По живым

Я споткнулся о труп маленькой девочки. Её голова от толчка откатилась в проход и теперь смотрела на меня чистыми серыми глазами. Каштановые волосы с розовой заколкой намокли в крови и лежали мокрыми прядями на мягком ковре. Практичное, коротковорсовое, стойкое к истиранию ковровое покрытие укрывало ступени прохода. Два ряда утопленных в пол ламп отделяли проход от кресел. На одной из них, на матовой белой поверхности, подсвеченная снизу, лежала ухоженная женская кисть. Изысканные колечки, глянцевые ноготки, мягкая округлость запястья заканчивались ровным срезом. И я порадовался, что срез обращён не ко мне.

Стекло лампы запачкано красным. Красное ещё не запеклось, но скоро свернётся. Лужи крови под ногами, хлюпают под ботинком, выжимаются из впитавшего ковра пачкающей жидкостью, исходят паром в холодном воздухе. После неё всегда холодно. Я поискал её глазами и...

И тут же вляпался в... Носок ботинка провалился в мягкое и теплое. Я поднял глаза, чтобы этого не видеть. Слепо перешагнул чью-то разрезанную голову.

Ярко освещённая сцена сразу приковывала взгляд. Серые, двухэтажные декорации изображали обшарпанную квартирку какого-то богемистого творца. На лёгкой металлической, почти проволочной с виду лестнице лежал труп полного мужчины. Лежал красиво, на первой, третьей и седьмой ступенях. Под лестницей что-то глянцевито отсвечивало в огнях рампы.

Показал всем свой богатый внутренний мир.

Я остановился и зажмурился, и надавал себе по щекам. Такое скотство — просто защита. Это не я, не я. Мне просто страшно, поэтому я так себя веду.

Я всхлипнул и удивился: я всхлипнул?

Снова открыл глаза. Зал казался пустым. Мягкие плюшевые тёмные кресла убегают в темноту неестественно-ровными рядами, геометрически, нечеловечески ровными. Их построение прорезают матово подсвеченные проходы, вроде того, в котором стою сейчас я.

Бархатисто-зелёные кресла кое-где липко испачканы. Не по уставу, слишком вольно, слишком кэжуал.

Матовые, такие же, как в полу, лампы светят со стен. Их света, слава богу, хватает только на крайние проходы. Если не смотреть на сцену и не смотреть на пол — всё в порядке. Почти в порядке. Маленький пустой зал уютного театра. Готов и ждёт зрителей.

Только пахнет трупами. Свежей, дымящей в ночном холоде кровью, парным кусками, ещё пять минут назад сидевшими в креслах, бывшими тогда людьми...

Желудок сжался, вместе с тошнотой во мне поднимался ужас. Заливал разум льдом. Рос, холодный, иррациональный, мертвящий.

После неё всегда бывает холодно. Как же холодно!

Замечаю впереди силуэт. Посреди зала, там, где он понижается, почти на фоне освещённой сцены, кто-то стоит.

Она!

Спешу к ней, спотыкаюсь, падаю с размаху, ладонями, в ещё тёплое, брызнувшее мне в лицо, встаю, цепляясь за кресло, иду к ней.

Она. Точно она! Тонкими дрожащими пальцами нервно суёт в рот сигаретку. Левой, окровавленной рукой. На белой бумажной палочке видны свежие и смазанные, буро-алые отпечатки её рук, её пальцев.

Видит меня, ухмыляется половиной рта, той, которая в крови. Кровь стекает по левой половине лица, течёт из-под волос по коже, стекает с лица, с углом выпирающей косточки на шею, и дальше, по ключицам, по торчащим наружу рёбрам, утекает ниже, туда, где не видно, за растянутый ворот старой футболки.

Глянцевитая, ветвящаяся потоками, так похожая на прорастание дерева корнями и ветвями в землю, в небо кровь. Или на удар молнии. Изломанные тонкие линии, сливающиеся в один поток.

Прихотливый арт вычурного гения на шиковом холсте.

— Ты... Ты что наделала... — внезапно пересохшее горло не слушается. Пока я с ним справляюсь, слышу её усмешку, и ору, сдирая горло:

— Ты что наделала?!

Она начинает ржать, складывается пополам, манерно отставив сигаретку, позволив футболке свалиться с плеча. Она бьётся в припадке смеха, бьётся конвульсивно, содрогаясь и даже смотреть на это больно.

Я бью её по лицу, она выставляет руки, мотает головой, выдираю из пальцев тонкое белое хрупкое сигареты. Вздёргиваю её кверху, футболка хрустит и рвётся под руками. Ору, трясу её за плечи:

— Ты что наделала, тварь?!

Бум отшвыривает... то ли меня, то ли её от меня. Она снова далеко, высокомерно задирает лицо кверху, словно показывает небу и господину, что у неё с лицом.

И теперь, когда она стоит под лампами, я тоже это вижу.

Левой растопыренной ладонью она проводит по окровавленной глазнице, стирает, будто снимает, кровь со щеки, и я вижу, что рана «проросла» рваными узкими трещинами в мясо дальше по щеке и ниже, туда, за ворот, и кровь на ней её, и глаза в глазнице нет.

Шепчу, опускаясь на пол, почти в кровь и в чьи-то мозги:

— Что же ты надела...

Шатаюсь, раскачиваюсь вперёд и назад, прижимая руки к лицу. Руки липкие, руки пахнут кровью.

— Я выбрала, — она опускается рядом со мной на корточки и шепчет, заглядывая мне в лицо единственным целым глазом, — Я выбрала, Морис. Я выбрала.

По окровавленным, разодранным губам блуждает улыбка, а взгляд отправляется блуждать по ещё почти живым кускам мяса.

Я закрываю глаза руками. Непоправимое.

Если бы я мог её убить... Если бы она могла умереть...

— Вирус Судного дня, Морис.

— Что?!

— Вирус, — она сидит передо мной на корточках, пошатываясь и нервно улыбаясь, разглядывая ужас, разложенный в полумраке зала, — Они за ним не уследили. Их эксперимент вышел...

Она снова улыбнулась и показала пальцами, будто ноты перебрала нежным движением тонких пальцев. И прорычала мне в лицо:

— Вышел из-под контроля.

Она встала и, оступаясь на... на телах, пошла к выходу. Обернулась:

— Вышел, как когда-то я.

И она снова начала ржать, не останавливаясь.

— Ты не выйдешь. Наши... Там, вокруг.

Она хихикнула:

— И что же они мне сделают? Убьют?

И снова захохотала.

— Я выбрала, Морис, выбрала.

И она пошла прочь, перешагивая длинными ногами... Босые ноги оставляют кровавые следы и я не могу отвести от них глаз, и ненавижу их. И её. Всю её ненавижу.

— Мист!

Она доходит до центральных дверей и садится. Прямо на пол, вытягивает ноги, опять мнёт в руках тонкую белую сигаретку.

— Девочку заразили первой, она... — движение пальцев, охватывающее весь зал, — Она где-то тут. Я почувствовала её сразу, как вирус вырвался. Её папаша припёр сюда колбу и попытался передать. Найдёте и колбу, и папашу, — она снова начала нервно хихикать, — Папаша старался, вот только колба... не надёжна.

Мист улыбнулась:

— Контейнер — надёжен, можешь передать это... Живым. А вот колба — нет. И девочке хватило. А потом она чихнула. Просто чихнула в зале.

Ты знаешь, я не вижу вирусы, я вижу зло. И оно проникло в каждого, и каждый понёс бы его домой.

И дальше, дальше, дальше...

Я следил за её затухающе шевелящимися пальцами.

— А потому я их убила. Прости, Морис. Ты хреновый куратор, Морис.

Я сидел с раскрытым ртом и не мог отвести глаз от раскрошенной до самого нутра сигаретки. Она их не курит. Она никогда не курила. Ломает в пальцах, сорит.

— Ты знаешь, ты знаешь, — она схватила меня за грудки, притянула, оцарапав кожу, — Ты знаешь, что такое вирус судного дня, а?

Она оттолкнула меня ладонью и воздела руки кверху:

— Я спасла мир! Я. Спасла. Мир. Я спасла мир, Морис!

Который вы, смертные, чуть не п... не потеряли.

Шепчу, глядя в пол:

— А по-другому было никак?

— А по-другому, — она встаёт, — А по-другому было никак. Нельзя было, понимаешь? Приходится выбирать... Выбирать между злом и злом. И выбор этот проходит по живым.

Я выбрала, за вас. Выбрала между злом и злом, между тем, что легко и тем, что правильно. Я вас, вас всех, спасла.

И она рычит, держит его за горло, близко, впритык к его лицу рычит:

— А ты, а ты что бы сделал, куратор, выпустил бы это в мир, а?

Она снова оттолкнула его и он, сидя на полу, оглядывая окровавленный, заваленный кусками трупов зал, пробормотал:

— Я не стал бы рвать их на куски.

Его взгляд вернулся к её лицу, мимо окровавленных голых ног, и он повторил:

— Я. Не стал бы. Их рвать!

— Что? — она улыбается, — Что?!

И снова смеётся. Её безумный смех взлетает к самым стропилам, и она разворачивается и уходит, и её белые, окровавленные крылья тащатся за ней.

— Как ты теперь... как ты теперь будешь... жить?

— Жить?

Она снова хохочет, а я думаю и пытаюсь угадать, как может умереть бессмертный?

Смеётся, приседает на корточки:

— А ты, Морис, как? После того, как ваши не уследили и допустили это, — машет рукой в сторону зала, — как будешь?

— Не уследили из-за тебя!

Она останавливается, крылья, белые и перистые, лежат концами на кровавом полу.

— Ты ушла. Ты оставила нас без предчувствия! Из-за тебя!

— Ну да, можно ещё покидать мячик этой вины, точно. И ты, мой куратор Морис, мог бы мне подсказать, что у вас намечается операция по поиску крысы в ваших рядах, чтобы я хотя бы знала, куда чувствовать!

Она уже орёт, и я вижу клыки в её пасти.

— И они, твои коллеги, могли бы не убивать... Не убивать... Не убивать...

— Найта?

Её глаза затуманиваются.

Найт умел слышать мысли. Точнее, это называлось «чувствительностью к...» Мист не запоминала всей этой абракадабры, она просто его любила.

А он чувствовал чужие мысли и сны, менять настроения и желания, он мог управлять человеческими стремлениями и мотивами. После него люди думали, что сами захотели того, что он им внушил.

Мист знала, потому что они, Мист и Найт, были симбионтами. Разделённые тела, но один на двоих дух.

Дети эксперимента, она стали его вершиной, его успехом, его номером один.

И умудрились выжить. Другие их ровесники и старшие погибали, а эта парочка жила. И в докладах писали о «невероятной психической устойчивости» пары 13-14, и гордились, и получали награды, а они росли и просто жили.

Спасали людей, когда велели, учились и взрослели. Всегда вместе. До того дня.

В тот день Найта вызвали, чтобы найти того, что задумал... убить сразу многих. Нужно было влезть в его мысли и или отговорить, или определить, кто он и где он.

Найт быстро зацепился за кончик его мысли, оставшийся на ручке двери, и быстро повёл группу, сужая и сужая круг поиска. Однако действовать надо было очень быстро, очень! И поэтому Мист была там, в этом «круге поиска». Принюхивалась, искала зло, как она умела, предчувствовала его, сосредотачивалась и, изо всех мыслей, изо всех мечтаний, желаний, фантазий и образов, остающихся хвостом за человеком, выбирала те, что вели в будущее, те, что могли сбыться, но были черны.

Иногда она опережала Найта, иногда Найт был скорее её, но никогда ещё они не разделялись на задании.

Если бы они не разделились! Если бы они остались вместе тогда!

Мист сидела на крыше, слушала город, когда Найт закричал. Кричал долго, больно, внутри её головы. Голова у Мист раскалывалась на части от его крика, она прижала ладони к висками, но боль Найта билась внутри. «На-аа-йт!!» — но он был погружён в боль и не слышал даже её. Тогда Мист попробовала найти место, где ему так больно, дойти туда по его следам, по следам его разума, по всплескам его боли, найти его разум. Но ничего не было. Город был пуст и чист, как будто и не бился где-то, умирая, её единственный, часть того целого, которое они составляли только вместе. Тогда Мист, всё ещё стискивая виски — почему-то так было легче, почему-то так казалось, что голова остаётся на месте, а не вибрирует от криков и боли, свалилась с крыши. Почти ослепнув и оглохнув от боли, она летела туда, где оставила его. Крылья несли, сильные, верные, они были частью её физического, а агония, которую она проживала вместе с Найтом, задевала дух. Агония, которую она наблюдала со стороны. Насколько можно наблюдать со стороны умирание части себя.

Пока летела к нему. Пока добивалась, чтобы её к нему пустили — своих бить нельзя, по крайней мере, насмерть бить нельзя.

Она успела, ворвалась, обняла его, ткнулась в плечо, его родной запах, следы его настройки и охоты помогли, она прошла его дорогой и нашла его в чужих мыслях. Запертым. Он кричал ей, что это ловушка, но Мист всегда считала себя сильнее его.

Чужой, в которого вошёл Найт, тоже оказался «чувствительным», он был старше и опытнее их обоих. Как они, только сильнее. Пока он убивал Найта, а потом Найта и Мист, люди искали его. И нашли. Не дав Найту времени выбраться. Мист увидела его глазами ворвавшихся в комнату боевиков, увидела выстрел и пулю, попыталась остановить пулю, попыталась собрать его тело, как собиралось её после атак и травм, не вышло. Слишком далеко. Его, чужого, расстреляли. Убили в одном теле троих.

Она выжила. Её вытащили из комы, вырвали из тьмы переломанной психики, но... Часть единого существа, которым они были с Найтом, погибла. Она прожила эту гибель и не хотела больше жизни.

Да, ей рассказали, что Найт — герой. Тот, чужой был очень опасен, его было очень важно «нейтрализовать», тем самым они — и Найт тоже — спасли сотни людей, защитили их от него. И Найт герой, держи медальку.

Мист тогда покрутила коробочку, где на бархатной подложке, под пластиковой крышечкой поблескивал никому не нужный диск с лаврами и звёздами, оскалила зубы и спросила:

— Мёртвый герой всегда означает косяки живых. Подвиги случаются там, где кто-то крупно налажал. Кто из вас, кто из вас так крупно обделался, а, ребята?

Медаль осталась лежать на больничной тумбочке.

Её пытались сначала заставить работать дальше, потом пытались просто убить. Быть убитой у неё не получилось. Она ушла от них. Где она жила, где спала и чем питалась — никто не знал. Потом нашли Мориса.

С Морисом она почему-то разговаривала. Может быть, потому, что он тоже, как она и как найт был крылатым. Был когда-то, пока не потерял крылья. И если её просил Морис, она иногда соглашалась помочь. Но он точно знал, что она никогда не простит людей за смерть единственного.

— И они, твои коллеги, могли бы не убивать... Не убивать... Не убивать...

— Найта?

Её глаза затуманиваются лишь на мгновение, скатывает слеза по щеке, смывая и унося с собой её и чужую кровь.

— Я умирала с ним, Морис. А вы выполняли задание. И если бы вы дали бы ему время, он бы выбрался. Но вы выбрали. И половина меня мертва всегда, а другая не может умереть.

Она молчит. Смотрит. И толкает дверь.

Снаружи раздаются пулемётные очереди, но я знаю, что её нельзя убить. Даже тогда, когда она сама этого хочет.

Она разрушает себя при каждой атаке, а потом снова восстанавливается. Интересно, она подсчитывает, скольких ей придётся убить разом, чтобы умереть?

И знаю, что убить людей иначе она тоже не могла. Быстро и максимально безболезненно — только так. Многие даже не поняли, что умерли.

И остановить распространение вируса было иначе нельзя, это самый оптимальный вариант, остановить их до того, как они смогли его передать. Но выбор этот проходит по живым.

Снаружи мощно взмахнули крылья. Она ушла. Тварь, созданная людьми, спасла людей от заразы, созданной людьми.

Сейчас придут не-живые, как я, как она. Уберут тут всё, придумают красивую легенду. Может быть, устроят пожар. Так, на всякий случай. Укрепят защиту остальных.

Я всё это знаю. А ещё я знаю, что мне теперь работать с существом, которое никогда не забудет, что ей пришлось убить стольких живых. И никогда не забудет, что может умереть, если убьёт действительно многих. И нормальнее она не становится. Что будет, когда она рехнётся окончательно? Кто сможет её остановить?

Но я не знаю, как бы я поступил на её месте. Оставил бы их жить? Зная, что они, скорее всего, погибнут в ближайшее время, но заразят ещё тысячи, а тысячи заразят миллионы? Или позволил бы выжить ещё незаражённым, лишив заражённых надежды на чудесно возможный иммунитет?

Выбор, выбор всегда проходит по живым.