Секта свидетелей дофаминового взрыва

«Прививка» орлом

 

А вы бы хотели вознестись на небо еще при жизни?

 

Если в ветреный день стоять на мосту над рекой, иногда можно услышать чужие секреты. Сегодня был как раз такой день — ветер трепал длинные волосы Яна и задувал в его уши обрывки слов, сообщая ему свою суть.

Ян медленно наполнялся этими шепотами изнутри, пузырился белой рубахой снаружи и покачивался тонкой мачтой над водой, которая сверкала на солнце далеко внизу. Он стоял на перилах Зеленого моста, держа в руках легкий кайт, слушал ветер, ждал и смотрел на Башню. Солнечные блики рассыпались по ее стеклянным стенам, а сама она терялась где-то высоко в медленно плывущих облаках. Наконец Ян сделал пару шагов влево, на секунду запнувшись кроссовком о затейливый выступ, оттолкнулся и прыгнул.

Сначала он чуть было не упал в воду, но земля сделала выдох, он поймал этот теплый восходящий поток, выровнялся и стал медленно подниматься по широкой спирали над рекой. Есть ли что-то лучше этого ощущения — когда опрокидываешься в другое пространство? Где остаешься один, только шепоты ветра и дыхание земли. Потому-то Ян и использовал именно кайт-крылья — невесомую складную конструкцию, и никаких двигателей и антигравитаторов.

Высоты всегда мало. Ян не спеша набирал высоту, летел над красными крышами набережных старого города, над парком с аттракционами, помахал ребятам, набившимся в кабину колеса обозрения — они прыгали внутри, раскачивая кабину. Сразу за парком начинались разномастные кубики университетского кампуса, словно разбросанные детской рукой. У фонтана толпились студенты, а один из них стоял отдельно и махал ему.

Ян снизился и услышал, что они что-то кричат. Парень, стоявший отдельно, оказался Питом. Он вопил громче всех, его длинноносое доброе лицо чуть не разрывалось от улыбки. «Как же он похож на своего симбионта», — подумал Ян.

Он ловко опустился на землю — просто коснулся босыми ногами теплого бетона, пробежал несколько метров и спокойно пошел к толпе однокашников, на ходу складывая кайт в рюкзак за спиной. Он увидел, что Пит держит в руке красный конверт, и внутри екнуло — ему дали разрешение! Всего месяц назад такой же получил сам Пит. Ян схватил конверт и тоже завопил — от счастья.

* * *

Молодой медик, татуированный от стоп в прозрачных кедах до весело оттопыренных ушей, прикоснулся инъектором к виску Яна и мгновенно ввел ему имплант.

— Наслаждайся, теперь у тебя здесь, — он легонько ткнул его в лоб, — вырастет птица. Или ты станешь птицей — как посмотреть.

Ян осторожно потрогал висок и потерял сознание.

Он оказался в темноте, не ощущая и не видя своего тела, но все ясно сознавая, яснее, чем когда-либо. На смену спокойствию пришло ощущение чужого присутствия, иной, чуждой воли. Ян почувствовал, будто задыхается, но здесь у него не было ни рта, ни горла, ни рук, чтобы в этом убедиться, нечто сжимало легкие его сознания и невыносимо скручивало. Страх и гнев. Вот что это было. Никогда он не испытывал такого страха, даже когда летал, он не боялся. Свою страсть к полетам и связанный с ними риск он принимал так же, как другие принимают свой цвет глаз — иначе и быть не может. Но этот страх не был его, и он не находил его источник, и дрожал от чужого, глубинного, необъяснимого гнева, пытаясь найти его причину и восстановить равновесие, вернуться к своему всегда спокойному разуму.

Неожиданно для самого себя он вспомнил, как успокаивала его мама, когда он был малышом. Тогда он таким же мягким, спокойным голосом стал говорить, то есть думать: «Не бойся. Все будет хорошо. Я с тобой. Я всегда буду с тобой. Все хорошо, успокойся. Все хорошо, малыш». Думал долго и монотонно. И через какое-то время стало легче — страх, поселившийся внутри него, перестал биться так отчаянно о прутья клетки его сознания. Он все думал и думал эту убаюкивающую мантру и смотрел в темноту, пока в ней не начали появляться крошечные искорки. Одна за другой, будто перед ним была завеса из черного шелка, а позади нее светило невидимое солнце, и туго натянутый шелк прокалывали иглой с обратной стороны — вот одна, вот вспыхнула другая, вот еще, а вот и целая россыпь! Звезды. Ян смертельно устал и заснул, теперь уже без всяких видений.

* * *

— Ты как? — Пит заулыбался, увидев, что Ян проснулся, и засуетился — сначала хотел было поправить подушку, потом налил воды в кружку и протянул другу.

Все было немного не в фокусе. Фигура Пита, больничные корпуса за окном. И вдруг на секунды все обрело такую резкость, что Ян увидел сеть капилляров на подсвеченной солнцем ушной раковине Пита. Ян моргнул, и неприятное ощущение ненастроенного изображения исчезло.

Ян пожал плечами и осторожно взялся за прохладные бока кружки. Он пил, глядя на слепой шар солнца за стеклянной крышей. Вот почему ночью он видел звезды.

— Напугал ты врачей, — кивнул на дверь Пит.

— У тебя такого не было?

Пит покачал головой:

— Нет, после Слияния я сразу поехал на набережную и нырнул, еле успев раздеться. Я долго мог плыть под водой, меня окружила целая стая рыб, и я плавал с ними. Было щекотно — они меня вообще не боялись, — Пит помолчал. — А ты вот отключился, и тебя положили в палату для адаптации симбионтов с птицами, поэтому крыша стеклянная. Ты какую птицу выбрал?

Ян прислушался к себе — кажется, птенец спал. Он встал с кровати и подошел к окну.

— Орла.

— Ого, — Пит уже стоял рядом. — Надо было выбрать кого-нибудь попроще.

— Воробья, что ли? — усмехнулся Ян и ткнул друга кулаком в плечо. — Ты-то тоже не карася себе выбрал, а дельфина.

Ему вдруг страшно захотелось подпрыгнуть и парить, позволив воздуху держать его. Ян распахнул оконные створки, но за ними оказалась тонкая и прочная решетка. Ян провел рукой по металлу. «Птица в клетке, птица в клетке!» — забилась у него внутри паника. Ян прикрыл глаза и повторил свою ночную мантру.

Откуда-то издалека Пит его тоже успокаивал:

— Знаю, тебе очень хочется, но нужно учиться контролировать его. Даже если бы ты сейчас прыгнул, ты бы просто упал с двадцать четвертого этажа, понимаешь?

Ян кивнул:

— Просто сложно удержаться.

Он вздохнул и посмотрел другу в глаза:

— Я все хотел спросить, но раньше было как-то… как будто я не имел права. Или как будто я все равно не пойму. Ты счастлив?

— Да, — Пит смотрел взглядом человека, для которого все уже правильно, и ответил, не задумываясь. — Ну, то есть, понимаешь, я словно стал настоящим, не изменился, не мутировал, как анти-аниматы говорят. Будто отвалилось что-то ненужное, а что-то нужное вернулось. Я вообще не могу представить себя юристом, как мечтал мой папа! И не могу представить себя среди сывороточников, они другие. Я всегда должен был быть таким, — он коснулся виска.

— Наверное, путей, и правда, много, как говорят Первые. — Между бровей Яна обозначилась тень, — Пока мне не кажется все таким простым, как тебе. А ты… скоро уйдешь?

— Мне кажется, да. Знаешь, эти сны… трудно объяснить, тянет. Наверное, я хотел дождаться твоего слияния. Я бы хотел пообещать вернуться, но лучше пообещаю ждать тебя там.

 

Город в облаках

 

Нас и было-то всего ничего, человек двадцать, на этом небе, и небо было не седьмое, а первое и единственное. Я смотрела на этих людей — мы вроде кого-то ждали? Да, привратник, которого я про себя звала Петром, сказал, что в нашей группе будет двадцать два человека, подождем еще шестерых, троих, двоих… И вот я смотрела на всех этих вознесенных и думала, что они не лучатся счастьем. Нет, из них сочились осторожность, и предвкушение, липкое, как засахаренное варенье.

Мы молчали.

Я потом поняла, чего они могли бояться. Что сбывшаяся мечта, во плоти и до скончания вечности, окажется подделкой.

Но это было по-настоящему.

А потом вошел Ян — мы тогда еще не были знакомы. И он шел тяжело и дышать ему было тяжело. Горная болезнь? Но какая горная болезнь здесь, где и дышишь-то медленнее, потому что настоящее тебя держит и торопиться некуда, впереди чистая вечность. Но Яну было нехорошо, и все-таки — лучше всех. Он единственный ни в чем не сомневался, он знал.

Я пишу это в блокнот, куда раньше писала стихи, и слова разбегаются. Мне. Все. Сложнее. Держать. Фокус. Есть ли кто-то в Верхнем городе, кто пишет стихи на бумаге? Вряд ли, сейчас в моде перфомансы, такие полеты шиворот-навыворот. Ян и его братья и сестры по трансформации летают по-настоящему, а мы выкручиваем себе исподнее, чтобы было на что смотреть.На это нужно много смелости, гораздо больше, чем собирать бусины букв в строчки, сплетать строчки в стопки, которые можно выпить залпом или цедить по чуть-чуть. Перфомансы злее и откровеннее, это так. И все-таки это не полет, это контролируемое падение в Ид.

Похоже на Ад, скажите? Но никто этого сразу не видит, и я не видела.

Твой внутренний мир становится внешним. Не то чтобы ты весь как на ладони — внутрянка не поддается дешифровке, это вам не прямые ассоциации. Как ты расшифруешь сырое мясо и навязчивых котов, рваный полдень с обгрызенными углами и четвертую Пасху? Каждую четвертую, которая висит в воздухе со всеми атрибутами и четкой цифрой, сама сменяет себя и становится то прозрачнее, то овеществленнее?

Но буква и дух как бы угадываются. Стоит чуть-чуть повариться в собственном соку, чтобы видеть, каким соком исходят другие. И иногда резонировать, а иногда сопротивляться вторжению, выставлять заборы-скобки-улыбки, чтобы оставить свой поток воображения незамутненным.

Но я сбилась. Дело было в самый первый день, и дело было в самом первом дне. Мы, новенькие жители Верхнего города, пробили стеклянный потолок и стали подданными счастья. Мне казалось, все видят тот серебряный свет, который течет по моим венам, экстракт звезд в моей сукровице, уже готовый пройти энцефалический барьер и захлестнуть мозг.

Я смотрела на других и пыталась угадать, кто здесь кто. Всем известно, есть три вида счастливчиков, обитателей Верхнего города, городов, которых много и который суть один. Первые — они-то и создали эту сказку, но про них никто не говорит, как будто у них какое-то стыдное счастье. В детском саду нам объясняли, что они вышли в небо через осознанную медитацию, прижизненную нирвану, которая перешла не в смерть, но в счастье. Но к школе-то каждый знает, что это не совсем так, и Верхний город вполне себе материален, вещественен. Туда надо ехать и лететь и потом немного ножками, по звездам и планидам.

Первых среди нас, конечно, не было.

Вторые — творцы, такие как я. Которые умеют уходить в поток, и нам надо всего-то ничего, доза сыворотки, чтобы Верхний для нас стал материальным. Нужно показать, что ты умеешь возгоняться, для этого есть конкурсы откровений для художников, писателей, музыкантов, каждый квартал с новыми кругами ограничений. Два-три круга, но некоторым хватает и одного, и ты готов вознестись.

И третьи — аниматы. Мне кажется, они делают что-то совсем иное, не возносятся, но разлагаются на самые базовые составляющие. Возвращаются к природе. Ян объясняет это как слияние разумов, возможность чувствовать больше, чем человек, быть кем-то другим, оставаясь собой. Во всяком случае, они расширяют психику и подселяют туда животное, такого партнера, и этот симбиоз существенно повышает их КПД.

Если счастливчики-Первые материализуют этот Город, а мы, творцы, делаем его живым, поглощая хаос и наводя случайный порядок, то аниматы его населяют. Это их родная стихия, мир за Калиновым мостом, хтонический и страстный.

Ян именно так и выглядел, когда вошел. Как человек не от мира сего, вдруг оказавшийся в своей стихии. Вошел, выдохнул и почти без паузы, с этой его высокого класса прямотой спросил привратника Петра:

— Сюда ломился человек. И его взяли под руки и увели.

В его вопросе не было вопроса, но Петр все понял правильно.

— Такое иногда случается с теми, кто не акклиматизировался.

— Не вписался, — подал голос один из парней-аниматов. — Я слышал, точнее, мой друг, что…

Он вдруг обнаружил, что все на него смотрят, и оборвал фразу.

— Мы не говорим «вписался».

— Но выдаем документы на вписку, — сказала я. У меня обостренный нюх на цензуру, а ею несло как из старых книг. Ян усмехнулся и стрельнул в меня своими орлиными глазами.

— Вы ведь хотите получать свое творческое пособие, чтобы заниматься тем, что у вас так хорошо получается? — поинтересовался привратник.

— Мне кажется, это право, а не обязанность, — Ян обернулся к двери, будто все еще слышал, как ломится тот несчастный.

— Ритуал обязателен, хоровод доброволен, — процитировала я.

— Ну, раз уж вас так это волнует, — привратник пригляделся ко мне и сделал паузу, вынуждая представиться.

— Майя.

— Раз уж вас так это волнует, Майя, должен вам сказать. Есть легальные способы все откатить. И тогда не нужно будет никуда ломиться, ни с той, ни с этой стороны.

Ян снова усмехнулся, и мы переглянулись. Наверное, поэтому, когда группу делили на пары — Петр сказал, это поможет нам пережить этот день-знакомство, — нас с Яном поставили вместе.

Детсадовских штучек я не ожидала. Ненавижу ритуалы, и я так и сказала Яну, ритуальное сводничество, ритуальная дружба, ритуальные похороны, ха (Петр сексистски разбил пары на «мальчик-девочка»). И, кажется, что-то еще грубое добавила, чтобы Ян отвязался. Он согласился, но предложил сначала познакомиться, прежде чем расставаться-то. А вот это было и правда смешно, и как-то меня отпустило.

В общем, будто бы ничего не поменялось, кроме порта приписки, и мы, летучие корабли, всего лишь отправились в новые моря. Я так и думала, и поэтому дома ни с кем не попрощалась. Но это было не море, это были зыбучие пески. Гребанные коллоиды, перенасыщенные счастьем.

 

Дом наизусть

 

В первую ночь на небесах Ян проснулся и еще долго лежал с закрытыми глазами. Ему казалось, что он слышит дом, свой прежний, родительский.

Еще до переезда в Верхний город у него стало меняться зрение. Чем лучше Ян видел, тем больше звуки глохли, теряли важность и твердость. Отходили на второй план.

Накануне переезда он встал и понял, что ему необходимо заглянуть домой. Нет, он и так собирался проведать родителей, но теперь его вдруг охватило нетерпение. Ему нужно было кое-что забрать с собой.

В последний вечер он опоздал к ужину, но ему хотелось посидеть в саду, попрощаться с домом. Мама подошла и села рядом с ним на качели. Они сделали эти качели на день рождения Яна, но в каком году? Он не мог вспомнить. Зато даже в сумерках он видел все щербины на спинке сиденья.

— Тебе теперь больше нравится быть под открытым небом, да? — она легко коснулась его волос. И сразу же отдернула руку, будто стеснялась проявить ласку.

«Она чувствует, что я изменился», — подумал Ян.

— Да. Прости, что я опоздал, — больше тянуть было нельзя. — Я уезжаю завтра.

Мама придвинулась, чтобы крепко обнять его. Она уткнулась лицом в его плечо, голос совсем чуть-чуть дрожал:

— Я знала. Еще с тех пор, как мы с тобой делали бумажные самолетики, помнишь? И я очень счастлива. Это мое счастье, но его недостаточно, чтобы Башня впустила и меня тоже, — она засмеялась, но глаза ее уж слишком блестели. — Пойдем, скажем отцу?

Отец сидел в мастерской за мольбертом и трудился над Картиной. Сколько лет он ее пишет? Некоторое время они стояли позади него и следили за движениями его кисти. Наконец Ян сказал вкрадчиво:

— Было бы неплохо облакам слева добавить немного рефлексов от заходящего солнца.

Отец обернулся и поправил очки:

— О, это все твое орлиное зрение? Вот бы и мне такое! Жаль, что я боюсь высоты. Я подумаю над твоим предложением.

И они рассмеялись.

Потом они ужинали, то есть ужинал Ян, а родители пили чай, и чашки звякали о блюдце, а за их спинами ветер проверял на прочность окна и шуршал по крыше ветвями.

И, конечно, снова спорили о Верхнем Городе. Ян с набитым ртом говорил, что большинство слухов о башне — выдумки. Все ли? Он и сам не был уверен, но стоит ли добавлять родителям беспокойства?

Мама вздыхала, будь у нее в юности хоть малейший талант, она бы подала заявку на сыворотку и посвятила свою жизнь искусству, или слилась с симбионтом, как Ян. Отец завел старую песню — «для Верхнего города я слишком практичен». Мама грустно косилась на отца и подкладывала ему самые румяные пирожки, и Ян знал почему — когда-то, очень давно, отец подавал заявку на инъекцию, но получил отказ.

— Я бы не променял свою жизнь на Верхний город. Пусть там текут молочные реки, а кисельные берега кишат гениями, — говорил отец со всей силой своих предубеждений, и голос его крепко поскрипывал на самых нижних нотках. — Я горжусь тобой, сынок. Но ты же знаешь, Первые у нас бывают частенько. А что им здесь нужно, раз там все так хорошо? Что с ними не так, чего им не хватает?

Он придвинул жаркое и застучал ножом по блюду, нарезая остатки.

— Будешь? Да еще эти слухи про кровавые ритуалы… Да-да, я знаю, ты скажешь, это фейк. Но с ним так активно борются! Слишком активно.

Бедный папа. Ян задумался, насколько отцу тяжело было пережить отказ. Он придумал себе способ объяснить, почему он отказался от счастья, чтобы не думать, что счастье отказалось от него.

Стараясь не смущать отца, Ян украдкой бросал взгляды на его лицо. Морщины у его глаз и рта казались руслами рек, брови — узкими горными грядами, и совсем крошечный шрамик над бровью выглядел ущельем, в которое можно спуститься. А сухие, почти лишенные цвета губы были иссохшим лиловым озером. Он моргнул и столкнулся взглядом с мамой, с ее голубыми глазами. Нет, голубыми, и молочно-голубыми, с черными цветком ближе к зрачку, а в правом была желтоватая прожилка, и в уголке у слезного мешочка лопнул крошечный сосудик.

Мама напряглась. Ян потер виски и неловко отвел взгляд, будто слишком пристально разглядывал незнакомца, а тот его поймал. Он потянулся за пирожком. В трещине старого керамического блюда ползал черный муравьенок.

Ветер тряхнул деревья посильнее, и какая-то ветка хрустнула, ломаясь. Вечер сорвался и упал, как эта самая ветка. Как говорили родители? Что бормотала ночь?

Ян лежал в своей новой квартире в Верхнем городе и пытался услышать ту ночь, последнюю, бессонную. Скрипела открывшаяся створка окна, звенели цикады, родителей за стеной слышно не было, но они были, и он слышал и эту тишину тоже. А потом ночь оборвалась. Раз — и длинная стрелка на башенных часах вонзилась в полдень. Над городом поплыл гулкий звон: начался бой часов с вечностью.

Ян подлетел к двери в Башню последним и коснулся дверной ручки в форме скобы. Он представил, что башня — это огромная кружка, которую он сейчас держит, и осталось только опрокинуть в себя ее содержимое. Он тихонько потянул ручку на себя, дверь легко подалась, и он шагнул в темноту. Нижний город в прямом смысле ушел из-под его ног.

Ян встал в своей квартирке. Кофемашина на кухне призывно урчала. Пора было опрокинуть кружку черного кофе.

 

Голоса небес

 

Мысли мои были черны, и в этой тьме ершилось колючее недовольство. Оно говорило: «Начни с того, что видно на свету, и перейди в безмолвную среду, где нет свидетеля, а значит — нарратора». Оно говорило это в голос — нет, в ГОЛОС.

Внизу я называла стихи «стихли»: когда они на меня находили, остальной мир сворачивался в ракушку и втягивал рожки. А потом наступал белый шум, из которого можно было вылавливать слова и раскручивать их по спирали, сверяясь с поэтической улиткой стихлей, как ухо сверяется с высотой звука. На автомате, математически. Правильные стихи были кратны себе и исключительно деликатны.

Вверху же будто кто-то выкрутил громкость на максимум. Строка «В просторе не геоида, но тора» резала мне уши и ложилась мятной горечью на язык, вынуждая что-то говорить в ответ.

Я не хотела продолжать эти стихи, меня неуловимо раздражала форма. Это уже было триста раз, нужно искать другой голос. Не говоря уже о том, что силлабо-тоника устарела пару веков назад, и мне регулярно за нее прилетает. Но здесь, на небе, космос был ближе, и стихи — настойчивей. С ними не поспоришь.

Я слегка завидовала аниматам. Со стороны кажется, они не делают ничего. Они и сами на себя так смотрят — как на бродяг дхармы, «пособников», живущих на пособие. Везунчики.

А вот половина творцов тратит первые пару лет на психомоделирование, групповое или индивидуальное. Кому-то заходят иммерсивные интервенции — говорят, из этих творцов и вырастают фантастические ребята, которые каждый месяц крутят в аэропространстве между Нижним и Верхним городами шоу, подключая аниматов. Я видела уже три таких, и каждое оглушало меня настолько, что голос отпускал на пару дней.

Но потом приходилось возвращаться на пси-мо, потому что стихи били сквозь меня двадцать четыре на семь. От этого даже начали болеть ребра.

* * *

Яну боль казалась чем-то новым. Он чувствовал, как растет внутри него птица. Ей словно становилось тесно — каждый день орел отвоевывал пространство, а Ян пытался его приручить. Тесно не потому что место в голове ограничено, или как раз поэтому. Сколько там нужно места для оцифрованного сознания? Нет, реальных ограничений нет. Когда Ян подавал заявку и проходил подготовку, ему рассказывали, что сейчас добровольцам в краткосрочных тестах подсаживают симбиозные дуэты, а иногда — небольшие стаи.

Но психика приспосабливается по-разному и защищается прихотливо. Делясь своей силой, впуская орла в свое сознание, перенимая его инстинкты, Ян, кажется, слабел сам. Новоприбывшим аниматам предлагали выбрать для взаимной поддержки партнера, и он выбрал Пита как старого друга и успешного симбионта.

— Сейчас мы можем без помех, не отвлекаясь, развивать свой талант, а у нас с тобой он развивается только практикой, — как всегда широко улыбался его друг.

И Ян практиковался. Изнуряющие тренировки занимали все его время, и если бы не Майя и Пит, он летал бы с утра до вечера, забывая поесть. И все равно он страшно похудел.

Сначала его испугало, а потом восхитило то, как орел общался с ним — он показывал ему картинки, но не того, что видит сейчас, а того, что должно было случиться. Обычно это касалось полетов. Такие моменты предвиденья.

Он мог показать Яну, какая будет завтра погода, или что место, в котором они летали, может быть небезопасно. Однажды он показал ему как они разбиваются о скалу.

Они с Майей часто бывали вместе — обедали на открытых террасах, говорили о том, как сильно отличается Верхний город от Нижнего — чего только стоят уличные шоу или местная мода. Или она читала ему свои стихи. Ян чувствовал, что вместе с ней ему легче пережить то, что с ним происходит.

Майе тоже было нелегко. Сыворотка сделала ее сверхвосприимчивой и она много писала. Говорила, что спокойный сон для нее теперь что-то вроде тайного знания, которое она забыла и никак не может вспомнить.

Пит советовал менять обстановку:

— А знаешь, что тут самое классное? Море!

На море впервые они приехали тоже вместе с Майей. Бросили автокаты и побежали к воде по горячему песку с криками и воплями и прямо в одежде бросились в воду.

А потом Ян парил, а Майя сохла на песке, распластавшись звездой в мокрых джинсах и футболке с надписью «Здесь и сейчас», и смотрела на него. Он вдруг понял, что он еще не сошел с ума, только потому что это она соединяет его с землей, держит как воздушного змея. Змея с синими крыльями, в шортах и тельняшке.

Пляжи были почти безлюдны. Можно было часами идти до горизонта и только и встретить, что пару-тройку совсем земного вида отдыхающих, обычно в возрасте. Они смотрелись инородно просто, будто бравируя своим пренебрежением к моде, и, кажется, приходили любоваться «птицами» над океаном и «рыбами», которые ныряли с искусственных скал за буйками.

Как-то один из таких чудаков молча уселся около Майи и вместе с ней с полчаса следил за полетом Яна. Ян и сам не мог бы сказать, что его напрягло — незнакомец был расслаблен и похож скорее на травоядное, чем на хищника. Но аниматом не был. Он держал уважительную дистанцию и молчал почти все время. Только когда Ян, преодолев себя и орла, решил вернуться на землю и резко спикировал вниз, как за добычей, незнакомец, опершись на руку, качнулся к Майе и что-то ей шепнул.

Удар о песок, легкое чувство ломки. Ян сложил крылья. Чужак, чуть приспустив веки, с удовольствием следил, как Ян ежится: спина без крыльев казалась голой. А затем резко встал, кивнул Майе — она шепнула «Спасибо» — показал Яну «класс», глядя ему прямо в орлиные глаза, и ушел.

— За что «спасибо»? — поинтересовался Ян, но Майя, смущенная, не ответила.

* * *

Аниматам легко забыть, как им повезло, ведь звериная грация обостряет их чутье к другим, но почти не затрагивает их самих. Они не видят, насколько дьявольски эстетичны. Это и к лучшему. Разве Верхний город остался бы собой, будь треть его населения нарциссами?

Я видела, что Ян меняется, и тень его в облаках любуется тем, как он сшивает небо и землю. Как он превращается из неловкого птенца в ангела с крылами, которые многие «птицы» даже и не снимают.

Иные «птицы» меньше летали, но постоянно пели. Мое сердце билось в ребра, и по спине бежали мурашки от их тонких, с червоточинкой, голосов, такой в них был надрыв. Мечта о полноте бытия совсем иного порядка.

Мне нравилось следить за аниматами. Я смотрела на рогатых, волооких парней и девушек, высекающих из мостовой искры, гарцующих в танцах на высотных площадях.

Я видела «рыб», которые жили у небесного моря и изредка выбирались в университетский город и гуляли по каналам, специально вырытым для них. Их всегда узнаешь по особому гладкому телу, которое неприлично блестит на солнце, вызывая жажду. Я видела, как ими любуются какие-то тихони — наверное, такие же творцы в адаптации, как и я.

Я видела «кошачьих», которые гуляли по крышам Верхнего города и иногда приходили обниматься к прохожим.

Я не видела Первых. Как легко их было вычислить на земле, так же невозможно было найти в толпе Верхнего города. Они не то чтобы сливались с нами, поналетевшими. Их не было.

Когда-то одна такая дама из высшей лиги счастливцев ходила в гости к моему папе. Тогда мне было года четыре, и я ее бесстыдно разглядывала. Морщины на лице, которые сейчас стираются за два сеанса в год. Дурацкая привычка пить чай и жевать фрукты. «Фу, гадость», — говорила я, у меня была неофобия средней тяжести, и до школы я питалась одними тюбиковыми концентратами. Да и сейчас питаю к ним слабость.

А еще дама смеялась без повода и путалась в обычных вещах, вроде того, год какого бренда сейчас или по какому уровню ходить, а по какому — ездят автоматы или машины.

Но с ней было тааак приятно сидеть рядом. Мне казалось, она постояла на зарядной станции своего Счастьегорска и теперь излучает частицы, а я их ловлю. Понимаете? Детские фантазии, конечно. Я даже как-то украдкой терлась о ее пальто из какой-то неземной ткани — сеточки-дырочки, странные узоры. А папа меня застукал, но не сказал ничего.

Конечно. Всем детям хочется частичку Верхнего города, хоть вещь, хоть дух. Это как праздничный подарок, который ты еще не открыл. Вкус сожаления о яркой упаковке и манящее ощущение бесконечной пустоты, которая скрывает что-то важное. Первые были вестниками этой пустоты, полной еще не испытанного удовольствия. С ними дружили многие семьи, а вот аниматы и творцы вниз заглядывали редко.

Внизу Первые были нужны, а вверху оказалось, что счастью до них дела нет. Меня коробило от этой мысли, ведь Первые создали Верхний город, практически открыли новый уровень счастья.

* * *

На этом новом уровне иногда было трудно дышать — так незнакомые эмоции захлестывали Яна. Никогда раньше он не летал так высоко, ему даже приходилось одеваться теплее.

Сверху многое выглядело иначе. Мир сплющивался — исчезали многоярусные мостики, архитектурные излишества и объем, зато можно было видеть истинные размеры предметов вместо искажений перспективы. Не исследовать человеческие глубины, но зато с легкостью проникать взглядом в подводный мир. Это как вместо слоев торта видеть все детали его затейливо украшенного верха .

Верхний город, как Ян и ожидал, оказался совершенным, идеальным началом новой жизни. Большинство, как Пит, органично слились с симбионтами, участвовали в шоу и перформансах, наполняя сквозную структуру города динамикой и странной пластикой человекозверей. Адаптация Яна была мучительной, но успешной, и он уже жадно смотрел на участников шоу, представляя себя их частью.

Творцы фонтанировали визуалом и создавали захватывающие по красоте и уникальности кроссжанровые произведения искусства — голографические оперы на площадях, чтения на крышах и концерты шли непрерывно. Часто можно было увидеть как рабы муз бродят по городу, шевеля губами, или принимаются рисовать где придется — на стенах домов, на асфальте. Или выкрикивают, уже не в силах сдержаться, обрывки своего творческого бреда.

В целом город походил на восхитительный элитный дурдом, лабораторию упоительного абсурда. Все было подчинено генерации творческой силы, и казалось, что у ее источника нет дна. Сначала Майя убеждала Яна, что он преувеличивает. Но потом и ей стало тяжеловато выносить эту вечную культурную весну.

Однажды на площади во время шоу — это были поэтические чтения под неземную музыку — один из зрителей впал в какой-то транс: принялся раскачиваться и плакать. Ян и сам был близок к этому, так невыносимо трогали слова чтеца вкупе с инфернальными звуками.

Скоро он понял, чем выделялись те немногие Первые, которых они встречали наверху — в отличие от людей, которые словно соревновались в том, чтобы выглядеть как можно более странно и ярко, они были похожи на нейтральных наблюдателей. На том поэтическом шоу одна из них, женщина в льняном простом платье, вздохнула рядом с Яном: «Эти иммерсивные техники просто чудо!» Увидев вопросительный взгляд Яна, она добавила: «Если ты еще не знаешь, тебе скоро расскажут». Расспрашивать ее Ян постеснялся — ему показалось, что докучать Первым было не принято.

Он вспоминал слова отца — что иногда из Верхнего города возвращаются и что не все способны выдержать счастье, как невозможно объедаться каждый день шоколадом.

Но этот шоколад, казалось, Ян мог есть бесконечно.

Он все чаще отдавал управление симбионту — тогда тот не мучился от несвободы. Как второй пилот, он наблюдал за полетом орлиными глазами и трепетал от того, что он видит каждую травинку так отчетливо — фокус зрения увеличился во много раз. Наверное, так видел бы наш мир бог — одновременно и четко все детали до единой. Чувствовать себя такой метафизической силой было и мучительно, и соблазнительно.

***

Соблазны — основной ресурс Верхнего города. Мы производим искусы и экспортируем их в форме произведений визуального, аудиального, словесного и иных искусств. Мы, творцы, делаем это, пропуская дребезги мира через себя. А аниматы торгуют собой, отдавая случайному зрителю частицу естества с такой щедростью, будто они у себя никогда не закончатся.

Нижний город живет на качелях наших эмоций. Кажется, это называют счастьем, но это слишком блеклое слово. Мы способны на большее. Мы действительно выкладываемся. Возможно, поэтому население Верхнего прирастает в основном за счет мигрантов? Во всяком случае, рождаемость на этой высоте иронически низкая, и дело не в гравитации, с ней все нормально, ну, парой десятых ниже, подумаешь.

Уже потом, когда мы с Яном съехались, он сказал:

— Мы производим счастье и умножаем довольство. Но производителей нашего дофамина с серотонином и адреналином нам подвозят снизу.

И прибавил, что не думал, будто когда-то заговорит как отец. Было слышно, что это его позабавило.

Во мне эти слова засели как занозы. Я потратила неделю и с трудом родила поэму, все-таки у меня короткое дыхание. Написала на листке и выбросила, чтобы забыть, но «сырьевой придаток в достаток, в достаток, исправишь ли горбатого, сломав ему крыла» — некоторые строчки, вопреки закрытому гештальту, крутились у меня в мозгу.

Я спала днем и не высыпалась и не могла заснуть ночью, потому что «соловьи» пели так, что сон рвался, и нитки ползли, и я ловила себя на мысли, что в петле дня невозможно увидеть ткань материи, потому что ты свернут по двум из одиннадцати измерений, и нужно только порваться и вылезти из ткани, чтобы… Что?

Под утро в блокноте я находила записанные ночью строчки, на которые голос отзывался одобрительно, и все по новой.

А потом голос затих.

Моя кураторша, богиня по пси-мо — я случайно узнала, что это ее инфернальные иммерсии крутят, проецируя на небесную твердь, — радовалась, что психика и тело у меня наконец-то выходят из противофазы. Оставалось синхронизировать поэтическое дыхание с рутиной жизни на небе, и все.

Меня охватило ликование. Как в первый день в школе, когда для лучшего импринтинга нас накачали гормонами привязанности и повезли по второму уровню, скоростному, куда детям обычно нельзя. Специально для легкого позитивного стресса, конечно, это мне мама объясняла.

Я с трудом высиживала пси-мо сессии. Во мне плясали сотни пружинок, и днем я мчалась от корпуса универа к корпусу, а к ночи прямо с балкона нашей квартирки выходила на крышу, а потом на висячие мосты — пробежаться, послушать «соловьев» и вытрясти из себя избыток счастья.

У меня стало больше времени, и я почти каждый день ездила посмотреть, как Ян летает. Иронично, я всегда смотрела на аниматов свысока, ведь они расширяют психику, жертвуя частью саморефлексии. А тут очнулась, и оказалось, что мне самой не хватало саморефлексии и свободного внимания, я интровертно утонула в себе — и игнорировала Яна, почти не видя его по-настоящему.

Кажется, это был понедельник. Ян сдавал экзамен на выдержку — короткий вылет, быстрый спуск. Аниматам такое сложно дается, ведь животные внутри склонны увлекаться. Его немного штормило уже на подъеме, кажется, орел знал, что это будет тяжелая прогулка. Странно звучит, но это вроде как нормально, что аниматы воспринимают зверей как некие субличности. Выверт психики.

И вот я смотрела на Яна с небольшой толпой — в основном группки старших аниматов и молодых, в очереди на экзамен. И рядом со мной восторженно охал какой-то чудный старичок, еще способный удивляться. А меня накрыло страхом.

Он накатил, как иногда накатывают стихи. Закрутился в голове ощущением белого шума, нарастающим ветром, из которого начинали проступать слова. Но я не хотела их знать, они были адресованы не мне.

Я закрыла глаза. Кто-то положил мне на плечо руку и сказал:

— Держи его крепче, он же смотрит.

Я открыла глаза. Это был старичок, он задумчиво смотрел на меня, пожевывая губами.

— Ох уж эти молодые творцы. Где ваша дерзость — смотреть не отводя глаза.

Я разозлилась и отвернулась от него. Ян уже спускался, кажется, он искал меня в толпе.

Он не хотел спускаться. Мне стало страшно, потому что это было видно невооруженным глазом — что небо говорило с ним громче, чем со мной стихи. Голос вернулся.

 

Падающего подтолкни

 

Если бы не Майя, Ян вряд ли пошел бы на вернисаж — ему не слишком нравились мероприятия, которые проходили под крышей. Ян протиснулся сквозь толпу в фойе, пару раз споткнулся о роботов, развозящих шампанское, и вошел в выставочный зал.

Найти Майю в огромном помещении было нетрудно, хотя казалось, что тут собрался весь город. Она стояла в центре зала спиной к нему, держа руки в карманах, — ее высокая фигура в джинсах и пастельно желтой толстовке была словно подсвечена фонариком. Светом звездной сыворотки в ее крови, быть может. Люди и аниматы сновали туда-сюда, перебегая от одной объемной картины к другой, обмениваясь впечатлениями и звеня хрустальными фужерами. Очень немногие так же, как она, неподвижно стояли в центре, изучая какую-то одну голограмму.

Ян встал рядом и коснулся ее плеча. Она вздрогнула, обернулась и посмотрела пристально из-под надвинутого на глаза капюшона. Ян улыбнулся:

— Испугалась?

Она не улыбнулась в ответ.

— Нет. То есть да, — она взяла Яна под руку и снова повернулась к картине, на которую только что смотрела.

Голограмма воспевала слияние человека и волка. Странно сплюснутый череп, искаженные пропорции конечностей, вертикальные зрачки, взгляд, в котором разум был едва различим. Пластика и изменения внешности человека, безрассудно заимствующего чужие сущности, которыми так гордились аниматы.

Ян поежился. Теплая рука Майи, в противовес, как-то успокаивала. Он вспомнил строчки из ее стихов — что-то про сон о будущем, которое уже наступило. Мало кто настолько изменялся физически, но художник едва ли сильно преувеличил.

Будто читая его мысли, Майя качнула головой.

— Нет, Джей, конечно, преувеличивает.

Джей — так называли художника. Джейкоб Джей Мёрфи, когда-то ирландский священник, еще внизу прославившийся образами морфов. Детям на его выставки нельзя. Дошкольники часто пугаются так, что им снятся кошмары. Школьники — наоборот, подростков патологически притягивает все ненормальное.

По всему залу гуляли иммерсивные изображения этих химер, пугающих — похоже, только их двоих — своей странной красотой. Человеческого в них было уже мало.

Ян закрыл лицо руками:

— Ты видишь меня таким?

— Господи, нет! Ян, это иммерсия. Тебя ведет чье-то намерение, пошли.

Она схватила его и потащила во внутренний двор, безлюдный и безморфный.

— Иммерсивные шоу — это психика, выведенная наружу. Разве вам не объясняли? Может, позже расскажут, аниматы же участвуют в шоу. Фактически на вашей энергии они и движутся. Наверное, поэтому тебя так зацепило.

Извини, попробую понятней. Беда психологии нашего века в том, что мы уже знаем биохимию мозга, и головного, и спинного. Мы можем кодировать и декодировать послания от центра к периферии и обратно. Видим, где электрохимический импульс становится образом психики.

Майя замялась.

— Вообще-то это очень похоже на творчество — на конвертацию мира физического в метафизический, образный. Поэтому, кстати, творчество неизбежно возникнет и у животных. Уже есть, ну, слоны, дельфины, вороны, но будет больше. Когда эволюционеры, занимающиеся прогрессорством других видов, перейдут от ИИ-моделирования к практике.

Но о чем я. Мы знаем психику и физику, но не можем отделить реальность от воображения. На бумаге или картине это проще, чем кажется, а в иммерсии психика…

— Тонет, — подсказал Ян. Кажется, его слегка отпустило. Ему даже захотелось вернуться и еще раз посмотреть на химер. Но, может, потом.

В дворике под открытым небом Ян почувствовал облегчение. Навязанное восприятие понемногу отпускало. И все же — какая адреналиновая бомба эта иммерсия.

— Не тонет. Сливается. Как вода с водой. Там, в зале, есть вода. Он ведет иммерсию, думает и чувствует ее. Скорее всего, среди гостей есть пяток дежурных аниматов, которые, ну, делают примерно ничего. Стоят, сияют, как вы все. Извини, шучу. И заодно гонят поток, который одушевляет проекции картин Джея.

— И правда вода, — Ян шутя потряс ухом, будто выливая из него капли. — Ерунда какая-то.

— Тебе просто нужно будет попробовать один раз, и ты поймешь, — Майя виновато повела плечами и прошлась по двору. Четыре скамейки, растительные скульптуры — тоже морфы, конечно, но неподвижные. И какой-то человек за ними.

Майя напряглась, Ян мгновенно развернулся к ней и с трудом расслабился. Ну, человек, да. Кудрявый мужчина, довольно средней внешности, после морфов и химер. Точно не анимат. Мужчина виновато улыбнулся, будто извиняясь, что невольно подслушал их.

— Ваша девушка права. Достаточно попробовать один раз, — сказал он.

Ян неопределенно кивнул.

На второй взгляд — а Ян старался придержать орла и не всматриваться — химеры и правда выглядели не столь ужасно. Во всяком случае, на их звериных мордах читались вполне человеческие выражения — восторга, экстаза, ликования, вдохновения и какого-то неясного предвкушения.

«Как будто эмоции выкручены на максимум и зафиксированы, — подумал Ян. — Так не бывает. По крайней мере, внизу. А здесь эмоции — не случайная цель, но вполне себе средство». Внутри него беспокойно шевельнулась птица. Всё это было немного слишком.

— И все-таки что-то в них пугает, — вынесла вердикт Майя. — Пройдемся? Я хочу разобраться.

Ян разглядывал иммерсии выборочно, дозируя впечатления. Большая часть изображала одиночных морфов. Большеротая женщина-лягушка с влажной зеленой кожей и присосками на пальцах рук и ног, в одной набедренной повязке, сидела на тумбе-кувшинке с таким видом, словно была готова чуть что уйти в прыжок и под воду, которой не было. Псоглавая стая с радостными ухмылками. Совоглазые подростки. Ящерки с пышными ирокезами.

Верхнегорожане любовались, и было чем. Звериной пластикой, спонтанностью, хищным зовом тела, реальностью живых картин.

— Меня, — медленно начала Майя, подбирая слова, — напрягает, что люди ловят волну. Такое впечатление, что они заряжаются от этой иммерсии. Ловят кайф. Как-то это неправильно. Тут такие обоюдоострые картины!.. Проколи шарик эго — из него же должен выйти воздух, он должен упасть, понимаешь. А эти

— Раздуваются и летят, — уверенно вынес вердикт Ян.

— Как жабы на веревочках, — шепотом добавила Майя.

Между отдельными химерами тут и там оживали вечные сюжеты. Огневолосый Прометей с орлиными крыльями — у Яна снова заскребло где-то в груди. Черепаха-Ной, ставший ковчегом для крошечных животных (как они это делают, в самом деле?). Мужчина-бык похищает девушку.

— Смотри, — севшим голосом окликнула Яна Майя откуда-то справа. Ян обернулся и будто провалился в иммерсию, хотя не сделал и шага.

На уровень ниже в углу была выделена целая зона под Грехопадение.

Звероподобные Адам и Ева — он кентавр, она лань, рай на заре вечности и две половинки плода с древа познания. Но нет, первые люди (морфы?) не ели его. Ева стояла, преклонив четыре колена, у жертвенного камня. Адам навис сверху и надрезал плод, красный снаружи и изнутри, цвета сырого мяса.

Из плода пошла кровь.

И закат был не закатом — небо закрывало глаза, свет отворачивал лицо. Бог не хотел видеть то ли морфов, то ли кровь.

Ян вглядывался в иммерсию, и вместе с ним орел хищно разглядывал мясо. Ему было приятно видеть эти крупные прожилки, и пар, который шел от живой плоти плода, и тонкую струйку крови, бежавшую под лежачий жертвенный камень.

Ян против воли облизнулся. Майю заметно передернуло. Небо нахмурило брови.

— Чего они хотят? — неуверенно спросила Майя.

— Это правильный вопрос. — Ян подошел к Майе и встал рядом. Иммерсия почти не менялась, хоть и была живой, как вода в озере. — Они хотят откупиться от небес, чтобы остаться в раю?

— Почему ты думаешь, что это рай? Скорее они хотят попасть на небо.

Мир вокруг Адама и Евы был зыбким, ускользающим от глаз. Как иные уголки Верхнего города.

— Смотри, — Ян и орел мигнули, — смотри как идет пар. Здесь воздух такой же, как у нас в городе. Дело точно на небе.

— Да, ты прав. Это морфы. Что бы Джей не говорил, он опирается на образы аниматов, а морфы могут быть только здесь, в Верхнем городе. И вопрос «сможем ли мы попасть на небо», не стоит. Сможем, уже смогли.

— А вот сможем ли удержаться? — Ян повел плечами, жалея, что не может опереться на воздух. На крылья.

— А захотите ли?

Ян и Майя оглянулись. Позади них стоял кудрявый мужчина из дворика.

— Что вы…— одновременно с Майей начал Ян, и они оба осеклись.

— Было бы за что держаться.

Мужчина доверительно наклонился к Яну.

— Что вы видите на картине?

— Жертвоприношение. Кормление. Принесение даров. — Ян пристально смотрел на кудрявого мужчину, но его это не смутило. Он был спокоен, как птица в воздухе.

— Варварский ритуал, скажете вы. Яблоко, символ греха. Жертва теряет целостность и лишается жизни в угоду чужой прихоти. И небо тому доказательство, правда?

— Нет, — Ян покачал головой. Что-то в небе его смущало. — Небо не принимает жертву.

Кудрявый слегка усмехнулся.

— Приятно, что вы смотрите вглубь. Свет уходит из картины. Жертва не нужна, но новых Адама и Еву это не останавливает. Почему, как вы думаете?

— А, это просто, — сказала Майя. — Это их жертва. Она не нужна богу, она нужна им.

— Да это и не бог, — кудрявый махнул рукой. — Это Первый. Метафизический, конечно, не живой человек. В общем-то, на картине изображены мы с вами. Мы и те из наших современников, у которых есть смелость отказаться от даровых блаженства и знаний.

У Майи глаза полезли на лоб. Мужчина говорил обыденно, но звучало это так, будто он продает наркотики.

— Почему вы думаете, что он Первый? — Ян по-птичьи резко обернулся к мужчине.

— Мы видим своих. Вы узнаете морфов по облику, творцов — по поведению, так? А наши видны по тому, на что они смотрят и от чего отводят взгляд. Эту подпись не подделать. Да и сюжет взят из жизни. Вы же слышали про отказников.

Майя с Яном переглянулись.

— А жертва зачем нужна? — Майя покусала губы, подбирая слова. — Все эти слухи про кровь, ну какая кровь! Мы строим города в небесах и живем в три раза дольше, насилие — это дезадаптация, тем более селфхарм.

— Потому что без жертвы у желания нет ценности. Чего стоит ваше решение, если оно вам ничего не стоит? Простите за дешевый софизм. Жертвоприношение — это не миф. Оно работает. Вы находите точку бытия, на которую готовы опереться, и делаете рычаг из чего-то своего, сокровенного. Поэтому и яблоко кровит. Оно живое для них, оно их часть, его оживили их руки.

По загривку Яна пробежал холодок. От этой мистики пахло вполне реальной кровью.

— Хочется думать, что жертва — это отказ от прежней жизни.

— Хочется, — кудрявый вздохнул. — Но не стоит. Счастье — это воля к жизни. Воля как желание и воля как свобода. Мне нравится, что Джей видит обе половинки этого яблока. А то у ваших соплеменников есть тенденция ограничиваться первым. Вы заметили? Кроме нас, у этой иммерсии никто не задерживается. Еще Прометея видят, и то хлеб. Тяжелый и грубый. Но в одиночку ид быстро себя исчерпывает.

— Почему вы говорите эти ужасные вещи нам? — Майя натянула капюшон, закрывая лоб, брови, глаза.

— Все познается на контрасте. Неприятное ощущение, но. — Мужчина подошел к иммерсии, и Адам обернулся к нему. — Чтобы чувствовать блаженство, нужны боль и страдания. Нужно уйти из Эдема. Поверьте, сегодня вам жаль, что вы утратили вкус к этой пресной пище. Но завтра вы ваши рецепторы очистятся. И это превращение не повернуть вспять. В отличие от ваших. Достаточно разрезать яблоко.

— Есть же легальные способы, — припомнил Ян слова привратника.

— Легальные — это шаг назад. Нео-лоботомия. Пора выбирать — вы или вас.

 

Мечта с гнильцой

 

Они сидели во дворе дома. Было еще светло, солнце только задумалось о том, чтобы опуститься за лес. Но тени уже были такими длинными, что было похоже, будто на скамейке сидят два очень худых, грустных великана. Майя механически держала в руках свой распухший от стихов блокнот, будто боясь уронить. Ян подумал, что этот ее талант стал для нее непосильным.

— Можно посмотреть? — Ян потянулся к блокноту.

Она непонимающе посмотрела на его руку, на свой блокнот, потом пожала плечами.

Ян полистал блокнот. Увидел знакомые строки в начале, долистал до конца, снова вернулся, перелистал последние страницы. Они были заполнены несвязными, разрозненными словами. Не стихи. Не проза. Просто какой-то бред.

— Майка, что это?

Она посмотрела на страницу, которую показывал ей Ян, и по ее лицу скользнуло страдание.

— Я не знаю.

— Когда-то мне казалось, — медленно начал Ян, — что здесь мы станем совершенством. Ведь мое слияние и твоя инъекция — это такие прививки счастья. А нас обманули.

Майя грустно усмехнулась:

— Сказав правду. «Счастье для всех, и пусть никто не уйдет».

Ян встал и пнул дерево у скамейки.

— Манипуляторы!

— Нас нигде ни к чему не принуждали. Вкусно кормили обещаниями, и обещания-то сбылись. Сами, все сами сделали.

— Угу, жизнь — мечта. С гнильцой.

— Большинству норм. Это мы с тобой неадаптированные.

— Да, дофаминовых наркоманов из нас не вышло.

— Ладно, Ян. — Майя резко встала. — Надо написать кураторам, и завтра нас починят.

Но Яна было не остановить.

— Чтобы что? Вытравить из нас умение быть несчастными? Покрепче подсадить на местные удовольствия?

— Ты так говоришь, будто счастье — это плохо!

— Ты мне скажи!

— Не дави! Самой противно. Что, что. Что мы с тобой повелись. Забродили, как перезрелые ягоды, в этом сахарном сиропе счастья, изошли соком и опьянили сами себя. Просто, боже, насколько легче было бы, если бы здесь было плохо. Но разве здесь плохо, скажи?

— Тут невероятно. Интересно, захватывающе. Идеально. — Мерил он широкими шагами воображаемую клетку, в которой был заперт, и вдруг остановился, глядя ей в глаза. — Но счастье мешает быть счастливым.

— Умеешь же ты, — Майя погладила его ладонью по груди, — вскрывать парадоксы. Счастье мешает быть счастливым, каково. Я бы посмеялась с тобой над этим. Но да, ты прав. Как теперь смотреть на него без отвращения?

Ян выдохнул.

— А, может, мы зря так шумим? Мы получили все, что хотели, и даже больше. Я нашел тебя. Полет — это нечто божественное. Я действительно счастлив. К черту Первых с их высоким стандартами морали.

Но теперь уже Майя завелась:

— Какое же это счастье. Какой счастливый случай, когда и случая-то нет! Одно ровное взгорье. Да, мы выше других, мы на гребне небес, — Майя взлетела на скамейку и прошлась по узкой спинке, — но внутри нашей жизни не будет ничего выдающегося. Восходящего за линию гребня. И если с-часть-е наше в целостности и завершенности, и если мы находимся здесь и сей-час, то почему новые аниматы и творцы не рождаются здесь, а приходят снизу? Из толпы несовершенных людей, растянутых равно между прошлым и будущим? Людей, которые не живут настоящим, как мы?

И если счастье есть поток, которые течет сквозь каждого из нас, то почему это не водопад, озаряющий нас искрами прозрения, а водокачка? Тупая водокачка, работающая на силе родника, источника внизу. И этот источник возносит наверх всех нас, анималистов и творцов, прошибает насквозь, как водка с клюквой, как упущенный поезд, как заноза под кожей, от которой собираешься вдруг и становишься внимательным и чутким.

Понимаешь, Ян! Идеальное искусство мертво. Нужна неполнота. Нужна ущербность. И именно за нею небожители спускаются вниз, и особенно много там первых, счастливчиков, которые умеют дозировать счастье. И какая нужна выносливость, чтобы выдержать эти перепады, и дышать то влагой небесной, от которой отекают ноги и дрябнут веки, то пылью земной, забивающей глаза и уши и нос. Мы должны быть как они. Мы должны вытравить из себя это плебейское чувство радости.

— Майка, тебя несет. Что мы можем?

— Да, — скорбно согласилась Майя. — Меня тошнит. Это детоксикация. А тебя?

— А я пытаюсь понять, что мы могли бы сделать. Чем пожертвовать. И как.

Ян огляделся. Почти стемнело, тени провалились под землю, хотя какая земля на небе? По городу гуляли люди, в отдалении шумела танцующая толпа. Вечерняя иммерсия, наверное, уже закончилась. А где-то рядом опять пели вечные неприметные «соловьи».

— А этот-то, знаток искусства, — снова начала Майя, махом спрыгивая со скамейки, и похоже передразнила: — «Мы видим своих». Ты же заметил, какие они, Первые? Здесь, на небесах.

— Такие, ну, неприметные.

— Вот именно! Дважды не взглянешь. Они как шпионы или спецагенты в фильмах.

— Серые птицы в саду райских птиц.

— Засланные казачки. Волки в стаде овец. Или овцы в стаде волков? А Петр-то тоже из них?

— Петр?..

— Я так привратника звала. Помнишь, того, который нас встречал в первый день? И тот мужчина на пляже тоже был Первый наверняка.

— На поэтическом шоу я слышал, как одна из них восхищалась иммерсией. Она была похожа на человека, который наслаждается десертом. А ведь они никак себя не модифицируют.

— Странно, да? Мне показалось, что этот, на выставке, тоже наслаждался — но не картинами, а нашим с тобой шоком.

— Это шоколад, понимаешь? — невпопад ответил Ян. — Папа говорил, что, ну, его невозможно есть бесконечно, он приедается. Счастье — шоколад, нас на него переводят. А выставка…

— Соль на рану.

— Да, но я не про это. Мне кажется, Первым нравится, когда что-то меняется.

— Смена вкусов, смена впечатлений. Рецепторы очищаются. Боже. Я чувствую себя грязной. Звездный свет в крови, зачем они так пафосно называют сыворотку?

Позже на кухне Майя разливала чай. Ян попытался вспомнить, как дома чашки звенели о блюдца, и не смог.

— Нам никто не поможет, — сказала Майя.

— Мы сами себе поможем, — сказал Ян. Он стоял посреди кухни, руки — в карманах джинс, сосредоточенно глядя в темное окно.

— Значит, точка бытия, на которую можно опереться, — Майя уставилась в чашку как в окошко с иммерсией. — Рычаг из сокровенного. Сокровенное — сок, кровь, вена. И мир перевернется. Боже, как я зла! Хочется, знаешь…

Майя встала и обошла Яна, будто колдуя, не отводя от него напряженных глаз:

— Хочется, чтобы в крови вместо сыворотки была тьма. Чтобы стихи стихли. Чтобы между мною и текстом было больше воздуха.

Ян усмехнулся:

— Тебе бы пригодились крылья, — он похлопал по рюкзаку с кайтом за спиной. — Не можешь же ты пустить себе кровь. Да и смысла? Сыворотка усваивается сколько-то там?

— В течение полугода, — грустно согласилась Майя.

Ян продолжил, подумав:

— А я бы хотел…Я бы хотел выпустить орла из тюрьмы. Я будто сам в тюрьме.

— Выпустить орла, которого нет. Угу.

Ян сел рядом и обнял ее:

— Что-то придумаем. Сейчас главное не наделать сгоряча того, о чем можно потом пожалеть. Нужно больше информации. Может быть, попытаться поговорить с другими Первыми.

Повисла пауза. Они не смотрели друг на друга.

— У меня есть оборудование для иммерсии. Иммертон.

Она выскочила из-за стола — чашки звякнули — и убежала в комнату. «Ходики, — подумал Ян. — Было бы так хорошо, если бы сейчас здесь мерно шагали ходики».

— Вот.

Майя подвинула чайник и поставила нечто металлическое.

— Если нужно раскачать реальность, то лучше с ним.

Ян машинально потрогал металлические углубления и молоточки иммертона и предложил:

— Давай на свежую голову решим.

— Да. Давай завтра. Завтра видно будет.

Майя ушла в спальню, так и не притронувшись к чаю.

Ян вздохнул. Еще раз потрогал приятно прохладный иммертон. Не хотелось вмешивать в это Майю.

Он вышел на террасу со стаканом лимонада. Включил музыку. Постоял, собираясь с мыслями. И, что-то решив для себя, раскрыл кайт, взлетел в ночное небо и скрылся за темной стеной каштанов.

 

Дары

 

Около полуночи Майя встала. Где-то на террасе играла музыка. Наверное, Ян задремал там. Не стоило его будить. Чтобы Ян не говорил, орел существует только в его голове, для него обращение будет подобно смерти. Майя захватила иммертон с кухни и вышла, бесшумно закрыв за собой дверь.

Если и была точка, на которую она могла опереться, то это были врата. Порог, рубеж, место перехода. Место, где она превратилась из человека земного в тварь неземную. Там же следовало и обратиться вспять.

Если ради этого нужно пролить кровь, она готова.

— Ян?

Он стоял у врат. Высокие, метров пять в высоту, из темного дерева, они были обиты витиеватой армирующей сталью. Под вратами виднелся исчерна-красный гранитный порог. Надо же, неужели он и был такого страшного цвета, когда они пришли? Майя не помнила.

Вместе с каменной стеной, ограждавшей эту часть небесного города, врата напоминали вход в храм. Вот только храм был за спиной. Руины старого храма, секты свидетелей дофаминового взрыва.

Вынырнув из своих мыслей, Ян с полуулыбкой повернулся к Майе.

— Я видел, что ты придешь. Решил дождаться тебя.

Это звучало странно, и Майя замялась. Кажется, Ян расстроился. Во всяком случае, он точно увидел, что радости в ее глазах не было.

— Я пришла, — было как-то глупо объясняться. В конце концов, Ян первый ушел без нее, и его можно было понять.

— А потом мы включили твой иммертон.

— Ну да. Как ты иначе вытащишь душу и откатишь ее к бэкапу?

Майя запустила руку в карман все той же желтой толстовки. Достала иммертон. Поставила на землю, вздохнула, настраиваясь на него. Потянулась мысленно к Яну — тот увидел ее намерение, это видение было похоже на траву, тянущуюся к небу. И толкнула один из молоточков.

Молоточек ударил в медное углубление. На них нахлынул тихий, низкий, беспримесно чистый звук, без колебаний и обертонов. И они поплыли в этом звуке.

Ян взглянул на врата — не дрогнули ли они? Нет, они стояли как были, но дрогнул он сам, и коричнево-рыжее дерево врат зазвучало глухим колоколом, исчерна-красный порог откликнулся фортепианным арпеджио. Металлическая оковка застонала контрабасом.

Майина желтая кофта отозвалась перкуссией колокольчиков, треугольников и каких-то еще звонких, словно чайные блюдца, инструментов. Ян и сам звучал, и его синие крылья что-то тихо мурлыкали за спиной.

Ян моргнул, и звуки взяли паузу.

— Синестезия, — сказала Майя. — Не ожидала. Ты похож на варган.

Воздух был белым шумом. Олицетворением хаоса, просочившего в Верхний город через щель иммерсии. Из него появлялись слова, они складывались в стихи.

Майя зажмурилась. Наверное, для нее это было слишком громко.

Ян хотел шагнуть к ней, но земля под его ногами утратила свою суть. Он не стоял на ней, она питала его, и он чувствовал ее привкус — как у соленого теста. Воздух стал влажным и отдавал сладким виноградом.

Майя коснулась иммертона ладонью и облизнула губы:

— Как медовуха, но горькая.

Яну вдруг очень захотелось потрогать ее. Какими сейчас будут ее плечи, грудь, живот, какой на вкус будет близость?

Но музыка врат нарастала, из ожидающей становясь требовательной и голодной. Будто мир обрел вкус не для них, но для врат. Врата ждали своей пищи.

Ян подумал, похож ли он на кентавра с той картины. Тот выглядел дерзким, но и как будто смиренным, просящим. Ян посмотрел на Майю. Она точно не была похожа на лань — ни смирения, ни ожидания. Одна усталая решимость. Она была не здесь, ее губы шевелились.

Ян раскрыл кайт — или нет, взлетел — или нет. Это был какой-то внетелесный опыт — он парил и вдруг увидел самого себя, лежащего на траве. Бессмысленно. Все это совершенство, эстетика тела, про-зрение, стяжательство свободы, все равно, своей или заимствованной. Украденное, ненасытное, жадное счастье. Но как же было хорошо!

Внезапная тяжесть крыльев опустила его вниз. Ян снял кайт и бросил его на порог.

От удара мир перевернулся, и врата оказались у них под ногами. Ян с Майей упали и покатились, цепляясь друг за друга. Шершавое старое дерево на ощупь отдавало печеной картошкой, а железо — мясом. Пришибленные, они упали в самый стык, там, где жесткие губы створок смыкались.

Этот рот был голоден.

Нарастал, сводя с ума, шум. Какофония звуков, вызывающих боль. Майя со стоном села, достала из кармана опухшую от стихов тетрадку и стала рвать ее на части, бросая обрывки вокруг себя. Потом скрутила пару листов и, морщась от отвращения, попыталась заткнуть ими уши. Ян поднял одну из бумажек — она отдавал лежалой рыбой и йодом — и бросил, шум был слишком сильным. Они закрыли уши руками и зажмурились, но это не помогало. Цвет стал звуком, звук стал воздухом, воздух был повсюду. В легких, во всех порах, кажется, даже в крови.

Ян уткнулся в горячее дерево лицом. Если он немножко бог, он совершит чудо. Птица в нем поняла, чего он хочет, и рвалась наружу. Где-то в основании шеи он чувствовал, как рвется кожа и мягкие ткани. Какой-то частью своего сознания, которая могла еще мыслить, а не только вопить от боли, он пытался выпустить орла из клетки своего разума. Это было похоже на самые странные и страшные роды.

Перед его глазами пролилась, собравшись в лужицу, кровь, густая и темная, как нефть, а выбравшийся из него орел издал свой первый крик и хлестнул по спине Яна мокрыми крыльями — единственный в мире красный орел.

Ян смотрел на Майю — она раскрыла губы, и мир затих. И из ее рта появилась серебряная вязь слов, и слова эти были свет.

И орел окунулся в этот свет, как в родник живой воды, очищая перья от черной крови. И взлетел, царапнув спину Яна когтями, прорывая рубашку, оставляя след там, где были крылья.

Взлетел, чтобы спикировать и удариться всем своим телом о врата.

Тяжелые створки раскрылись, как разводной мост над огненной рекой, полыхнуло пламя. Ян и Майя скатились по разным створками, цепляясь за стены врат.

Синий кайт, крылья Яна, его пропуск в настоящие небеса, раскрылся и спикировал в этот огонь. Пламя облизнулось, собирая здесь и там тонкие листки из тетради Майи. Сыто рыгнуло, поглощая обложку.

И вдруг все кончилось. Врата приняли их жертвы.

Майя сидела у открытых врат, потирая обожженные ладони. Ян своих, кажется, вообще не чувствовал. Мир лишился музыки и вкуса и стал постным собой.

Только где-то поодаль на восходящим потоке парил орел, и Ян еще слышал, как с каждым взмахом его крылья извлекают из воздуха вибрирующие теплые органные аккорды, и видел, как красного орла поглощает смущенный розовый восход, до которого оставалось еще полночи.