Музей даёт добро
— И что вас привело в мой скромный кабинет?
Директор музея впер меня взгляд, словно двустволку заряженную пулями на кабана.
— У меня проблема, — признался я.
Я долго думал, как сказать, как построить слова, чтобы они заполнили голову директора. Я виноват? Так случилось? Не позволите ли вы мне? Именем Революций? Или, наоборот, Контрреволюции?
Директор молчал. Тяжелый, с серой кожей, и сеточками морщин, в твидовом костюме слегка грязным воротником.
— Какая?
— Я пытаюсь ограбить ваш музей, — произнес я.
Капельки пота медленно стекали по загривку.
— Сколько раз?
— Семь, — честно признался я.
Директор задумчиво постучал по печатной машинке, а потом достал из стола желтоватые листы, словно унылые старики, они получили надежду услышать новую историю.
— Вы или очень умный или очень глупый. — Старики переместились ко мне на стол, рядом медленно прикатился карандаш.
— А другим сколько надо раз, чтобы понять? — спросил я.
Если бы пот стал кислотой, то давно прожег мою кожу, мышцы, и терзал сахарные позвонки хребта.
— Есть люди, которое до сих пор, каждое утро сходят с поезда и пытаются, пытаются нас обокрасть.
Я вспомнил крики на перроне, надрывные, раненные, как человека, который потерял разум и скатится в состояние безумия. Звали врача, звали полицию.
Перрон, с него начиналось каждое мое утро, я открывал глаза и стоял перед сероватым зданием вокзала. Играл патефон, разудалую песенку, слова которой Зиновий Ляпин знал наизусть, иначе понять не возможно. Патефон безбожно трещал, игла затупилась, как штык красноармейца о тела белой швали.
А дальше я начинал искать музей, чтобы найти только одну вещь. Правда, сегодня решил попасть в кабинет директора.
Тяжелая, дубовая дверь открылась и кабинет просочился высокий, худой как палка в заборе, человек. Лысоват, с круглыми очочками на тонкой, погнутой оправе, он аж светился бледностью. Тут, в это забытой всеми властями, городке, посередине степи, солнце имело возможность прожаривать все и всех, как прожаривают огнем каменные стены покрытые плесенью.
А он бледный.
— Зиновий Ляпин? — спрашивает он робко.
Это я, Зиновий Ляпин. За семь дней уже привык, что я Зиновий Ляпин. И что с того, что дни в календаре не меняются, и как третий день весны начинается утром на перроне, так и заканчивается... По разному он, тварь такая, заканчивается.
Я внимательно смотрю на бледного. Кац Сергей Вениаминович, смотритель музея, человек, который меня ловил три раза. Или четыре? Если считать тот случай, когда кто-то кинул мне камень в голову?
А может и не камень, может трубой железной, или этим, артефактом каким-то двинули... Я его изучал и директора изучал, и что мог, изучал...
— Я. Красноармеец Ляпин, мастер по стрельбе, умею писать и верен нашему движению. Приехал с проверкой от Партии. Вот бумаги.
Расправленный листок лег на стол. Солнце заливало комнату светом, но казалось стол впитывает его и наливается чернотой.
— Настоящие? — спрашивает Директор.
— Обижаете. Крестик лично ставил товарищ Шотман.
Воротник шинели тер шею, как конопляная веревка, правда сшита шинель — по заказу Двора Императорского, чтобы он сгнил, и предназначалось для парада победы в Берлине.
Буденовку я бросил на стол, с новенькой кокардой, в виде пятиконечной звезды с плугом и молотом, память услужливо подсказала: приказ народного комиссара от 29 июля 1918 года...
Эта интеллигенция в странных пиджаках, рубашечках, при галстучках, правда выбриты, без усиков и бород, как любит в городах... Странный городок, странный директор, странный Кац...
— Это ваша легенда? — спросил Директор.
— Хорошая легенда. Мне всегда помогает, а если нет, то помогает кулак, — я стукнул по столу, — и мой наган. Мой наган, как хулиган, дерзок и резок, так что лучше вам не проверять меня на испуг.
То что у вас творится, вот это, день начинается новым днем, патефон ваш дурацкий, перрон... Еще раз это повторится, и вы перед Властью ответите. Кто вас сюда вообще назначил?
— Берия, — ответил Кац.
— Не знаю такого, — признался я.
— Пока не знаете. Он сейчас еще не на нужной должности, в контразведке пылит, — говорит Кац.
А Директор смотрит на меня, пристально смотрит. В детстве, когда стеклышком луч словишь и на мурашку направишь, вот точно так смотришь, как она метаться начинает...
Директор легким движение скидывает мою буденовку со стола, да так удачно, что летит она не пол, а стул.
— Зиновий, я уж-то решил, что вы на правильном пути, что поняли, наше место, это как банка с медом, в него легко попасть, в нем сладко жить, но вот пути назад...
— Его нет? Вы мне угро...
— Я не угрожаю. Однако, будите нам не всю правду говорить, то и я вам помогать не стану. Вот зачем вы тут?
— Ограбить, — угрюмо повторяю я.
— Значить, даже ваша бумага не дает вам возможности забрать у нас... Что именно забрать?
— Я сам еще не знаю. Сказали, есть у вас такая вещь, которая раз и все...
— Ну, музей у нас большой, много вещей из степи ветер принес, много привезли с Запада на поезде. Зиновий, давайте так, вы сейчас с Сергей Вениаминович, начнете свой обычный путь от перрона. И каждый шаг пройдете, а потом мы снова встретимся и подумаем, что вы искали и можно ли это вам дать своровать...
— Экспроприировать, — вдруг вырвалось у меня.
— Это чуть позже, а теперь начните это день с самого начала...
Кац оказался дотошный, как касторовое масло. Я провел по лысому черепу, почесал ранку, которая уже заживала, и в десятый раз зарычал на него:
— Зачем нам снова переться на вокзал и снова повторять мои действия? Что это изменит? Да и пыль эта, которую поднимают на дамбе... Пустыня, чтобы меня вши ели...
— Дамба почти готова, а потом сменится русло реки и она потечет в наш край, который зазеленеет. Это я вам точно говор, хотя есть шансы...
— Зачем?! — опять спросил я, хотя мы уже стояли перед вокзалом.
— Я вам все объясню, честное слово. Начнем?
К моему удивлению машина с носилками, на которых лежал привязанный человек, еще не отъехала. Я присмотрелся, да мертвяков я видал не мало, но этот был странен. Слишком он маленький, карликовый, вроде на вид взрослый мужик, а росточком не очень, хотя голова крупная.
Я догадался спинным мозгом, или тем, что пониже, этот тот, крикун. Крикун, который вопил... Что же там он нес? Не на русском, на другом языке, который я, Зиновий Ляпин не знал, но вдруг холодные пальцы пробежались по ранке на голове, скользнули под кожу, кость, апоневрозы, погрузились в мозг и начали эти пальцы играть, перебирая словами, и вдруг я осознал.
Этот мужичек кричал, что устал каждый день начинать в поезде, что он все расскажет, что он...
— Жаль, даль что он решил укоротить себе век и теперь никому ничего не расскажет, — словно читая мои мысли произнес Кац.
Я сплюнул на гранит, прямо после уборщика, и зло сказал:
— Жрать я сначала пошел, вот прямо к тот тетке с засаленным фартухом. Кулебякой она торгует, с рыбой, хреновой, как моя жизнь до революции...
— Зиновий, но какая же рыба у нас в степях? Только привозная. Значит, не очень и свежая. Надо брать с саранчой, или с сусликами, вот тогда она вкусная. Давайте я заплачу, раз вы гость нашего городка.
Я сплюнул еще раз, уже на сапоги уборщика, тот зыркунл на меня, на мою буденовку, но ничего не сказал, хотя в прошлые разы именно он указывал пусть в музей, рассказывал, как пройти по главной улице, возле засохших деревьев повернуть налево, и свернуть возле колодезного журавля. Не удивлюсь если он и есть одним из соглядаев этого чертового музея.
Я мельком зацепил спальную стрелу уходящую в даль, четкий монорельс, толстый удав из стали, который вел в степь и казалось, что он пронзает не территорию степи, а знатно что-то большее, что-то значительно сложное для понимания Зиновия.
— Нам проложили недавно, года три тому, иначе ни как с дамбой, — словно читая мысли сказал Кац.
— Что с дамбой? — спросил я.
Тетя вытерла руки о фартук, принялась пересчитывать деньги. Странно, когда я платил, то понятно, я то приезжий, а вот Кац, он же в этом мерзком клоповнике должен был знаковой фигурой: рост и бледный. Я вообще удивляюсь, как его святой водой не кропят, или не крестят в тайне... А нет, тетенька так и сделала, правда украдкой.
— Берите, соколики, свежее все, с пылу да жару, с петухами стала, все наделала, все распродать надо, бо коплю я, коплю не трачу...
Я вспомнил кисло — теплый привкус блевотины на третей день после кулебяки, рвало меня как из шланга. Смешно, но тот день я не умер, а провалялся мешком до вечера, а там решил переночевать в клоповнике... А на утро, снова прибытие поезда на перрон.
Как я умом не тронулся? Пулю себе не пустил? Не знаю, вера в Революцию меня спасала, и еще холодок этот в мозгах. Отрезвлял.
Хотел сплюнуть еще раз, но сердце защемило, заболело оно, слуга это конечно, все не может привыкнуть что пришли рабочие в власти, нет теперь слуг. Не сплюнул. И даже достал мятые бумажки и кинул на прилавок тетеньки.
Отгрызая куски кулебяки, слушая благодарность я широкими, революционным шагами двинулся дальше, как и лежал мой путь в четверых случаях.
Кулебяка с мясом оказалось вкусной. Легкое облака скрыли солнце и шинель перестала давить на плечи. Эх, как же хотелось выхватить наган и пульнуть в Директора, а потом в Каца. Или Каца, а потом в Директора. Попасть к кабинет это мой крайний план. Я много где побывал, много чего успел узнать, и решил, что самая ценная вещь должна у него лежать. Я бы тоже так сделал, чтобы всегда под моим присмотром. И я соврал. Я не видел, мне не говорили, но откуда-то я знал, что ищу: шарик, яркий шарик приливами синевы.
Кац отламывал маленькие кусочки и напоминал мне цаплю, длинный шаг и он уже догнал меня, еще и опережает. Курвиметр, е-мае, чтобы курв определять.
Город струился улочками, кидая под ноги песок, изредка брусчатку, которая вырастала песчаником в заборы до середине пояса, прикатывалась дальше в дома и пристройки. Городок растекался по горячей степи, кляксой, пятном, наростом. Дамбу им еще подавай.
— Первый раз я дольше на вокзале. Расспрашивал, осматривался, вдруг у вас еще полицаи или беглая контра недобитая тут осела... Крутился, вертелся. Да и второй день тоже, тока под вечер рискнул в музей.
Кац завернул в носовой платок остатки кулебяки и открыв листы бумаги скрепленными ниткой начал записывать. Мы так и шли, а он писал... И тут я понял, что мне не нравится.
— Это чем ты там каляки делаешь?
— Что, простите?
— Чернила где? Знаешь, перо такое, макаешь. Или это карандаш у тебя химический? А ну пакаж,
— дернул его за руку.
Серебристый предмет он не отдал, ловко вернулся, хотя я мог поклясться Революцией, что успевал его схватить.
— Вы правы, это ручка. Артефакт.
— Из прошлого?
— Нет, у нас много вещей не только из прошлого, а из будущего...
Ранка на голове у меня заныла.
— Вы хотите сказать что вещи из будущего?
— Как бы да и нет, Зиновий.
— Да или нет?
Он взял меня за рукав и чуть дернул в сторону. На мое место упала клякса птичьего помета.
— Нет, все наши артефакты, экспонаты и вещи из прошлого. Даже если они из будущего, — Кац вздохнул, — представите, что время закольцовано, но есть правила, мы из будущего не можем переносить вещи...
— А что можем? — спросил я.
— Сознание, мысли, образы...
Страх прошелся сапогами с железными набойками по моей спине. Не могут же они знать. Не могут.
И я начал его отвлекать, начал подробно рассказывать каждый день из прожитых в этом Городе. А ручка Каца строчила, как пулемет, когда мы срезали белую гниду, под корень срезали. Тра-та-та.
Он задавал вопросы, утонял и писал.
Мы стояли на центральной улице города, люди, дивные, плотные, шумные мелькали рядом с нами, а я продолжал:
— У вас решетка в окне на соплях держится...
Рядом прошла девушка с косичками.
— А потом я понял, что в подвал есть еще вход, и нашел его во дворе...
Инвалид без ног, с привязанной доской, пролез между нами.
— Забор у вас, такой, не Зимнего Дворца, конечно, но я разок зацепился и дернул полу...
Кац достал платок и протер гладкий, покатистый лоб. Скорее механическое движение, неосознанное, не смотря на солнце ветерок со степи пронзал острыми порывами.
— Зиновий, все я запил, а теперь уточню: вы в подвал смогли проникнуть?
— Два раза.
— И далеко прошли?
— Нет, — ответил я и пот предательски выступил на лице.
— Да-да, а дальше я вам устрою экскурсию по музею. Я все же, знаете, по профессии, экскурсовод.
— И вы мне покажите все что у вас хранится?
— Да. Покажу, но рассказать не смогу, есть вещи о которых и мы мало знаем.
Я облизал губы:
— Предлагаю напиться водицы из колодца.
Солнце стояло над нашими головами, а понимал, живым меня не выпустят. Зиновий не дурак, я в селе большом родился, на триста домов, да и жизнь заставляла, когда у барина с детства, а потом в город, к дяде, сапоги мастерить. А там и бандиты рядом, придут сапоги чинить, так только размер другой, не их, а несколько раз и женские. Так вот, один из них и сказал:
— Зиня, если мы при тебе текстом прямым, то или ты в нашей каголе или спишем тебя скоро...
Так и сейчас, покажут мне подвал... У самих есть такие подвалы, кровью там стены умыты, кости закопаны. Хе. Жилые же дома, и будут там жильцы жить и не знать, что на костях все время живут.
Вода оказалось ледяной. Зубы заломило, выворачивало из десен и острой болью отдавали в челюсть. Я умылся, стало легче. Потрогал наган, все верно, прорвемся. И не в такие передряги попадал. Эх, наган, наганище, сколько мразей ты убил.
И сейчас, найду этот артефакт, пулю им в лобешник их выпуклые и валить. По путям и пойду, аль нет, одного завалю, а второго ножичком сапожным да обстругаю, да выведет он меня...
Вот и музей. Охранник в берете и новой мосинкой нас встретил улыбкой на пожмаканном лице. Сука. А мне в спину стрелять, так это могет.
— Скоро дамбу запустят, Сергей Вениаминович? — спросил он.
— Скоро, недельку еще подождать.
Я уже уверено повернул на входе направо, протопал через коридор наплоенный запахом старой бумаги, опасливо проскочил возле постамента с рыцарем. Его копье меня нанизало в мой самый первый заход.
— Этот... У вас... Дерется...
— Да, страж— кукла от великого мастера Урфина, досталась нам по наследству. Мы чуть добавили процессором и полинимирилонов...
— Ага, — кивнул я, и лишь потом понял, что спинным мозгом осознал значение этих слов. Обновили они его, усовершенствовали. Вот только я, Зиновий, слышал эти слова впервые в жизни.
Ранка на голове заболела.
— Нам сюда, — сказал Кац стоя посередине небольшой комнаты. Он дернул за веревку люк ведущий на крышу, и он открылся, выплюнув из себя веревочную лестницу.
— Это же вход на крышу?
— Нет, это у нас вход в подвал. Хотя, вопрос сложный, шансы на правильный ответ не велики...
Я залез следом за Кацем, он закрыл люк, и чиркнул спичкой. Свеча мигнула, я ощутил спазм в желудке, словно меня кружат на качели, и... Свеча разгоралась, под ногами оказались не доски, а каменные плиты. Потолок терялся в темноте, и длинные ряды стеллажей казались бесконечными, как длинная стальная монорельса.
— Так что вы ищите?
— Оружие, — ответил я.
— Я бы удивился, получив другой ответ. Смотрите, вот топор Ивана Сусанина. Хотите его?
Топор темный от старости и крови лежал на верхней полке стеллажа.
— А что он делает?
— Он? Вы указываете на врагов и он сам их крошит, мелко шинкует... Это потом придумали историю, что в топи завел... На самом деле, там все было в изрубленных телах...
— А эта кукла?
Милое личико, фарфоровые ручки, напоминал девочку-пастушку.
— Ну это индивидуальное... Вы ее дарите, а он по ночам шепчет человеку слова и он сходит с ума... Король Франции, не помню его имени, так и не догадался от чего... — Кац покрутил пальцем возле виска.
Свеча вырывала куски пространства, и казалось, сделаю шаг в сторону и пропаду навсегда в жирной темноте.
— Мне надо сильнее, страшнее... — произнес я, чувствуя как начинает болеть голова.
— Насколько страшнее?
— Что можно стереть всех врагов с нашей планеты, — говорю и я сам удивляюсь. Ради этого меня направили товарищи по Революции? — это выглядит как шарик, шарик на котором нарисована наши материки, шарик, по которому можно провести и стереть ненужных...
— Тут такого нет, — отвечает Кац, он кладет руку на череп красного цвета, — клянусь на черепе первого человека, Адама, тут нет такого артефакта.
Я тянусь к нагану.
Нет, я что-то упустил... Карта, карта на котором компас со стрелкой из указательного пальца. Мы прошли мимо него, но что там было написано? Зиновий не успел заметить, а вот другой...
— Переместит тебя туда — куда душа желает, — шепчу я. Выхватываю свечу у Каца и рвусь назад, к полке... Он молча летит за мной, хватает за полы шинели.
Успеваю.
Хватаю.
И снова спазм в желудке, яркая вспашка по глазам!
Я понимаюсь первым. Мы словно в кратере, мы словно в вырытой огромной могиле, мы словно...
— Дамба? — спрашиваю я.
— Дамба, — отвечает Кац.
Он встает напротив, убирает в сторону полы пиджака и я вижу рукоятки пистолетов.
А рядом с нами — огромный шар, больше меня ростом, зарытый наполовину в землю.
И все понимаю.
Зараза.
— Он большой...
Насколько умно залить все рекой, вода экранирует и найти его в толще веков будет невозможно. Чертова дамба. Чертов Директор.
— Да. А вы думали что он какого размера? Небольшой? Вот почему вы искали именно в музеи. А мы то не могли понять... Зиновий, вернее, как вас лучше называть-то?
Кац достает платок вытирает лоб.
А боль внезапно разламывает мне мозг, словно вскрыли череп, и подставили голову под холодный дождь. Зиновий, это тело, Зиновий, это сосуд...
— Личность с семнадцатизначным кодом, — отвечаю я. Настоящий я.
— Это значит вы родились через тысяча двести лет от этого времени, — подсчитывает Кац.
— Да, во время последний войны, — отвечаю я.
— Это не так, это время Первой психоделической, но за ней будет еще три.
— Врешь, вша.
— Нет, я как раз родился после. Я ваш потомок. Вы тогда так испортили мир, что его тошнило от людей... А карлика помните? Это между второй и третьей, когда церебральные проявления кошмарности вылезут наружу. Телекинез, пиромания станут обыденным, как и неустойчивая психика... Не надо, Личность, не стоит тянутся за наганом.
— Почему?
— Вы не успеете. За долю секунды после вашего выстрела я перенесу свое сознание в прошлое и вас застрелю. Помните, как на вас птичка насрать пыталась?
— Нам нужно это оружие. Ваш музей, склад артефактов, должен нам помочь!
— Как вы помогли Зиновию? Не жалко его?
— У нас миллионы сходят с ума, стреляются, вешаются... А тут один человек..
— И вы, как паразит на его личности. Напомните мне, почему вы воюете?
— Ученые установили, что прогресса мы должны быть единые в стремлениях и целях. И они вывели формулу...
— Да-да, помню, ответ на один вопрос, какой цвет лучше: белый или черный. Из-за этого вы начали, мои предки, войну на уничтожение. Позорище... Но вы можете остаться. Как я когда-то, правда, я двадцать три дня начинал с перрона, прежде чем меня Директор дал мне выбор...
Выстрел.
Моя рука, вернее, рука Зиновия Ляпина, даже не успела ощутить холод рукоятки нагана, а сгусток синей энергии от пистолета Каца ударило мне в голову. Разрывая связи, выбрасывая меня из головы Зиновия через ранку, через которую я и проник...
Второй выстрел.
Тонкий луч ударил в меня и мир погас навсегда...
Крик пронзал перрон и пассажиров, словно кто-то проводил наждачной по нервам.
Зиновий Ляпий почесал ранку на голове. Рядом возник высокий, бледный человек в очочках и произнес:
— Мы рады вас видеть, Зиновий.
— Я представитель Революции...
— Да-да, мы все знаем. Пройдемте. У нас скоро запустят дамбу, и наш город начнет утопать в зелени.
— Зачем вы мне это говорите?
— Возможно, вы захотите у нас остаться... Шансы на это велики, как никогда...