Кто такой V.P и зачем он нужен
Растрёпанный человечек лет около тридцати пяти взбирается на гору. Этот путь до него проделывали многие и многие, из них назад в город большинство не возвращались вовсе, а из тех, кто вернулся, было больше спившихся, заляпанных дешёвыми чернилами людей с тревожно поднятыми плечами, чем тех, кто вернулся со славой и гонорарами.
Человечек знает об этом, но продолжает вбивать подошвы в заиндевевшую тропу.
Он давно не помнит свою мечту, и от тех надежд, что в начале пути томительно трепыхали сердечную мышцу, что вызывали на внутреннем экране чудные видения успеха и наград, на подходе к вершине остаётся лишь какое-то девиантное упорство, ни на чём не основанное, но заставляющее поднимать ногу для нового шага. Это упорство сравнимо только с лудоманией, когда игрок, подчиняясь бушующему в голове вареву из кортизола с дофамином, делает ошибочную ставку за ставкой, при этом удваивая каждую новую в надежде всякий раз вернуть проигранное и остаться хоть в небольшой, но прибыли.
Свою азартность человечек тоже понимает, но всё равно идёт.
Человечек делает шаг и оступается. Из-под подошвы выстреливает галька, за ней в бездну обваливается сочный кус скалы.
Готовность организма к смерти, когда нервная энергия со всех членов за долю мнгновения прыгает к центру груди, уплотняется там в сингулярность, — и первобытный ужас, когда эта энергия теплом и страхом возвращается обратно в руки, ноги и голову. От осознания близости к кончине шевелятся волоски на спине.
— Что же, — бормочет человечек, не дождавшись треска упавшей скалы, — лучше так, чем от водки и от простуд.
Шквальный порыв сдувает иней с отросшей за время восхождения лицевой растительности, силы его на исходе, но ноги упрямо шагают вверх — выше и выше, уже и не вспоминается, что только что он чуть не сорвался вниз.
Человечек привык.
Каждый раз, когда в списке уведомлений высвечивался значок почты, каждый раз, когда во всплывающих сообщениях были слова «журнал», «премия», writer, в голове уже возникало начало благодарственной речи: «Ну что вы, что вы, я этого не достоин, но, конечно же...» А-а-а… Это реклама курсов сценарного мастерства.
Человечек привык отбрасывать это, как тропу подошвой. Он привык не останавливаться.
Поворот за скалу, восхождение по леднику, ещё поворот...
Площадка с нависшим над ней уступом. Взору человечка открывается нелицеприятное зрелище раздавленного гигантским помётом капибары тела. Человечек подходит к торчащей из-под замёрзшего коричневого куба ноге в жёлтом ботинке. Вздыхает, крестится.
— И ты не дошел, N...
Ещё три раза перекрестившись, человечек достаёт из рюкзака зубило и одревеневшими пальцами выбивает на кубе: «Здесь нашел последнее пристанище величайший верлибрист ойкумены. Покойся с миром, друг, ты почти у цели».
Рядом с телом припорошенный снегом клок тетрадной страницы. Развернув его, человечек зачитывает последний стих поэта:
«Что капибарой высрано,
То в уши гуков ляжет истиной.
Но ты из оппозиции — пиит,
Вставай и вынь с анала слухового
То, что заложено глухим, бездарным и убогим...
Вертухаем.
Проснись! Или наступит тот кошмарный сон,
Когда в России
Остался лишь Есенин тёмно-синий».
Ниже нацарапано кровью: «Искусство — или смерть».
Вздохнув, человечек любовно складывает лист, кладёт его в нагрудный карман и делает новый шаг — magnum opus старого кумира дарует новые силы. Человечек идёт, игнорируя усилившийся холод.
Чем ближе вершина, тем больше погибших: поэты в основном прибиты капибарьим помётом или же, поддавшись искушению, отобедали им и сами превратились в капибар. Их пещеры почти у вершины, поэтому помёт успевает, долетев до земли, заледенеть. Говорят, капибары прислуживают самому V.P...
Тел поэтов на склоне меньше, чем обкусанных кубов, зато трупы прозаиков лежат довольно плотно — и смерти их ужасны: кто-то не смог выбраться из-под завала черновиков — торчит одна рука; кто-то на привале надышался токсичных чернил — сидел, лихорадочно заполняя писательский дневник, да так и замёрз под скалой — то тут, то там скрюченные силуэты у потухших примусов.
Человечек взбирается ещё чуть выше и видит обглоданный до костей труп беллетриста. Хищников тут нет, значит, плоть его стала обедом для другого писателя.
Так и есть, выше человечек натыкается на литероканнибала и даже не на одного — на целый отряд литероканнибалов, да ещё и извращенцев; человечку приходится затаиться, чтобы проскочить незамеченным мимо их группы... Голые, сидят в кружке вокруг костра, скрестив друг с другом руки, кистями которых каждый из них ублажает чресла сидящего слева и сидящего справа прозаиков, так что никто не остаётся не ублаженным.
— Литераторский штурвал, — хмыкает человечек и прокрадывается мимо.
До вершины остаётся совсем чуть-чуть. Человечек чувствует её, но на душе тоска.
Цепляясь окровавленными пальцами за вмерзшие в ледник потрёпанные корешки книг, он лихорадочно пытается пробудить те ощущения полного жизни тела, дыхание полной грудью и энергию, которые распирали его на подходе к горе и даже на первом перевале. Но теперь этого нет — он находит вдохновение для движения лишь благодаря воспоминаниям. И искусственной надежде.
Надежда... На то, что вершина действительно существует, что воздастся упорным, что он увидит легендарного V.P и получит от него крупицу мудрости. Что, возможно, к седой бороде сам переберётся вместе с любимой собакой на вершину, чтобы взирать с неё на бессмысленный мир и писать бессмертные строки.
Эта мысль кажется человечку очень глубокой: «Зачем бессмысленному миру бессмертные строки?» Его сердце трогает забытое вдохновение, и рука сама лезет в нагрудный карман — за дневником. Чтобы сделать заметку, пока мысль горяча.
Человечек нервно дёргает холодную молнию, лихорадочно нащупывает записную книжечку, но корешок старого издания «Игрока» Достоевского, на котором перспективный прозаик повис одной рукой, не выдерживает удвоившейся нагрузки и отламывается.
Тут бы человечек должен умереть... Но предательский рептильный мозг перехватывает у неокортекса управление, активирует мощный импульс инстинкта самосохранения, заставляет человечка разжать пальцы правой руки, отпустить дневник с бессмертными строками в бездну и выбросить обе руки вперёд — в ледник.
Пролетев десять метров, сломав пару пальцев, человечек вцепляется в крепкий корешок «Мартина Идена» от издательства «Правда», тут рептильный мозг на прощание колет его адреналином, и человечек, словно человек-паук, взбегает по ледяной библиотеке вверх.
Всё. Последнее плато.
Когда человечку удаётся успокоить обдолбанное сердце и прекратить перхать лёгкие горлом, он, наконец, может лицезреть то, о чём так давно мечтал: как вершина тихо разрезает ленивые облака.
Вот только венчает вершину не ожидаемая избушка отшельника, а пышущий дымом модуль, эффектор: трубы, шестерёнки, шум, дым. Завод.
Огромный черный куб, плюющий сажей. Под гигантской проходной — сутулая фигура в драповом френче. Сглотнув, человечек делает решительный шаг.
— Ты?
— Да. Удивляет?
— Нет. Кто ещё лучше подошёл бы на роль шныря V.P, чем автор семи рассказов?
— V&P, — поправляет привратник и лукаво улыбается.
Человечек не обращает внимания.
— Ну что же, я проделал долгий путь и заслужил награду. Веди меня к нему.
Ещё с минуту привратник, лукаво улыбаясь, смотрит на человечка, потом распрямляется, хрустнув ключицами, хихикает и ныряет во мрак входа. Человечку не остаётся ничего иного, кроме как шагнуть за ним вслед.
В узкие коридоры с низкими потолками.
Душно, витающая пыль и неуловимо-неприятный, как писк старого комара, запах горелого угля заставляют человечка инстинктивно сдерживать дыхание. Он дышит часто, поверхностно, редкие лампы сквозь копоть на стекле еле освещают ему дорогу. И от всего этого настроение человечка совсем угасает. Иногда с потолка свисают вымазанные мазутом цепи от каких-то исполинских механизмов. И хочется уже назад — к холодному воздуху, к тревоге по будущему. Лишь бы никогда не узнать, что цель... Она такая...
Это будущее?
Привратник с ловкостью егеря, бредущего сквозь знакомые буреломы, ныряет из коридора в коридор. Человечек еле успевает за ним, еле успевает на бегу уворачиваться от липких цепей. Задетые привратником, они позвякивают, раскачиваясь. Тревожно.
— Иеремия Бентам, — говорит на ходу привратник, — разделял удовольствия на высокие и низкие. Низкие выбирает быдло, элита же стремится к поглощению и созданию высоких удовольствий, — он поднимает вверх ладонь с оттопыренными пальцами. — Что есть удовольствия низкие?
— Ситкомы, стишки-пирожки, остросюжетные рассказы в жанре киберпанк?
После каждого ответа человечка привратник загибает палец.
— А высокие?
— Опера, фундаментальная философия, Караваджо?
Все шесть пальцев привратника складываются в кулак.
— Так вот: низкие искусства суть побочный продукт генерации искусства высокого... «Алиса в Стране чудес» родилась как побочный продукт во время размышлений над математическими парадоксами, самые хитовые стишки Пушкин строчил в перерывах между написанием частей «Бориса Годунова»... Возможно, прямо в будуаре... Чуешь, как пахнет? Всё, что высоко оценило общество, — это интеллектуальный кал, — привратник останавливается, человечку кажется, что он сменит тему, но нет, оттопырив обратно два пальца, тот возобновляет шаг и перечисляет дальше: — «Тошнота» Сартра есть переваренное им с гусиной печенью собственное «бытие и ничто»; «матрица» — просто обработанное кишечными ферментами и завёрнутое в подарочную плёнку наследие Бодрийяра. Утраченное время, Улисс... — привратник отгибает шестой палец, и из его кулака выпархивает изумрудная бабочка, он ускоряет шаг. — Вечный круговорот катарсисов в ментальном пищеводе бога: духовные господа едят оды и срут памфлетами прямо на накрытый стол бедноты...
— Морали тут, я думаю, нет, — предвосхищает человечек. — Но есть нюанс?
— Да, — не сбавляя шаг, привратник щелкает пальцами.
За очередным поворотом коридора оказывается огромный зал. В его центре громоздится огромный механический бегемот, он шумно щелкает множеством шестерён, и из того места, где у живого животного был бы анус, лезут на движущуюся ленту книга за книгой.
— Все труды интеллектуалов, как подлинные, так и рафинированные — особенно рафинированные, — суть деньги, а деньги принадлежат сам знаешь кому. Но интеллектуалы, даже полуголодные, требуют высоких расходов — от этого общий выхлоп с их трудов еле покрывает издержки. Поэтому и нужен V&P...
Человечек подходит к конвейеру, берёт в руки книгу. На обратной стороне короткая аннотация, а в правом углу фотография: мужчина с каменным в метафизическом смысле, но оплывшим в визуальном смысле лицом, в черных очках, смотрит сквозь камеру.
— Да-да, V&P — это венец инженерно-литературных технологий, он рафинирует дерьмо со скоростью терабайта в минуту и штампует это тоннами, — привратник берёт с ленты книгу, пролистывает, как бизнесмен пачку свежих пятитысячных — по краю большим пальцем. — При этом дерьмо раскупается демосом, как неоновые палочки в день города... Цивилизации больше не нужен Гегель, цивилизации больше не нужен Марсель Пруст. Бегемот сожрёт труды Кафки, Лао-цзы, Сенеки, Бодрийяра и выдаст в срок свежий бестселлер!
Человечек задумчиво вертит обложку.
— Новинка... И что же в ней?
Безразлично просмотрев несколько страниц, привратник бросает книгу через плечо. Пожимает плечами.
— Может, новое переосмысление «Бардо тхёдол» или «Экклесиаста», а может, продолжение анекдота про буддистов-олигархов или вообще уютный сборник рассказов, разве это важно? Главное — книгу ждут люди, а сюда, на вершину, стремятся взойти такие, как ты. Или я.
— Не сравнивай нас. Ты за десять лет написал семь рассказов, разложил их в какой-нибудь каморке и, небось, дрочишь на них по вечерам, а я преодолел...
— Я добрался сюда гораздо раньше, помни об этом, — перебивает привратник. — Ты что-то принёс для V.P?
Помявшись, человечек достаёт истрёпанную по краям, вручную сшитую стопку листов формата А4. Протягивает.
— Положи в ту редакционную корзину, — отвечает привратник, не тронув бумаги.
Неуверенно человечек идёт к огромному ржавому баку, оглядывается на привратника, тот кивает: мол, ты всё верно понял.
Рукопись летит к яичным скорлупкам и смятым пластиковым баклажкам.
— Вот и славно, мон шер, иди передохни, завтра найдём для тебя какую-нибудь работу. Гришка! — орёт он куда-то в сторону.
Подбегает чумазый растрёпыш. Подобострастно снимает шапку, с любовью смотрит на привратника, тот, повернувшись спиной, говорит:
— Покажи новобранцу корпорацию.
И уходит.
Гришка смотрит на человечка, человечек смотрит на Гришку. У Гришки сутулые плечи, жирные волосы, но в глазах горит целеустремленный огонь, а ворот у рубахи чист и накрахмален. При осознании, что теперь он, Гришка, тоже над кем-то главный, огонь в его глазах горит ярче. Даже плечи как будто чуть-чуть распрямляются.
— Пойдём, — говорит он неожиданно властным баритоном.
— О как, — отвечает человечек.
— А чо?
— Да это я так... Вы давно здесь?
Услышав это «вы», вероятно, впервые от живого человека, а не от автоматической рассылки, Гришка успокаивается, чувствует к новичку расположение, свойственное сытому покровителю.
Они бредут по длинному цеху в направлении верхних галерей. Из рупора тихо играет «Пер Гюнт».
— Да с год как, — бодро рассказывает Гришка. — Успел уже и в списке одной премии побывать, а сейчас учусь, вот-вот получу Ph.D в креативной школе, тогда смогу преподавать, тогда перспективы открываются огого. Ты тоже бачь, как бригадир велит, проявляй инициативу в меру, тогда быстро как я станешь.
— И когда ты пришел сюда, — спрашивает человечек, — ты не удивился, что всё, м-м... вот так устроено?
Философски почесав затылок и оставив на причёске немного мазута из-под ногтей, Гришка отвечает:
— А зачем удивляться? Главное — дошел. Главное — теперь есть на что есть... А мечты... Ты же про мечты? А что они, мечты… Они с детства одна за одной, и каждая последующая мельче предыдущей, и когда сбываются, то одно разочарование... Если так продолжать, то к тридцати пяти, вместо того чтобы из молодого писателя превратиться в многообещающего, превратишься в недооценённого современниками. Ха-ха. Главное же, что жив да здоров, так или не так?
— Так.
— Видел, как склоны усеяны трупами?
— И не только.
Гришка останавливается, внимательно смотрит на человечка.
— Ты про капибар и вомбатов? А они чо? Они тоже сотрудники, — хлопнув человечка по плечу, Гришка возобновляет движение. — Хоть и не живут на территории завода, но пользу приносят. Мы их помётом топим котельную, тут же холодно, а иного топлива нет.
— «И в ледяной степи Ётунхейма мы пытались греться стихами…» — шепчет человечек.
— Что?
— Я сам себе. Веди дальше.
Наконец двое уже добившихся кое-чего прозаиков выходят на внешние галереи. Здесь холодно, а часть стен заменяет собой сама гора. Человечек и Гришка идут, виляя по кривым тропам-коридорам. Гришка размахивает руками, указывает на двери в стенах, рассказывает о возможностях, которые открываются за ними. Человечек идёт опустив голову.
— Это тропа руки V&P, высечена в год закладки здания. Посмотри, какие уверенные сколы, какая твёрдость руки! Нет ни щелинки, в которую бы могла забиться пыль или прорасти лишай.
— А где он сам?
— Повсюду же, — не понял вопроса Гришка.
— Нет, я про самого V.P, ну, человека, Vampire P — того, кто высек эту тропу.
Гришка сначала не понимает, а потом понимает и как-то неприятно усмехается.
— А, — говорит он. — Идём. Тут недалеко.
Они идут вперёд молча.
Тропа поднимается выше и выше, и вот они уже снаружи завода. Слева дуют горные ветры, справа дуют травы горные тролли. Гришка шагает бодро, свистит и подмахивает себе рукой, в глубине сзади в бегемоте шестернят зубцы винтики капитала, стены поедает копоть, которую не в силах скрыть даже иней. Человечек теряет силы с каждым шагом.
— Далеко ещё?
— Подними голову. Он перед тобой.
Рывком разлепив смерзшиеся ресницы, человечек вглядывается в фигуру, прикованную цепями к скале. Голый старик с длинной бородой и седыми патлами, голова свисает с тонкой шеи на грудь, чресла прикрыты комом снега, а кожа выглядит как замороженный компот из смородины.
— Я могу задать ему вопрос?
— Не думаю, что он ответит. Но можешь рискнуть.
Неловко споткнувшись, человечек приближается к скале и, сглотнув, громко говорит:
— Дай мне направление! Я посвятил жизнь тому, чтобы добраться сюда, и я в смятении. Скажи, что я могу делать дальше? На что мне стоит опереться?
Молчание. Тело мастера даже не дёрнулось.
— Пойдём, — качает головой Гришка. — V.P молчит уже много лет. Вряд ли ты сможешь стать поводом для его нового высказывания.
Вдруг откуда-то из-под камня вылезает капибара в потёртом клетчатом пиджаке, осторожно шевеля усами, подкарабкивается к V.P, впивается резцами в его ногу и, оторвав добрый кусок сизого мяса, поспешно убегает.
— Что за...
— А… Это избранная капибара, — говорит Гришка. Но, не увидев понимания на лице человечка, добавляет: — У них там свои конкурсы в тусовке. Они же по стихам спецы, а в этой области, как считается, без вдохновения работать сложно. Есть поверье, что плоть V.P лечит писательский блок. Типа как китайцы верят, что рог носорога пенис в порядок приводит, эректильную дисфункцию лечит.
— А как...
— …восстанавливается V.P? Это тебе лучше у бригадира спросить, а то я не шибко умный. Но говорят, что наши биомеханики сыворотку для генов хорошую придумали, теперь V.P как базилик: ты ему макушку срезаешь, а из него наутро новая макушка растёт. А иногда и три... Но всё же скорость недостаточна, чтобы обеспечить вдохновением всех капибар, поэтому у них на мясо еженедельный поэтический тендер... Сложно всё, в общем... Ладно, пойдём, покажу твою каюту.
Совсем загрустил человечек. Он опускает голову и готовится принять свою новую судьбу. Но тут сзади доносится шуршание трущихся снежинок.
Человечек оборачивается, V.P смотрит на него широко открытыми глазами — они такого цвета, как скованная по краям льдом лесная лужа.
V.P открывает рот и с удивительной твёрдостью говорит:
— Человек человеку лёд. И неважно, кто во что застыл. Важно, кто у кого под ногами.
Мастер ещё секунду смотрит куда-то сквозь человечка, потом медленно закрывает глаза и возвращается в свою прометейскую самадхи.
— Ого, — человечек возбуждён. — Он это для меня?
— Ахахах, нет. Ты что, какой-то важный? — Гришка трогает новичка за плечо. — Это просто фантомные боли. Всё, идём... Эй, а это ещё что такое?
Свернув за угол, посреди тропы они натыкаются на огромный куб капибарьего помёта.
— Кто тут нагадил?! — орёт Гришка. — Кто нагадил, я вас спрашиваю?! Вы нагадили, а кто убирать будет?! У нас тут не свободный микрофон, а серьёзная корпорация, эй!
Не обращая внимания на резонёрские крики Гришки, которые доносятся до его ушей, будто пролетев через пласт тумана, человечек делает шаг к кубу.
— Эй, ты чего...
— А может, лучше так, чем от водки и от простуд, — куда-то в пустоту, сам себе, говорит человечек.
И впивается зубами в остывший, затвердевший в консистенцию гранита куб...
И вот уже перед Гришкой не человечек, а молодая, полная вдохновения и сил капибара. И вот уже другая капибара подносит ей клетчатый пиджак и курительную трубку, а та капибара, что была человечком, доедает геометрически правильный кусок и говорит собравшимся вокруг на шум работникам корпорации:
— Что? Все мы здесь в той или иной мере этим занимаемся, разве нет? Важно не какой лёд, а с каким вкусом... Нет, кто в нём… М-м... Под кем?.. Лёд-трёт, нет, кажется... Бьёт… Э-э...
Окинув ещё раз взглядом собравшихся зевак, капибара юркает в пещеру, чтобы скорее записать озарившую её гениальную рифму.
Рабочие расходятся по местам. Погрустневший Гришка собирает груду одежды, которая осталась от человечка, и тоже возвращается к станку.
Он не заметил, как из нагрудного кармана человечкова пуховика выпадает тетрадный листок с накорябанной кровью строчкой:
«Искусство — или смерть».
Где-то замерзает изумрудная бабочка.