Туманный край

Трава вдоль берега стояла стеной, высокая, душная. Лис — обычный, не самый большой, сидел на плоском камне, обернувши вокруг себя хвост. Застыл неподвижно — ухо не дрогнет.

— Рыбачит, — тихо сказал отец, прикладывая палец к губам и прося не шуметь.

— Белый! — прошептал Скора.

— Да нет, седой. И совсем слепой. Но смотри…

Плеснула в воде рыба. Лис потянулся вперёд. Вытянулся в струнку. Метнулся. Ворох брызг. Рыба — в зубах. Лис медленно пошёл в зелёной травяной гуще, высоко задрав голову.

— Когда вижу его, всегда радуюсь. Живой, не попался никому на воротник. Слепой ведь бедняга, — сказал отец, следя глазами за зверем…

Острова Туманного края, соединённые в давние времена каменными мостами, ещё спали. Они рассыпались густо и часто, будто бусины из ноздреватого камня кагута на ладони бродяжки Веды.

Веда никогда не знала, что предвещает ее расклад, но протягивала ладонь каждому и мычала, радостно вскидываясь и заглядывая тебе в глаза. “Погадать?” — говорило ее доброе морщинистое лицо. Надо обязательно принять Ведин расклад, хоть ты в нем ничего и не смыслишь, не принять — плохая примета. Кто-то придумывал себе, что вот камни раскатились ровно, не набегая и не переча друг другу, — хороший знак. Кто-то высматривал сложившуюся фигуру, кто-то глубокомысленно молчал.

Скора не увидел ничего, кроме россыпи неровных камней, серых с серебристыми проблесками. Потоптался и вздохнул, разглядывая коричневую от загара и грязи ладонь перед самым носом.

— Хорошо, просторно легли, — улыбнулся отец, взял в свою руку ладонь Веды и осторожно сжал её пальцы так, чтобы ни один камушек не упал.

— Ну хоть надгробным холмом не сложились, — насмешливо брякнул, заглянувший в расклад незнакомый мужик, судя по ботам из овчины пастух с Высокого.

— На дулю похоже, или… — сказал всадник с островка Лысый, — на хвост?

Это уже торговый люд через Малую Пристань с других островов подтянулся. Вся округа собиралась на ярмарку. На мост торопились успеть. Обозы тянулись, вклиниваясь через одного своими телегами. Люди ругались, щёлкали бичами, звери шарахались. Вот смотритель моста, взгромоздившись на вышку, надсадно выпятившись толстым пузом, крикнул:

— Посторонись! Трихвост идёт! Ра-азойдись, целее будешь!

— Не верь глазам своим, моя девочка, мир прекрасен! — крикнула Веда то единственное, что всегда кричала.

Кто-то говорил, что это были слова волшебника, который не смог спасти Ведину мать, когда ту избил муж, отчим Веды. Кто-то рассказывал о том, что отчим продал всё стадо единорогов, которых пасли испокон веков Веды и мать Веды прокляла его. Кто-то говорил, что это крикнула Веде мать, умирая.

Трихвост потащился мимо телег и толпы. Старый дракон, такой старый, что никто и не знал, когда он родился и в каком гнезде. Огромные блёклые чешуины, сонный глаз — тусклым блюдцем, медленно проплывали к переправе. Дракон дышал с одышкой. На третьей части ползущей туши, наверное, это случилось, когда мимо двигался необъятный бок Трихвоста, тогда и мелькнуло на сером ослепительной каплей белое. Пушистое, знакомое. Белый клочок проплыл перед самым носом. Сердце дёрнулось отчаянно.

— Это же хвост Белого лиса! — Скора вскинул глаза на отца.

— Не верь глазам своим, моя девочка, мир прекрасен! — крикнула где-то далеко Веда.

— И впрямь хвост Лиса! — сказал отец. Он подумал, что “не может быть, Трихвост наглец ещё тот конечно, но он ведь кита третьего года спас”.

Их телега с гончарной утварью торчала в очереди между двумя возами с зерном. Кудлатые жеребцы зерновозов от нетерпения пританцовывали, и то и дело выдвигались в образовавшийся проход. Гарцевали, возвращались в строй. Стоявшие в очереди от нечего делать цокали языками, хвалили, зачем-то приценивались.

— Придержи своих, зерновоз. Придавлю ведь, — прохрипел Трихвост, судорожно дёрнув головой, будто ящерица.

— А ты не лезь без очереди, — сонно качнулся тот, но лошадей опасливо потянул за повод. Завизжал, ерепенясь, каурый.

— Зачем лиса слепого обидел, старый чёрт, да ещё хвост бедолаги себе привесил? Для красоты, видать! — крикнул отец Скоры, запрокинув голову.

Стало тихо.

Скора видел, как задёргался глаз у отца, и сам забоялся за него, да и за себя, чего уж там, душа замерла. Трихвост, махина эта бездушная, поди, прихлопнет, не задержится. Но как же лиса жалко. Глаза отыскали на чешуйчатой шкуре белый, отчаянно мечущийся на ветру хвост.

Народ отхлынул от дракона.

Скора втянул голову в худенькие плечи, но настырно посмотрел в огромный глаз с узким зрачком, уставившийся на него. Глаз крутанулся с него на отца и обратно. Громыхнул будто гром. Туша затряслась. Гром стих. “Поди разбери, смеётся или рычит, сейчас прибьёт или подождёт”, — зло сплюнул Скора.

А Трихвост вдруг встряхнулся и ощетинился весь! Скора похолодел. “Ну чего плеваться вздумал, придурок, только на отца гнев навлечь, меня поди эта туша и не заметит!”

Скора видел до мелочей лес чешуин, вставших на ребро. Запах пошёл удушливый, звериный. Лысое и противное серо-чёрное тулово змея в ложбинах, будто донышки высохших в раз озёр…

И вдруг вскрикнул.

Там, где трепыхался белый хвост, в одной из таких ложбин, лежал лис. Потянулся задней лапой, длинно так, всласть, и опять спрятал под себя. Спит... Лис спит! Сердце запрыгало радостно. Мрачное, безысходное, смертное, навалившееся вдруг рассеялось.

— Не буди, — пророкотал дракон. — Пусть спит бродяга. Отправился на дальний остров к другу, да силы не рассчитал. Он же медленно телепает. Смотрю, сидит у дороги. Так, уставившись на соседнюю ёлку, и попросил довезти.

Лис спал, свернувшись клубком, будто в гнезде. Чешуины улеглись, и хвост белым облачком замотался на ветру.

Послышался смех. Люди растерянно расходились, потому что смотритель на вышке уже кричал, крутясь во все стороны, чтобы торопились, “что я вам тут до ночи сидеть буду, как чайка на рифе”… И все заспешили. Телеги заскрипели, въезжая на каменные плиты моста. Ветер крепчал. Собирался шторм. Обычное дело — проезд будет закрыт. В шторм волной смывает всё, что окажется на пути у взбесившейся воды, мост заливало полностью.

Трихвост ждать не стал — по мосту пройти ему не успеть — подошёл к краю пристани, перевесился тушей вниз и скользнул с невысокого обрыва. Все ахнули, свернули шеи, чтобы посмотреть. Ведь старик давно не летал, сверзится в море, к Веде не ходи! И продолжали ехать. Возвращаться — плохая примета, всё пойдёт набекрень, неизвестное влезет в твои дела и перемешает их по своему усмотрению, идти надо только вперед.

А Трихвост вывернулся у самой воды, коснувшись брюхом гребней волн, и стал тяжело уходить влево, там противоположный берег пониже, легче будет приземлиться.

Вереница возов, телег, пеших и всадников тянулась до самой бури. Уже смотритель охрип, призывая не втягиваться больше на мост.

— Нельзя, вода высокая идёт! — орал он, вытирая катящийся градом пот.

Стояло душное затишье, как бывает перед грозой. Однако вода в проливе уже грозно поднялась, выгнулась. Между островами ещё тихо, но верхушка маяка на Маяковом уже была почти скрыта сеткой то ли дождя, то ли клочьями тучи.

Непогода она такая, что принесёт — не известно никому. Однажды принесла кита. Кит перегородил пролив. Возился так, что разворотил тушей берега, а сдвинуться с места не смог. Поднялась вода и затопила берлогу Трихвоста. Трихвост согнал лошадей со всей округи. Отыскал и вытянул из берлоги огромную бухту каната из воловьих хвостов, впрягся сам и тащил кита до глубокой воды.

Кит уходил и пел. Песня его нелепая, пронзительная долго висела над морем. Трихвост до ночи сидел на берегу. Скора тогда мотался поблизости, хоть отец и кричал ему, чтобы он уходил.

— Эти громадины придавят и не заметят. Может, и прольют потом слёзы, но придавят, тебе будет уже всё равно. Иди домой!

А Скора не мог отвести глаза от бухты из воловьих хвостов. Это какие же волы должны быть, если хвосты у них такие, что ему руками не охватить?! И Трихвост, и кит, и волы эти, они не здешние. Нет, не здешние. Но откуда они?

— Древние они, — сказал тогда отец, пожав плечами и опять тронул гончарный круг…

Смотритель ещё кричал, а волна уже перекатывалась через мост.

— Кажется, все успели?! — крикнули сзади.

— Кто-то шёл, когда поднялась вода! — раздался хриплый звучный голос зерновоза.

Зерновоз укрылся дерюгой, теперь выглядывал из неё, словно черепаха из панциря. Скора обернулся и стал всматриваться в мутную толщу воды, обрушившуюся, как если бы она уже где-то поднялась и шла, шла, пришла и свалилась на их головы.

— Говорят, Веда позади всех плелась, — глухо крикнул отцу ехавший рядом всадник, завязавший на голову и лицо шейный платок.

— Веда?! Эх, жалко! — выкрикнул в ответ отец.

А что тут ещё скажешь? Люди двигались в непогоде как привидения. Помогали застрявшим. Отец отдал запасное колесо рыбакам с Маякова острова. Те крикнули, что вернут обязательно, что они должники, что отец им как родная мама. Скора рассмеялся, уже не замечая дождя. А дождь вскоре стих до малого, но продолжал настойчиво барабанить, приводя в окончательную негодность выходные платья и бархатные жилеты, жёлтые кожаные башмаки и нарядные плащи. Размытая скользкая дорога казалась бесконечной.

Голоса меняющих колеса, выясняющих, не смыло ли ещё кого волной, ругань хозяев столкнувшихся телег... А вдруг и правда последней шла Веда? Вспоминалось её приветливое лицо и какие-то совсем прозрачные глаза. Ветер то стихал, то усиливался, но уже не был таким страшным, как в первые минуты шторма.

— Буря ещё может набрать силу, это затишье обманчиво, — крикнул, стараясь перекрыть шум воды и ветра, поравнявшийся с ними молочник. Он часто покупал у отца кувшины для молока и миски для творога. — И что толку, что платили маяковым за предупреждение о непогоде всем миром? Они сами не знали, что приближалась буря!

— Море обманчиво, — мотнул головой отец.

Дорога уже петляла между холмами. Значит, скоро откроется Яблочное, поселение, где раз в году проходила ярмарка.

— А волшебник придёт в этот раз? — спросил Скора.

— Не знаю, сынок. Пусть приходит. А может, он обиделся на нас? Иначе как могла разразиться такая буря, когда все люди переходили мост? Когда я везу с собой белого единорожка? Метеля зерно везёт, Онопля — молоко да творог. А? Никогда такого не было. Будто сумерки ночные не расходятся до конца. Оно ведь, ночью, понятное дело, всякое случается, на то и ночь. Слабину людскую чует, темнота расселяется повсюду, цепляется, если место есть. А ты ей места не дай, хоть миску новую, хоть лепёшки хлебные, да подсунь. Она и скукожится, скучно ей станет. А если что чудесное случится, колокольчик вдруг певучий слепится или звезда упадёт, для тьмы совсем смерть! Известное дело, хорошо, если поблизости волшебник есть. Хоть наш и чудак совсем, и больше на злого нетопыря смахивает. У него, говорят, из тыкв такое родится, что даже произносить неохота. Волшебники они ведь тоже люди… А у меня единорог этот никак не выходил, чернеет и всё, на три раза перекрашивал.

“Болтлив я стал, самому противно. Что несу?” — подумал отец про себя и обернулся. Он сидел, закутавшись в плащ и нахлобучив капюшон. Вода текла струйками, плащ уже почти промок.

Скора увидел лишь глаза отца — уставшие-уставшие. Вот опять их Ветер, небольшой конёк, чёрный, в белых яблоках, заскользил по грязи, и задребезжала посуда в телеге. Отец поморщился. Сколько побилось товара, не хотелось даже думать. Больше всех Скоре было жаль ту фигурку белого единорога, которую отец обжигал последней, уже поздно вечером, и оставил её в печи до утра. “Кажется, тогда, — говорил он, — глина приобретает особенную звонкость. Надо проверить”. Отец уложил единорога в корзину с тряпьём и соломой уже утром.

— Звонкий единорожек получился. Если удастся продать всё, то хватит тебе на учёбу ещё на одну зиму, — сказал отец.

Учился Скора у Хварли, у того получались удивительные кухонные вещицы. Их даже посудой было трудно назвать, такие они были красивые. А Хварля как-то увидел колокольчик на подоконнике возле лавки Скоры. Хварля взял его, покрутил. Колокольчик нежно заныл, запел. Хварля хмыкнул и приложил к уху.

— Ты сделал?

— Отец.

Хварля опять хмыкнул. Поскрёб ногтем бочок колокольчика, постучал, послушал, кивнул сам себе.

— Такие штуки так просто не случаются, — сказал Хварля, подмигнув. — То всё горшки лепил, а тут вдруг такое. Колокольчик-то звучит!

— И что? — вызывающе буркнул Скора. Как если бы приготовился, что его сейчас ударят в больное, в живот или по ноге, если кованным башмаком, то мало не покажется.

— Дело тёмное, — протянул Хварля, нехорошо усмехнувшись.

И вышел из комнаты подмастерья.

Скора не хотел возвращаться на учёбу к Хварле. Но и отцу не рассказывал о том разговоре, как такое расскажешь. Отец засуетится, замечется, ему неловко будет. Так бывает, когда вроде и не виноват, а не оправдаешься, за глаза потому что оговор сделан…

Скора свернулся в телеге, обняв тюк с тряпьём и кувшинами, думая, что спасает их от тряски. В этом же тюке сверху лежала корзинка с единорогом. Её Скора придерживал подбородком. Солома и тряпьё под совсем немного промокшим старым заячьим пологом согревали. Было тепло, хотелось спать. Сквозь сон слышался разговор отца с подъехавшим одним из зерновозов. У того было смешное имя Метеля. Он говорил, что зерно зимой поели крысы, посевы побил по весне град, во время прилива поднялась вода и не ушла, и теперь до поля приходилось добираться в два раза дольше…

Говорил-говорил… А Скора почему-то оказался посреди поля на большом вросшем в землю валуне. Стоял и смотрел в небо. Небо синее-синее, высокое-высокое, лёгкое-лёгкое. Снизу доносился какой-то писк. Скора крутил головой и не мог увидеть, кто так пищит. Оказывается, это была Веда. Она стала маленькой девочкой, стояла посреди ржи и махала ему руками. Кричала. А крик получался тоненький, будто Веда находилась отсюда далеко-далеко. Но иногда слова странным образом долетали до него на его валун.

А степи вокруг не стало. Ветер свистел в ушах. Скора выглядывал из своего укрытия, сердце колотилось от страха, вода была совсем близко. В воду летел белый комок. Комок развернулся, оказался белым лисом. Лис вывернулся, попытался планировать, распластав лапы, отчаянно руля хвостом. Но лиса смяло ветром, бросило и ударило о воду.

Где-то рядом гулко билось ещё одно сердце. Огромное оно колотилось тяжело, со свистом. Дракон уходил влево, пытаясь найти место для посадки. Но вот он начал возвращаться. Заметил пропажу? Заметил, что было тепло боку, а теперь лишь холодный ветер пробирал чешуины?

С моста метнулась человеческая фигура. Прыгнула, нелепо и сильно замахала в воздухе руками, будто собралась взлететь, закричала, но не взлетела. Упала в воду близко от белого комка.

Тот болтался некоторое время в волнах безвольным ошмётком. Шерсть, это она держала лиса на плаву, промокая неспешно, отдавая тепло и воздух.

Человек вынырнул на поверхность, захватал воздух ртом, забился, но настырно двинулся к лису. Ухватил его, прижал к себе, из последних сил удерживаясь на плаву. Волна то и дело скрывала лицо.

Человек, запрокинув голову, посмотрел в небо. Веда… Это она. Мокрая, с прилипшими волосами, с кажущимися огромными глазами, она сейчас походила на вынырнувшую из воды большую рыбину.

Дракон спускался всё ниже, Скора слышал, как надсадно свистело старое сердце большого зверя. Вот огромные лапы-крюки вымахнули вперёд, погрузились в воду, ухватили человека.

Море поднималось, выгибалось горой, будто не хотело отдавать добычу. Дракон тяжело пошёл вверх, вновь набирая высоту…

Слышался тонкий писк. Девчонка махала ему руками.

— Веда, я плохо слышу! — крикнул Скора.

И проснулся. Так всегда бывает, когда пытаешься заговорить во сне.

Дождь кончился. Дул пронзительный ветер. Степь ерошилась метёлками травы. Телеги почему-то остановились. Люди потянулись куда-то вперёд, отца не было рядом. Скора выбрался и тоже пошёл. Побежал, потому что увидел впереди толпу.

Перед обозом лежал Трихвост, вытянувшись в полный рост, бросив лапы вдоль туловища, будто его волокли за шею. Но он смотрел. Смотрел на людей, на происходящее, как смотрел бы, сделав всё, что мог. Он бороздил долго. То ли падал, то ли тормозил своими корявыми лапищами. Чёрная полоса, вспаханная драконом, тянулась от самого моря. Перед Трихвостом лежал смятый куль и белый комочек.

Когда Скора подбежал, куль оказался неподвижной Ведой, лежавшей лицом вниз, а комочек вырос в сидевшего очень прямо, смотревшего в сторону моря, белого лиса. Скора упал на колени перед Ведой. Сунулся к ней, зашептал в ухо:

— Не умирай, я понял, что ты говорила!

Её голос из сна ещё стоял в ушах.

Но Веда не ответила. Только шорох высокой травы и ветер. Кто-то говорил, что надо похоронить, и что скоро Яблочное и надо успеть занять дом получше, для ночлега.

Белый лис сильно дрожал на ветру.

Откуда-то появился отец. Бросил куртку на лиса, закрыл глаза Веде. Обнял Скору.

— Веда умерла только что, обессилела. Трихвост рассказал, как Лис упал в воду, а Веда увидела. Прыгнула за ним. Вытащила и долго была в воде. Как держалась, непонятно. Потом дракон вернулся и поднял их обоих. Если бы не эта буря. Они вымотались совсем. А Веда просто не выдержала, ей очень много лет. Сколько ей лет, ты помнишь? А ты, Метеля?

Никто не знал.

До захода солнца Веду похоронили. Людей было немного. Зерновоз Метеля, Скора с отцом, пятеро рыбаков с Маякова острова да народ с Яблочного — на ярмарке Веда бродила подолгу, её все знали, кормили. А ночевала она в степи, стен боялась. Вытянется в траве, ладоши сложит под щёку и смотрит в небо, пока не уснёт.

И не то, чтобы любили Веду как-то особенно, просто удивила она всех. Было то ли больно, то ли неловко отчего-то. Лиса вот спасла.

Дракон возвышался всё это время чуть поодаль. Суетился и лез помочь. Гремел чешуей, фыркал, обдавая горячей волной воздуха и слюнями, говорил:

— Глубже рыть надо, не мыша хороните.

Протягивал лапу, растопыривая когти. Люди с криками разбегались в разные стороны. Трихвост выгребал одним махом тяжёлую, веками непаханую в этих местах каменистую землю. Солончаки. Весной цветут, к осени в пустоши белёсые превращаются.

Белый Лис неприкаянно мотылялся среди людей. Не сиделось ему возле ямы, кружил вокруг укутанной с ног до головы в покрывало такой непривычно неподвижной Веды. Когда же могила наконец сложилась в холмик, укрылась дёрном, Лис лёг, положил голову на лапы и затих. Будто что-то завершилось наконец, пришло к понятному или хотя бы к тому, что не изменить. Просто так есть.

Молчали недолго, и стали расходиться. Люди потянулись в Яблочное, но про ярмарку уже думалось по-другому, не так радостно — место занять получше, товар разложить пораньше, прикупить пирожок с яблоками на перекус, здесь они чудесные и пекут их рано поутру и почти в каждом дворе, когда ярмарка начинается. Сады тянутся сплошь до самых предгорий.

Дракон, прихватив лиса, пошёл степью по колышущемуся морю травы. Ещё долго виднелась шагающая чёрно-серая гора.

Невысокий холмик затеряется, зарастёт в степи возле Яблочного, только и примета, что где-то ближе к морю и по правую руку от тропы. Камни свои Веда потеряла, когда прыгнула в воду, и только один оказался в кармане широкого кожаного пастушьего платья. Камушек положили с хозяйкой.

Волшебник появился к вечеру второго торгового дня. Он был очень грустный и катил перед собой тележку на одном колесе. В тележке лежали огромные тыквы и кабачки. Волшебник долго выкатывал тыквы, складывал неровной горой кабачки, возился с колесом тележки, потом бросил её в стороне, сел на одну из тыкв, упёрся локтем в колено, а подбородком в кулак.

И замер. Его кафтан был испачкан землёй, а очки перевязаны носовым платком, чёрные волосы выбились из туго схваченного хвоста.

Лишь один раз волшебник оживился, привстал. По дороге между рядами шла жена часовых дел мастера с дочерью. Глаза дочери, чудесные серые глаза, искали в толпе книжника.

Но Петер книжник разложил свои календари и книги далеко отсюда, поближе к улыбчивой жене портного. Та мастерила замечательные пуговицы из ракушек и из всего, что только попадало ей в руки, и теперь продавала их.

Семейство часовщика промаршировало мимо волшебника.

Однако тот ожил.

Вышел вперёд, заступив дорогу девушке. Она грустно улыбнулась. Её улыбка была славной, но немного и насмешливой. Или это только показалось ему? Волшебник протянул девушке ладонь. На ладони в миске с водой плавала рыбка. Вот миска исчезла, а вода и рыбка — нет. Большая капля воды переливалась на солнце. Рыбка сверкала чешуйками, будто отлитая из серебра.

Скора вытянул шею, боясь упустить чудесное.

Девушка обошла волшебника и пошла дальше.

Торговка справа от него сказала покупательнице:

— Наш волшебник скоро и розу сотворить не сможет. Рыб одних.

Волшебник вспыхнул. Брови его горестно взлетели, рука поднялась и опустилась. Рыбки не стало. Миска разбилась вдребезги. А с неба крупными каплями посыпал дождь. Потом камни. Они сыпались редкие, мелкие, но становились всё крупнее.

Торговцы, прохожие, все, кто были на улице, закричали от ужаса, выскочили из-за своих прилавков.

— Что тебе стоило постоять, посмотреть на чудеса!

— Отвяжись от неё, она не любит тебя!

— Что ты себе возомнил, волшебник! Да ты ничего не умеешь, бросаешь в людей камни! Ты ведь хотел усыпать её путь розами, а посыпались каменюки?!

Засмеялись. Захохотали.

Девушка побежала, закрывая голову. Мать её что-то кричала в ответ торговцам, но её не было слышно.

Камни запрыгали по дороге, заплакал тоненько и надсадно ребёнок.

Волшебник зажал лицо руками, и дождь из камней прекратился. Волшебник стал собирать свои тыквы и кабачки в тележку. Кажется, он плакал. Торговка в шерстяной накидке увидела это и замолчала, подошла и стала торговать у него тыкву.

— Вот эту. Она у вас замечательная. Рыжая и пахнет дыней, такие росли у моей матушки.

— Даже не знаю, правда? — спросил волшебник, поправив очки. Голос его дрогнул.

Подошла подружка торговки, та, которая была в голубой вязаной шали, и строго указала на кабачок.

— Пожарю-ка я сегодня оладьи, по твоему рецепту, Маля.

Вскоре у волшебника разобрали весь товар. И он достал дрожащими руками последнее, что припас, — корзину яблок из своего сада. Их он раздал мальчишкам.

Когда он потащился устало прочь с ярмарки, катя за собой тележку, пошёл тихий тёплый дождь.

— Отмяк, отошёл парень, — покачала головой Маля.

Дождь вскоре кончился, и выглянуло солнце. На ярмарке было как-то особенно тихо, валялись камни на дороге, пахло рыбой и жареными пирогами, мальчишки пинали куриную голову, её отбирал у них бродячий пёс...

— Хороший день был, — сказал вечером отец.

— А волшебник теперь что? — неуверенно спросил Скора, уже сквозь сон, но держа в руке ватрушку с творогом.

Они устроились на сеновале в придорожной харчевне. Рядом стояли миски с остатками густого куриного супа.

Отец помолчал. Поморщился, чихнул. И сказал:

— Ну, что теперь поделаешь. Несчастливая любовь она такая. Сердце-то каменеет, а то и чернеет. А потом оживает. Пройдёт. Он справится. Насчет кого другого я бы ещё посомневался, а этот справится. Старый он — наш волшебник, это от любви он так помолодел.

— Из древних?

— Из них.

— Это он кита спас?

— Он, кто же ещё. Волшебник в Туманном крае один…

За два дня распродали всё, что не разбилось в бурю, и решили возвращаться. Утро выдалось пасмурное, но тёплое. Буря уходила всё дальше, только её ворчание слышалось в бешеном шуме прибоя. Травы катились волнами от предгорий с садами, тёплый воздух пах яблоками, сливами, неспелыми грушами, чем-то ещё, и названий всех не упомнишь.

Ехали, не торопясь, собираясь заночевать на этом берегу и переправиться утром, без спешки. Вспоминалось всё, что произошло в эти дни.

— А камни Веды с Серебристых предгорий. Да. Только там такие водятся. И хорошо, что не стали продавать единорога, — говорил и говорил отец, покачиваясь в такт ходу Ветра. — Жаль мне его было. А есть в этих единорогах что-то от Веды! Или в ней от них? Эх. “Не верь глазам своим, девочка, мир прекрасен”. Мать, наверное, ей крикнула, а она запомнила. Не зло злосчастное, что с ней случилось, а вот это и на всю жизнь. Н-да… Я боялся, что чёрное опять проступит сквозь краску, — в который раз отец перевёл разговор на единорога, вынув игрушку из корзинки, отряхнув солому и развернув тряпьё. — Но, наверное, после спасения Белого лиса можно было и не бояться. Это как если бы давно дымила печь, а Веда распахнула дверь, и стало легче дышать. Жаль, что про единорогов больше никогда не услышим. Понимаешь, вот раньше было стадо единорогов у Ведов, и все знали, что они есть. Потом не стало стада, но мы видели Веду, и помнили, что они были. А теперь уйдёт и память о них.

— Не уйдёт, — сказал Скора упрямо, мазнув кулаком по покатившимся слезам. Он хотел сказать, что знает, где спрятаны единороги, что Веда рассказала ему, но промолчал. Он помнил, как девчонка, строго приложив палец к губам, отчаянно мотнула вихрастой рыжей головой и исчезла. — Где-то же они есть?

— Не знаю, — рассмеялся отец, — по-моему это сказки. Говорили, что последний раз видели стадо в Серебристых горах. А потом они исчезли. Теперь там город.

“Город? Как же так… Ведь Веда сказала, что единороги живут в Серебристых горах, только там и нигде больше!” — подумал Скора, он ошарашенно молчал.

Глиняный единорог лежал перед ним в соломе. Вытянувшись вперёд, зверь смотрел куда-то вдаль. Сухая красивая голова запрокинута назад. Скора рассмеялся.

“Конечно они есть. Иначе как бы отец слепил этого? — хитро прищурился он. — Нет, они как те волы или кит, которого отпустил Трихвост, или сам Трихвост, он тоже из них, древних, их просто надо найти…”