Испытание

Он очнулся в серой пустоте; очнулся, ровно дыша, твёрдо стоя на ногах. В полузабытьи, не понимая ещё, кто он и где, сделал несколько осторожных шагов.

Последовала страшная догадка — вдруг он не видит ничего вокруг, потому что ослеп? Но нет — рука, вытянутая вперёд, появилась на общем фоне тенью, словно бы окружающая серость уплотнилась, потемнев на пару оттенков. Опустив глаза, он увидел, что тело и ноги выглядят так же; охлопав и ощупав себя, не понял, во что одет, но убедился, что материален: сведены вместе, руки ощутили тепло друг друга, а лицо под пальцами оказалось человеческим лицом.

Проделав это, он успокоился; то, как именно он выглядит, уже не казалось особо важным. Никакая он не тень. Он ощущал себя живым, молодым — а скорее всего, и был им: быстрое сердце в груди, лёгкий шаг. Вот только куда идти? Серая плоскость пола, ещё как-то различимая под ногами, на самом незначительном отдалении растворялось в серой пустоте. Дальше не было никакого ориентира — однако, стоило хорошенько приглядеться, в поле зрения проявились смутные и тонкие вертикальные линии, чуть более серые, чем всё остальное здесь. Медленно поворачиваясь вокруг своей оси, он разглядел их по всей окружности.

Вблизи эти линии выглядели как железные прутья. Между ними можно было просунуть руку, а вот голова уже не прошла бы. Нижний конец каждого исчезал в сером полу, верхний — терялся в серой выси.

Клетка. Но как он попал сюда? Не успев осознать себя пленником, он разозлился — на тех, из-за кого очутился здесь. Кто-то ведь должен быть в этом виноват, так?

Пытаясь вспомнить, кто именно, он прикоснулся к одному из прутьев.

 

***

 

Мальчика привели в Обитель, когда ему было двенадцать — одного из множества детей обоего пола, предназначенных на отбор в ученичество. Серые братья, следуя правилам, известным лишь им одним, отобрали дважды по десять.

Неожиданно для самого себя мальчик оказался в числе избранных.

Он никогда не отличался ничем особенным — кроме, пожалуй что, цепкой памяти, хранившей каждую насмешку и зуботычину, незаслуженно полученную от старших братьев (младших, чтоб выместить обиду на них, у него, как назло, не было). Будучи не в силах отомстить, он запоминал, надеясь в будущем сквитаться с каждым… хотя и сам понимал, что шансов на это немного. Четвёртый сын мясника, он не питал ни малейшей надежды унаследовать не то что отцовскую лавку, но даже заляпанный кровью фартук. Дикая и опасная жизнь разбойника, тихая и одинокая — «добровольного» отшельника — лишь эти две дороги с нетерпением ждали его взросления. О том, чтоб стать воспитанником в Обители, мальчик и мечтать не смел.

В каждой долине серый брат был желанным гостем. Не потому, что брался учить любого грамоте — к чему грамота пастуху и садоводу? Не потому, что мог взять под защиту в пути — что толку от одинокого защитника, если на вас двоих напали вдесятером? Нет — потому лишь, что олицетворял собою Обитель, в стенах которой творилось настоящее волшебство, и без отказа объяснял каждому дорогу туда.

И вот мальчишка стоял, принятый в ученики братства, не зная, радоваться ли этому — или продолжать обижаться на родичей, спровадивших его с глаз долой.

Настоятель, братья-наставники в хламидах и братья-надсмотрщики с длинными копьями — все они собрались в тот день в гостевом дворе, и мальчик удивился, увидев, насколько их мало. Да и сама Обитель удивила его. Он ожидал чего-то огромного, вроде поместий геоморов с их смотровыми башнями по углам… но единственный здешний купол едва вздымался над кронами садов. А вот сады произвели на него должное впечатление. Звёздные яблони не росли больше нигде в мире; стояла осень, и плоды, своей тяжестью клонившие ветви к земле, казалось, слеплены из воска и светятся изнутри даже среди бела дня.

Почти так же светились лица у тех, чьи дети были приняты в обучение, когда сам настоятель — старик с глубоко запавшими, как от недосыпа, глазами — вышел вперёд и поздравил их. Мальчик всё не мог взять в толк, как такой немощный человек может внушать такое почтение — но тут настоятель обратился к воспитанникам:

— Добро пожаловать, юные друзья. Это место зовут Долиной Забвения, но на самом-то деле мы здесь помогаем людям не только забыть, но и вспомнить. Однажды я научу вас и тому, и другому. А пока — настоятель улыбнулся — Чтоб забыть что-то, это «что-то» надо запомнить, а чтоб запомнить, его для начала надо пережить. Вам немного осталось детства — ну так прощайтесь с вашими родными и бегите, наслаждайтесь им! Спорю, что никто из вас никогда не пробовал звёздного яблока!

Воспитанники возбуждённо загалдели, кинулись врассыпную (несколько наиболее нетерпеливых побежали не к родным, а к деревьям). Мальчик, однако, остался стоять на месте. Он подождал, пока мать, которая привела его сюда, сама подойдёт к нему, но не поднял глаз, не попытался обнять её в ответ, когда она прижала его к себе и прошептала: «Прощай, Тьялфи!»

 

***

 

Отняв руку от прута, мальчик увидел, как тот медленно исчезает, а остальные смещаются ближе друг к другу; вот расстояние между ними снова сравнялось! Всё приняло прежний вид, если не считать, что прутьев убыло на один. Зато теперь он вспомнил, по крайней мере, своё имя и кусочек прошлого. Ладно. Закусив губу, мальчик потянулся к следующему пруту.

Родители назвали его Тьялфи — в честь кого-то из предков-мореходов, накатом захвативших берег с предгорьями, но увязших и, в конце концов, осевших в горных долинах. Он вспомнил, как гордился отец своей работой: «Руки мужчин моего рода всегда рубили мясо — и, бывало, это мясо молило о пощаде!» Эта присказка звучала настолько часто, что однажды, будучи наказан ни за что, Тьялфи, не по годам острый на язык, не сдержался: «Вот пузо себе и обруби — небось, оно-то о пощаде не взмолится!». Вскипевший отец, надо отдать ему должное, сперва аккуратно отложил тесак — и всё равно только вмешательство матери спасло младшенького от возможных увечий. Но он ни разу не пожалел о тех словах.

Касаясь новых прутьев, он вспомнил лавку отца и улицу городка, где рос; смутно — несколько перевалов, которые преодолел вместе с матерью и караваном паломников; вспомнил саму Обитель и долину, утопавшую в яблоневых садах.

Но где он сейчас?

Тьялфи оглядел свою клетку, которая вроде бы сделалась теснее. Ну конечно, теснее — ведь прутья-воспоминания, которых он касался, исчезали, а остальные сдвигались друг к другу; таким образом, клетка постепенно стягивалась вокруг пленника. Очевидно, это какое-то испытание — но в чём оно состоит? Что нужно делать?

Снаружи со всех сторон по-прежнему подступало серое ничто. Оно было повсюду, куда ни глянь; лишь откуда-то сверху пробивался слабый, разреженный свет.

Но прутья клетки были видны отчётливо. Тьялфи медленно двинулся по периметру, поочерёдно касаясь их.

 

***

 

Странным выдалось то ученичество.

Прошёл год, и мальчик прижился в Долине Забвения. Он почти не вспоминал отца, мать и братьев: его цепкая память споро вбирала в себя новые обиды.

Уютный, изобильный мирок Обители виделся Тьялфи всё более неправильным. Чтение, письмо, счисление, история мира и бой на копьях, казалось, преподаются походя: в тесных классах дети учили наизусть всякую бессмыслицу, чтоб потом пересказать наставникам и друг другу, а копья оказались простыми палками — там, где полагается быть острию, они были гладко скруглены и выкрашены красной краской. Наставник прохаживался по двору под ленивый перестук этих палок, но не показывал приёмов боя и не отвечал на вопросы, молча наблюдая за неумелыми драками.

Но он хотя бы разнимал тех, кто слишком увлёкся — а вот за пределами копейного двора серые братья смотрели на любые драки сквозь пальцы; походило, что они молчаливо поощряют оскорбления, ссоры, стычки. Лишь однажды двух ребят, расквасивших друг другу носы и не сумевших на этом остановиться, растащили и заперли на сутки. Ситуация усугублялась тем, что в вечерние часы ученики и вовсе оставались предоставлены сами себе… и друг другу.

Десять девчонок — и столько же мальчишек. Возраст примерно одинаков, все хорошо развиты для своих лет. Ни одного увальня, ни одного тупицы и слабака. Ни одной дуры и дурнушки.

Начали складываться первые, робкие отношения. Серые братья не препятствовали и этому — следили только, чтоб разнополые воспитанники не уединялись по двое, когда стало, где. Именно так: на исходе первого года в Обители каждый из них получил то, о чём дома и мечтать не смел — собственную маленькую келейку, место для полуденного отдыха и ночного сна. Осмелев, дети обязательно шастали бы друг к другу в гости, но на ночь двери в их комнатки запирались снаружи.

Запертых дверей, впрочем, хватало в Обители и днём. Ученикам не было входа за высокую — не перелезть — внутреннюю стену и в некоторые дворики. Шептались, что там серые братья воскуряют пыльцу цветков звёздной яблони, смешанную с веществом, состав которого был известен им одним… да о чём только не шептались дети, восполняя недостаток знания домыслами, а избыток свободного времени занимая необязательным, ленивым общением.

Тьялфи так и не понял, как он умудрился сблизиться с Геклой. Только что она ходила за ним, как привязанная, а он упрямо не замечал её — и вдруг они уже гуляют по садам, держась за руки, и она щебечет ему что-то в самое ухо, отвлекая от мыслей о том, как однажды, в серой хламиде, он возвратится в отцовскую лавку, которую к тому времени унаследует злой старший брат, и откажет, непременно откажет тому в просьбе освежить дорогие воспоминания... а может, вообще их отберёт!

Поначалу Тьялфи игнорировал её. Гекла, однако, быстро нащупала интерес мальчишки и принялась осторожно потчевать его рассказами о могуществе серых братьев, услышанными ею от матери — работницы при постоялом дворе. Больше всего нравилась Тьялфи история о том, как геомор одной из долин, вкусив целительного забвения, забыл, что же такое страшное он забыл, и покинул Обитель, в сердцах назвав серых братьев крысами, что шныряют в закоулках памяти. Каково же было его удивление, когда, возвратившись к себе в долину, он не узнал родных мест, ни лиц домочадцев; от порога собственного поместья его прогнали, как бродягу. Не имея выбора, он снова обратился к серым братьям и уже куда вежливее попросил помочь ему вспомнить, кто он на самом деле такой. Оказалось — разорившийся купец, всю жизнь завидовавший геоморам и на склоне лет возмечтавший хоть на время сделаться одним из них. Он попытался как-то наладить торговлю, но остальные купцы почему-то не желали иметь с ним дела. Неудивительно — на сей раз, явившись в Обитель, он вспомнил, что на самом-то деле никакой не купец, а раскаявшийся разбойник, сам выбравший себе наказание — поставить себя на место тех, кого он всю жизнь грабил. И что-то подобное повторялось снова и снова. За несколько лет он побывал караванщиком, садоводом, пастухом, отшельником, но каждый раз вновь обращался к серым братьям, чтоб вспомнить прежнего, «настоящего» себя… и в конце концов оказалось, что он всё же — геомор, который устал от собственной размеренной жизни и щедро пожертвовал Обители, чтобы прожить десяток чужих. Особенно же понравилось Тьялфи, что, возвратив себе власть, геомор расквитался с каждым, кто так или иначе отказал ему в помощи во время скитаний, не исключая обманщиков-домочадцев, выставивших его с порога.

К несчастью, не все истории Геклы были такими же интересными.

— …когда караван пришёл, мама снова выгнала меня на ночь. Я хотела залезть в конюшню и там поспать, но копейщики с каравана меня увидели и подумали, что вор. Погоняли меня по двору, окружили и наставили копья… Потом-то я поняла — они просто веселились так… но тогда так боялась, так боялась, что они меня там заколют! И сейчас что угодно отдала бы, чтоб это забыть… — поделилась она, легонько сжав руку спутника — Но тут появился серый брат. Никому другому дела не было, а он услышал, вышел и пристыдил их. Хотел отвести меня к маме, но я сказала, что она занята, и он сидел со мной до утра и показывал буквы…

Тьялфи презрительно скривился — «Хорош заступник!» Сам он попробовал бы устроить так, чтоб те четверо поубивали друг друга, а все другие об этом забыли. Рассказы Геклы растравили его желание побыстрей стать одним из серых, и вместе с этим желанием росла обида на них — когда же его начнут учить по-настоящему? Но они всё не начинали, и ему оставалось просиживать скучные уроки, драться на палках, да гулять по садам с девчонкой, слушая её истории по второму, третьему… десятому разу.

Дни, похожие друг на друга, потянулись сплошной чередой.

 

***

 

Стоило Тьялфи лишь немного ускориться, перебирая те дни-воспоминания, как клетка шевельнулась, сама двинулась вокруг него… и вдруг, не останавливая движения, начала наклоняться! Стена из прутьев стала полом; пол — стеной, по-прежнему невидимой и непроницаемой; Тьялфи перебежал на другую сторону, но и там выхода не было.

Между тем клетка продолжала вращение. Выпрыгнуть Тьялфи не мог и потому вынужден был бежать на месте, чтоб не упасть — вроде того пушистого зверька в колесе, на ярмарке, название которого он забыл… не потому ли теперь и сам уподобился ему?!

Клетка-колесо набирала скорость. Какое-то время мальчишка умудрялся ловко перебирать ногами, но потом одна из них угодила в зазор между прутьями. Он упал, ударившись бедром; вращение поволокло его вбок и вверх, а сила тяжести — вниз.

Ощущение было, словно катишься с бесконечной ухабистой горки. Воспоминания били по коленям и локтям, плечам, спине — но контакт с ними был слишком короток, чтоб по-настоящему вспомнить что-то. Наконец, извернувшись, Тьялфи намертво вцепился в один из прутьев и взмыл следом за ним вверх.

 

***

 

Дни тянулись за днями — и так прошёл ещё год.

Чьи-то отношения расстроились, чьи-то — наоборот, окрепли. Во внешнем мире четырнадцатилетние, случалось, уже выходили замуж, женились. Здесь, под надзором, дальше поцелуев дело не заходило. Ну, почти.

Одну пару удалось-таки поймать «на горячем». Слухи о том, что они успели, а что — нет, будоражили сообщество учеников; предположения о возможном наказании высказывались самые дикие. Однако, ко всеобщему удивлению, наказания не последовало вообще: незадачливых любовников даже не высекли; но они — вот дураки! — сами решили оставить ученичество и бежали из Обители вместе. Когда об этом узнал настоятель, он собрал всех остальных и объявил, что тот, кто хочет — волен уйти, но вернуться уже не сможет. Тех же, кто желает остаться, он призвал сосредоточиться на учёбе.

Было б, на чём сосредотачиваться! К концу второго лета в Обители ученики уже откровенно маялись скукой. Казалось, единственным, что требовалось от них, было целыми днями играть в садах и объедаться яблоками. Подростки спорили и ссорились до поздней ночи, собираясь у маленького пруда; дрались за право проводить кого-то и стать той, кого провожают, с утра кое-как отсиживали учёбу и гуляли, гуляли, гуляли вместе.

Тьялфи наблюдал это как бы со стороны: Гекла вцепилась в него хуже клеща, и иногда он удивлялся, почему до сих пор терпит её рядом. Все её истории были давно рассказаны по сотому разу; объятия и поцелуи — для него всегда наготове — тоже прискучили. Возможно, Тьялфи не спешил отказываться от них, воспринимая как своего рода учёбу, тренировку… ступеньку к чьим-то новым, ещё не познанным, и уже не особенно таился, поглядывая на других девчонок — Лидию, Ференику… Он не знал, замечает ли Гекла эти взгляды, ревнует ли. Ему было всё равно.

В тот день они вдвоём отправились в сад, поиграли в странные догонялки, где девчонка бегала за мальчишкой, а потом пировали яблоками и целовались.

— Как ты думаешь, к чему нас готовят на самом деле? — Гекла надкусила яблоко, сиявшее тусклым восковым светом, и начала свой обычный трёп — Куда делся весь предыдущий набор? Видел ты среди серых хоть кого-нибудь моложе тридцати? — (тридцатилетних она считала глубокими стариками) — Видел ты хоть одну серую сестру? Не видел, потому что их нет!

— Пока нет — пожал плечами Тьялфи — Зато скоро появятся. Вы с девчонками ими и станете — кто-нибудь из вас. Ведь нам же говорили, что весь наш набор экс… эс… с-перемен-тайный — кажется, верно повторил он услышанное недавно сложное слово.

— Хотелось бы... — торопливо сказала она, но прозвучало это не очень искренне — А вдруг никого из нас не выберут? Вдруг никто не подходит?..

— Нет — возразил он — Не знаю, кого ещё, но знаю, что они обязательно выберут меня.

— Скромничек — рассмеялась Гекла, явно не принимая его слова всерьёз — А я вот не так в себе уверена. И вообще мне всё надоело. Скучно! Надоело, что они вечно следят — серый брат невдалеке, статуя статуей, пошевелился, словно в подтверждение её слов — опротивела эта неизвестность… и яблоки тоже опротивели! — она отшвырнула в сторону недоеденный плод, обрекая его медленно гаснуть где-то в траве — Давай уйдём отсюда.

Тьялфи снова — нарочито безразлично — пожал плечами. Её смех задел его глубже, чем он готов был признать.

— Ну пошли…

— Нет, ты не понял — Гекла подалась к нему — Отсюда, в смысле, из Обители, из долины. Вдвоём! Сьяна и Арне убежали, так почему бы и нам?..

До Тьялфи не вдруг дошло, что она предлагает это всерьёз. Большей глупости он давно не слышал.

— Чего с них спрашивать, с тех двоих? Они же здешние… детки тех, кого мы почти завоевали — всегда высмеивавший напускную воинственность отца, сейчас Тьялфи включил себя в это «мы», словно и не было Великого Замирения — Даже серые нас не лучше, только заносятся! — шёпотом добавил он.

— А вот и лучше — мечтательно возразила девчонка — Я помню, мама говорила: их предки давным-давно спустились в наш мир со звёзд. Говорила, что они учат забывать плохое и помнить хорошее, чтоб однажды мы оказались их достойны. Чтобы взять нас на звёзды, с собой!

— «На звёзды!» — прыснул Тьялфи — Где твои крылья, чтоб до них долететь? «Спустились со звёзд!» — передразнил он её — Чем докажешь?!

Девчонка опустила глаза в тщетной попытке надуть свои тонкие и бледные губы:

— Нигде в мире больше нет таких яблонь, как здесь!

Тьялфи пропустил это мимо ушей — и, в последний момент ухватив, перевернул фразу на свой лад:

— Нигде в мире нет бо́льших ду́рней, чем наш набор! — воскликнул он, захвачен внезапным озарением — «Чтоб мы оказались достойны» — вот главное! Плевать на твои звёзды — мне бы копьё и серый наряд! Нас ничему не учат, потому что мы не хотим учиться сами! Но теперь всё, теперь я понял!!

Тьялфи заколотило от возбуждения, и он, не зная, как быть с бурлившими в груди чувствами, обернул их против девчонки, которая в восхищении смотрела на него:

— Они от нас ждут, что мы из кожи вон вылезем, чтоб доказать, что нас выбрали не зря! Хочешь уйти — уходи одна, да хоть и с кем-то другим! А я — я хочу остаться, учиться! Хочу стать одним из них! — эти слова он выкрикнул погромче, чтобы они достигли ушей наблюдавшего за ними серого брата, а потом и ушей настоятеля.

Гекла явно боялась заговорить. Он никогда ещё не видел её такой испуганной.

— Ладно, чего ты разошёлся… Забудь, что я тебе сказала…

То, что она пошла на попятную, почему-то взбесило его ещё больше:

— «Забудь»? Когда-нибудь это я́ буду решать, что кому забыть, а что вспомнить! — Гекла смотрела на Тьялфи преданно, и сладкая мысль вдруг возникла в его голове — А вообще, зачем «когда-нибудь»? Вот давай, прямо сейчас — забудь меня!

Он развернулся, сделав вид, что уходит — однако, смакуя свою жестокую шутку, оказался не готов к тому, что девчонка догонит его и обнимет с неожиданной силой.

— Останься, ну куда ты?.. Останься… мне кажется, я тебя люблю…

Тьялфи мгновенно понял, что тайны страшней у неё не было... и удивился, почувствовав: это признание нисколько его не трогает.

— Я сказал, забудь меня! — повторил он, вырвался и кинулся прочь.

 

***

 

Кинулся прочь… и понял, что не лежит, не катится, а висит.

На его глазах колесо, составленное прутьями, разомкнулось; расправилось, развернулось в лестницу, которая вела вверх, к свету. Прутья превратились в ступени, в горизонтальные перекладины — в одну из них он сейчас и вцепился.

Случайно ли он выхватил нужное воспоминание, или оно подвернулось под руку, следуя какому-то неизвестному правилу — это Тьялфи не волновало. Важно было, что он вспомнил ключевой момент — именно тогда, в саду, начался его путь вверх. Теперь дело за малым — продолжить лестницу. Ступеньки внизу медленно таяли; чтоб подниматься выше, необходимо было вспомнить что-то, чтоб было, за что ухватиться.

С этим трудностей не возникло. Вспоминая себе ступеньку за ступенькой, Тьялфи осторожно полез вверх.

 

***

 

На четвёртом году обучения он, наконец, стал лучшим учеником.

К тому времени каждый из оставшихся в Обители юношей и девушек старался вовсю. Многие, пусть с опозданием, уяснили для себя то же, что Тьялфи тогда, в саду, и теперь отдавали учёбе все силы; другие не собирались от них отставать. Злее сделались споры, жёстче — драки (дошло даже до выбитого глаза); скупым на слова наставникам теперь не требовалось ничего повторять — оброненные ими крупицы знания ученики склёвывали налету.

Тьялфи был лучшим почти во всём. Он бил любого на копейном дворе; мог рассказать о битве у перевала Семи Старцев в таких подробностях, как будто сам участвовал в ней; а однажды на счислении запомнил и повторил самую длинную произвольную последовательность двузначных чисел — восемьдесят два.

Тогда же ученики случайно обнаружили интересную особенность звёздных яблок. Если откусить вдвоём от одного и немного подождать, возникала слабая общность мыслей. Многие пары веселились, съедая одно яблоко на двоих и пытаясь прочесть мысли друг друга… С нескрываемым презрением наблюдал Тьялфи за этим весельем: почему, прикоснувшись к чуду, никто не пытается пойти дальше, попробовать разобраться в нём? Если двое разделят яблоко перед сном — увидят ли они общий сон? Если выстроиться в ряд, и первые два ученика съедят одно яблоко, второй и третий — другое, третий и четвёртый — третье, и так далее — двинется ли мысль по цепочке? Ведь третий должен узнать от второго мысли первого, а четвёртый от третьего — мысли второго! Или — вот ещё интересней! — что будет, если все съедят по яблоку, а кто-то один — по дольке каждого из этих яблок?

Догадки теснились в голове, но Тьялфи ни с кем ими не делился… да и лишён был такой возможности: прочие ученики давно перестали звать его в свои игры. Даже Геклы не было рядом — та его шутка в саду обернулась всамделишным расставанием. Девушка избегала общения, а Тьялфи, понятное дело, был выше того, чтобы пойти на мировую первым. Лишь одно утешало его: она не сошлась ни с кем другим — видно, не нашлось дурня, готового бросить ученичество ради девки. Хотя, возможно, Гекла больше никому этого и не предлагала — время от времени Тьялфи по-прежнему ловил на себе её странные, тоскливые взгляды.

В отличие от неё, сам он пытался завязать отношения, да не с кем-нибудь, а с красавицей Ференикой. Что с того, что она давно выбрала другого?! Кто изо дня в день жрёт одни яблоки — разве откажется от куска мяса? Сначала он пробовал переманить девку к себе подначками, потом принялся колко высмеивать её избранника, потом вовсе вынудил его драться и, конечно, отколошматил… но даже то унижение, которому тот был подвергнут на глазах у всех, не заставило Ференику расстаться с ним. Вот не дура ли?! Оставалось утешаться тем, что сильнейшему теперь не откажут остальные… но и тут Тьялфи просчитался — после того случая другие девушки тоже как будто стали сторониться его. Что касается парней, ни одного товарища среди них у Тьялфи не было и раньше.

Юноша не отчаивался. Он воспринял всеобщее отчуждение как своего рода испытание — и оставался один, всё больше замыкаясь в себе и ожесточаясь. Отдушиной стала учёба… верней, предоставляемые ею возможности: оскорбить пообидней в споре, добить лежачего — Тьялфи не упускал случая отличиться. И иногда ему казалось, что глубоко запавшие глаза настоятеля смотрят на лучшего ученика с одобрением.

Тьялфи уже знал: такие глаза — цена, которую серые братья платят за возможность смотреть внутрь себя, а иногда — и внутрь собеседника; возможность забывать самому и забирать чужие воспоминания. Когда-нибудь и он этому обучится; пока же, уходя после учёбы к пруду, он подолгу смотрелся в тихую гладь и напитывался гордостью, видя, насколько темны его собственные подглазины. По всему выходило, что он на верном пути.

 

***

 

— Не устал карабкаться?

Голос прозвучал настолько неожиданно, что Тьялфи замер на лестнице, один в серой пустоте.

— А ты ещё кто такой? — выдавил из себя он.

— Может быть, твоя совесть?

— Почему тогда голос у тебя мужской? — склонность цепляться к чужим словам сейчас сослужила Тьялфи добрую службу.

Прежде чем ответить, Голос помедлил:

— Так ли уж важно, кто я? Сейчас куда важнее, кто ты́!

Юноша рассмеялся. Всякий страх его исчез.

— Раз ты не желаешь назваться, значит, незачем с тобой и разговаривать!

— Можешь со мной разговаривать, можешь молчать — как хочешь. Но вот послушай, что я́ тебе скажу.

— Да мне всё равно — вспомнив, что мать за стряпнёй тоже обычно не закрывала рта, и как это бесило его, Тьялфи сотворил очередную ступеньку и, схватившись за неё, подтянул своё лёгкое тело вверх.

— Поговорим о Гекле? Она по-настоящему любила тебя, а ты… Зачем ты так поступил с нею?

Самое смешное, что Тьялфи и сам не знал, зачем. Но не признаваться же в этом!

— Как поступил, так и поступил, теперь-то что?

— Ничего… но подумай: что, если прямо сейчас она нуждается в твоей помощи? И всегда нуждалась?..

— Если так нуждается, почему ни разу не пыталась ко мне вернуться?

— Потому что боится тебя.

— Боится — значит, уважает! — повторил Тьялфи фразу отца, над которой никогда не задумывался.

— …бьёт — значит, любит! — тут же подхватил Голос — Знаешь, зря вы всё же разошлись: ведь могли бы стать гармоничной парой! Тебе ничего не стоило держать её на коротком поводке, а она, я думаю, ничего не имела против того, чтобы ты её изредка…

— Замолчи! — Тьялфи, прирождённый насмешник, не мог стерпеть, когда над ним самим насмехаются, тычут лицом в упущенные возможности — Ты всё это говоришь, чтобы я сдался и остановился!

— Я всё это говорю, потому что тебе ещё не поздно взглянуть на себя со стороны.

— Дай угадаю: для этого мне нужно будет покинуть лестницу? Как же, жди! Ты просто пытаешься отвлечь меня, ты — просто ещё одно препятствие!

— Можно и так относиться к совести.

Тьялфи понимал: Голос специально злит его… но ничего поделать не мог. Подъём вверх замедлился, и юноша ничуть не удивился, когда вместо очередной перекладины в руку удобно легло древко копья. Не удивился — наоборот, не раздумывая, метнул оружие в пустоту, вложив в бросок всю свою силу, всю злость.

Крик боли отозвался в его сознании вспышкой радости.

— Получил? — едко осведомился Тьялфи — Ещё хочешь?

Ответа не последовало.

«А что, если это и в самом деле была совесть?» — подумал юноша — «И вдруг я её убил? Вот бы здорово!»

— Неплохая попытка — Голос звучал слегка надсадно — Но я всё ещё с тобой.

— Ненадолго — заверил Тьялфи, формируя новое копьё — Вот тебе! (метнул его) Мало? (следующее копьё легло в руку) Лови ещё! Доволен?!

Он был уверен: все его броски вслепую достигли цели… но вместо предсмертного хрипа из серой тишины послышался смех.

— Хватит, хватит… Ха-ха-ха-х-хватит! Хватит, а то у тебя не останется ступенек… Их уже недостаточно, чтобы выбраться. Конец твоей лестнице! Тебе нечего больше вспомнить!

Злой по-настоящему, Тьялфи прошипел в ответ:

— А вот тут ты очень ошибаешься!

 

***

 

Случается, человек остаётся один — один в окружении других людей. Они его не понимают, не слушают; они над ним смеются; третируют и травят его. Безразлично, чем вызвано подобное отчуждение — поступками человека, внешностью… реально оно, или он сам его себе выдумал. Важно, что каждый такой одиночка, лишённый поддержки окружающих, вынужден черпать силы в себе самом. И вот кто-то годами вынашивает планы мести, не замечая, что те, кому он собрался мстить, заслуживают в лучшем случае жалости; кто-то в глубине сердца выгораживает себе маленький мирок и живёт в нём припеваючи, про себя посмеиваясь над остальными; ну а кто-то даёт волю обиде.

На родителей, которые, отправив его в Обитель, только прикрылись словами о лучшей жизни для сына, а сами наверняка просто решили как можно раньше сбыть его с рук.

На друзей, которых нет — а раз нет друзей, значит, на тех, кто мог бы ими стать, но не стал! Взять Пармена и Стирра — как они хохотали над ним, когда он, думая, что никто не видит, подобрал огрызок яблока, съеденного ими на двоих, и догладывал его, стремясь уловить отголоски общих мыслей, тень дружбы... Тьялфи, конечно, отплатил обоим: на копейном дворе он побил одного за другим, а потом указал каждому его место, перетянув древком поперёк хребта: «Лежи, не вставай!»… но однажды вечером они вдвоём подстерегли его у пруда, когда он снова пришёл поглядеться, и чуть не утопили.

На серых братьев и настоятеля, которые могли бы… да что «могли» — должны были выделить его среди прочих! Даром, что ли, он выбивался из сил, доказывая своё превосходство остальным сверстникам?!

Даже на собственное имя — именем настоящего героя отец, понятное дело, назвал первенца. У глуповатого Сигурда уже в детстве начало расти отцовское брюхо, а смешные пальцы-колбаски так и просились под удар тесака. Но, надо признать, мясо он рубил сноровисто: ни одна из насмешек Тьлфи не заставила его руку дрогнуть — зато частенько эта рука хватала младшего брата за ухо и тащила на улицу: «Погуляй!»

И, конечно, на Геклу, которая могла бы и вернуться к нему. Ясное дело, Тьялфи не любил её: слишком уж она была плоска лицом и странно неуклюжа для своей хрупкости — но иногда, непрошенной являясь к нему во снах, она ложилась рядом, игнорируя его жаркую неприязнь, прижималась, шептала что-то...

Вместо очередной ступеньки рука ухватила пустоту, и Тьялфи, испуганный, сразу же попытался вспомнить, как Гекла посмеялась над ним тогда, в саду.

 

***

 

Дальнейший подъём проходил без происшествий; восхитительно крепкие перекладины ложились под руку одна за другой. Голос умолк, и Тьялфи взбирался вверх легко. Вверх, выше и ещё выше! К свету!

Исходи этот свет от солнца, Тьялфи — дай ему только время! — добрался бы до самого светила: имя его обидам воистину было Легион. Но тут вдруг серая мгла, с которой он уже успел свыкнуться, отступила, открыв огромные пространства внизу. И юноша увидел, что он здесь далеко не один.

Там, внизу, копошились все его соперники. С облегчением Тьялфи понял: ничего похожего на лестницу не создал никто из них. Да какое там — многие даже ещё не выбрались из своих клеток!

Было колесо, подобное которому Тьялфи с успехом разомкнул в лестницу; но пленник этого колеса не пытался видоизменить его — наоборот, приспосабливал к колесу самого себя! То и дело припадая на четвереньки, он бежал всё быстрее… всё меньше походя на человека.

Было и копьё — кто-то, сжимая его в руках, неумело отбивался от других копий, мелькавших в воздухе, как если бы ими орудовали невидимки. На глазах Тьялфи этот незадачливый боец пропустил предательский удар в спину, упал… но тут же поднялся и продолжил бой, невредимый — зато копьё, поразившее его, просто исчезло, растаяло.

Были парень с девушкой — оба в клетках — которые шли навстречу друг другу, а клетки смещались за ними, как привязанные. Очень скоро пленники сблизились настолько, что их клетки соприкоснулись и раскрылись одна в другую, слились вместе. «Чему радуетесь?» — подумал Тьялфи, когда девушка бросилась парню на шею, а тот заключил её в объятия… но тут их клетка начала исчезать, потому что, полностью поглощённые друг другом, они перестали замечать её.

Был тот, кто блуждал в лесу — в лесу прутьев-воспоминаний. Такой «лес» должен бы просматриваться насквозь… но, очевидно, это было не так: заблудившийся двигался медленно, часто менял направление, и постепенно стало ясно, что надежды выбраться у него немного.

И был ещё один — он никуда не спешил, сидя на полу своей клетки, но Тьялфи каким-то образом понял, что это не клетка, а убежище, которое соперник возвёл из одних воспоминаний, чтоб спокойно разобраться с другими. Он легко сгибал, свивал прутья в спирали, кольца… настолько ловко, что Тьялфи даже ощутил укол зависти. Ну-ка, что будет, если сформировать несколько копий и прицельно метнуть вниз? Остановит ли это конкурента?

И тогда бестелесный Голос вновь обратился к Тьялфи.

— Для тебя ещё не поздно помочь им.

— Помочь? — юноша не поверил своим ушам — Помочь?! За все обиды, которые я видел от них?

— Может, ты смотрел, как и сейчас — свысока?

Не в силах сопротивляться искушению, Тьялфи снова обозрел своих соперников по учёбе, попутно удостоверившись, что они не смогут воспользоваться его лестницей (снизу она уже основательно подтаяла). С высоты, на которую он успел взобраться, все они показались ему какими-то особенно жалкими.

— Знаешь, что я думаю? Пускай помогут себе сами!

— Как скажешь. Смотреть на остальных свысока куда приятней, чем на себя — со стороны. Заставить тебя я всё равно не смогу.

— Ну и замолкни уже тогда! — в предчувствии близкой победы Тьялфи не видел причин сдерживать злость — Или советуй вон тем, внизу, раз им так помощь нужна!

Вот чудо — Голос умолк! Юноша прислушался, но вокруг установилась тишина; лишь свет, льющийся сверху, тихо-тихо, призывно звенел.

Снова взглянув вниз, чтобы позлорадствовать напоследок, Тьялфи наконец-то рассмотрел Геклу. Она просто сидела внутри своей клетки, ничего не предпринимая — только прутья решётки шевелились и изгибались вокруг неё. Последним, что Тьялфи увидел перед тем, как продолжил свой подъём к свету, было то, как эти прутья обернулись уже знакомыми ему копьями, нацелились внутрь клетки и пронзили пленницу насквозь.

 

***

 

Свет обнял его; зашептал, забормотал что-то. Лестница, зрение, ощущение собственного тела — всё исчезло. Лишён ориентации в пространстве, Тьялфи дёрнулся и осознал, что больше не лезет, а лежит — не то связанный, не то привязанный к чему-то; лежит и дышит чем-то сладковатым, дурманящим.

Но вот кто-то отстегнул с его лица плотно прилегавшую маску, освободил руки и ноги от сковывавших движения ремней. Тьялфи рывком сел, оглядевшись. Один из серых братьев застыл над ним с озабоченным лицом; слева какой-то парень, пристёгнутый к ложу, стонал и метался в забытьи; смутно знакомая девушка справа лежала неподвижно и, кажется, не дыша.

Всё ещё неважно соображая, Тьялфи спустил ноги на холодный пол. Он понял — или вспомнил? — что находится сейчас в центральном зале Обители, под куполом. Странные лежанки с ремнями — на одной из них он очнулся — были расставлены «солнышком». Пристёгнутые ученики лежали на них головами к центру; в изголовье каждого возвышалась сложная колба гипноланга, соединённая с маской забвения на лице. Серые братья наблюдали: продвигаясь от ложа к ложу, поддерживали реакцию в колбах, проверяли надёжность креплений и ремней. А в самом центре зала склонился над алтарём настоятель; на широком блюде перед ним огрызки яблок лежали в круг, повторяя расстановку лежанок. Юноша вспомнил, что перед тем, как забыться серым сном, все ученики съели по яблоку, каждое из которых было уже надкушено стариком, и поразился отсутствию маски забвения на его лице: чтоб, оставаясь в сознании и на ногах, плыть по волнам чужих воспоминаний, требовалась невероятная концентрация.

«Скоро и я так смогу!» — подумал он, когда двое серых братьев повели его прочь из зала.

 

***

 

Ждать завершения испытания юношу оставили в маленьком дворике. Походило, что именно здесь серые братья и расслабляются: четыре удобных плетёных кресла стояли вокруг колбы гипноланга. Тьялфи вспомнил её устройство и формулу идущей внутри реакции: в колбе и сейчас клубился дым, только ни одной маски поблизости видно не было. Зато возле калитки стояла целая корзина яблок.

Тьялфи взял одно, лениво надкусил, предавшись мыслям о своём грядущем величии. С яблоками всё было просто: раздели́ одно с доверчивым дурнем — а потом шерсти́ его память, сколько влезет! Важно лишь не попасть на того, кто тоже ел яблоки несколько лет — такой человек почувствует вмешательство и попробует защититься. Но и его можно обдурить, если погрузить в серое забытьё, а самому остаться в сознании — примерно это и проделал настоятель с учениками.

Побродив по дворику, Тьялфи опустился в одно из кресел — лицом ко входу. Принял позу победителя, как он её себе представлял: сполз вперёд; вытянул руки по подлокотникам, выставляя напоказ полосы от ремней; выпятил подбородок и закинул ногу на ногу. Если даже поражение его серые наставники рекомендовали встречать достойно, что уж говорить про победу!

Тьялфи был готов к долгому ожиданию, но калитка скрипнула, не успел он сгрызть яблоко до половины. Юноша ни капли не удивился, увидев самого настоятеля — наоборот, воспринял это как должное. Вот только почему-то тот выглядел не восхищённым, а опечаленным… к тому же измождённым вдвое против обычного: руки тряслись, ноги шаркали. Презрение Тьялфи к этой столь явной телесной немощи мешалось с предвкушением похвалы. Но старик, заняв соседнее кресло, зачем-то начал издалека.

— Четверо так и не выбрались, в том числе Гекла. Она до последнего надеялась, что ты всё-таки явишься вызволить её — настоятель помолчал, но если ожидал какой-то реакции, то не дождался — Ещё трое, к сожалению, непригодны к дальнейшему обучению. Разум Карины исчез, растворился в серой пустоте. Эвсевий превратил клетку в лес, только чтоб заблудиться в этом лесу! Рольф неверно интерпретировал задачу — боюсь, теперь остаток жизни будет бегать на четвереньках. Но другие порадовали. Пармен и Стирр объединили усилия; Йоар вместо того, чтобы лезть к свету, попробовал создать его сам. Давид почти не видит оставшимся глазом, зато лучше всех воспринимает мысли наощупь. Мне кажется, у него наибольший потенциал. Хадди и Ференику мы отпускаем восвояси. Нет сомнений: они созданы не для братства, а друг для друга.

— А я? — против воли вырвалось у юноши.

— А что «ты»? — лукаво приподнял бровь старик.

— Я… — неуверенно начал Тьялфи — Я выбрался быстрей всех.

Настоятель кивнул:

— Тут не поспоришь. Ну и что это, по-твоему, значит?

Юноша набычился:

— Это значит, что я победил!

Снова кивок:

— В каком-то смысле… Хотя не знаю, назвал бы ты победителем человека, который, будучи искусным пловцом, первым добрался до берега от тонущей лодки, оставив спутников-неумех барахтаться на середине реки… Что с того, что ты выбрался всех быстрее? Как раз в этом-то, зная тебя, и так не сомневался почти никто — старик помолчал, словно бы предоставляя ученику некий шанс, но юноша смотрел упрямо и зло — Ты мог остаться, чтоб помочь справиться остальным. А иначе — голос хлестнул, как отцовская оплеуха — есть ли смысл становиться лучшим хоть в чём-то?!

У Тьялфи наготове оказалось множество возражений:

— Вы не говорили мне, что так надо! Вы…

— А может быть, ты просто забыл? — мягко перебил его настоятель — Или пропустил все советы мимо ушей?

Вдруг Тьялфи осенило: всё то, что происходит сейчас — это же просто продолжение испытания! Окрылённый этой догадкой, он напряг память — и сразу же вспомнил напутствие настоятеля, предварявшее погружение учеников в серый сон.

 

***

 

Старик был откровенен с ними, как только может быть откровенен тот, чьи слова — и чьё существование! — на некоторое время будут забыты:

— От имени всех ваших наставников, серых братьев — его звучный голос разнёсся под куполом — хочу попросить у вас прощения. За нашу отстранённость, за молчание в ответ на вопросы, за все случаи пренебрежения — мнимого или истинного. Вам могло показаться, что нам было на вас наплевать. Это не так.

Рассевшись по лежанкам, ученики слушали его. Всё здесь было им внове: роспись купола, под которым они очутились впервые; гипноланги, устройство которых им объяснили накануне; плоский каменный алтарь в центре зала, который старик почему-то называл усилителем.

— Да, мы холодно обходились с вами — продолжал он — но этому была причина. Знаю: вы строили догадки о судьбе предшественников. Вынужден подтвердить худшие из них. В двух последних случаях проверенная система обучения дала сбой. Состав ли здешней почвы оказал влияние на конечные свойства плодов, или местный климат — неясно. Важно, что изменился эффект, сопровождающий долговременное потребление яблок. Помимо материальной кумуляции — накопления в тканях мозга веществ, делающих возможным проникновение в чужие мысли, возникла и развилась функциональная — увеличение агрессивности у подростков. Проще говоря, чем больше ученики ели яблок, тем злее становились. Видя это, но не понимая причины, мы препятствовали проявлениям агрессии привычными методами — ужесточали дисциплину и наказания. На первый взгляд, помогло; но однажды, слишком долго не находившая выхода, злоба целиком выплеснулась в иллюзорной реальности испытания, и вчерашние товарищи с упоением взялись истреблять друг друга. Неудивительно, что каждый из прошедших то испытание очнулся мучителем и убийцей. Этих чудовищ в человеческом облике мы не готовы были выпустить в мир. Скрепя сердце, я отдал приказ умертвить их, списав случившееся на личностный состав набора и собственный недосмотр.

Старик опустил глаза. Тяжко вздохнул.

— Но я ошибся. На следующий раз всё повторилось — при том, что мы набрали ребят, изначально не склонных к агрессии. Тогда я сказал себе: «копьё брата-спекулатора больше не обагрится кровью ученика!» Мы изменили гендерный принцип отбора; попутно упразднили большинство требований к дисциплине и отдыху, дав злобе контролируемый выход. Я много раз говорил, что вы — эксперимент, и теперь вижу: эксперимент этот уже удался… почти. Осталось сделать последний шаг.

Настоятель помолчал. Заметно было, что он волнуется.

— Я уверен: каждый из вас готов к испытанию. И всё же опасность сохраняется: опасность не выбраться, опасность необратимо деградировать. Так что, если кто-нибудь хочет отказаться и покинуть Обитель, он может сделать это прямо сейчас. Этого не стоит стыдиться, ведь риск реален. В забытьи вам придётся рассчитывать только на себя. Кто был вам близок несколько лет, возможно, даже не вспомнит вас — а то и вовсе обернётся врагом. Но, может быть, вам поможет тот, от кого вы уже и не ждали помощи.

Ученики зашептались, начали переглядываться. Высматривая тех, кто даст слабину, чтоб запомнить их и потом высмеять, Тьялфи нечаянно встретился взглядом с Геклой… и перед тем, как привычно отвести глаза, уловил во взгляде девушки непонятную, радостную уверенность.

Гомон затих. Желающих отказаться не нашлось.

— Ну что же тогда: удачи вам! — настоятель хлопнул в ладоши, и в зал внесли большое блюдо с яблоками — Начнём!

 

***

 

Воспоминание схлынуло — и Тьялфи не полез за словом в карман:

— Ловко вы отмазались: «Дали злобе контролируемый выход»! Только не так всё просто! Все наши ссоры, драки, «двое на одного» и «добей лежачего» — всё это творилось у вас на глазах! Вы всё видели — и молчали! А молчание — оно ведь сами знаете знак чего! — Тьялфи и не заметил, что бросает в лицо наставнику обвинения — И Геклу тоже обнадёжили зря: «…поможет тот, от кого не ждали помощи»! Так что вы сами тут виноватые — не я!

Настоятель впервые рассмеялся — и юноша узнал этот смех:

— Ты думаешь, те слова предназначались ей? А насчёт молчания… Известная безнаказанность, иллюзия покровительства позволяют раскрыть истинную суть ученика лучше всякой целенаправленной проверки. И всё же я до последнего надеялся, что ошибаюсь в тебе. Даже попробовал вмешаться и подсказать… Оказалось — напрасно. Острый ум, прекрасная память… и всё впустую!

— Впустую? — у юноши перехватило дыхание — Впустую?! Я ж победил! И не убил никого — вы ведь именно этого боялись?!

Но настоятель покачал головой. С лица его можно было бы ваять маску бесконечного терпения.

— Кто бросил товарищей в беде, имея возможность помочь им — тот же убийца… но даже не это главное. Как доверить тебе чужую память, если стержень твоей собственной — лестница из обид до неба? Повторяю ещё раз — ты мог остаться и помочь остальным... Для тех из них, кто выжил и сохранил рассудок, скоро начнётся настоящее обучение. Ну а для тебя теперь…

— Да какие они мне товарищи?! Плевать на них! — выкрикнул Тьялфи, не дослушав; всё былое почтение к настоятелю облезло с него вместе с несбывшейся мечтой — Я сам себя вылепил, никому ничего не должен! Ни им, ни вам!!

Старик печально посмотрел на него:

— Ты так ничего и не понял.

Что там блеснуло в глубокой глазнице — уж не слеза ли?! Мастер язвительных улыбок, Тьялфи подарил старику лучшую:

— Наоборот — я понял всё слишком хорошо. И сыт по горло вашей Обителью.

Настоятель спокойно кивнул ему.

— Мы тоже больше не собираемся терпеть тебя здесь.

— Просто так вы меня не выпустите, верно? — иногда Тьялфи в самом деле схватывал на лету — Она для этого тут? — взгляд его метнулся в сторону колбы — Ладно, тащите вашу поганую маску. С удовольствием забуду всё, что здесь увидел и испытал!

Он протянул настоятелю своё недоеденное яблоко, но старик грустно покачал головой. Хлопнул в ладоши.

Почти сразу во дворик вошёл один из серых братьев. Глаза его, пожалуй, запали даже глубже, чем глаза настоятеля — просто какие-то две дыры! Чем таким неприятным он занимается, что ему приходится это постоянно забывать?

И только тут Тьялфи обратил внимание, что вместо маски забвения вошедший почему-то держит в руках копьё.