно не его участь решалась. — Я ещё не готов уйти. Мне нельзя умирать. Не сейчас. Я готов молить вас о пощаде.
Махесао содрогнулся, представив, эту картину.
У туссера возникло невероятной силы желание достать кинжал и ударить однорукого в спину. Он был готов понести неминуемое наказание за свой проступок, даже самое страшное — изгнание, но избавить мир от этого несчастного, изуродованного жизнью человека. Ладонь Махесао опустилась на навершие кинжала. Он ясно представил свой прыжок. Короткий, от пояса, удар в печень. Поворот клинка. И багровой границей, отделяющей мир от зловещего чудовища, — глубоко, до позвоночника, рассечённое горло.
Туссер почуял, как придуманная кровь жарко выплеснулась на его руки, не красная — чёрная! — и вздрогнул: калека смотрел на него. Презрительно и небрежно, через плечо. Махесао отвёл взгляд, а однорукий провёл ладонью по шее и голому правому боку и дунул на неё, прогнав невидимое.
— Мольбы твои не помогут, если мы примем решение... — спустя какое-то время сказал старейшина. — Нам не нужны убийцы!
— Тут вы ошибаетесь, — тихо ответил однорукий. — Убийцы нужны всегда и всем. В особенности — вам, мудрым и великодушным, чтящим свои законы. Мучительно выдумывающим оправдания для каждого кровопролития! Убийца сделает всё за вас. Он возьмёт на себя ваш грех, вы же останетесь чистыми, как парадные клинки недорослей-принцев. Вам не придётся больше переступать через свою сущность, вы вернётесь, наконец, к тем занятиям, которые почитаете больше всего. Вы будете смотреть на звёзды, болтать с деревьями, просто думать о вечном, сидя под добрым ярким небом... Охрана леса — ваша тяжкая ноша, вы тащите её не первое столетие и не можете бросить, но убийца сможет. Убийце не надо задумываться над сущностью жизни, он не станет вспоминать про равновесие, не будет терзаться и страдать! Вам самим не победить в этой войне. Я знаю это. И вы тоже знаете.
Старейшины молчали. То ли обдумывали ответ, то ли просто не хотели беседовать с безумцем. Так получилось, что заговорил Махесао.
— Ты прав, человек. И не прав тоже. Да, мы не победим в этой войне. Но слушать пение птиц, стоя на трупах...
— Велеречивые речи... — не оборачиваясь, перебил его калека. — Словоблудие... И это — военный вождь? Не любишь сражаться? Пусть! Добивая раненного врага, ты чувствуешь, что стрела, прежде чем воткнуться ему в глаз, проходит через твоё сердце? Ладно! Даёшь уйти недобиткам? Твоё право! Но есть то, что военный вождь не может себе позволить ни при каких условиях! Он не имеет права не желать выиграть войну!
— Это не та война, к какой ты, быть может, привык. Мы не воюем! Нам не надо...
— Врёшь! — закричал Альпер. — Врёшь сам себе! Врёшь своему народу! Врёшь всю свою жизнь! Когда люди, которых вы охраняли с юга не одно столетие, придут жечь ваши дома, тогда ты поймёшь, кто прав! Не мучай себя, глупец. Не пичкай свою голову ложью. Брось свой лук, военный вождь, жди милости от дикарей, а лучше — преклони перед ними колени...
— Как сделал это ты?
Махесао показалось, что глаза однорукого плюнули в него сгустками пламени.
— Нет, — сказал калека еле слышно. — У тебя так никогда не получится.
— Ты безумен, человек, — сказал кто-то из стариков.
Альпер рассмеялся.
— Какая разница?! Если безумие — цена прозрения, всегда найдутся готовые заплатить эту цену.
— Ты считаешь себя прозревшим? — попробовал усмехнуться старейшина.
— Я многое понял. Многое из того, что было неведомо раньше. Я знаю, что вы — древний народ, потомки ещё более древнего народа. Вы умираете. Вы горды своей службой, но вы уже давно не охраняете никакие границы. Разграбленный караван, уничтоженный патруль — это всё, на что вы способны. Когда армия дикарей и гоблинов вошла в Эйрарельд, вы скрипели зубами от бессильной ярости, но боялись высунуть нос из кустов, и поэтому первый удар приняли другие. Те, кто привык верить вам. Они дохли, как скот на бойне, не понимая, как могло получиться, что армия врага свободно прошла через жуткий Эдлехон.
— Мы не могли... — пробормотал Махесао.
— Не я буду с тобой говорить! — оборвал его однорукий.
Старейшины уже давно перестали походить на деревянных идолов. Они шептались и хмурились.
— Да... — тщательно прокашлявшись, начал старик с широкой серой повязкой на лбу. — Нам не удалось остановить вторжение в этот раз. Но мы делали это на протяжении четырёх с лишним веков...
— У людей короткая память. И они редко оглядываются. Им проще смотреть в настоящее. Огонь, который горел полвека назад, не обжигает. Собственный дом всегда полыхает сильнее. Давным-давно побеждённый враг не страшит. Убитый на глазах родителей ребёнок стоит больше, чем тысяча покойников столетней давности.
— Эдлехон никогда не покорится человеку! — не слишком уверенно произнёс старейшина.
— Да что вы знаете о людях? Браконьер, дровосек, заблудившийся крестьянин — вот кого страшит Эдлехон. Но короля, возжелавшего отомстить, он не испугает. Человека, который живёт одним только желанием — отомстить, не испугает ничто.
Когда Альпер замолчал, стало очень тихо, словно всё поселение прислушивалось к словам странного калеки.
— И теперь вы можете жить как прежде, надеяться на лучшее, и не думать о грозящей беде.
— Мы не в силах изменить судьбу...
— Известная глупость, передаваемая из уст в уста трусами и слабаками.
— Уж не ты ли посоветуешь нам, что делать?
Альпер сделал шаг вперёд и сел на земляной пол, скрестив ноги.
— Неподалёку от Эдлехона есть крепость Туслор. Она в осаде. Эта крепость очень важна и для людей Эйрарельда, и для их врагов: тому, кто будет владеть Туслором, будет легче выиграть войну. Вы можете помочь людям.
Махесао, не дожидаясь ответа старейшин, воскликнул:
— Ты хочешь, чтобы мы вышли из леса?!
— Именно.
— Это безумие, человек! Нас слишком мало для того, чтобы атаковать врага в поле!
Альпер усмехнулся.
— Ты думаешь, что я буду советовать вам нападать на дикарей с жалкими луками и ножами?
— У нас нет другого оружия.
— Есть! Я знаю, что есть. И вы знаете.
Старейшины хмурились, переглядывались, наконец, один из них осторожно спросил:
— О каком оружии ты говоришь?
— Я говорю об оружии, которое было до первой дубины и первого камня. О магии.
Возле хижины загомонили дети, заворчали собаки, пронзительно закричал попугай. Туссеры начали вставать, их лица снова стали масками. Старики обходили застывшего Альпера, шаркая босыми ступнями по вытоптанному земляному полу.
— Что ты знаешь о магии, человек? — спросил Махесао, когда последний старейшина вышел.
— Что случилось со стариками? Их напугали мои слова? Это запретная тема?
— Мы не цепляемся за прошлое, и наши законы — это не прихоть. Магия страшна не только для врага, но и для самого мага. Не зря предки предпочли копья и стрелы.
— Да, мне доводилось слышать это много раз. Если это — не прихоть, то что?
Махесао достал из колчана стрелу и взмахнул ею. Листовидный наконечник источал тусклый розовый туман.
— Магия, как худший яд, убивает жестоко и понемногу. Мои стрелы заряжает чудовище с уродливыми опухшими суставами, обтянутое высохшей кожей, покрытое синюшными пятнами и клоками седых волос. Это чудовище — мой брат Мисао, он моложе меня на восемь лет. Ему посчастливилось родиться с тягой к знаниям и способностями к магии. Когда ему совсем плохо, приходится просить других. Все выглядят по-разному. И одинаково ужасно. Они пытаются себя беречь, мало ходят, много лежат, берегут силы, но умирают ежедневно, когда требуется помочь охотникам, или раненным, или...
— Довольно! — скривившись, прервал его Альпер. — От причитаний меня тошнит, а причитания военного вождя вызывают смех. Ещё немного, и ты начнёшь рассказывать мне, как гибнут славные прекрасные юноши твоего народа в неравных схватках с врагом. Наверное, среди погибших много настолько молодых, что твои маги, в сравнении с ними, окажутся стариками! Кого тебе жальче?
— Воины бывают стариками, но маги...
— Магия убивает сразу, мгновенно?
— Такого не случалось.
Калека взял у Махесао стрелу, потрогал остриё.
— Что может заряженная стрела?
— Она лёгкая, но летит, словно стала тяжелее, ей не страшны тонкие ветки — они не сбивают полёт. Раны от такой стрелы заживают хуже...
— И это — всё? Всё, что делают для вас маги?
— Они лечат. Предупреждают разведчиков о передвижении врага...
— Это — всё?
— Да, всё! — рявкнул туссер.
— Никто из них, увидев толпы дикарей, не захотел испепелить их, превратить в ледяные глыбы, обрушить на них ураган?
— Такое приложение силы наверняка...
— ...убило бы их? Точно так же, как убивает удар меча. Быстро, честно и славно. Но разве смог кто-то из них променять это на долгое умирание, струпья, гноящиеся глаза?
Военный вождь вырвал у калеки стрелу. Он вдруг подумал: что испытывает брат, когда он, Махесао, уходит в дозор? Понимает ли, что смерть крутится рядом с разведчиком? Заметит ли, если однажды брат не придёт заряжать стрелы?
— Жаль, что ты не подох, Тим Альпер, — прошептал Махесао. — Ведь ты должен был сдохнуть, верно?
— Я подох, военный вождь. Разве ты не видишь?
***
Уродливый каменный лик угрюмо взирал на селение туссеров с вершины пирамиды. Нос его стёр ветер. Из глаз рос, опускаясь к подбородку зелёными слезами, плющ. Узоры на щеках сгладились и стали похожи на шрамы и оспины. По обеим сторонам входа высились колонны, украшенные изображениями древних воинов-троллей, предков туссеров. Вместо оружия воины держали стрелоподобную молнию и пламя, похожее на маленькое солнце. Махесао прошёл мимо них, опустив голову так низко, что рассыпавшиеся волосы закрыли лицо: он вёл в сердце поселения чужака, и спящие духи могли разгневаться. Однорукий, напротив, жадно осматривался, словно хотел набить память до отказа непривычными для человеческого глаза иероглифами, статуями и мозаиками. Он вошёл в сумрачное промозглое помещение первым и, не мешкая, нацелился на широкую лестницу. Ступени из красного камня едва проглядывали через слой мышиного помёта. Лестница вела наверх, к святилищу и тройному жертвенному алтарю.
Махесао окликнул его:
— Не туда. Тебе — в другую сторону.
На правой стене сияли солнца и звёзды, летали гигантские птицы с головами животных и троллей, раскрывали пасти невиданные звери. На левой жались друг к другу скалящиеся черепа, их бирюзовые глаза блестели в свете факела. С потолка сорвалась летучая мышь, огромная, как филин, и, яростно хлопая крыльями, ударилась о левую стену. Забилась, пронзительно вереща, метнулась в сторону и утихомирилась под потолком, в сырой темноте.
Махесао молчал. Он всё ещё надеялся, что духи предков остановят кощунство, под ногами однорукого провалится секретная плита, и он рухнет в подземелье, где успокоится навеки его сожжённая душа. Но духи молчали.
— Дальше я не пойду, — сказал Махесао.
Альпер даже не оглянулся.
Узкий коридор уходил под углом вниз. Камень, на вид — гладкий как зеркало, на ощупь был шершавым. Ноги обдувал тихий ледяной ветерок. Кто-то печально и нестрашно подвывал, сначала — снизу, из глубины, потом — сверху, из-под высокого потолка, в конце концов вой раздавался отовсюду, словно унылый голосящий призрак кружил вокруг незваного гостя, безнадёжно пытаясь нагнать на него страху. Иногда на краю зрения мелькали тени, черные, как раны в ночном небе.
Неровная овальная плита, перегородившая дорогу, стояла косо, словно собиралась вот-вот грохнуться, но не шелохнулась, когда Альпер толкнул её. Однорукий оглянулся, но не увидел ни рукоятки механизма, ни ключа, ни палки, которая могла бы послужить рычагом. Он сплюнул на пол и принялся упрямо толкать плиту в сторону, упираясь плечом. Поддалась она неожиданно. Зазубренный край расцарапал ладонь однорукого и тут же махина с глухим рокотом отъехала.
Освещённые саркофаги стояли в пяти углах, ещё два — в середине. Отполированные белоснежные плиты, инкрустированные золотом и обсидианом, источали едва заметную голубоватую дымку. Они притягивали взгляд, и Альпер не сразу заметил, что стены сложены из необработанных грубых булыжников, а полом служила утоптанная земля.
— Просто гробница! — сказал однорукий. — Высохшие трупы и больше ничего.
— А что ты думал найти? — раздался голос, и у Альпера воздух застрял в глотке, а на плечи словно обрушилась вся тяжесть древней пирамиды.
У входа в гробницу стоял покрытый язвами тощий горбатый уродец. Он тихо закашлял-засмеялся, увидев лицо Альпера.
— Кто ты такой?
— Моё имя Мисао. Ты знаешь моего брата. Он привёл тебя сюда.
Скребя подошвами сандалий по земле, туссер прошёлся по гробнице. Его тонкие пальцы небрежно гладили крышки саркофагов, пробегали по золотой вязи.
— Твоя речь перед старейшинами была убедительной.
— Тебя там не было.
— Ошибаешься. Это очень древнее поселение, и тем, кто связан с ним неразрывно, не обязательно ходить, смотреть и слушать, чтобы узнавать новости.
— И в чём же тебя убедила моя речь?
— В том, что ты — опасный безумец, конечно. Пока все твои поступки говорят только об этом. Что ты думал здесь найти? Огнедышащего дракона? Волшебное копьё, мечущее молнии? Меч, что рубит железо?
— Я повиновался чутью. И не может быть, чтобы я ошибся. А сейчас — уходи, колдун, помощь твоя мне не нужна. Просто не мешай.
Мисао замер возле стены, а однорукий ухватился за крышку крайнего саркофага и потянул. Плита двинулась и заскользила, словно кто-то подталкивал её изнутри. Альпер отшатнулся: гроб выпустил чёрное облако, оно на миг окутало его, потом поднялось к потолку и повисло, как рой насекомых. Мертвец таращился в черноту открытыми горящими глазами. Кожа его, серая и морщинистая, казалась живой. Под сложенными на груди длинными жилистыми руками лежал золотой наруч с иссиня-чёрными ремешками.
— Бери, — сказал туссер. — Вот она — древняя магия.
Стараясь не смотреть на лицо мертвеца, Альпер рывком вытянул наруч. Мисао расхохотался.
— Как же ты наденешь его, человек, алчущий древней магии троллей, если у тебя всего одна рука? Примешь мою помощь?
Скрюченные пальцы туссера двигались ловко, он мигом затянул ремешки и отступил, приглашая Альпера продолжить. Второй мертвец лежал лицом вниз. Длинные чёрные волосы наполовину прикрывали круглую пластину нагрудника. В третьем саркофаге вместо трупа оказалась груда скрученных пергаментов и маска, изображающая лицо человека с вытянутой волчьей челюстью. В следующем — нефритовый круглый шлем, украшенный тонкой чеканкой. Нанизанные на нить квадратные пластинки пришлось снимать с шеи мертвеца из пятого саркофага, настал черёд тех, что стояли посреди гробницы.
— Не торопись, — произнёс туссер. — Пока что всё обратимо. Пока что ты можешь просто сбросить с себя всё и уйти.
— Сбросить что, колдун? Ты говоришь об этих древних безделушках, что я нацепил, или о том, что сидит у меня внутри?
— Это не безделушки...
— Если бы я мог сбросить с себя всё, то сделал бы это, не задумываясь. Лучше помоги мне еще немного.
— Каждого из этих предметов достаточно, чтобы сжечь меня в одно мгновение, — сказал Мисао. — Меня или любого другого туссера. Это — набор для сложного гексацикла, который раньше называли «смертельным». Назвали его так не случайно. Шесть источников, шесть заклинателей, ни одного преобразователя, и только один метатель...
Однорукий молча смотрел, ожидая продолжения.
— Формула древней магии определяет уровень опасности такой схемы как самый высокий. Шестеро требуются, чтобы вытянуть магию, заключённую в артефактах, их называют заклинателями. Чем выше сила источников, тем больше требуется преобразователей для превращения дикой силы в управляемую. Если преобразователей нет вовсе, то справиться с бешеной мощью источников почти невозможно. Это под силу только величайшим магам. Сомневаюсь, что такие остались в этом мире.
— Как будет выглядеть смерть неудачливого чародея? — спросил Альпер.
— Страшно представить.
Калека усмехнулся и сбросил тяжёлую крышку. Кроме пепла и булавы с шарообразной ударной частью там не было ничего. Зато в последнем саркофаге покоилось странное существо с двумя телами на уродливых кривых ногах, в щит, украшенный мозаикой из самоцветов, существо вцепилось всеми четырьмя руками.
Альпер вдел единственную руку в ремни щита и посмотрел на булаву. Золотой шар с мелкими шипами, на рукояти длиной в локоть, тонкой и заканчивающейся острым шипом.
— Рука, одетая в наруч, держит щит, а булаву и вовсе взять нечем, — сказал Мисао. — Схема не просто нарушена, она превращена в хаос. У тебя ничего не выйдет, человек. Ты даже не сможешь страшно погибнуть.
Туссер закашлялся и пошатнулся.
— Люди, с их склонностью к поспешным, необдуманным решениям — вечные герои наших легенд, — продолжил он, вытерев рот тыльной стороной кисти. — Разумный туссер в них всегда выходит победителем, а торопыга-человек выставляется в смешном и глупом виде. То, что сейчас надето на тебя — наши реликвии, последнее напоминание о далёких предках, о том времени, когда никому не приходило в голову привязать к палке камень или обжечь заточенную ветку в огне, потому что все войны велись с помощью потаённых природных сил, с помощью магии. Не мы спрятали эти реликвии — это сделали тролли, находясь на вершине могущества. Почему они сделали это, тем самым обрекая свой народ на вымирание? У тебя есть ответ, человек?
— А как же. Есть, — тут же отозвался Альпер. — Конечно же, мудрые тролли не хотели, чтобы безрассудные потомки, добиваясь своих низменных целей, высасывали из земли последние соки. Из-за этого сейчас вы, сжимаясь от страха, выдавливаете из себя капельки магии, и каждое мгновение умираете, терзая себя за грешные деяния.
— Смеёшься над нами?
— Верно. Рано или поздно потаённое откроется, хлынет водопадом на головы жаждущих, а когда они попробуют силу на вкус, их будет уже не остановить. Пройдёт немного времени, и люди начнут забывать, как бить врага дубиной по голове, зато научатся испепелять его издалека.
— И когда же это случится?
— Обращаешься ко мне, как к провидцу? Откуда мне знать? У меня — щит в руке, одетой в наруч, а булаву и вовсе взять нечем. Я — калека, который способен только на безумство.
Однорукий выпустил рукоятку щита и поднял булаву. Она была невыносимо тяжела.
Из давно зажившей раны на отрубленной руке побежала кровь. Когда остриё на рукоятке булавы вонзилось в кровоточащий обрубок, Альпер заревел от невыносимой боли. От его ушераздирающего крика померк свет. Содрогнулись стены гробницы. Рассыпались, словно песочные домики, саркофаги. Скорчился на полу, закрыв голову руками, колдун-туссер.
Потолок лопнул и сквозь трещину хлынуло ядовито-синее страшное небо.
***
— У меня есть незаконченное дело.
Махесао молчал, ожидая продолжения. После долгой паузы однорукий заговорил снова, и от его тихого голоса по спине полутролля побежали мурашки.
— Они убили Синяка. Это было честно — ему ведь удалось порубить многих. Но им было мало просто убить его. Ему отрезали нос, член, уши и кисти рук. Его отрубленную голову нанизали на пику. Тело поставили на четвереньки и утыкали зад стрелами. Дикари мочились на его обезображенный труп, когда я молил их о пощаде.
Туссер молчал. Он никогда не любил людей, он редко пытался их понять, но сейчас он прекрасно знал, каким будет продолжение.
— И вот теперь мне надо кое-что сделать. — Парень улыбнулся так, что Махесао вздрогнул. — Я хочу, чтобы все дикари знали: они убили моего друга. Я хочу, чтобы каждая семья степняков выла над трупами своих сородичей, как выл по ночам я. Хочу, чтобы каждая усмешка, каждый плевок, каждая стрела в теле Синяка, были стократ отомщены. Я хочу, чтобы их равнины стали выжженной землёй, а те дикари, которые будут скулить и кататься у моих ног так, как скулил и катался я, жили бы в зверинцах и кормились отбросами и падалью. Я хочу, чтобы мой друг Дэйн Хездаль смотрел на это всё с неба и хохотал до слёз.