Одна история из жизни Карне, короля хийси. Этика.

— Аристотель считал дурными три качества: порочность, невоздержанность и зверство. Владислав Петрович смотрел в окно — записями он принципиально не пользовался. За окном, несмотря на третий этаж, протянул колючие ветки в человеческую руку толщиной, шиповник, чьи алые ягоды по размерам были как тыквы. Из-за шиповника в классе всегда было немного сумрачно, и иногда даже среди дня приходилось включать лампы. Это ему не нравилось — из-за этого полумрака дети делались сонными и рассеянными. Хотя какие дети — подростки, каждому лет по шестнадцать-семнадцать. В Старом Мире шиповник бы взяли и вырубили, здесь же люди находились в постоянном благоговейном страхе перед тем, что их окружало.

В стекле же, в отражении, Владислав Петрович видел, как Лерочка Птицина, скуластенькая, с подстриженными шапочкой чёрными волосами, что-то помечает в планшете. В отличие от других учеников, ходивших на занятия в мешковатых штанах и свитерах или футболках — то, в чём удобно пробираться по заросшему Сновидению, Лерочка носила светлые водолазки, тёмно-синюю жилетку и клетчатую юбку, рождая у Владислава Петровича чувство ностальгии по тем временам, когда школьная форма была обязательной. Кажется, мать её была кореянкой, приехавшей работать в Петербург и прошедшей во время бомбёжки через Врата. Лукас Родригес из Итальянской общины — вылитый молодой Челентано, вежливо слушал, глядя на шипастые тени на стенах и тёмных книжных шкафах с учебниками (в каждом классе училища были шкафы с книгами по теме, чтобы ученики могли прийти сюда в свободное время и подготовить домашнее задание). Владислав Петрович был рад, что родители научили его быть вежливым, но хотелось бы побольше рвения на занятиях.

Рома Вахонин навалился на парту и тыкал пальцем в планшет, похоже, расстреливая невидимых врагов. Его прихлебатели — Мышин и Рябов — шептались о чём-то на задней парте, а Вахонин не обращал на них внимания. Сейчас ему была интереснее игра в планшете. Мышин возбужденно жестикулировал, чуть ли не подпрыгивая, а здоровяк Рябов едва заметно кивал. В такие моменты он даже выглядел умным, что действительности не соответствовало.

— Порочность, как считал Аристотель, это противоположность добродетели, — продолжил Владислав Петрович.

— Это... эти понятия одинаковы для всех? — спросила вдруг Лерочка, оторвавшись от планшета, где в учебнике отмечала нужное. На полях она поставила два алых знака вопроса. Владислав Петрович сначала не понял, что она имеет в виду, но остальные ученики заметно оживились и зашевелились, только Рома Вахонин продолжал убивать цветные фигурки.

— Да, — сказал Владислав Петрович, проследив за взглядами своих учеников. Они смотрели на улицу, куда-то за шипастые стволы шиповника-переростка.

— Вы, вероятно, говорите о нашем соседе, хийси Карне, и всем ему подобным?

Лерочка коротко кивнула. Ученики смотрели туда, где, в нескольких сотнях метров от школы проходила граница владений короля хийси — Карне. Владислав Петрович этого дикого средневековья не понимал. Собственный дом и сад — это понятно, но сотни километров лесов и болот, находящиеся в собственности одного человека, то есть хийси?! При этом это просто леса и болота! И за право там жить и передвигаться надо оказывать какие-то особые знаки внимания хозяину лесов и болот!

— Интересный вопрос, — Владислав Петрович отвёл взгляд от окна. — Как вы знаете, боги помогли нам, когда я и ваши родители оказались в Сновидении. Они смогли сделать так, что наши условия жизни стали вполне приемлемыми, и, таким образом, нельзя сказать, что они лишены доброты и сострадания. Что же до так называемых хийси... думаю, все помнят о событиях на Ординарной.

— Бойня... — прошептала Лерочка.

— Бойня, которую устроил вождь хийси — Лемпо, — жёстко сказал Владислав Петрович. — Убил тридцать пять человек и ранил более пятидесяти, и все эти люди были виноваты лишь в том, что оказались не в том месте и не в то время. Кто помнит, что послужило предлогом для бойни?

— Лось, — снова шёпотом сказала Лерочка.

— Лось, — кивнул Владислав Петрович. — Голодные люди хотели поесть сами и накормить своих голодных детей. Один из полицейских застрелил лося, принадлежавшего Лемпо. Но для вождя хийси жизнь зверя важнее оказалась жизни десятков людей. Так о какой этике мы можем говорить? Такое поведение свойственно животным, на территорию которых посягнули, а не разумным существам.

— Верховный король, — вдруг сказал Рома. — Не вождь.

И посмотрел на Владислава Петровича наглыми голубыми глазами. Объективно говоря, Рома был довольно красивым юношей в самом классическом смысле этого слова, белокурым и широкоплечим, но о своей красоте знал, и знание это проросло в нём едва заметной гнильцой. Ходили слухи о его романе с молоденькой преподавательницей. Она потом перевелась в другое училище.

— Для королевства необходим не только король, но и законы, система налогообложения, символика, например, флаг и гимн, органы управления — сказал Владислав Петрович. — Всего этого у хийси нет. Есть один главный, остальные ему подчиняются. Это не королевство, если уж мы рассматриваем монархию, это банда. И вы, Роман, знали бы это, если бы в мае сдали реферат по типам государственного строя.

— Ну давайте забьём, Владислав...Петрович, — с нарочитой паузой между именем и отчеством произнёс Рома. Он улыбнулся, и улыбка тоже была наглой, как и глаза.

— Что там в мае было...

На его серой рубашке блеснул значок — серебристая пятиконечная звездочка с черным кулаком внутри. Владиславу Петровичу стало противно: он знал, что этот кулак в звезде означает принадлежность к молодёжной группировке «Право сильного». Считалось, что члены сего объединения не подчиняются никаким правилам, кроме своих собственных, и берут всё, что им нужно, сами, не спрашивая и ни с кем не считаясь. И что это символ нового мира. Никакого нового мира Владислав Петрович никогда не хотел, его и старый вполне устраивал. Такие же звёзды поблёскивали на клетчатом пиджаке Мышина (который ему был явно велик — что за идиотская мода — носить одежду не по размеру!) и на сером свитере Рябова.

— Там было то, что позволит вам быть допущенными к тестированию, а потом и к практике.

— Да кому нужен этот нафталин?! — возмутился Рома. — Государство, власть — всё это осталось в Старом Мире и наверняка сгорело вместе с ним. Сейчас мы на земле Тонту, живём по его законам, те, кто на земле других богов или хийси, живут по их законам. Делов-то...

Рябов и Мышин подхалимски усмехнулись. Они радовались развлечению. Лукас смотрел в окно, на качающуюся в опасной близости от окна ягоду шиповника, Лерочка опустила глаза в планшет, где застыла картинка с портретом Аристолеля.

— Горело там что-то или не горело, вы знать не можете, и рассуждать об этом, в силу вашей молодости, совсем не вам! — отрезал Владислав Петрович. — Лучше подумайте о своих хвостах — у вас отчисление не за горами. Так что или реферат в конце следующей недели, или я ставлю отметку для деканата. Краем глаза он увидел, как Ромка одними губами произнёс: «Гондон!». Возможно, это было какое-то другое слово, но общий смысл Владислав Петрович уловил.

***

Он преподавал лет сорок, а в Сновидении жил тридцать, то есть половину жизни. Им с Асей повезло и не повезло одновременно. Повезло, потому что через Врата они прошли вместе, а не повезло, потому что вышли они на Ординарной, где Лемпо устроил свою знаменитую бойню.

Они с Асей забились в угол между двумя домами, за поваленный здоровенный вазон, а темнота вокруг озарялась светом растоптанных костров, алые всполохи выхватывали то лосиную морду, то чьё-то залитое кровью лицо, то лицо этого... Лемпо, безупречно красивое, но неуловимо-звериное, лисье, волчье, хищное. Воздух вокруг точно превратился в один сплошной крик, и его то и дело пронзал свист хлыста с металлическим шариком на конце. Пахло жареным — кто-то упал в костёр, живой или мёртвый — неясно. — Так нельзя, так нельзя, — как заведённая, повторяла Ася, а он пытался закрыть её, отвернуть от этого зрелища, но она была как каменная, сидела, обхватив руками колени и широко раскрытыми глазами глядела на мечущихся окровавленных людей и мечущихся окровавленных лосей. А хлыст всё свистел, и ноги лосей до колен стали красными.

Потом, хоть и не сразу, но всё наладилось. Они поселились в сером каменном доме из двух комнат и кухни, большую часть которого составляла терраса с черными колоннами, сразу за ограждением которой, кованым и узорчатым, начиналась медленная туманная река. Ася заставила его поставить там круглый стол для вечерних чаепитий и субботних и воскресных обедов. В будние дни, случалось, на столе отдыхали забравшиеся на террасу утки, улетавшие с возмущенным кряканьем, когда Владислав или Ася подходили к двери из неровных стеклянных квадратов. За домом росли яблони и груши, и Ася варила варенье — из яблок и груши, и никогда не смешивала. Владислав полюбил рыбалку, но спокойно, без фанатизма, и садился с удочкой даже не каждые выходные. Ася шутила, что он неправильный рыбак.

Их устроили работать в одну школу, когда выяснилось, что среди попаданцев много детей и их надо учить, а потом они оба перевелись в училище, когда эти самые училища создали. Дом их стоял во владениях Тонту, хоть и на самой границе, и при встрече следовало бы упасть на колени, как того требовали боги и хийси. Но Тонту они так ни разу и не увидели, наверное, ему не было дела до пары учителей.

Ася соглашалась, что перед богом надо встать на колени, если боги считают подобное проявлением уважения и благодарности. В конце концов, богов есть за что благодарить. Но становиться на колени перед хийси она отказывалась наотрез.

— Не встанешь на колени, тебя убьют или превратят в дерево, — говорил ей Владислав.

— Лучше быть деревом, чем унижаться перед...этими, — парировала Ася. Спорить с ней было бесполезно. К счастью, «этих» они тоже не встречали, несмотря на то, что по другую сторону реки были владения Карне, короля, то есть вождя хийси, пусть и не верховного. Наверное, до учителей хийси тоже не было никакого дела. Периодически доходили новости о людях, которые упали на колени недостаточно быстро и за это их головы стали лягушачьими, или же о тех, кого хийси выбрали для своих забав. Доходили редко, примерно раз в год, всё же хийси не очень интересовались людьми, предпочитая развлекаться в лесах и болотах.

Жили они счастливо и размеренно, иногда Ася присоединялась к Владиславу на рыбалке, а он помогал ей варить варенье. Они пили чай на террасе, с этим самым вареньем, осмелевшие утки, протиснувшись сквозь ограждение, ходили вокруг и выпрашивали булку, а огромные стрекозы, каких в Старом Мире не видели ни один миллион лет, кружили над самоваром. Над гладким зеркалом реки стелился светлый туман, и было хорошо и спокойно. Пока на мосту не нашли руку Аси, измазанную чёрной слизью.

***

В тот день в её классе было какое-то собрание, и она попросила Владислава не ждать её, а идти домой и приготовить что-нибудь к её приходу. Он поставил воду на плитку, чтобы сразу бросить туда макароны, как придёт Ася, натёр пушистую горку сыра, даже соорудил сливочный соус. В десять вечера он позвонил ей, и трубку, как ни странно, взяли, только взяла не Ася. Сначала Владислав услышал шум, точно кто-то с телефоном шёл против сильного ветра.

— Ася? — позвал он. — Ты уже близко?

В трубке рассмеялись не мужским и не женским смехом. Окаменев, Владислав стоял, глядя в окно, на блестящую реку, на тот берег, поросший соснами. Почему-то ему показалось, что Ася где-то там, в лесу, за вуалью ночного тумана.

— Очень! — ответили в трубке не мужским и не женским голосом и ухнули по-совиному. Владислав бросился из дома. Мост вспыхивал белым и синим от мигалок полицейской машины, и мельтешащие огни высвечивали серые колонны, что поддерживали башни-беседки, отражались в висевших в беседках фонарях. Перед машиной полицейские расстелили простыню, на ней лежала оторванная по плечо рука, вымазанная чёрной жижей. Рука была тонкая, явно женская, в глаза бросилось знакомое кольцо — серебрянное, с розой и жёлтым камушком в середине. Владислав упал на колени.

— Ася! — позвал он. — Ася?

Пальцы руки дернулись.

***

Это случилось пятнадцать лет назад, и все пятнадцать лет Владислав Петрович продолжал ходить по этому мосту. Раньше, до смерти Аси, мост ему даже нравился. Он походил на Старо-Калинкин мост в Петербурге, рядом с которым он жил до Перемещения. Сходство проявлялось в восьми башнях-беседках и ими же и заканчивалось. Если бы кто-нибудь расчистил этот мост от зарослей ирги и ивняка, убрал бы мох и хвощ, то здесь можно было бы пустить шоссе на восемь полос. Но, увы, скоростные магистрали остались в Старом Мире.

Башни-беседки вздымались на высоту десятиэтажного дома на колоннах-ножках, под брюхом каждой висело по старинному фонарю, которые никогда не светили, зато стёкла в них были зеркальные. Сейчас в них отражалось красное заходящее. Оно, это солнце, было только там, наверху, а здесь, внизу, уже сгущались лиловые сентябрьские сумерки, когда все цвета становятся глуше, но в то же время насыщеннее. Владислав Петрович в очередной раз задумался, нравился ли Асе этот мост. Она преподавала историю искусств и, наверное, могла оценить эту игру вечернего света. Сегодня он припозднился из-за того, что надо было подготовить документы. Конечно, можно было бы отложить до понедельника, но Владислав Петрович привык делать всё заранее. К тому же дома его всё равно никто не ждёт. От реки поднималась сырость, а Владислав Петрович шёл по знакомой тропинке, им же и протоптанной за годы хождения в школу и обратно. По обе стороны от неё в кустах торчали ржавые и искорёженные машины, некоторые из них были раза в три меньше обычных, а некоторые — больше, точно кто-то наугад уменьшал их и увеличивал. Это были последствия Катастрофы — раскола Сновидения Вяйнямёйненом. Владислав Петрович точно знал, что в машине, чей красный капот едва виднелся из зарослей одичавшей сирени, сидит скелет с двумя черепами.

Была тут и штуковина, которая когда-то нравилась Асе, и до сих пор нравилась Владиславу Петровичу — лежащий на боку граненый стакан. В него вполне можно было бы, как в гараж, загнать машину, но вместо машины там установили, а может, он вырос сам, как жемчуг в раковине, маленький фонтанчик в виде медной черепахи со стекляшками на панцире. Когда темнело, эти стекляшки светились, а днём в чаше фонтана плескались птицы.

Ноги привычно ступали на поросшую красноватым, с бомбошками, мхом, тропинку. Скоро он будет дома, приготовит себе гречу с сосисками, поест, а потом почитает. А что делать в выходные? Материалы для занятий он подготовит, а ещё? Уборку, что ли, затеять, а то совсем грязью зарастет...Когда Владислав Петрович дошёл до черепахи в стакане, кусты сбоку от него зашуршали и на тропинку вышел Вахонин. От неожиданности Владислав Петрович остановился. Тут же с другой стороны из кустов вылез Мышин.

— Роман? Что вы здесь делаете?— Реферат хочу отдать, — спокойно, без улыбки, ответил Вахонин.

— Вы выбрали странное место, — сказал Владислав Петрович, перекладывая портфель из правой руки в левую. Ситуация была какая-то... нехорошая.

— Здесь можно встретить хийси, так что шли бы вы, ребята, домой.

— Сейчас-сейчас, — кивнул Вахонин. — Уже бежим к мамочке.

— Давай, — сказал он кому-то позади Владислава Петровича. На шею и плечи обрушился удар, очки полетели на тропинку, а Владислав Петрович рухнул на четвереньки.

— По башке оглуши, а потом вместе вниз сбросим, — скомандовал Вахонин. — Реферат ему, бл... отчислить меня решил, гондон.

И пнул преподавателя по рёбрам, и они взорвались болью.

— Да ладно, — пробасил Рябов. — Может, ну его? Поучили слегка и норм.

— Ты дурак?! — взвился Вахонин.

— Он нас заложит, и все не только вылетим, но и срок получим! Кончай его. Все равно подумают на хийси...

— Ребята... — прохрипел Владислав Петрович. Без очков мир стал размытым и сузился до мшистой тропки перед его носом, и он всё шарил и шарил, пытаясь эти очки найти. Его всерьёз собрались убивать, но чувствовал он не страх, а неловкость и вину — ведь с нормальными людьми такое не случается, это дикость какая-то, такого быть не может.

***

Карне ждал, когда окончательно стемнеет, чтобы полетать. Ночные полёты, когда сырой воздух свистит под крыльями, король хийси уважал. Ожидание же он коротал, сидя рядом с зеркальным фонарём в одной из башен-беседок на невидимой снизу, но очень удобной перекладине. Карне думал покружить рядом с тем небольшим домом с чёрными колоннами, глянуть, как там этот, чья жизнь уже клонится к закату.

Дом тот находился на территории бога Тонту, но, как истинный хийси, границы и условности Карне презирал, и, случалось, залетал за пределы своих владений. Разумеется, подобная вольность позволялась только королю. Тонту же «не замечал», потому что спорить с Карне было себе дороже. Но вот когда хийси сидел на мосту, то сидел именно на своей половине.

Этот, старый, каждый день ходил здесь, среди старых и ржавых машин, не отклоняясь от своего маршрута. Раньше, когда он только появился здесь со своей женщиной, и был не старым (если честно, то Карне был старше его раз в десять), то немного побродил, рассматривая искажённые машины, но на этом его любопытство кончилось. Несколько раз появлялись гости старого и его женщины (тогда женщина у него ещё была), но не часто, где-то раз-два в год. А когда женщина пропала, поток гостей практически иссяк.

Он уже полчаса наблюдал за людьми, что прятались в кустах внизу, и надеялся, что произойдёт что-то интересное. Судя по всему, эта троица была настроена воинственно. Карне не возражал, он любил посмотреть на хорошую драку (когда хийси участвуют в драке сами, то она автоматически становится бойней.)

Когда появился этот, старый, хийси понял, что сейчас произойдёт, и разочаровался. Драка будет не справедливой и закончится быстро. А может, её не будет вообще, такое тоже возможно. Но, в любом случае, это человеческие дела. Молодые волновались. До Карне долетал запах их пота, он слышал их прерывистое дыхание, чувствовал стук сердец. Тот из молодых, что был покрупнее и потолще прочих, замахнулся на старого дубиной (Карне знал, что люди называют её битой, хотя дубина и дубина) и ударил старого. Тот упал, очки с его носа улетели в траву. Карне хмыкнул и поправил свои, сине-лиловые и круглые. Вмешаться или нет?

— ...подумают на хийси, — услышал он и расправил чёрные, с когтями на сгибах и на кончиках, крылья...

В плане эмоций среднего человека можно сравнить с малолитражкой из Старого Мира, а хийси — с гоночной «феррари». От спокойной задумчивости до бешеной ярости Карне разогнался за пару секунд.

***

Первым ему попался толстый, с битой-дубиной. Его хийси поднял в воздух, одновременно выпуская ему кишки, потом, не зная, что ещё сделать с этой визжащей тушой, насадил его на шпиль одной из башен, где тот и затих, а кровь, внутренности и содержимое внутренностей слизисто растеклись по железной ржавой крыше. Кое-что с чавканьем падало в кусты. Затем снова камнем упал вниз — на убегающего по мосту мелкого, в клетчатом пиджаке.

— Великий!... — взвизгнул он, когда Карне сбил его с ног. Карне не дослушал и раздавил ему череп, как перезрелую тыкву.

Запах крови пьянил его, хотелось рвать и рвать на куски, неважно кого... Блондинчик, который, как понял Карне, был в троице за главного, стоял, сжимая обороненную толстым биту. Лицо его блестело от пота, он подвывал от ужаса, но, тем не менее, замахнулся на Карне. Только король хийси оказался быстрее и, скользнув блондинчику за спину, оторвал ему руку вместе с битой. Блондинчик взвыл громче, Карне почувствовал запах мочи и собрался оторвать и вторую руку. Он любил симметрию.

Владислав Петрович ползал по мшистой тропинке, слыша крики своих учеников, хруст, какое-то влажное хлюпанье, и кто-то чёрный метался рядом, то и дело обдавая его порывами ветра.

— Великий бессмертный! — раздался ставший детским голос Вахонина. — Это шутка! Мы пошутили, мы... ничего...

А затем Ромка дико завопил. Пальцы Владислава Петровича сомкнулись на двух гладких камушках, это оказались его очки, на которые чудом никто не наступил в суматохе. Он нацепил их и, преодолевая боль в спине и шее, поднялся. Перед ним были чёрные огромные чёрные крылья, и на их перьях маслянисто играл свет фонариков от черепахи, которая как-то незаметно зажглась, пока они все тут дрались. Ну, то есть Владислав Петрович, конечно, не дрался...

Крылья почти полностью скрывали своего владельца, но Владислав Петрович заметил, что тот держит Рому Вахонина, и руки у Ромы нет, только неряшливый обрубок, из которого толчками хлещет кровь, тёмная в сумерках и неверном черепашьем свете. А пальцы хийси, длинные, с острыми, похожими на птичьи, чёрными когтями, уже сжимают вторую руку Вахинина, сжимают и как-то... откручивают?!

— Простите! — он хотел взять хийси за плечо, чтобы привлечь его внимание, но коснулся крыла. Крыло было холодным и чуть влажным, точно тот долго летел сквозь туман. Хийси в изумлении обернулся. Лицо у него было тонким и скуластым, с длинноватым носом, на котором сидели круглые синие очки, слегка заляпанные кровью. Эти-то очки и поразили Владислава Петровича больше всего, точно он увидел их на морде волка или медведя. Но всё же он совладал с собой и бухнулся на колени. Колени протестующе заныли, а следом за ними, точно спохватившись и спеша напомнить, что оно вообще есть, кольнуло сердце.

— Великий Бессмертный!... это мой ученик... он... совсем ещё мальчик... отпустите его!Хийси развернулся вместе со скулящим Вахониным, едва не сбив Владислава Петровича крыльями. На джинсах Ромы спереди расползалось тёмное пятно.

— Не надо, — прошептал Владислав Петрович, чувствуя, как сердце выделывает дикие кульбиты в груди и бьётся то сильнее, то медленнее. Хийси склонил по-птичьи голову набок и внимательно посмотрел на Владислава Петровича поверх заляпанных очков. Глаза его были странно-переливчатые, то ли золотистые, то ли чёрные, то ли лиловые.

— Ученик? — спросил он. — Мальчик?

Голос его был хрипловатым, слова он произносил отрывисто и явно с издёвкой.

— Я даже могу оставить ему вторую руку, — хийси ухмыльнулся, обнажив острые зубы.

— Да-да, пожалуйста, если вас не затруднит. Хийси отпустил уцелевшую руку Вахонина, но продолжал держать его.

— Он истекает кровью, — беспомощно произнёс Владислав Петрович. Как он жалел сейчас о том, что отмахивался от рассказов об «этих существах» и сейчас совершенно не знал, что делать дальше, да и надо ли что-то делать вообще!

— Это проблема, — задумчиво произнёс хийси, чуть отстраняя Ромку от себя. Кровь марала его серебристые, точно из фольги вырезанные, манжеты.

И резко дёрнул обрубок ромкиной руки. Ромка вскрикнул, обрубок странно удлинился и вдруг стал расти, а когда дорос до длины чуть больше, чем положено руке, то оказался огромным дождевым червем! Червь изогнулся и шлепнул Вахонина по лицу. Тот завыл, и хийси отпустил его, с интересом за ним наблюдая. Червь еще раз шлепнул Ромку по лицу, Ромка перехватил его и тут же бросил с отвращением, не переставая голосить нечто невнятное. И пошёл прочь в сторону владений Тонту, шатаясь и подвывая. Червь изгибался и пытался то зарыться в землю, то уткнуться в Ромку безглазой башкой, а может, хвостом.

Когда Ромка скрылся из виду, а его вопли стихли, хийси посмотрел на Владислава Петровича, и тому снова стало непонятно, что делать, но стоять на коленях было совсем глупо, и он с трудом поднялся. Сердце лупило по грудной клетке, точно хотело выскочить и поближе познакомиться с хийси. Больше всего Карне походил на ворона, того, что может клюнуть не просто повинуясь инстинкту, а из желания узнать, что из этого выйдет. Волосы его были чёрными, как и крылья, длинными, и минимум треть из них составляли длинные мягкие перья, точно дреды, какими щеголяли некоторые из учеников. Из-за крыльев хийси выглядел почти тщедушным, но сейчас, стоя рядом, Владислав Петрович отметил, что он, пожалуй, повыше его самого. Одет он был в подобие старинного камзола цвета мокрого асфальта из ткани, похожей на сосновую кору. В трещинах «коры» блестело серебро. На поясе, украшенном несколькими цепочками, висели разные безделушки, среди них была шестерёнка вроде как от больших часов, круглый и пустой на вид стеклянный флакон и узорчатый медный ключ. У Владислава Петровича возникло стойкое ощущение, что ни к одному из этих предметов прикасаться не стоит — они явно не то, чем кажутся. Например, ключ начинал вращаться вокруг своей оси даже когда хийси стоял неподвижно, а во флаконе вспыхивало нечто, похожее на болотные огоньки.

Двигался же хийси резко, но удивительно легко, даже непристойно легко, несмотря на огромные крылья.

— Это были мои ученики, — пробормотал Владислав Петрович.

— Вы меня спасли, — добавил он.

— Я сила та, что вечно хочет зла, но вечно совершает благо! — неожиданно продекламировал хийси. Хрипловатый голос сделал фразу особенно эффектной.

— Откуда вы это знаете? — поразился Владислав Петрович и потёр грудь.

— Я знал автора, — ответил хийси. Заметив жест Владислава Петровича, он сделал шаг назад, и сердце, пусть не окончательно, но отпустило. Затем снял синие очки, осмотрел их и начал вылизывать стёкла. Язык у хийси длиннее человеческого.

Владислав Петрович медленно встал и опёрся о капот ближайшей ржавой машины. Недалеко он заметил клетчатый комок, приглядевшись, он увидел торчавшие из комка ноги в остроносых ботинках. Мышин. Он глянул дальше и сразу пожалел об этом: голова у Мышина была сплющена с боков, а в трещине, что проходила от носа через весь лоб, проглядывало нечто серо-розовое. Этим же серо-розовым был измазан и камзол хийси.

— Что ты с ними не поделил? — спросил хийси. Он тоже заметил куски мозга Мышина на своём камзоле, подцепил когтем один из комочков и отправил в рот. Владислав Петрович почувствовал приступ тошноты, и, чтобы отвлечься, сказал:

— Не хотели сдавать реферат по истории. Хийси чуть выгнул бровь. Затем встряхнулся, точно хищная птица. Оглядел свой испачканный кровью и мозгами камзол и спросил:

— Ты учишь их истории? 

— И этике, — кивнул Владислав Петрович. — Это же просто дети, они не хотели, на самом деле... это недоразумение.

— Дети. Этика, — хийси прошёл мимо Владислава Петровича и поднял биту. Подержал в руке и, перехватив, легко разломал её пополам. Тень от его крыльев, казалось, накрывала весь мост.

— Этика — это большая глупость. Выдумка, — сказал он.

— Как вы можете?! — Владислав Петрович даже привстал с капота миникамаза. — Этика — это то, что делает человека человеком! Без неё мы бы превратились в животных, без моральных принципов и нравственных законов!

— Я вижу, — хийси уронил обе половинки биты на землю.

— Нет, нет, вы не понимаете! Вся история человечества...

Сердце вроде бы успокоилось, и Владислав Петрович стал ходить туда-сюда, забыв, что он не на уроке.

— Аристотель, Платон — все они пытались...

Неосторожно он приблизился к хийси, и сердце снова кольнуло.

— Вся история человечества состоит из войн и насилия, — сказал хийси. — Не приближайся ко мне, ритм моего сердца перебивает ритм твоего.

— Синдром Туберга, — ответил Владислав Петрович, делая шаг от хийси. — Хотя с научной точки зрения он совершенно необъясним.

— С человеческой точки зрения, — сказал хийси, с сожалением оглядывая окровавленные блестящие манжеты.

— На самом деле это зависит от...

И он издал странный звук, нечто среднее, между свистом и рычанием. И это определенно было какое-то слово.

— Какой у вас примитивный язык, — вздохнул он. — Больше всего подошло бы «личная сила». Или нет, лучше «способность влиять на живые объекты».

— Наш язык не примитивен! — опять возмутился Владислав Петрович. Он чуть было снова не начал расхаживать туда-сюда, но вовремя опомнился. Забывшись, он мог снова приблизиться к хийси.

— У нас есть Пушкин, Достоевский...

— Пушкин и Достоевский могут объяснить, почему ты не можешь приблизиться ко мне без того, чтобы не получить сердечный приступ? Нет? Тогда их язык тоже примитивен. А вообще, — хийси снова окинул взглядом камзол в подсыхающих пятнах крови, у вас очень высокий уровень внутривидовой агрессии.

— Люди не только воюют!

Если честно, то Владислава Петровича раздражала манера хийси тыкать ему. А потом он вспомнил его слова о Гёте и подумал, что да — тыкать он ему имеет полное право.

— Почему вы меня спасли? — сменил он тему. — Хоть и так... радикально.

— Я тебя не спасал, — пожал плечами хийси, и крылья его поднялись и опустились. — Твои ученики хотели свалить на хийси твою смерть, а я решил, что будет справедливо, если хийси на самом деле убьет человека. Это... этично.

Что-то шмякнулось недалеко от них, и кусты ирги вздрогнули. Хийси поднял голову и сказал:

— Я сброшу тело, чтобы кто-то из твоих мог его забрать.

— Это будет очень любезно с вашей стороны, — сказал Владислав Петрович.

Хийси усмехнулся, раскрыл крылья и взмыл в воздух.

«Как быстро он летает», — подумал Владислав Петрович.

Хийси в светлом небе походил на чёрную звезду. Ещё он подумал, что этот хийси явно умнее и эрудированнее многих людей, особенно сейчас, когда современное поколение не проявляет к своему прошлому и культуре ни внимания, ни уважения. Он вспомнил хрипловатый его голос, определенно мужской, и подумал, что он совсем не похож на тот, бесполый, сказавший ему пятнадцать лет назад в трубку: «Очень!» и почему-то это обрадовало Владислава Петровича.

Хромая, он побрёл домой. Уже совершенно стемнело, но дорогу он знал хорошо и до дома бы дошёл с закрытыми глазами. Река дышала туманом, где-то что-то плескало. Потом он подумал о родителях Рябова и Мышина. И о красивом Ромке, у которого теперь вместо руки — дождевой червь.

***

Карне взлетел как можно выше и камнем бросился вниз, в реку. Почти без брызг войдя в воду, он замер посреди реки. Его волосы и длинные перья колыхались вокруг его лица как водоросли, полы камзола лениво шевелило течение. Он подождал, пока река смоет с него кровь, затем принял облик существа, похожего на покрытую чёрными перьями щуку с вороньим клювом. Кажется, под водой он ещё границу не нарушал. А если попробовать?

Но вместо этого Карне в новом облике поплыл к дому старика. Высунув из-под воды то ли птичью, то ли рыбью голову, он увидел, что свет в одном из окон горит, значит, домой старик добрался благополучно. Этика, придумают же люди разную чушь, чтобы усложнить себе жизнь. Потом Карне вспомнил о своём обещании и уже за полночь в своём обычном облике вернулся на мост и сбросил тело Рябова. Перед тем, как это сделать, он содрал с его свитера звезду с кулаком — уж больно хорошо она блестела в лунном свете, и пристроил себе на бархатный сапог.