2070: Мы были обязаны попробовать
Филиппа Пешала (родился в 1992 в Париже) называют человеком, остановившем глобальное потепление — страшную угрозу, которая нависла над человечеством в первой половине века. Вместе с коллегами Пешала создал в тасманском поселке Каута-Рокс знаменитую Синюю Станцию для засеивания океана генно-модифицированным фитопланктоном. Чтобы новый планктон хорошо чувствовал себя в морской воде, ученые использовали подкормку из соединений железа, а для того, чтобы распространить его на большую площадь — приманили в район станции усатых китов. Мы поговорили с Филиппом о первых годах работы станции, невмешательстве в природу и о том, каково работать над проектом по спасению мира вместе с бывшей женой.
Если вы не возражаете, давайте начнем с самого начала, с ваших первых шагов в науке Вы ведь начинали с «наземной» биологии? Диссертацию писали об ускорении фотосинтеза у кукурузы?
Начинал я на самом деле с молекулярной биологии, занимался мембранами, даже поступил в аспирантуру. В фотосинтез пришел в 25 лет уже, это было достаточно эмоциональное решение. Знаете, я тогда следил за новостям науки — не только биологией, за физикой тоже следил, за химией, и меня брала такая злоба. (улыбается). Столько умнейших людей, прекрасных специалистов занимались какой-то, простите, ерундой — изобретали гаджеты, сажали ракеты на платформы какие-то. Никто почти не занимался важными вещами.
Вы имеете в виду глобальное потепление?
Да, конечно. И я подумал, ну раз никто этим не занимается, значит, займусь я (смеется). Потом может быть, в старости, вернусь к своей мембаранным системам, если все будет хорошо — так я тогда думал. Как видите, не вернулся (улыбается).
Киты не отпустили?
Нет.
Но к китам вы пришли не сразу?
Не сразу. (улыбается). Я начал действительно с ускорения фотосинтеза, защитил диссертацию по модификации рубиско — фермента, который отвечает за связывание углекислого газа. Это было не столько про экологию, сколько про сельское хозяйство, но знания, которые я получил, мне потом очень пригодились.
Вы помните, как появился проект Синей Станции? Как вы придумали приманивать китов?
Не могу вспомнить конкретный момент, да его и не было, пожалуй. Картинка складывалась постепенно. Началось все не с китов, конечно — с планктона. Смотрите, у нас есть фитопланктон. Кормить фитопланктон железом — это ведь не я придумал, это начали делать еще в начале двадцать первого века. Чем больше мы кормим фитопланктон, тем сильнее он размножается и поглощает больше углекислого газа, фотосинтезирует — казалось бы, очень просто. Потом оказалось, так делать нельзя. Оказывается, есть предел усвоения железа, после него лишнее железо уже никак фотосинтезу не помогает, наоборот — начинаются цветение воды, ядовитые приливы, прочие страшные вещи. В десятых и двадцатых годах об этом много писали, окончательно решили, что засевать океан железом нельзя. Ну, молодцы, конечно, а что делать-то теперь? Как нам бороться с углекислым газом в атмосфере? Вот тогда я и решил, что нужно модифицировать фитопланктон, повысить скорость фотосинтеза и заодно и усвояемость железа поднять. Мы хотели вывести такого универсального солдата, который бог бы конкурировать с ядовитыми водорослями, но сам бы не был ядовитым. Первая задача казалась мне вполне посильной, по поводу второй тоже были идеи. Можно сказать, что я начал искать там, где светлее — как в этом известном анекдоте. Потом стало ясно, что надо подкармливать фитопланктон не только железом — мы нашли соединения, которые повышают его усвояемость. Ну и наконец, киты. Киты и планктон — это как сыр и вино, одно невозможно без другого. Люди, кстати, не сразу это поняли. Сначала считалось, что наоборот — киты вредны для климата, надо убить всех китов, тогда станет больше планктона, и мы спасемся (улыбается). Но это не так, конечно. Киты для планктона очень полезны. Во-первых, фитопланктон они не так уж любят, предпочитают более сытный зоопланктон. Во-вторых, киты распространяют питательные вещества. В их, простите, фекалиях и моче много азота и железа –с киты разносят эти элементы по океану. В-третьих, когда киты ныряют и всплывают они перемешивают фитопланктон — нижние слои, которым не доставалось солнца, всплывают наверх и фотосинтезируют. В-третьих, было показано, что киты помогают регулировать численность фитопланктона — сам по себе он им не очень интересен, но если его где-то его образуется избыток, киты его тоже неизбежно проглатывают. В общем, они помогают распределить планктон по всему океану равномерно — чтобы не было областей с цветением и не было районов совсем без планктона. Я много читал про это и понял, что киты нам нужны! Если мы хотим вытеснить старый планктон новым, то без них точно не обойтись. Вот такая у меня была цепь умозаключений. Каждый шаг в ней был вполне логичен, но когда я приходил в лабораторию, скажем, зоолингивстики и говорил «У нас тут проект против глобального потепления. Мы хотим засеять океан гм-планктоном, удобрить железом и фульвокислотами. А потом приманить китов. Ты нужен нам, чтобы объяснить китам, где мы приготовили для них планктон» — это звучало диковато (смеется). Не мудрено, что многие отказывались.
А как вы выбрали место?
Место выбрал не я. Первые эксперименты с планктоном я делал в своем институте, где тогда работал, в Левене. К концу двадцатых годов я понимал, что это должен быть междисциплинарный проект, нужны биологи, специалисты по поведению китов, лингвисты, физики. Экологи, конечно. И что нужно делать эксперименты в открытом море. И что денег почти нет, нужно искать энтузиастов (улыбается). Выбор места мы в итоге доверили экологам. Кауто-Рокс оказался лучшим вариантом.
Вы начали строить станцию в двадцать седьмом году. Уверенности в успехе у вас тогда не было?
О нет. Наоборот мы были абсолютно готовы к провалу. Но в то же время мы были обязаны попробовать. Я не знаю, что сейчас думают люди вашего возраста про двадцатые и тридцатые годы, но … это было странное время. Логически тогда уже для всех было очевидно, что климатическая угроза существует, что она у нас на пороге — данные все были в открытом доступе. Но вот эмоционально.. Наверное, это можно назвать стадией отрицания. Многие люди отрицали. При этом я понимал, что на торг и гнев и что там дальше? Депрессия? На это все времени у нас не было.
Какие сомнения у вас были?
Много разных. Сложнее всего было с китами, конечно. Мы ведь хотели приманить китов, в том числе беременных самок. Хотели сообщить им, что здесь у нас безопасно, здесь есть еда. Главная проблема была в том, что мы вообще не знали, готов ли кит скажем так... от нас такое воспринять. Плюс у нас не было гарантии, что мы в принципе сумеем с китами общаться. Оборудование ведь тогда было примитивное. По сути мы просто пытались через нейросеть обработать голоса китов, очень грубыми методами работали. Плюс разные виды китов. В общем, мы продвигались очень медленно. А вот отпугнуть косаток, кстати, оказалось очень легко. С первого раза все получилось.
А косаткам вы что сообщали?
Косаткам ничего не сообщали, наши сигналы просто вызывали у них тревогу. Но ни одна косатка не пострадала, они просто не охотились в нашем районе (улыбается).
Вы отпугивали косаток, так как это естественные враги китов?
Скорее — китят. Взрослому киту они ничего почти сделать не могут, а вот маленького китенка от матери отбивают. Поэтому мы их отпугивали. Впрочем, главный враг китов — это, конечно, не косатки.
Люди?
Разумеется.
От людей вам тоже приходилось защищаться?
К счастью почти нет. Мы очень боялись конфликтов с браконьерами, но как-то обошлось. Все-таки, тогда браконьеров уже было меньше, чем в начале века. И получилось так, что мы приманили китов в новое место, браконьеры не успели так быстро сориентироваться, и у нас было несколько лет. А после этого мы получили поддержку правительства, и за охоту на китов в этом районе стали очень строго наказывать.
Вашу работу часто обсуждают в контексте того, имеют ли право ученые модифицировать экосистемы.
Если вы говорите с этической точки зрения, то я не тот человек, с которым стоит это обсуждать. Я же биолог, а не философ.
Как биолог, вы не жалеете о том, что немодифицированный фитопланктон оказался полностью вытеснен?
Как биолог я всегда больше переживал за свой собственный вид (смеется). А первозданность природы? Зачем это? Как будто бы к нам прилетят инопланетяне, а мы должны будем им предъявить планету в первозданном виде. Опять-таки, что значит в первозданном? Мезафауну тоже? И динозавров? В общем, нет, невмешательство это не моя тема. Кстати, недавно смотрел фильм BBC обо мне — там все совершенно неправильно. Они очень много снимали китов, и всю эту историю закрутили вокруг китов. Я там такой любитель природы, кормлю китов с руки, обмазываюсь планктоном (смеется). Красивый фильм, но вообще не про меня. Я человек, в общем, очень прагматичный. Сразу решил, что с китами у нас будут рабочие отношения — мы вам пищу и безопасность, вы нам — перемешиваете океан, распространяете железо (улыбается).
Не могу не спросить про Нину Жилину. (Нина А. Жилина, 1995 — 2068*cryo, специалист по лингвистике китообразных, сотрудница Синей Станции в 2028-2043 годах, соавтор 24 публикаций Пешала — прим. ред.). Вы были женаты, потом развелись, и все это время работали над проектом вместе?
Мы даже дважды были женаты.
Дважды?
Да, первый раз поженились фиктивно еще в двадцать восьмом — иначе Нине не давали визу. Проект тогда еще не был оформлен юридически, мы не могли ей сделать ей рабочую визу. Никаких отношений у нас с ней в тот момент не было, даже близкими друзьями мы не были, просто коллеги. Там забавно вышло на самом деле. Мы в первый раз развелись в тридцать первом году, в сентябре. Перед этим весной мы совершили как мы его называли тогда «каминг-аут» — показали часть нашей работы на International Ecology Forum. Внезапно нас встретили очень хорошо, у нас появилось финансирование. Нина смогла устроиться официально, надобность в нашем фиктивном браке отпала. И вот мы на станции отмечали конец сезона и наш развод заодно — устроили большую вечеринку. Там были какие-то дурацкие конкурсы — Джун (Джун Мелвин, р. 1994, эколог, сотрудник Синей Станции с 2028 года по настоящее время — прим.ред.) раздобыл где-то опросник спецслужб, по которому якобы они определяют — фиктивный брак у людей или нет. Приставал к нам весь вечер с этими вопросами, мы вдвоем бегали от него. Можно сказать сплотились в тот момент против общего врага (улыбается). После той вечеринки у нас все и началось. Второй раз мы поженились в тридцать четвертом, развелись в сороковом.
Я читала, что в момент развода вы не разговаривали друг с другом, но над проектом продолжали работать — это правда? Правда. Я не знаю, может быть, ваши читатели думают, что ученые — люди очень рациональные и правильные, но увы, это не так. Не всегда так. С Ниной под конец брака у нас было очень много взаимных обид, мы буквально не могли разговаривать спокойно. Покинуть станцию Нина не могла, наш второй лингвист тогда очень неудачно травмировался при погружении, а молодежи пока не хватало опыта. Вся секция по работе с китами была на ней. И в целом момент был трудный — уровень углекислого газа в нашем районе внезапно начал падать. Нас обвиняли в том, что мы необратимо изменили состав атмосферы, что теперь люди умрут уже не от глобального потепления — от отравления кислородом. Даже солидные издания типа Scienceписалипро нас скептические заметки, а уж что творилось в обычной прессе.. В общем, обстановка на станции и так была тяжелая. Нина поняла все раньше меня. Собрала вещи, переехала в свой рабочий кабинет написала мне, что отныне мы общаемся только через ее ассистента.
Долго длилась молчанка?
Семь месяцев. Она заговорила со мной в тот день, когда в Science написали, что уровень CO2 вернулся к норме. Счастливейший день моей жизни.
Вы не помирились потом?
Нет, мы развелись через месяц (улыбается). Но после развода сумели остаться друзьями. Сам я, как вы знаете, больше не женился. Нина еще дважды выходила замуж, но за разных мужчин. Так что по количеству браков с ней рекорд принадлежит мне (улыбается). Кстати, по суммарной длительности вроде бы тоже. Надо подсчитать.
Вы проработали вместе еще три года?
Ну, формально Нина ушла в сорок третьем году. Как лингвист она нас переросла. Все-таки лингвистика у нас на станции была … скажем так, вспомогательным инструментом. После того, как Нина и Стивен (Стивен Р. Пратт 1982 — 2065, специалист по лингвистике китообразных, сотрудник Синей Станции в 2028-2065 годах— прим. ред.) наладили все протоколы, задачи по лингвистике стали достаточно рутинными. Нине это было не очень интересно, она тогда уже начала сотрудничать со всемирным проектом «Диалог», который занимался полной расшифровкой речи китов с использованием суперкомпьютеров. Но, если мы обращались к ней, она всегда нас консультировала. И каждую весну она приезжала читать мини-курс для наших студентов и аспирантов. Ну и на дайвинг, конечно (смеется). Весной у нас очень хорошо.
Вы не против обсудить стипендия имени Жилиной? (Стипендия имени Н. А. Жилиной учреждена в 2069 году фондом AAAS. Изначально было объявлено, что это будет стипендия для женщин-ксенолингвистов, но Филипп Пешала обратился в AAAS с прсьбой, чтобы стипендия присуждалась вне зависимости от пола. В 2069 году стипендиатами стали 6 девушек и 9 юношей, с полным списком можно ознакомиться на сайте AAAS. — прим.ред.)
Вы имеете в виду скандал вокруг стипендии?
Пыталась выразиться корректнее, но в общем да.
Ну что же. Сам я, как я уже говорил, человек очень прагматичный (улыбается). Я считаю, если кто-то хочет дать немного денег для нашей молодежи — это прекрасно! Если они хотят выставить какие-то условия — ну что же, это их право. Я стараюсь не встревать. Но эта стипендия носила имя Нины, поэтому я старался смотреть на все ее глазами. Пришлось проявить принципиальность. На самом деле, с организаторами премии мы договорились довольно быстро. Но вот в соцсети какая-то информация успела просочиться, и пару недель в твичтоке все обсуждали мой дремучий шовинизм (улыбается).
Вы думаете Нина бы не одобрила стипендию только для женщин-линвистов?
Я в этом абсолютно уверен. Я очень хорошо знаю .. знал Нину, и я знаю, о чем говорю (пауза). В сорок втором году ей хотели вручить премию от Европарламента, как лучшей женщине-ученой. Она не явилась на церемонию. Мне она тогда сказада что-то вроде этого: «Я женщина, я родилась за Уралом в небольшом городе без университета, в пять лет мне удалили почку, а море я впервые увидела уже будучи студенткой. Что из этого сильнее всего мешало мне стать китолингвистом? В то же время мои родители во всем меня поддерживали, у меня была прекрасная учительница биологии в школе, которая посоветовала мне поехать в Новосибирск и поступить на лигвистический, и чудесный руководитель диплома. Что из этого сильнее всего помогло мне стать китолингвистом? Может быть, что какому-то парню из состоятельной семьипришлось труднее чем мне, потому что его гнобили преподаватели а родители хотели, чтобы он стал адвокатом? Мы никогда не сможем измерить все трудности, с которыми ученый столкнулся на пути к результату. Все, что мы можем — это оценивать сам результат, как бы сурово это не было». Вот так вот Нина смотрела на эти вопросы.
Когда Нина принимала решение о крионической консервации, она советовалась с вами?
Ну не то, чтобы советовалась. Скажем так, она приняла мое мнение во внимание — надеюсь, что приняла. (смеется). Я в общем ничего оригинального ей не сказал, повторял за ее лечащими врачами. Что у нее есть еще пять лет качественной жизни в запасе, и что спешки нет. Но Нина решила, что раз она не может полноценно работать… Она же весь последний год пила обезболивающие и ездила на диализ раз в неделю. В общем, она решила, что раз не может работать, значит время пришло. В этом вся она. И переубедить ее, конечно, никто не смог.
Что вы сами думаете о крионической консервации? Я думаю, что это прекрасное открытие! (улыбается). Знаете, я привык решать вопросы по мере их поступления. Это мне очень помогало при работе на Станции, и в своей частной жизни я тоже стараюсь не отступать от этого кредо. Пока что мое здоровье позволяет мне не только преподавать, но и полноценно работать. Даже дайвингом я занимаюсь (улыбается). Когда придет время, я рассмотрю все плюсы и минусы такой процедуры. Пока что мне кажется, что плюсов больше, чем минусов, особенно, если там в будущем меня будет ждать Нина. В конце концов, мы еще о многом с ней не договорили.