Светлячок

— Представляешь, она горела ещё при Сталине.

Лампочка светила ровным, немного желтоватым светом. И даже сейчас, когда была середина августовского дня, и солнце через три окна заливало лестничный пролёт своими лучами, свет лампы не тускнел, и было видно, как он, исходя от прозрачной колбы, разливается по площадке. На противоположной боковой стене был расположен ещё один светильник, но его чёрный патрон, словно выклеванный чайкой глаз, зиял пустотой.

— Да выдумки это всё. Байки.

Два студента-первокурсника в очках с толстыми стёклами, белых, накрахмаленных мамами рубашках, и серых брюках с отутюженными, словно лезвие, стрелками, запрокинув головы, стояли на лестничной площадке.

Через плечо у обоих были перекинуты практически одинаковые спортивные сумки, отличавшиеся только нанесёнными на них надписями. На одной через весь бок красовалась «Олимпиада-80», на другой — «Москва 1980».

Стояли первокурсники на лестничном марше между площадками третьего и четвёртого — последнего в здании этажа. Потолки в нём были выше 3,5 метров, отчего высота от последнего межэтажного марша до крыши составляла около пяти. И на правой стене почти под самым потолком горела, вкрученная в старый, заляпанный побелкой карболитовый патрон, одинокая лампочка.

С виду самая обычная лампочка, что продавались любом хозяйственном магазине по 31 копейке.

 

Общежитие и впрямь было построено в 1950 году.

Когда при приёмке комиссией от института, в него допустили штатного электрика, эта лампочка уже освещала лестничный пролёт между третьим и четвертым этажом третьего блока. Электрик, увидев, что на этом этаже уже горит забытая строителями лампочка, равнодушно пожал плечами: «Ну, меньше лазить по верхотуре». Поправил лямки рабочей брезентовой сумки, и направился к следующему пустому патрону.

 

Шли годы. Недавно построенное общежитие юридического института жило и бурлило, наполняя коридоры молодым задором и энергией.

А на лестничной площадке между третьим и четвёртым этажом третьего блока высоко под потолком, подсвечивая студентам путь к знаниям, продолжала неустанно светить всё та же лампочка. Сменялись одни жильцы, появлялись новые. В комнатах, переходах, на лестничных маршах регулярно перегорали старые лампочки, которые электрик своевременно менял на новые. Только лампочка с верхнего этажа третьего блока за много лет так ни разу и не погасла.

Но никто не замечал этого. В конце концов, лампочек по всему зданию было вкручено несколько сотен и пойди, вспомни, какая из них менялась, а какая — нет.

Но года через три электрик общежития Лёня всё же обратил на это внимание. У него и раньше изредка пробегала мысль, что лампочка какая-то необычная. Свет от неё исходит такой, что не мигает и глаз не слепит. Ровный, немного желтоватый, какой-то прям родной, что ли.

Всё ждал Лёня, когда лампочка перегорит, чтобы посмотреть на колбе, что же за фабрика её изготовила?

Невысокий, коренастый, с короткими кривоватыми ногами и моментально угадывающимся деревенским происхождением. Круглое, так и не повзрослевшее лицо, полностью залитое неравномерно рассыпанными по нему веснушками, и с когда-то искрящимися, а сейчас выцветшими голубыми глазами. Лишь непослушная рыжая копна волос намекала на то, что, наверное, когда-то этот тридцатипятилетний мужчина был славным весельчаком и балагуром.

Лёня был фронтовик, прошедший войну без единой царапины. И надо же, прям на 1-ое мая 45-го, когда они выдавливали фрицев из очередного бюргерского городишки, фашистский снаряд угодил в дом, где он укрывался со своими однополчанами. Рушился пробитый фугасом потолок, шатались и падали стены. Дикая боль в правой руке и ощущение, что он слышал, как его кости дробятся и перемалываются, словно меж жерновов деревенской мельницы. И пыль, пыль, пыль.

Победу Лёня встретил в лазарете. Живой, но сокращённый на одну конечность.

Возвращаться ему было некуда. Его деревня была сожжена карательным отрядом СС ещё в 42-ом. И мать, и жена, и две младшие сестры, навечно остались в сгоревшем колхозном хлеву.

— А поехали ко мне, — звал Лёню сосед по палате капитан Пархоменко. — Город небольшой и тихий, но всё есть: и театры, и музеи, и трамваи. И даже цирк с зоопарком имеется. Да и река-то у нас, река… Загляденье! А я помогу тебе устроится. У меня друзей — полгорода. Подыщем тебе и работу, и девку хорошую.

И Лёня поехал.

Он быстро научился пользоваться левой с таким же проворством, как и правой. Инвалидом себя не считал, но на работу его брать не хотели: парень деревенский, из умений — только те, где обе руки нужны. Прикинул Лёня, посоветовался с Пархоменко, да и поступил в фабричное училище на электрика.

После учёбы пристроился в одну конторку небольшую, но платили мало, да и комнатушка его в коммуналке далеко от работы была: приходилось трястись каждый день на трамвае через весь город на другой берег реки больше часа.

Как-то бухгалтер Валя позвала его в кабинет.

— Слушай, Лёнь, такое дело, — услышал он в телефонной трубке голос Пархоменко.

Его сосед по палате за пять послевоенных лет сильно продвинулся по партийной линии и сейчас сидел в личном кабинете Горкома КПСС, где возглавлял один из отделов.

— Тут в следующем месяце сдаётся новое общежитие нашего юридического института. Я там место электрика под тебя забил. Комната прилагается, талоны на обед в столовой — тоже. Так что, пиши заявление на увольнение и через две недели жду тебя у себя в кабинете.

 

Менять лампочки на верхних этажах лестничных пролётов Лёня не любил. Лестницу для них приходилось нести аж из института. В общежитии ни одна каптёрка не могла вместить её из-за длины. А тащить одной рукой четырёхметровую деревянную громадину почти километр было тяжело. Фронтовая гордость и деревенская упёртость не позволяли кого-нибудь просить о помощи. И вот, меняя в пятый или шестой раз перегоревшую лампочку, что светила на этом лестничном пролёте, но с противоположной стены, он в очередной раз подумал, что так долго горящая лампочка — явление уж совсем необычное и надо бы поделиться своим наблюдением с кем-нибудь из начальства.

Походив и понаблюдав за свечением необычной лампочки ещё пару месяцев, Лёня решился.

 

В один из субботних вечеров они с комендантом общежития Гофманом решили приговорить 0,5 самогончика, что гнала уборщица тётя Зоя. Гофман тоже был бывшим фронтовиком, только в отличие от Лёни, комендант демобилизовался офицером и потерял на войне правую ногу.

Гофман Константин Адольфович был из поволжских немцев. Высокий, выше среднего широкоплечий мужчина с не затёршейся ещё за семь мирных лет воинской выправкой. В ладно сидящем на нём военном, но без погон, дорогом кителе, на котором никогда не носил ни наград, ни колодок. Отчество своё он любил, но просил, чтобы к нему по батюшке не обращались.

«Просто Гофман. И никак более не утруждайтесь».

С Лёней они были ровесники, и даже одно время воевали на одном фронте, так что, не смотря на кажущуюся полную противоположность, запросто могли о чём-то беседовать душевно и продолжительно.

Вот и в этот субботний вечер Лёня и Гофман сидели в комнатке коменданта и неспешно попивали самогончик под чёрный хлеб, мясистый зелёный лук и молодую картошечку, с небольшого огородика, что был разбит комендантом под окнами во дворе общежития. Картошечку только-только отварила супруга Гофмана Зина, работавшая там же, при общежитии кастеляншей.

— И понимаешь, вот хоть ты тресни, не помню, чтобы я эту лампочку менял, — делился своими сомнениями Лёня. — Думаю, может, подзабыл что. Лампочки ведь такое дело. Как носки. Только и успевай менять. Специально два раза прошёлся по всему общежитию. По всем блокам. И вспоминаю, ага, эту менял на прошлую Пасху, эту на перше мая, эту в сентябре, перед началом года. Здесь так вообще постоянно воруют. Надо изловить подлеца, да сдать пройдоху директору, — здесь Лёня стал сетовать несколько жарче. — Тоже мне, юрист будущий, который сам тащит, что без пригляду, — искренне по-хозяйски серчал за воровство Лёня. — И знаешь, что Гофман, — Лёня заговорщицки наклонился через стол к коменданту. — Вспомнил ведь, как все менял. Каждую! А вот эту, хоть убей, не помню.

Лёня резко и как-то облегчённо, словно только что исповедовался, выговорился, снял груз с души, откинулся на спинку старенького венского стула. Гнутое дерево коротко и тревожно скрипнуло.

— Да ладно, такое бывает, — видно было, что комендант не проникся всей глубиной переживаний электрика. ­— Менял, поди, да забыл. Может, после праздника дело было, да память и подтёрла.

Гофман взял стеклянный графинчик, в который заботливой Зиной был перелит разбавленный самогон и выверенными движениями плеснул его в два небольших гранёных стакана.

— Слушай, но я же тебе больше скажу, — Лёня отлип от спинки стула и взял в руку свой стакан. — Я ж, ты знамо в курсе, с самого начала работаю при общежитии. Как начала комиссия принимать дом, как допустили меня, так я всё сам лично подготавливал. Я здесь своими руками каждую лампочку вкручивал, каждый светильник ставил, — Лёня на мгновение остановил рассказ и чуть приподнял стакан. — Давай! — он чокнулся им с держащим свой стакан Гофманом, опрокинул содержимое и, не морщась и не теряя время на закуску, продолжил. — Так вот. Я, как сообразил, что эту лампочку не менял, так и вспомнил сразу, что она ещё до меня была. Горела, родимая, одна во всём доме.

Лёне, видимо, показалось, что этот аргумент должен сразить коменданта и для пущего закрепления он коротко и уверенно опустил стакан на стол, словно ставя жирную точку в своём рассказе.

Гофман смотрел с интересом, но без участия. Рассказом Лёни он не проникался.

— Ну, подумаешь, забыли строители одну лампочку. Ну и что. Не велик убыток им. Бывает. Списали потом, как перегоревшую.

— Да не в этом дело, списали, иль нет, — почти зашипел раздосадованный Лёня и опять через стол стал клониться к собеседнику. — Ты вот куда смотри, Гофман. Сколько она у строителей до нас горела? — Лёня замолчал с хитрецой глядя в глаза Гофману, Гофман молчал тоже. — Сколько теперь? Три года уж, как стоит общежитие. Чего только не бывало. Студентики светом балуют или на подстанции авария какая — ей хоть бы хны. Горит родимая! — Лёня продолжал стараться донести до коменданта всю необычность ситуации.

— Так что ж ты жалуешься на это? — Гофман снова разлил сомогончик по стаканам, поднял свой. — Тебе ж мороки меньше, лестницу таскать.

— Да то-то и оно, что не жалуюсь, — Лёня взял в руки свой стакан, быстро чокнулся с Гофманом и, снова не притронувшись к закуске, опрокинул в себя его содержимое. — А думаю, что в этом какой-то феномен, который науке надобно изучить. Жаль, что у нас в институте нет преподавателей подходящих. А в другой пойти — боюсь, засмеют. Да вдогонку у виска пальцем покрутят.

Лёня, видимо, понял, что отклика на свой рассказ он у товарища так и не найдёт, поэтому сменил тему и они стали обсуждать бои зимы 43-го, когда они воевали на одном фронте и их батальоны были друг от друга всего в пятистах километрах.

И когда самогон был весь выпит, Лёня встал из-за стола, собираясь идти в свою комнату, он всё же опять вернулся к тому, что так волновало его последние месяцы, что заставляло учащённо биться его очерствевшее от потерь и одиночества сердце.

— Понимаешь, Гофман. Я как на неё смотрю, так будто живая она. Горит всегда ясно. Не мерцает, как другие. И свет вот завораживает. Словно зовёт куда-то. Час могу смотреть.

Но Гофман был равнодушен.

— Да брось ты забивать себе голову всякой ерундой. Ну, горит себе лампочка и горит. Хорошая значит, лапочка попалась. С душой сделана. Побольше бы таких. А то в туалете вон каждую неделю менять приходится.

 

Лёня изредка приходил в третий блок, поднимался на верхний марш и подолгу смотрел на лампочку. Она, как и прежде, продолжала гореть ровным немного желтоватым светом. Виделись ему в этом свете яркие всполохи костра, что они с деревенскими пацанами разжигали на лугу, когда ходили на выпас коней «в ночное». Свет лучины, под которой он занимался азбукой, повторяя, что задал деревенский учитель. Керосинку дед разрешал зажигать только по церковным праздникам. Виделся ему в её свете и огонёк, мельтешащий в щели дверки печки-буржуйки в натопленной землянке перед утренним наступлением.

Лёня мысленно разговаривал с ней, будто пытаясь выведать у таинственной лампочки её секрет. И даже придумал для неё незатейливое имя — Светлячок.

Так когда-то давным-давно называла его мама за его ярко-рыжую шевелюру, с которой не справлялся ни один гребень. Он хорошо помнил один день из своего детства. Как трёхлетним, убегая от гуся Федьки, он со всех босых ног нёсся к маме по мягкой майской траве, зная, что мама спасёт его. Как с разбегу врезался ей в подол и утонул в нём. Как мамина рука нежно легла ему на голову, и он услышал откуда-то сверху: «Ах, ты ж Светлячок мой».

Тем, что он стал называть лампочку Светлячком, он ни с кем, конечно же, не поделился. Даже с Гофманом. Ему было стыдно, что солдат, прошедший почти всю войну, даёт имя лампочке. Не собачка, поди.

 

Лёня умер нелепо. Менял перегоревшую лампочку в светильнике, что висел на противоположной стене от Светлячка. Уборщица тётя Зоя плеснула из ведра воды на лестничный марш и уже собиралась накидывать тряпку на швабру, когда ножки огромной лестницы медленно поехали по мокрому полу. Лёня этого не видел. В тот момент он на высоте пяти метров единственной рукой выкручивал перегоревшую в том светильнике лампочку. Лёня стал терять равновесие. Он ногами попытался поймать его и как-то сбалансировать, но лестница предательски завалилась в пролёт, и Лёня, опрокинувшись, полетел спиной вниз. Ударился затылком об угол перил и мгновенно умер.

В общежитии почти никого не было. Лёня старался работать, когда студенты на занятиях, чтобы вокруг не было лишней суеты. Уборщица тётя Зоя, уронив тряпку в ведро, замерла в оцепенении.

Лёня с пробитой головой лежал на площадке, а из под копны рыжих волос растекалось огромное пятно крови.

Уборщица бросилась в первый блок к Гофману, по дороге думая: это ж сколько раз придётся опосля воду в ведре менять, чтобы площадку от крови отмыть.

Гофман не приковылял. Он прибежал, словно и не было у него протеза. Посмотрел на Лёню, в руках которого была перегоревшая, но не разбившаяся после падения, лампочка. Взгляд Лёни не был пустым или отсутствующим. Он словно смотрел на что-то в последний миг своей жизни. Гофман поднял голову, стараясь проследить и понять, на что смотрит электрик.

Взгляд коменданта упёрся в горевший под потолком Светлячок. Лампочка продолжала светить ровным желтоватым светом. Но, как будто не столь ярко, как обычно. Свет её был немного приглушен, словно напряжение в сети понизилось. А может, создавалось такое ощущение от того, что время был — полдень, и солнечного света на лестничной площадке было и без того предостаточно.

В противоположном светильнике новую лампочку вместо перегоревшей Гофман отдал распоряжение, впредь не вкручивать. Пусть горит только та, что так приглянулась умершему товарищу. Чтобы, как только она перегорит, все это сразу заметили. Гофману стало важно дождаться этого, чтобы убедиться — всё, о чём рассказывал Лёня — выдумки одинокого солдата, потерявшего на войне семью.

 

Раз в месяц Гофман спрашивал нового электрика, не приходилось ли менять лампочку на верхнем этаже в дальнем блоке. Новый электрик чесал голову и говорил, что нет, вроде, не менял. Это всё больше и больше начинало заботить Гофмана.

Теперь сам он регулярно ходил в дальний блок общежития, в котором раньше появлялся очень редко, поднимался на верхний этаж и подолгу всматривался в горящую лампочку в надежде, что та вот-вот, прямо на его глазах, перегорит. Но лампочка не перегорала. Гофман сдержанно вздыхал и ковылял обратно в свою комнатушку в первом блоке.

Прошло 365 дней.

Вечером, на годовщину смерти Лёни, сидя в своей комнате, помянув товарища и выпив 100 грамм, Гофман решил, что всё-таки надобно сообщить о феномене директору института. Пусть он покрутит пальцем у виска, пусть даже пошлёт Гофмана куда подальше. Но факт остаётся фактом, и наука должна во всём разобраться.

Но на следующий день Гофмана директор вызвал сам. Гофман удивился. Не мог же директор прочитать его мысли.

Гофман начистил сапоги, Жена Зина отпарила китель, и комендант отправился в институт. Он не был частым гостем в ВУЗе. Делать ему там было особо нечего. Разве только на праздники какие, да на партсобрания в актовом зале. Зарплату его, по договорённости с кассиршей Люсей, забирала жена Зина. А на кой ему ещё там ошиваться?

Директор Вилен Израилевич был невысоко роста щуплый пожилой мужчина в светлом, без единой складки льняном костюме свободного кроя. Кучерявые седые волосы одуванчиком обрамляли его лицо. На нём Вилен Израилевич носил очки с толстыми линзами в тонкой золотой оправе. Ещё он носил на нём какую-то растительность, одновременно напоминавшую и пейсы и бакенбарды. Никто не знал, сколько ему было лет. Поговаривали, что он преподавал право ещё в Гражданскую.

Гофман вошёл в длинный кабинет директора. Вилен Израилевич встал из-за стола, расположенного в противоположном конце кабинета и, немного торопливо, направился к нему. Подойдя вплотную к Гофману, он ухватился за пуговицу на кителе и поднял голову:

— Послушайте, Константин Адольфович, обратился директор, — теребя пуговицу. — У нас возникла ситуация, когда нам нужно доверить важную миссию очень ответственному человеку. Вы у нас фронтовик, имеете боевые награды. Мы бы хотели, что бы вы отправились работать в другой город, где наш институт открывает филиал.

Мысли накрыли Гофмана девятым валом. Он и забыл уже, для чего сам собирался просить аудиенции у Вилена Израилевича.

 

Регулярные просьбы коменданта о проверки горения лампочки, заставили нового электрика и самому обратить на это внимание. Множество раз, даже без задания от Гофмана, новый электрик сам проверял, не перегорела ли она. Нет, лампочка из месяца в месяц продолжала гореть ровным желтоватым светом. Электрик пожимал плечами, приговаривал «ну, чертовка» и сплёвывал меж зубов на вымытый тётей Зоей пол.

Однажды он даже решил выкрутить её и забрать в свою комнату. А сделать это надо было незаметно. Но ты, поди, сделай. Надо притащить из института здоровую деревянную лестницу, затащить её на верхний этаж, обивая металлические перила и стены. Подменить лампочку, а потом вернуть лестницу на место. При этом надо отключить свет, чтобы она потухла, ведь колба лампы нагрета — голыми руками не выкрутишь, а в перчатках — может выскользнуть и вся затея будет насмарку. Но строители сделали разводку так, что отрубив свет на площадке, отрубается свет во всём блоке.

Всё же через несколько месяцев новый электрик умудрился найти возможность провернуть свою задумку. Всё шло по плану, кроме одного. Лампочка за годы непрерывного свечения настолько прикипела, что напрочь отказывалась выворачиваться из патрона. Электрик пытался выкрутить её и аккуратно, и немного с усилием, и с усилием побольше, и подкручивая то в одну, то в другую сторону. Лампа с патроном словно были одним целым.

Из коридоров по этажам стали слышаться шаги. Занимающиеся дома студенты выходили, чтобы узнать, что со светом.

Электрик вынужден был сдаться, оставил попытки и спустился с лестницы. Пошёл к рубильнику и включил освещение. Вернулся за лестницей, посмотрел на лампочку. Чертовка снова горела ровным чуть желтоватым светом.

Электрик сплюнул сквозь зубы, взял лестницу и погромыхал с нею вниз по ступенькам.

 

Прошло пятнадцать лет, прежде чем о лампочке опять вспомнили.

Гофман, находясь в очередном отпуске, заехал в город навестить родственников и зайти по делам в институт. Нет, он и раньше бывал наездами здесь, раза три — точно. Но родственники жили на другом берегу реки, разделявшей город пополам. Так что на том берегу, где стоял институт, Гофману бывать не приходилось.

А тут случилась оказия, надо было заверить какую-то справку, что он столько-то лет оттрудился комендантом в общежитии, и Гофману пришлось тащиться на этот берег.

История с лампочкой к этому времени в его памяти почти стёрлась. Вспоминал он о ней в лучшем случае раз в год, на годовщину смерти Лёни. А то и годовщину мог пропустить.

Гофман сошёл с трамвая на остановке «Институт» и заковылял в нужную сторону. Приближаясь к институту, а путь к нему лежал через улицу, на которой стояло общежитие, он вдруг с такой ясностью вспомнил все перипетии той далёкой лампочной истории. Словно случилось всё это лишь пару недель назад. Гофман изменил курс и направился к до боли родному зданию. Прихрамывая, зашёл в блок, где располагалась комната коменданта, в которой он сам когда-то прожил не один год.

Комендант оказался на месте. Только теперь это была молодая красивая шатенка лет на двадцать моложе Гофмана.

— Здравствуйте, — поздоровался Гофман. — Мне бы коменданта увидеть, — добавил он, решив, что перед ним какая-нибудь кастелянша.

— Здравствуйте, я комендант, — ответила шатенка.

«Ого! — про себя решил Гофман. — Везёт нынешним студентикам».

— Моя фамилия Гофман. Двадцать лет назад я был комендантом этого общежития. Вот, оказался поблизости, решил зайти, посмотреть, что да как. Столько лет, всё-таки…

— Да, да, Константин Адольфович, ой, простите, Гофман, — шатенка споткнулась, но изящно сделала вид, что ничего не произошло. — Я слышала о вас. Студенты очень тепло отзывались о вашей работе.

Они ещё перекинулись несколькими вежливыми фразами, и Гофман решил начать ту тему, ради которой он сюда пришёл.

— А не могли бы вы позвать электрика, который работает в общежитии. Мне бы хотелось кое о чём расспросить его.

— Да, конечно, товарищ Гофман, — ответила шатенка и подошла к телефонному аппарату.

«О, сюда провели телефонию» — положительно отметил про себя Гофман.

— Сергей Петрович, не могли бы вы подойти ко мне. Да. Да. Жду.

Она повернулась к Гофману.

— Сейчас он подойдёт.

— Спасибо, я подожду его в коридоре, — сказал Гофман и вышел.

Через несколько минут в длинный коридор, с другого конца вошёл человек. По мере его приближения, Гофман смутно начинал ощущать что-то знакомое в его фигуре. Когда свет из окна, рядом с которым он ждал, стал попадать на вошедшего, Гофман понял, что это тот же электрик, что пришёл на смену Лёне. Только осунулся и просел, что ли.

— Сергей Петрович?

Идущий, щурясь, внимательно посмотрел на Гофмана.

— Вы помните меня? Я Гофман. Вы устроились здесь работать, когда комендантом был я.

— А. Ну да. Помню. Было дело, — произнёс электрик.

Говорил он равнодушно и разочарованно. Видимо, он был расстроен, что ему пришлось переться сюда по такому пустяку.

— И что?

— Наверное, вы не помните, но тот год, что мы с вами проработали вместе, я вас просил посматривать за лампочкой на верхнем этаже дальнего блока. Чтобы доложили мне, как она перегорит. Помните?

Новый/старый электрик повёл себя как-то странно. Похоже, он помнил, но старался скрыть это.

— Нет. Не помню. Что я, обязан ерунду всякую помнить?

— Да нет, конечно, не обязаны. Ладно, забыли, так забыли. Вы мне скажите другое тогда. Лампочку вы на этом этаже меняли или нет?

— Да что вы пристали? За двадцать лет я везде уж лампочки переменял.

— Конечно. Лампочки такое дело. Как носки. Только и успевай менять. Вы мне конкретно за эту лампочку можете припомнить, меняли или нет?

Электрик тушевался и бурчал что-то неразборчиво. Было видно, что он не знает, что ответить.

Гофман решил не тянуть. Он шагнул к двери в комнату коменданта, постучал:

— Простите, я не спросил вашего имени, совсем разволновался перед встречей с родными пенатами. Не могли бы вы меня сопроводить на верхний этаж дальнего блока?

— Рая. Раиса Ивановна, — представилась шатенка. — Конечно же, пойдёмте.

 

Гофман с новым комендантом шли к нужному подъезду. Он торопился, насколько позволял протез. Вся история, которая случилась когда-то, сейчас ярко стояла перед глазами. Сзади на приличном расстоянии понуро плёлся новый/старый электрик, сплёвывая через каждые десять метров.

Гофман практически влетел на верхний этаж. Он, наверное, так быстро никогда не поднимался ни по одной лестнице с того момента, как потерял ногу.

 

Эта была она! Гофману даже не нужно было подтверждения от электрика, он сам видел, что эта была она. И она горела!

Ровный чуть желтоватый свет лился из неё волшебным потоком. Этот свет Гофман не спутал бы ни с одним другим.

Он, задрав голову, не веря своим глазам, стоял на лестничной площадке и заворожённо всматривался. В её желтоватом свете он вдруг увидел огонь спички, которую подносит к трубке отец, плавно проводя им над трубочной люлькой. Увидел, как начинают тлеть опаленные листья табака, когда отец плавно попыхивает, раскуривая трубку. Увидел лучи заходящего солнца, когда они после занятий в парашютном кружке ОСОАВИАХИМа допоздна гоняют в футбол на лётном поле. Увидел свет зелёной настольной лампы, стоявшей в кабинете старшего брата, служившего в городском УГРО, когда Гофман пришёл к нему попрощаться перед отправкой на фронт.

Медленно поднялся на площадку электрик и, опёршись спиной на стену, стал равнодушно ожидать развития ситуации.

— Вы не меняли её, правда, же? — повернувшись к нему, спросил Гофман.

— Ну, не менял. Дальше что? — с деланным равнодушием ответил электрик. — Мне же лучше. Лазий здесь по таким высотам, того и гляди, хребет переломаешь. Что я, обезьяна, что ли, — закончил он и сплюнул, забыв, что рядом стоит не только старый, но и нынешний комендант общежития.

 

Ректора, как с недавних пор стала называться должность руководителя, на месте не было. Справка, заказанная Гофманом заранее по телефону, была готова, нужно было только расписаться в её получении и можно отправляться к трамвайной остановке «Институт», чтобы успеть дотемна вернуться на ту сторону реки.

Гофман решил дождаться Вилена Израилевича.

Он был рад, что за все эти годы, в институте не сменился не только электрик общежития, но и знакомый по прошлым годам руководитель.

— Вилена Израилевича может сегодня и не быть, — участливо прощебетала молодая секретарша. — Совещание в Горисполкоме перед началом учебного года. Либо он будет очень поздно.

— Ничего, я подожду, — принял информацию Гофман и разместился в коридоре в деревянном откидном кресле, видимо списанном из актового зала.

И действительно ректор пришёл, когда пробивавшиеся через листву красные лучи заходящего солнца, уже ползли по потолку.

Вилен Израилевич за эти 15 лет ни капельки не изменился. Всё такой же сухонький, немного суетной, пожилой мужчина, всё с той же седой головой и всё с теми же бакенбардами-пейсами. И даже светлый костюм свободного кроя, как показалось Гофману, был всё тот же.

— О, Константин Адольфович, узнал, узнал, — словно нисколько не удивившись, ещё издалека произнёс, приближаясь к кабинету, ректор.

Гофман встал с кресла. Он даже растерялся, что ректор вот так сразу, в полутёмном коридоре признал его. Пятнадцать лет, всё же не малый срок, да и кто он был для Вилена Израилевича?

— Справочку мы вам подготовили, вы можете забрать её у Тони.

— Понимаете, мне надо с вами поговорить, — начал Гофман и запнулся.

Он представил, как, наверное, будет нелепо выглядеть в глазах ректора рассказ в десятом часу вечера про вечно горящую лампочку.

— О чём же, голубчик? — ректор остановился рядом и ухватил пластмассовую пуговицу на пиджаке Гофмана.

Гофмана прорвало. Словно свет той лампы озарил его. Он начал быстро, порой сбивчиво, рассказывать всю историю с самого начала, когда Лёня сидел у него в тесной комнатушке. И только закончив на том, как он заторопился после увиденного сюда, к ректору, Гофман остановился и посмотрел на Вилена Израилевича.

Тот стоял всё в той же позе, ни разу не переступив с ноги на ногу. Он внимательно, словно древний артефакт, рассматривал пуговицу, которую во время рассказа случайно открутил от пиджака Гофмана.

— Ну что, голубчик. Занятно. Занятно. Давайте уж вместе прогуляемся, да посмотрим на это чудо света. Надеюсь, наше подрастающее поколение не побьёт нас, приняв за ночных грабителей.

Гофман не верил своим ушам. Он и не надеялся на такой поворот. Тем временем, Вилен Израилевич открыл дверь в секретарскую, подошёл к телефону.

— Добрый вечер Раиса Ивановна. Приношу глубочайшие извинения за столь поздний звонок. У меня тут рядом наш гость, с которым вы уже пересекались сегодня. Мы собираемся подойти в общежитие. Не могли бы вы нас встретить вместе с нашим электриком возле третьего блока.

 

В августовских сумерках и при отсутствии других источников света, свет лампочки казался каким-то неземным. Его поток внушал спокойствие и умиротворение. Свет далёкой звезды и домашней лампады, свет свечи в храме и фонарика в тёмном лесу — всё это наполняло лестничную площадку летним вечером.

— И что, правда, ни разу не меняли? — не отрывая взгляда от лампочки, спросил задравший голову ректор у электрика.

— Да не помню я, — недовольно буркнул электрик, которому пришлось вылезти из постели.

— Допустим. Не помните, что не меняли. Тогда попробуйте вспомнить, а меняли ли?

Столь непонятная конструкция вопроса совсем сбила электрика с толку. Боясь, видимо, запутаться, он даже излишне резко выдал:

— Не менял! Вот ни разу не менял. Как устроился — горела. Так и по сей день горит, чертовка.

— Ну что ж, занятно, занятно. Завтра позвоню Сене, попробую обговорить столь интересный парадокс.

Вилен Израилевич ещё несколько секунд смотрел на лампочку, потом повернулся и, никого не приглашая за собой, начал спускаться вниз.

— А ведь приятно горит, шельма. Умели же делать раньше. Наберите меня завтра после шестнадцати, Константин Адольфович. Может что-то из этого и получится.

Следом за ректором, посмотрев меж перилами, чтобы тот спустился пониже, лениво потащился вниз электрик. В этот раз он сплюнуть не решился. А вдруг услышит старый чёрт?

Гофман ещё какое-то время смотрел на лампочку.

— Извините меня Раиса Ивановна, что я вам здесь такую суету навёл.

— Не переживайте, товарищ Гофман. Если всё действительно так, главное, чтобы учёные разобрались. Пойдёмте, вам ещё на трамвай успеть надо, — закончила она и направилась к лестнице.

 

Сеня, Семён Абрамович Розенблюм, был ректором городского физико-технического института и даже членом АН СССР.

В тот день, когда Вилен Израилевич собирался ему звонить, Семён Абрамович с самого утра уже мчался на поезде в Москву на международный симпозиум.

— Константин Адольфович, к сожалению, мне пока так и не удалось поговорить о нашем феномене с Сеней, — слышал уже раз десятый в трубке голос Вилена Израилевича Гофман.

Отпуск закончился, надо было уезжать назад домой.

Гофман за день до отъезда ещё раз приехал на этот берег, сходил в общежитие и они с Раей поднялись посмотреть на горящую лампочку.

Потом Гофман пару раз уже из своего города звонил ректору. Но положение не менялось. Семён Абрамович либо был на симпозиумах, либо у него прихватило сердце, и он отлёживался дома.

— А ведь горит, шельма, — заканчивал каждый раз разговор Вилен Израилевич. — Третьего дня проверял.

 

Учёным осмотреть лампочку всё было не с руки, но ведь слухами земля полнится.

По институту начали перешёптываться про «вечную лампочку». Не было студента, который бы не побывал на верхнем этаже третьего блока общежития.

Пошли разговоры о том, что эта лампочка когда-то по ленд-лизу попала к нам из Америки. Что, якобы пятьдесят лет назад, концерн General Electric в ограниченном количестве выпустил экспериментальную партию «вечных ламп», которые специально развезли по всему свету. Потом в концерне поняли, что вечные лампы производить невыгодно, ведь, если они не будут перегорать, кто тогда будет у них покупать новые? В концерне срочно засекретили все чертежи и заслали специальных агентов, чтобы уничтожить те лампы, что разошлись по разным странам. Но в СССР спецагенты пробраться так и не смогли, поэтому только в Советском Союзе их несколько и осталось. Одна горит в Кремле. Это именно та лампа, свет которой можно увидеть, если ночью прийти на Красную площади и посмотреть на окна кабинета, где работал Сталин. Ещё одна сохранилась и горит в здании КГБ на Лубянке в камере смертников. И вот эта, наша, тоже из той партии.

Легенды создавались, окутывая историю лампы, и наполняя верхний этаж общежития интересом горожан.

— Николу Тесла на самом деле убили. По приказу Ротшильдов… Это он изобрёл «вечную лампочку». А не никакой не Эдисон. Тесла хотел подарить своё изобретение Советскому Союзу. Вот американское правительство и убило Николу.

— А я слышала, что в Чикаго в одном старом пожарном депо тоже такая.

— Да та, что в депо — фигня. Там нить толстая, а напряжение слабое. Ты на нашу посмотри — светит за десятерых.

Постепенно лампочка стала обрастать не только слухами и легендами, но и ритуалами. Поговаривали, что если перед сдачей зачётов прийти и попросить у лампочки помощи и три раза подпрыгнув, прокрутиться вокруг себя, то зачёт будет обязательно сдан. Ведь ещё Ленин говорил: Ученье — свет.

Так вместо нежного и незамысловатого имени Светлячок, которым Лёня так и не успел ни с кем поделиться, к ней прилепилось полуимя полупрозвище Лампочка Ильича.

Позже у первокурсников появился обязательный ритуал посвящения в студенты: в первый день занятий нужно было встать на лестничной площадке и, задрав вверх голову и вознося руки к потолку, произнести клятву верности Силам Света и Юриспруденции.

А старшекурсники после кафе «Мороженое» приводили на этаж понравившихся абитуриенток. Студенты, стоя со спины, клали руки им на плечи, наклоняли голову и шептали на ушко хлопающей ресницами девочке:

— Это та самая «вечная лампочка», о которой пишут во всех газетах и рассказывают по телевизору. Я обязательно сегодня ночью выкраду её для тебя. И отныне она будет светить лишь тебе.

После этого её смело можно было приглашать в свою комнату.

Находились и те, кто пытался опровергнуть легенду о «вечности». Они утверждали, что в действительности есть какой-то секретный электрик, который тайно несколько раз в год приходит в общежитие, чтобы заменить лампу на новую, с бо́льшим ресурсом.

Вроде даже кто-то из студентов пару раз видел его выходящим из подъезда общаги. А один раз таинственный электрик даже был пойман прямо во время замены «вечной лампочки».

Но никакие подобные «разоблачения» ни капельки не влияли на ареал таинственности и загадочности вокруг лампы. Она продолжала всё так же гореть своим мягким, чуть желтоватым светом.

Несмотря на определённый культовый статус, в отношении её было несколько попыток вандализма.

Так в одну из ночей студент Почекайло Н.Н вышел на лестничную площадку верхнего этажа, спустился на пролёт ниже, снял тапок, задрал вверх голову, тщательно прицелился и запустил им в сторону лампочки. Студент Почекайло Н.Н. промахнулся. Тапок чиркнул по стене, отскочил от неё и шлёпнулся на подоконник верхнего окна. Со стены на Почекайло, словно перхоть, медленно оседала сбитая побелка, а в глаз ему попало что-то такое огромное, что студент взревел подбитым зверем и, припадая на босую ногу, ринулся вверх по лестнице на свой этаж. Сшибив дверь, ведущую в секцию, он рванул по коридору к умывальнику. Отвинтив полностью фаянсовый барашек на кране с холодной водой, он пытался подставить под мощную струю свой глаз, чтобы вода, обмывая лицо, своей силой вымыла то, что причиняло ему такую боль.

Это не только не помогло, а наоборот, Почекайло Н.Н. стало казаться, что у него в глазу распухшее бревно. Он начал активно растирать место вафельным полотенцем какого-то студента, забытым им возле раковины.

Постепенно на крики и стоны раненого Почекайло Н.Н. начали стекаться разбуженные студенты. Тяжело дыша, прибежала с первого этажа вахтёрша тётя Валя. Попыталась взглянуть, что там с глазом, Но студент Почекайло Н.Н. не отрывал от него свою руку с полотенцем. Попричитала тётя Валя, да пошла к коменданту вызывать скорую.

Выписали Почекайло Н.Н. через несколько дней. Врачи сказали, что могло быть и хуже. Он попросил перевести его в другой блок. С тех пор следы Почекайло Н.Н. теряются среди тысяч других студентов.

 

За год до Олимпиады, которая должна была пройти в столице, руководство института объявило о том, что в общежитии будет произведён капитальный ремонт, в смету которого заложена замена всей электропроводки, светильников, розеток, выключателей. Под замену попадали и светильник с «вечной лампочкой».

Вилен Израилевич к этому времени уже несколько лет, как покоился на аллее почётных граждан престижного Левобережного городского кладбища.

Новому ректору Рудольфу Валентиновичу Ляху было не до каких-то там «вечных лампочек». У института заметно упали показатели успеваемости среди высших заведений города. К тому же, в городе появилась конкурирующая фирма — новая Юридическая академия — филиал престижного московского ВУЗа. Абитуриенты в первую очередь ринулись подавать документы туда, а уж, если там их ждала неудача, несли их в институт.

А тут эти назойливые студенты с какой-то там «вечной лампочкой» и мистическими историями, которые, если всплывут, в областной парторганизации явно не одобрят.

— Нет. Нет. Нет. И ещё раз нет, — отмахивался пятидесятилетний ректор, больше похожий на бухгалтера-неудачника. Очки в дешёвой оправе еле держались на кончике носа, маленькая кругленькая почти лысая голова, на которой сверху прилипли то ли от пота, то ли от бриолина несколько размазанных прядей волос. — Дано указание — полная замена, значит, будем менять всё. Без исключения.

— Ну, Рудольф Валентинович. Это же наша гордость. На неё десять лет назад сам Фидель Кастро приезжал смотреть.

— А по шее за нарушение регламента кто получать будет? Кастро? — отбивался ректор. — Вот если из Обкома позвонят и скажут оставить, значит оставим. А пока такого распоряжения нет, я не уполномочен менять план ремонта, спущенный сверху.

Лампочку отстояла Рая. Комендант общежития Раиса Ивановна. Она умудрилась попасть на приём к тяжело больному Семёну Абрамовичу Розенблюму и заново рассказала тому историю, к которой когда-то был причастен друг детства Семёна Абрамовича Вилен Израилевич.

Всё-таки статус Академика РАН СССР даёт большие возможности.

На следующий после визита день, Раисе Ивановне позвонил проректор и сообщил, что от ректора получено разрешение, при ремонте не менять светильник с патроном и с саму Лампочку Ильича.

 

В отличие от других, Раиса Ивановна любила рассматривать лампочку не с межлестничного марша между этажами, а, облокотившись на перила лестничной площадки последнего этажа. Оттуда лампочка была практически на одном уровне с ней.

Так вышло случайно. Поздно ночью у одного из студентов с верхнего этажа третьего блока случился аппендицит, приехала вызванная комендантом «скорая». Мальчика забрали в больницу, а Раиса Ивановна задержалась в комнате, чтобы заправить постель. Для неё было неприемлемо, если та останется на целую неделю расправленной.

Весь этаж спал, когда Раиса Ивановна выходила из коридора на лестничную площадку. Прикрыв за собой дверь, она повернулась, чтобы начать спускаться, но что-то остановило её. Она столько раз видела «вечную лампочку», что сосчитать было бесполезно. С визита Гофмана лампочка так и не менялась, продолжая освещать свой небольшой участок огромной Страны. Но в эту ночь Раиса Ивановна вдруг заметила, что свет лампы словно входит, проникает в неё, высвечивая в ней какие-то добрые и родные воспоминания. Вот он превратился в свет горящих углей в печке родительского дома, когда маленькая Рая подкидывала в топку дрова, которые сама наколола. Отец с войны не вернулся, а братики были ещё мелкими для такой работы. Вот перед глазами засверкала на новогодней ёлке красная звезда, которую брат лично спаял и собрал в кружке при Доме пионеров. Вот свет, исходящий от лампочки расцвёл, замигал разноцветными огнями ночной столицы, в которую девушка Рая впервые попала после школы…

Раиса Ивановна не знала, сколько она простояла, уставившись в горящую лампочку. Она провела по лицу рукой, словно снимая последние следы оцепенения и пошла в свой блок.

И конечно, теперь она не могла допустить, чтобы при ремонте кто-то так запросто возьмёт и заменит Лампочку Ильича.

 

Лихие перемены завертели, закружили страну. Бешеный ритм новой жизни не давал передыху. Реформы трепали и сметали то, что ещё недавно казалось незыблемым. Институт успевал перерасти в академию, побывать в ранге университета, сделаться международным… Восемь табличек с названиями сменилось на входе за последние двадцать лет. Студент за время учёбы мог поступить в одно учебное заведение, получать образование в другом, а окончить третье.

Не реже табличек стали меняться и ректора. Лепёхин И.К., Мамонов В.Л., Недоступ П.П.… Они шли, словно по алфавиту. Рекорд по продолжительности нахождения в должности принадлежал Недоступу.

Ровно через месяц после того, как Недоступ П.П. вступил в должность, во двор института въехало несколько микроавтобусов с глухими окнами, из которых на стоянку горошинами высыпали люди в камуфляже и масках. Они вбежали вереницей в здание института, не сбавляя темпа, поднялись на нужный этаж, ворвались в секретарскую и, не задерживаясь в ней, стали заполнять собой просторное помещение кабинета ректора.

И ректор Недоступ стал недоступен для системы отечественного образования на семь с половиной лет.

С тех пор сменилось ещё два. При нынешнем институт лишился государственной аккредитации и финансирования на содержание общежития.

 

Наталья Петровна посмотрела на засветившийся голубым экран телефона. Пиликнувшая СМС сообщала о поступлении денег на карту. Это был полный расчёт. Сегодня был последний день её работы на должности коменданта.

Наталья Петровна собралась уже убирать телефон в сумку, когда раздался звонок. Она недовольно снова взглянула на экран. «Зюзин» — информировал тот о звонящем. Проректор по хозяйственной деятельности. Зачем она ему понадобилась? Общежитие месяц, как расселено, мебель вывезена, и завтра здание переходит на баланс Фонда городского имущества.

— Наталья Петровна, вы на месте?

— Да, — ответила Наталья Петровна и подумала «Мог бы и поздороваться».

— Вы давно были в третьем блоке?

— Сегодня была. Там воду перекрывали.

— А что, Лампочка Ильича ещё горит?

— Горит. Что с ней сделается?

— Ну и отлично. Сейчас от меня подойдут люди. Они хотят взглянуть на неё.

Двадцать лет назад Наталья Петровна с мужем переехали в этот город с Крайнего Севера, где оставили свою молодость и здоровье. Уйдя на пенсию, долго решали, где осесть, чтобы вместе встретить старость. И выбрали этот город, где не было столичной суеты и толкотни и в то же время было куда сходить двум пожилым и одиноким людям. Купили квартиру на левом берегу реки и зажили спокойной пенсионерской жизнью. Но муж после Севера долго не прожил. Он начал резко сдавать и через год Наталья Петровна овдовела. Сидеть одной дома в четырёх стенах было невыносимо, и она принялась искать работу. Так и наткнулась на объявление в местной газете.

Предыдущий комендант Раиса Ивановна, перебиралась с семьёй куда-то под Сочи, поближе к дочери с зятем. Именно Раиса Ивановна первой рассказала Наталье Петровне историю «вечной лампочки».

Наталья Петровна сначала отнеслась к ней равнодушно. Мало ли какие легенды и теории ходят. Но обратила внимание, что свет от лампочки всё же какой-то необычный. Словно знакомый и родной.

Сама не зная зачем (какая разница, где одиночество коротать, в своей комнатке в первом блоке или под лампочкой на лестнице в третьем) она стала изредка наведываться на этаж и наслаждаться спокойным и умиротворяющим её одинокое сердце светом.

Посреди ночи, когда студенты уже спали, приходила Наталья Петровна в третий блок и подолгу смотрела на лампочку. И накрывала та Наталью Петровну своим ровным, немного желтоватым светом, и ощущала Наталья Петровна, словно медленно плывёт по какой-то реке. В свете лампы ей виделось, как горит поздним вечером оранжевый абажур в их комнатке в коммуналке на Пирогова. А она маленькая, спрятавшись под одеяло, притворяется, что спит. А на самом деле приоткрыла краешек одеяла и подглядывает, как мама прострачивает на швейной машинке ей карнавальный костюм к Новому году. Виделся ей и свет фар мощной «Татры», на которой на Севере работал муж-дальнобойщик. Виделось ей, как укутавшись, выходит в пургу встречать его на окраину колымского посёлка. И вот, прорезая зимнюю северную ночь, вспарывая плотную стену снега, появляются огни автомобильных фар грузовика. Виделись ей в свете лампочки и огни рампы поселкового клуба, в котором они с учениками до самого позднего вечера репетировали пьесу ко Дню геолога…

Не раз студенты-полуночники застигали коменданта во время таких ночных выходов. Но никто ни разу не посмеялся над ней. Наоборот, даже порой присоединялись.

С годами стоять становилось всё труднее и труднее. Наталья Петровна стала оставлять на вахте первого этажа трёхногую табуретку. Теперь она уже сидела, наслаждаясь светом. Старые студенты сменялись новыми и некоторые из них уже порой, застав старушку-комендантшу сидящей под лампочкой, крутили пальцем у виска.

Но Наталье Петровне было всё равно.

 

Коменданту было уже не впервой сопровождать разного рода персон на верхний этаж. Обычно это заканчивалось тем, что персоны, задрав голову, смотрели на лампочку, словно ожидая, что сейчас откроется портал в иной мир, и они шагнут в неизведанное. Но минут через пять, когда затекала шея, они опускали голову и спрашивал у Натальи Петровны:

— И что, прям, никогда-никогда не меняли? Прям, та самая, та самая? Прям та, что ещё Сталин был живой?

Какое-то время Наталья Петровна с живостью рассказывала историю лампочки, стараясь в подробностях поведать, как и что. Но визитёры, убедившись, что портал в другое измерение пред ними не открылся, слушали лениво и без интереса. Подобных городских легенд сложено вокруг разных объектов по всему миру столько…

Да и как тут проверишь, вечная лампа или нет? С года открытия общежития светит или нет? Только поверить на слово разве. Да кто ж в наше время поверит без пруфов?

— Да, не меняли. Да, та самая, — равнодушно отвечала Наталья последние лет десять.

Делегации недоверчиво кивали головой, ещё раз дружно задирали головы к потолку, говорили «Ну, надо же. А с виду обычная лампочка» и так же дружно покидали лестничный пролёт.

 

В этот раз гостей было много. Наталья Петровна ждала их возле подъезда. Один явно был иностранец. Комендант научилась отличать их, хотя в городе подобных гостей было не много. За иностранцем семенил электрик из института. Тот, что работал при общежитии, получив вчера расчёт, сегодня просто не вышел. Подумаешь, один день недоработаю, видимо, решил он и даже не позвонил.

В руках институтского электрика была много раз сложенная блестящая жёлто-красная новенькая лестница.

«Явно не из института» — подумала Наталья Петровна.

За иностранцем, прыгая через лужицы, трусил институтский завхоз, за которым ещё несколько человек, тащивших с собой какую-то аппаратуру. «Опять телевизионщики, — подумала комендант. — Это надолго».

— Здравствуйте, Наталья Петровна, — поздоровался завхоз. — Это с какого-то там канала. Забыл уже с какого. Типа Дискавери. Пришли снять сюжет про наш феномен. Всё же завтра общежитие отключат от электроснабжения и Лампочка Ильича погаснет. Потом когда-ааа ещё вклю́чат. А может быть включа́т, — процитировал строчку из известной песни завхоз, надеясь, таким образом, несколько поднять настроение.

Настроение не поднималось.

— И вам не хворать, недовольно пробурчала Наталья Петровна и вставила ключ в замочную скважину. — Пойдёмте. Мне ещё вещи дособирать надо.

Процессия поднималась по гулкому подъезду. Дошли до верхней лестничной клетки и расступились, пропуская отставшего на один этаж электрика. Пыхтя и бурча что-то под нос, он прошёл мимо всех и с облегчением опустил разноцветную конструкцию на пол.

Лампочка горела, излучая всё тот же мягкий, немного желтоватый свет. Иностранцы пялились на неё, что-то активно обсуждая между собой. Наталья Петровна поднялась на пару ступенек выше, поставила прихваченную снизу дежурную табуретку и неспешно присела на неё.

Электрик маялся, не зная, с какой стороны подойти к конструкции. Иностранец наклонился и отцепил какие-то крепежи, после чего проворно сначала разобрал все узлы, потом так же быстро собрал их уже в какое-то подобие ко́зел, попутно проверяя, надёжно ли закреплены элементы.

Группа сопровождения о чём-то между собой шумела, переговаривалась. Наконец, двое из них достали из пластиковых кофров камеры и начали съёмку.

Иностранец надел перчатки и стал аккуратно подниматься по козлам. Для страховки с одной стороны встал помощник и мотнул головой электрику, показывая, чтобы тот подстраховывал с другой. Электрик послушно подошёл и взялся двумя руками за вибрирующую под иностранцем конструкцию.

Два оператора суетились, снимая процесс подъёма с разных ракурсов.

Через какое-то время иностранец что-то крикнул вниз, и помощник обратился к завхозу:

— Надо погасить свет.

— Сергунь, слышал? — скорее приказал, чем спросил завхоз у электрика, тот качнул головой, отпустил конструкцию и поспешил вниз.

Минут через пять свет погас.

Даже не смотря на середину летнего дня, когда солнце через три окна светит на людей, появилось ощущение, что какой-то сумрак начал пропитывать воздух.

Иностранец приблизился к прозрачной колбе и пытался что-то разглядеть на её макушке. Видимо там были какие-то буквы или знаки. Достал из кармана лупу, попробовал приблизить её. Всмотрелся опять. Из другого кармана достал небольшой цифровой фотоаппарат. Попытался сфотографировать. Проверил, что получилось. Недовольно покачал головой, изменил какие-то настройки и сфотографировал снова. Яркая вспышка фотоаппарата осветила лапу. Иностранец проверил, как вышло в этот раз. Видимо и в этот раз вышло плохо, потому что он что-то недовольно крикнул своим компаньонам и убрал фотоаппарат обратно в карман. Осторожно потрогал колбу. Судя по всему, колба достаточно остыла, и её стало можно ухватить руками в перчатках. Он обжал ладонями колбу и попытался провернуть её против часовой стрелки.

— Что он собирается делать? — удивлённо и с недовольством спросила Наталья Петровна, повернувшись к завхозу.

— Пытается выкрутить, думаю, — равнодушно ответил завхоз, наблюдая за безуспешными усилиями иностранца.

— С какой стати? Мы об этом с проректором не договаривались.

— Да вам-то что, Наталья Петровна? — удивлённо ответил завхоз. — Пусть себе выкручивает. На эксперименты пойдёт. У наших вон столько лет всё руки не доходили. Ни-че-гошеньки не нужно было. Пусть хоть иностранцы изучат нашу Лампочку Ильича. Всё равно, завтра здание полностью отключат от всех коммуникаций, окна на первых этажах заколотят фанерой и всё. Капец вашему дому. Через месяц местные бомжи оторвут фанеру на каком-нибудь окошке и облюбуют себе здесь ночлежку. А все оставшиеся лампочки переколотят забавы ради.

— Не было таких договорённостей, имущество направо и налево раздавать, — в Наталье Петровне проснулся комендант. — Почему вы поддерживаете их в желании получать всё на халяву? Я не против того, чтобы они что-то изучали. Я против того, чтобы мы им это раздавали! Ещё и лестницы за них на себе таскай.

— Да не принимайте вы так всё близко к сердцу, ради Бога. Хотите, я вам за неё деньги отдам?

— Нет, не хочу. И если бы ему нужна была просто лампочка, он мог бы пойти в ближайший магазин и купить. А не трястись за тридевять земель.

Иностранец тем временем достал из другого кармана штанов какую-то плоскую синюю жестяную баночку с длинным тонким белым носиком и аккуратно стал пшикать по окружности цоколя.

— Да кому оно нужно уже? Всё, что можно уже разобрано и распродано. Вам что, лампочки жалко?

— Дело не в лампочке. Как вы не понимаете? Дело в ответственности. Я в ответе за подотчётное мне имущество. И не важно, «вечная лампочка» это или космический корабль.

Тут сверху послышался какой-то короткий и противный скрип. Наталья Петровна подняла голову. Иностранец аккуратно проворачивал лампочку в патроне. Она всё-таки поддалась его упорству.

Иностранец выкрутил её полностью и аккуратно вынул из патрона.

Наблюдавшие снизу коллеги активно зааплодировали и поддержали успех короткими победными возгласами.

Наталья Петровна наблюдала за происходящим, не веря, что это происходит на её глазах. Для себя лично она уже давно приняла, что никогда не увидит «вечную лампочку» вне патрона. Что лампочка так и сгинет, пусть даже не горящей, навсегда оставшись ввёрнутой, словно вросшей, в свой патрон. Он был для неё Родиной.

И вот сейчас Наталья Петровна вдруг ощутила боль. Словно не лампочку только что вывернул иностранец, а сердце её из груди, и она наблюдает, как он держит его в своих руках.

Иностранец, держа лампу за цоколь, вытянул руку вперёд, словно демонстрируя свою победу перед собравшимися.

Вдруг лампочка вспыхнула! Взрыв ярко-белого света ослепил всех, кто был на лестничной клетке. Через мгновенье так же резко погасла, но свет от вспышки ещё какое-то время наполнял лестничное пространство.

От неожиданности иностранец зажмурился, потерял контроль и выронил лампочку. Хотел было тут же подхватить её на лету, но те, кто придерживал лестницу, тоже ослеплённые, начали прикрывать глаза руками. Конструкция, потеряв устойчивость, зашаталась, и иностранцу с трудом удалось удержать равновесие. Тем временем, падая, лампочка стукнулась цоколем о лестницу и медленно, будто в кино, полетела вниз. Ударившись колбой о цементный пол, она с громким хлопком взорвалась, обдав стоявших на лестничной клетке, тысячью мелких, словно капли воды, осколков. Цоколь отскочил от пола и, прыгая, словно мячик, сиганул меж лестничных маршей куда-то вниз.

Три дня его потом искали, обшаривая каждый уголок на всех этажах. Но так и нашли.

Наталья Петровна посмотрела на растерянного завхоза:

— Довели страну. Даже вечное умудрились просрать.

— Да я-то причём?

— Да в том-то и дело, что при чём, — вздохнула Наталья Петровна и начала спускаться по ступенькам. — Я здесь после иностранцев прибираться не собираюсь, — не поворачивая головы, сказала она. — У меня и без них дел полно.

Под её ногами хрустели осколки вечности.