Гнусная История

Чуть меньше года назад с Андреем Алексеевичем произошел несчастный случай. Случилось это при таком невероятном стечении обстоятельств, что выдумать подобное было бы невозможно, а если и возможно, то вышла бы совершенно гнусная история.

Утро того несчастливого осеннего дня выдалось приятным. Снег еще не выпал, но по утрам обвядшая трава там, где ее еще можно было увидеть, покрылась инеем, а небольшие лужицы, оставшиеся после бог весть когда прошедшего дождя, покрылись прочной коркой льда.

Упаковав свою пятидесятилетнюю шею в черное кашне, украшенное белым горошком, и надев теплую куртку, Андрей Алексеевич выбрел из подъезда. Окинув взглядом замерзшие лужицы и заиндевелую флору двора по улице Старых Большевиков, Андрей Алексеевич назвал открывшийся ему вид «нарядным» и неспешно побрел.

Обычно путь на работу лежал через станцию метро «Проспект Космонавтов», в тепло которой мужчина удовлетворенно погружался, пройдя не особо приятную процедуру досмотра личных вещей и сканирования металлодетектором, которую Андрей Алексеевич называл «прослушиванием». Не так давно появившаяся практика досмотра вызывала неприятное чувство, похожее на стыд и унижение.

Люди, досматривающие личные вещи пассажиров, не имели на это никакого права. Они не служили в полиции или иных силовых структурах, а значит, по разумению Андрея Алексеевича, не могли командовать пассажирами.

Они всегда, еще до введения этой процедуры, казались людьми, профессия которых заключалась в том, чтобы они присутствовали там, где кто-то должен присутствовать. Необходимо их наличие в этом месте или нет, неважно. Если есть вход в общественное место, значит, должен быть человек, это место представляющий. Поэтому Андрей Алексеевич называл таких людей «гардеробщиками».

Но после введения досмотра он стал замечать, что гардеробщики почувствовали власть над пассажирами. Ту самую маленькую власть маленьких людей, которая окончательно их портит. Началось с того, что из их речи пропало слово «пожалуйста». Это можно было бы объяснить большим потоком людей и невозможностью этим «пожалуйста» разбрасываться.

Затем гардеробщики стали хамить. Сначала негромко и изредка, но затем громче и чаще, и притом — по любому объективно нейтральному поводу.

Сейчас же наглость этих людей дошла уже до того, что они злились на пассажиров, которые проходили через стойки, сканировавшие металлические вещи в их карманах, и стойки не издавали ни единого звука.

Однажды Андрей Алексеевич взял с собой обед. Положил пакет с обедом на транспортерную ленту, а сам прошел через стойки. Они естественным образом не заметили Андрея Алексеевича. Зато его заметил один из гардеробщиков. Когда Андрей Алексеевич поднял свой пакет с ленты, то, обернувшись, получил металлодетектором по носу, так как позади один из гардеробщиков махал им в непосредственной близости Андрея Алексеевича и совсем не ожидал, что тот обернется так резко.

— Что вы себе позволяете?! — воскликнул Андрей Алексеевич.

— Да все нормально, мля, неженка, — пробурчал гардеробщик.

— Извинился бы хоть!

— Пошел-ка ты. Будешь вякать, ментам сдам, — прошипел тот в ответ.

Андрей Алексеевич глянул в сторону фойе метрополитена. Там действительно стояло трое полицейских, которые недобро смотрели в его сторону. Андрей Алексеевич сжал кулаки и молча пошел на станцию.

Но вот за турникетом начиналась зона свободы. Больше никто не просил выложить ключи и телефон из карманов, положить пакет на транспортерную ленту, никто не бил металлодетектором и не угрожал полицией, а главное — больше не нужно было ни за что платить. Можно было кататься на поезде туда-сюда по всем девяти станциям сколько угодно раз, хоть до самого закрытия. Не было неприятных кондукторов с их столь же неприятными формами, не было молодежи, бесконечно раздающей цветные рекламные бумажки, не было странного цвета мужчин, что периодически спрашивали у него сигареты.

Если где и победил коммунизм, так это в метрополитене, сразу за линией турникетов, считал Андрей Алексеевич.

Все «козырные» места на платформе он выучил давно.

Первые двери первого вагона останавливались напротив зазора между ближайшей лавочкой и колонной станции. Вторые двери — через четыре широких шага. Потом один обычный шаг и снова четыре широких — это третьи двери. И ровно через столько же — четвертые. Так заканчивался первый вагон.

Со вторым было интереснее. В облицовке стены напротив платформы было ровное прямоугольное углубление в метр шириной от пола до потолка. Андрей Алексеевич называл это углубление «щербой». Прямо напротив щербы останавливались первые двери второго вагона. Следующие двери — напротив буквы «М» в названии станции, нанесенном на стену. Андрей Алексеевич любил именно эти двери и, вставая на это «козырное» место, в ожидании поезда тихонько напевал

«В каждой строчке

Только точки

Против буквы «М»,

воображая себя в параллельном и, очевидно, двухмерном пространстве, где существовала лишь надпись «ПРОСПЕКТ КОСМОНАВТОВ» и ряд хаотично расположенных точек под той самой «М». В том воображаемом пространстве он был самой первой точкой, которая, несмотря на двухмерность, еще и что-то напевала на мотив забытой популярной песни.

Дальше на облицованной стене был странный почти идеально ровный красный круг. Его наличие тут было удивительно, так как ничего красного более не было ни на стенах, ни на полу, ни где-либо еще на станции. Тем ни менее, тут, напротив круга, останавливались третьи двери второго вагона. Четвертые двери утыкались в колонну станции через четыре широких шага Андрея Алексеевича. Заходить в них было крайне неудобно, и Андрей Алексеевич всегда игнорировал эти двери.

Третий вагон также имел четыре «козырных» места: капля белой, въевшейся в дерево скамейки, краски, самый широкий стык плитки на платформе, единственная перегоревшая лампа на одной из четырех огромных металлических люстр метрополитена, едва заметная вмятина на ближнем рельсе.

Самые скучные посредственные ориентиры имел четвертый вагон: неожиданный, казалось бы, более нигде не встречающийся стык черной и белой плиток, зазор между скамейкой и колонной, но уже с противоположной стороны, откуда поезд уезжал в депо, там же — буква «Р» из названия станции и еще четыре широких шага. Они отдавали некой пародией на предыдущие метки, потому Андрей Алексеевич их не любил и называл «вторяком». Это были те же зазор, буква и четыре шага. Стык вторичным не был, но такая компания его неизменно портила.

Андрей Алексеевич любил садиться во второй вагон, а в первый — только когда опаздывал. В первом и последнем вагонах ездило большинство людей. Про себя он называл их «опоздунами», потому что и сам, бывало, опаздывал и прыгал в ближайший, и «лодырями», так как в ожидании на своих козырных местах всегда удивлялся тому, что и в начале и в конце платформы поезд ждет целая толпа. Из чего следовал вывод, что этим людям просто лень делать лишние движения.

Когда подъезжал поезд и открывал двери, Андрей Алексеевич величаво входил в вагон и неспешно занимал понравившееся ему место. Поезд стоял еще минуту-две, закрывал двери и уносил Андрея Алексеевича в темное нутро единственной екатеринбургской ветки. Мужчина закрывал глаза и дремал ровно шесть минут. После открывал глаза, поднимался и шел к дверям. Пора была выходить.

Обычно путь на работу лежал через станцию метро «Проспект Космонавтов», но не в то злосчастное утро. Накануне, а это было воскресенье, Андрей Алексеевич сделал все, что запланировал. Он приготовил еды на два дня вперед, постирал одежду, разложил ее на сушилке, принял ванну, посмотрел любимый фильм «Красота по-американски» и трижды за день поел. Утирая намокшие глаза и просматривая выученные наизусть титры (английского, кстати, он совсем не знал, но вот «нарисовать» буквы, ползущие по экрану, мог достоверно и именно в том порядке, в котором они шли), он вдруг осознал, что список запланированных дел подошел к концу.

Несмотря на ранние сумерки, он лег спать и, как следствие, проснулся за пару часов до звонка будильника. Спать не хотелось совсем.

Андрей Алексеевич поднялся, почувствовав редкую для его организма бодрость, неспешно совершил все утренние ритуалы, включил компьютер, открыл браузер. На несколько секунд замер. Взгляд бегал по экспресс-панели. Тяжело вздохнув, он закрыл браузер и выключил компьютер.

И вот уже тогда обмотал шею «горошным» кашне, натянул куртку, ботинки и вышел из подъезда. Отметив нарядность городского пейзажа, Андрей Алексеевич решил пойти на трамвай. Время позволяло, а погода располагала. Потому, выйдя из двора, он повернул не направо, как обычно, а налево, к трамвайному кольцу.

Если пространство метрополитена напоминало победивший коммунизм, то трамвайные пути походили, скорее, на то самое скромное обаяние недоразвитого социализма, коим величают стиль любимого Андреем Алексеевичем художника Валентина Губарева.

Старые, вросшие в асфальт, будто чужеродное тело в плоть города, рельсы, казалось, замерли в нем навечно, слегка возвышаясь над уровнем полвека назад иссохшего битума, дабы приглядывать друг за другом. Трамваи, слабо позванивающие время от времени, напоминали то ли детскую железную дорогу, на которой Андрей Алексеевич любил кататься, будучи ребенком, то ли старый бабушкин будильник, будивший ни свет ни заря всю приехавшую погостить семью.

Остановка, скроенная из металлических труб и листов железа, была залеплена огромным количеством объявлений уже нечитабельного вида, а поверх всего этого целлюлозного нароста кто-то аэрозольной краской неприятного коричневого оттенка нарисовал рожицу, пробитую отверткой и написал:

«Святой пророк от зависти весь взмок».

Возле остановки вкруг трамвайного кольца ездил каток, выравнивающий теплый дымящийся свежий асфальт. Несколько мужчин подкидывали лопатами щебень в небольшие углубления нового покрытия, пытаясь сгладить неровность поверхности. Андрей Алексеевич в ожидании трамвая наблюдал за ними, находя их работу «удовлетворительной».

Андрей Алексеевич не припоминал, что когда-либо видел, как в его районе обновляют асфальт. Все улицы вокруг морщились трещинами, отваливались кусками привычных дорог, испещрялись небольшими коварными ямками. Неверно поставив ногу на край такой ямки можно было даже упасть.

Как и всякий житель района, Андрей Алексеевич не очень представлял, кто, когда и почему решает начать ремонт дороги тут или там. И, как и всякого жителя района, Андрея Алексеевича приятно радовало то, что где-то ее все же ремонтируют.

Подул несильный прохладный ветер. Несколько смятых трамвайных билетов покатились по заиндевелому асфальту и остановились на гладкой поверхности замерзшей лужи. Успев было подумать о «Лебедином озере», Андрей Алексеевич поторопился отогнать от себя эту мысль. Балет ему нравился, но за этой ассоциацией непременно следовала другая, тревожащая его вот уже тридцать лет.

Весело звякнув и поймав приветливый взгляд Андрея Алексеевича, на кольцо въехал трамвай. Его красный бок с облупившейся краской напоминал кожу древнего ящера. Андрей Алексеевич помнил имя этого ящера.

Трамвай развернулся на кольце и, не подъезжая к остановке, встал отдохнуть перед новым рейсом. Двери его открылись, выпустив из салона троих человек, которые, оказавшись на улице, тут же разошлись в разные стороны.

Рабочие, подкидывающие щебень, очевидно, решили сделать перерыв и, побросав лопаты, сели на бордюры и закурили. Они окликнули водителя катка, но он показал им жестом, что проедется еще пару раз, пока битум горячий.

Обычно на кольце трамваи стояли минут пять, прежде чем начинать новый рейс. Бывало, однако, и так, что трамвай приезжал раньше расписания, и тогда ожидание могло затянуться минут на десять. Но Андрей Алексеевич был наблюдательным человеком и очень быстро вывел закономерность: как только на кольцо въезжал второй трамвай, не проходило минуты — первый отправлялся в рейс.

Услышав звон, а затем увидев второй трамвай, Андрей Алексеевич непременно вспомнил о своем наблюдении и двинулся к месту посадки. Услышав, что рабочие вновь перекрикиваются, он со свойственным ему любопытством захотел понять, что у них происходит.

Однако у рабочих ничего нового не происходило. Они опять звали своего коллегу на перекур, а тот, повернувшись к ним из кабины, кричал что-то вроде того, что сейчас доедет и перекурит.

К сожалению, Андрей Алексеевич не мог этого расшифровать, не наблюдая ситуацию. А наблюдать ее он не мог по той самой причине, из-за которой это прекрасное осеннее утро стало для него злосчастным и даже роковым.

Попытавшись оглянуться на рабочих, Андрей Алексеевич не заметил, как встал на лед той самой лужи, что вместе со скомканными билетами напомнила ему о балете. Сделав, казалось бы, небольшой поворот головы, Андрей Алексеевич так повернул свое тело, что ноги также пришли в движение. Он почувствовал лед под собой, но было поздно.

Грузное пятидесятилетнее тело, облаченное в коричневую куртку, из которой выглядывало кашне в горошек, мигом потеряв равновесие, стремительно упало на землю. Водитель катка повернул было голову по движению машины, но услышал истеричный крик перекурщиков, заметивших упавшего Андрея Алексеевича, и вновь оглянулся, пытаясь понять, что так напугало его коллег.

В этот момент Андрей Алексеевич, почувствовав внезапную сильную боль от наехавшего на него катка, еще раз вспомнил «Лебединое озеро», оценил ситуацию, как «гнусную», и потерял сознание.

 

Врачи городской травматологической больницы номер семнадцать умели многое, но волшебниками, к сожалению, не были. Каток проехал по ногам, не задел каких-либо важных органов. Но вот сами ноги были, как сказал бы Андрей Алексеевич, «в труху».

Пока пациент был без сознания, ему провели целую фотосессию на рентгенографе и серию операций по восстановлению костей и суставов. Однако оказалось, что собрать эти осколки воедино не представлялось возможным. Единственно верным решением проблемы врачи сочли установку металлических протезов, точь-в-точь повторяющих анатомические особенности костей нижних конечностей Андрей Алексеевича.

Особенности эти были детальнейшим образом изучены с помощью различных «всевидящих», как потом будет пересказывать Андрей Алексеевич, устройств и заказаны на производстве в Новосибирском НИИ. Руководство завода, на котором работал Андрей Алексеевич, узнав о приключившемся несчастье, решило полностью оплатить и изготовление, и операцию по вживлению металлического устройства в плоть пациента.

Андрей Алексеевич, находясь в медикаментозной коме, без особой скуки дождался привоза протезов и собственно операции. Технология была хоть и испробованная, но все же новая. Хирурги под руководством одного из создателей протеза успешно вынули осколки костей пострадавшего так, что ни осталось ни одной органической пылинки, и, вставив технологический каркас, легко, но внимательно подшили плоть ног.

Подождав, когда вживление покажет результаты срастания, а организм не проявит отторжения чужеродного тела, врачи не спеша стали выводить подопечного из комы.

Таким образом, потеряв сознание под катком, но вернувшись обратно уже после всех этих сложнейших экзекуций, Андрей Алексеевич пропустил все самое интересное и поначалу даже не помнил, кто он и как тут оказался.

Первое, что он увидел, придя в себя, напоминало букет увядших желто-оранжевых гербер, обернутый в ткань с васильковым отливом. То была сестра-сиделка, давно выпустившаяся из школы жизни для дам бальзаковского возраста, но вышедшая оттуда с дипломом: брови и глаза ее были аккуратно, с хирургической точностью подведены, а из-под медицинского колпака сильным водопадом спускались волосы, выкрашенные рыжей хной.

Разглядев ее лицо, Андрей Алексеевич отметил, что перед ним «девушка вполне ничего» и улыбнулся.

Сестра улыбнулась в ответ, прикоснулась рукой к его плечу и спросила:

— Ну, как самочувствие?

Андрей Алексеевич прислушался к своему телу, мысленно спросил все известные ему органы, как они себя ощущают.

— Ноги, — прошептал Андрей Алексеевич. — Ноги тянет что-то… Тяжесть какая-то в ногах.

Сестра улыбнулась.

— Это от наркоза. Вот пройдет, еще и болеть будут. Но и боль потом тоже пройдет. Не стоит переживать. Имя свое помните?

— Эээ… — Андрей Алексеевич нырнул в воды расслабленной памяти и начал оглядываться. Вскоре он почувствовал некую глыбу посреди этого мутного океана, протянул руки, нащупал, схватил и вытащил в реальность. — Андрей Алексеевич меня величать.

Сиделка прищурила глаза.

— А фамилия?

Андрей Алексеевич вновь нырнул в мутный океан, но более ничего не мог найти. Только обрывки фраз, нечеткие картинки, английские титры на экране монитора и почему-то буква «М» — какой-то планктон воспоминаний, и ничего больше.

Увидев беспокойство подопечного, сестра мягко улыбнулась.

— Ну ничего, вспомните.

Отметив «обворожительность» ее улыбки, Андрей Алексеевич решил «пойти ва-банк».

— А тебя как зовут?

-Элла, — произнесла сестра и пригладила ладонью свои волосы, льющиеся из-под колпака.

— Удивительное имя, — произнес Андрей Алексеевич. Затем он оглядел палату, в памяти внезапно вспыхнуло слово «больница». — А что со мной случилось?

И тогда Элла с некоторой деликатностью принялась рассказывать Андрею Алексеевичу известные всей больнице обстоятельства того несчастного утра. Про то, как Андрей Алексеевич пришел на остановку, про безалаберность недотеп-рабочих, про глупого, но доброго водителя трамвая, решившего отвезти Андрея Алексеевича в больницу не подумав, что больница находится далеко от трамвайных путей, про бригаду реанимации, догадавшейся подложить под ноги пострадавшего фанерный лист, дабы не усложнить переломы, и что это все равно не помогло, про то, как администрация завода, на котором работал Андрей Алексеевич, оплатила изготовление протеза и саму операцию, как приехал специальный человек из Новосибирска, чтобы координировать работу хирургов, как скрупулезно врачи вычищали остатки костей и сухожилий из плоти несчастного, и как он все время до этого самого момента был без сознания.

Глаза Андрея Алексеевича округлялись все больше и больше, но, когда Элла дошла до вычищения осколков костей, он почувствовал, что сил удивляться у него больше нет. Андрей Алексеевич продолжал с жадностью слушать историю, но в то же время ему казалось, будто это не про него, а словно кто-то, как и он сам, не знающий английского, пересказывает ему американский фантастический фильм наподобие «Терминатора» или «Румпельштильцхена», просмотренный без перевода и оттого неверно понятый.

Когда Элла закончила рассказ, Андрей Алексеевич молчал почти минуту. Затем он керкнул, прочищая горло и произнес:

— Это правда?

— Конечно, правда, Андрей Алексеевич!

— Но, а как же моя фамилия? Ведь на заводе знают мою фамилию! Они что, не могли вам ее сообщить? Да и мало ли Андреев Алексеевичей в городе живет!

— Но они сказали, что не помнят, — ответила Элла. — Поскольку на вашем заводе вы единственный Андрей Алексеевич, да и трудитесь там очень много лет. Вас же там все в лицо знают! — попыталась объяснить Элла.

— Да, но зарплату они же по фамилии платят…

— Андрей Алексеевич, ну что вы, как критик на литературном конкурсе! Вспомните вы свою фамилию, не переживайте.

— Но я хочу иметь фамилию, — повысил голос Андрей Алексеевич. — Человек без фамилии не может существовать!

— Тише, Андрей Алексеевич. Вот кричать вам совсем не нужно. Вы еще не восстановились, — Элла сделала паузу. — Хотите, сейчас придумаем вам фамилию?

Андрей Алексеевич задумался. Ему показалось это предложение заманчивым. Обрести фамилию взамен забытой, вновь быть полноправным членом общества. Именно эту задачу он хотел решить здесь и сейчас.

— Хочу, — прошептал Андрей Алексеевич. — Но фамилия должна мне соответствовать, показывать мою суть и не теряться в списках прочих фамилий, а выделяться среди них. Придумай ты мне фамилию, Эллочка! Придумай, прошу!

С этими словами Андрей Алексеевич положил ладонь на ее колено. Элла опустила голову, скрывая покрасневшее лицо.

— Знаете, Андрей Алексеевич, тот специальный человек, что приезжал из Новосибирска специально для вашей операции, он сказал, что хоть все осколки вычищены, все равно есть вероятность, что что-то осталось. Маленький осколочек или два, который даже глазом не увидишь, или кусочек хрящика. Это абсолютно безопасно для вас, но вероятность вполне реальная. И я вот когда это услышала, сразу вспомнила детство свое. Родители мои были небогаты, и радовали меня, чем могли. Но вот была традиция такая — по воскресеньям, когда все дома, мама с утра колбасу ливерную в масле жарила и на черный хлеб кружочки ее ложила.

Андрей Алексеевич проглотил набежавшую слюну и стал слушать внимательнее. Ему всегда нравились истории о советском детстве.

— Словом, каждое воскресенье у нас праздник такой был. Один и тот же завтрак, который всех радовал. А когда бутерброд этот ешь, что-нибудь твердое попадется на зуб — то перец, то зажарка, то кусочек кости или хряща. И не всегда знаешь, что это, потому как уплетаешь за обе щеки. Когда поймешь, что что-то на зуб попало, то и проглотил ведь уже.

— Да-а, — сладко протянул Андрей Алексеевич. — Но к чему ты это, Эллочка?

— К тому, Андрей Алексеевич, что ассоциация у меня устойчивая появилась. Детство — сами знаете — лучшее время, да и родители живы еще и здоровы. А вот тот специалист из НИИ сказал, что, может, у вас в ногах еще осколки остались, так я сразу и колбасу эту вспомнила, воскресенья эти счастливые. То время, словом, когда все хорошо было и безоблачно. Словом, Андрей Алексеевич, как вам такая фамилия — Ливеркин?

Андрей Алексеевич замолчал. Лишь через некоторое время стало заметно, что он что-то нашептывает. Элла хотела прислушаться, но это было ни к чему, так как шепот становился громче и вскоре подопечный уже кричал на всю палату, в такт словам выбрасывая кулак в сторону потолка.

— Андрей Алексеевич Ливеркин! Андрей Алексеевич Ливеркин! Андрей Алексеевич Ливеркин!

 

Отдав больнице и Элле несколько лучших месяцев жизни, Андрей Алексеевич полностью восстановился. Поначалу ноги и вправду болели, но постепенно боль становилась все меньше, а вскоре и совсем ушла. Андрей Алексеевич учился ходить заново. Как объяснил ему заведующий отделением, протезы ног принимали сигналы от микродвижений мышц. Собранные мышечные сигналы калибровались специальным компьютером и объясняли протезу, что Андрей Андреевич имел в виду, когда напряг или расслабил ту или иную мышцу. Очень быстро протезы научились понимать Андрея Алексеевича с полуслова. Не прошло и недели, как они поладили, будто были знакомы всю жизнь.

Весь медперсонал больницы радовался успехам Андрея Алексеевича, но вскоре пришла пора прощаться.

На улице была уже теплая весна. Не то май, не то почти май. Андрей Алексеевич сложил куртку вместе с кашне в пакет, взял необходимые бумаги и под ручку с Эллой пошел выписываться из больницы. В приемном покое за столом сидела женщина, возрастом годящаяся им с Эллой в матери. Она, не поднимая глаз, строго спросила, как звать пациента, и тот ответил.

— Фамилия? — спросила женщина.

— Ливеркин.

Женщина усмехнулась, но промолчала. Однако, как потом прочел Андрей Алексеевич в карте выписки, записала его фамилию неверно — Леверкин.

— Еще бы Клеверкин, — подумал Андрей Алексеевич, сидя дома за компьютерным столом и аккуратно исправляя «е» на «и». Ничего плохого в этой ошибке не было, кроме того, что ливер из-за нее отдавал коммунистическим душком более, чем того хотелось. Это не обижало — важна была память об Элле, которая и подарила ему эту фамилию.

Элла, вспомнил он, кажется, написала свой номер телефона на бумажке и положила ее в карман его куртки. Андрей Алексеевич в тот момент притворился, что не заметил этого. Но он заметил и запомнил. И даже был благодарен.

Постепенно все встало на свои места. Андрей Алексеевич, пробыв дома предписанные врачами две недели, готовился к выходу на работу. Он заранее позвонил своему руководителю и сообщил, когда собирается появиться. К некоторому удивлению Ливеркина, руководитель отговаривал его работать. Он что-то говорил о том, что ему нужно оформить инвалидность и получать пенсию, а не работать.

Андрей Алексеевич настаивал на том, что инвалидность получают те, у кого есть проблемы со здоровьем: больные сердцем или у которых плохо функционируют, а то и вовсе отсутствуют конечности. У Андрея Алексеевича же таких проблем не было. Он чувствовал себя так хорошо, словно заново родился.

Руководитель сказал, что обсудит этот вопрос с юристами завода и перезвонит.

И через пару дней действительно перезвонил. Юристы приняли во внимание факт чрезвычайного происшествия, сложной операции и продолжительного восстановления здоровья, но, к счастью Андрея Алексеевича, не нашли оснований отказать в работе, так как медицинское заключение говорило, что их бывший пациент полностью здоров и не нуждается в получении инвалидности. Нужно лишь, чтобы раз в полгода он приходил на осмотр.

— Так что ты прав, — сказал руководитель. — Ждем тебя.

Вне себя от радости, Ливеркин перестирал всю одежду, высушил ее и погладил, а также сварил борща с галушками аж на три дня вперед. Затем он посмотрел на компьютере фильм и лег спать. Завтра его ждали на работе.

Ночь прошла быстро. Всю ночь Андрей Алексеевич видел яркие сны. О чем они были, он толком не помнил. В сознание при попытке вспомнить врывалась картинка, где он мчит в вагончике по высокой американской горке, поднимает руки и кричит от счастья, а в рот ему иногда залетают длинные рыжие волосы сидящего рядом человека.

Небо за окном хмурилось, ветер раскачивал деревья. Ливеркин смекнул, что сегодня можно попасть под дождь.

Упаковав свою пятидесятилетнюю шею в узорчатое кашне и надев теплую куртку, Андрей Алексеевич выбрел из подъезда. Взглянув на часы, он, ни секунды не колеблясь, побрел в сторону метро.

Идти было минуты три. На подходе к метрополитену у Ливеркина ожидаемо спросили сигарету, на что Андрей Алексеевич вполне обыденно отказал:

— Не курю и вам не советую.

Спустившись по ступенькам под землю, он завернул направо, толкнул тяжелые двери и оказался в фойе. Краем глаза Андрей Алексеевич увидел троих полицейских, стоящих возле турникетов и лениво озирающихся вокруг.

Выложив на лоток телефон и ключи, он прошел через стойки металлодетектора. Стойки отозвались громким звоном. Полицейские мгновенно вылупились на него, словно из ниоткуда возник гардеробщик и загорланил прямо в ухо:

— Ключи, телефоны, зажигалки, мелочь, любые железные предметы выкладываем в лоток и только потом проходим!

— Но я все выложил, — запротестовал Ливеркин. — У меня в карманах больше ничего нет!

— Тогда пройдите через рамку еще раз, — приказал гардеробщик.

Андрей Алексеевич повиновался. Стойки верещали.

— Выкладывай, — надменно скомандовал сотрудник.

Пошарив по всем карманам, что у него имелись, Ливеркин не нашел ничего, кроме записки от Эллы. Он вновь прошел через стойки, и они вновь взорвались оглушительным визгом. Гардеробщик уже махал ручным металлодетектором в районе ягодиц Андрея Алексеевича, и этот металлодетектор также истерично трезвонил.

— Что в карманах? — уже кричал сотрудник.

— В каких карманах?

— В задних твоих карманах, блин! Что там у тебя?

Почувствовав, что его лицо заливает краской от волнения, Андрей Алексеевич вполголоса и немного заикаясь произнес:

— У м-меня нет за-адних карманов. Это ж-же брюки. У н-них задних ка-арманов н-нет…

— Умничаем, да? А ну-ка, — тут гардеробщик перешел на крик. — Полиция, держите его! Похоже у нас террорист!

Затем он злорадно взглянул в глаза Ливеркину и прошептал:

— Попался, голубчик… Давно я тебя тут жду, террорист сраный… Всех бы вас в ряд на рельсы положил, да поездом по вам бы проехал…

Полицейские подошли уже почти вплотную. Гардеробщик явно хотел что-то еще добавить, но сдержался и отошел.

Полицейских было трое. У одного лицо рябило точками веснушек, второй имел красную болезненного вида лысину, третий был очень толст и, потея, утирался каким-то куском ткани, истинное предназначение которого уже невозможно было угадать. Про себя Андрей Алексеевич обозначил их так: Рябой, Пархатый и Тряпочка.

— Сержант Пархатый. Пройдемте, гражданин, — сказал ему Пархатый и указал на дверь, которую Андрей Алексеевич прежде не замечал. Она словно нарисовалась за секунду до того, как на нее указал полицейский.

Набрав воздуха побольше, Ливеркин двинулся в указанную сторону. Рябой обогнал его и, словно лакей, оттянул дверь на себя и слегка склонил голову, приглашая внутрь.

Андрей Алексеевич вошел. Помещение напоминало коридор, который замуровали с одной стороны: узкий и вытянутый. Внутри стоял длинный стол во всю широкую стену, под потолком висел телевизор, который транслировал в реальном времени пассажиров, входящих в фойе, и два стула в углу. Тряпочка промокнул потное лицо и сел разом на два стула.

— Вынимайте, — скомандовал Пархатый.

— У меня ничего нет, — ответил Ливеркин.

— В таком случае снимайте одежду и выворачивайте карманы.

Делать было нечего. Андрей Алексеевич снял куртку, вывернул карманы. В одном из карманов оказалась бумажка, записка от Эллы.

— Это что? — спросил Пархатый.

— Ммм… Номер телефона.

— Чей?

— Одного знакомого человека…

— Какого такого знакомого человека? Подельника?

— Нет, — почти выкрикнул Андрей Алексеевич. — Это телефон знакомой… женщины…

— А, значит, подельницы, — заключил Тряпочка и вновь утер пот с лица.

— Нет, не подельницы! Телефон знакомой женщины. У вас что, знакомых нет, — внезапно возмутился Ливеркин.

— Младший сержант Тряпочка, дознание провожу я! Так что отставить! А вам, гражданин, о знакомствах полиции ничего знать не следует, — пресек Пархатый. — Дальше. Раздевайтесь!

Андрей Алексеевич снял рубашку. Так как у рубашки не было карманов, он просто положил ее на куртку. Затем разулся, расстегнул ремень, снял брюки, вывернул их карманы. Карманы были пусты. Взгляд Пархатого сразу утратил блеск.

— Футболку, — потребовал Пархатый.

Когда футболка была снята, Ливеркин остался в трусах и носках.

— Что там у вас?

— Ничего.

Пархатый вынул металлодетектор и поднес его к трусам Андрея Алексеевича. Металлодетектор верещал, как и раньше.

— Снимайте, — приказал Пархатый. — И носки тоже.

— Это обязательно?

Младший сержант Тряпочка, которому было приказано не лезть в дознание, утвердительно вытер пот со лба.

Тяжело вздохнув, Андрей Алексеевич повиновался. Стоя так, в чем мать родила, он ощутил не только стыд, но и холод.

— А что у вас за швы на ногах? — поинтересовался Пархатый. — В аварию попали, что ли?

— В ДТП, — уточнил Ливеркин. И тут до его сознания донеслась догадка. — Так это ж протез! Он же металлический! Он и звенит!

— Протез? Металлический? Где?

— Да в ногах же! Мне же кости раздробило так, что не собрать. Вот и поставили металлический протез по новой технологии.

Полицейские явно расслабились. Пархатый сменил строгость на милость, даже стал улыбаться.

— Ах, вот оно что! Что ж вы сразу не сказали?! Мы, честно говоря, понять не можем, в чем тут дело. Была мысль, что вы что-то спрятали в… ну там, где мы еще не досматривали. Ну а логически подумать, что вы там спрятать можете? Бомба точно не войдет… ни в какую, я бы сказал… а холодное оружие… Ну разве что в чехле. Да и зачем? Доставать-то неудобно, если напасть на кого решите.

— Так что же я, — в свою очередь заулыбался Андрей Алексеевич, — могу идти?

Лейтенант Тряпочка вновь утвердительно промокнул пот. Честно говоря, тряпочка у Тряпочки была уже настолько мокрой, что она не вытирала, а, наоборот, увлажняла лицо полицейского.

Вне себя от счастья, что недоразумение так легко устранилось, Ливеркин быстро оделся, сунул записку Эллы в карман и направился к двери. Но путь ему преградил все это время стоящий за дверью Рябой.

— Не спешите, гражданин, — сказал он и выставил перед собой ладонь.

— В чем дело, младший лейтенант Рябой, — подмигнул ему Ливеркин.

— Что? — взорвался Рябой. — Откуда вам известно мое детское прозвище? Вы что, иноагент?

— Нет, — опешил Ливеркин. — Разве ваша фамилия не Рябой?

— Вы издеваетесь? Товарищ Пархатый, он издевается над полицейским при исполнении!

— Так-так, -вмешался Пархатый. — Какое право имеете коверкать фамилию младшего лейтенанта Бесцветного?

— Он меня так оскорбил, сержант! Я сейчас снова разрыдаюсь! — запричитал Рябой-Бесцветный.

— Ну хватит, младший лейтенант Бесцветный! Вы уже четыре раза сегодня плакали. А еще обед не настал. Сейчас мы с вашим обидчиком профилактическую беседу проведем.

— Честное слово, — принялся извиняться Андрей Алексеевич, — я никого не хотел обидеть. Мне лишь показалось, что с данным лейтенантом мы уже встречались. Очень хороший лейтенант был, помог мне. Но, видимо, я обознался. А про ваше детское прозвище — так это же попросту совпадение.

— Хорошо, — мгновенно успокоившись, сказал Рябой-Бесцветный, — извинения принимаются. Но я этого вам просто так не оставлю.

— А что хотели, младший лейтенант Бесцветный, — спросил Пархатый.

— Я хотел сказать, что, как я услышал, протезы такого типа — технология новая. А полиция, как всем известно, никаких новых технологий не признает.

— Верно подмечено, — согласился Пархатый. — И что делать? Человеку ехать надо.

— У нас тут порядок какой? Все металлические вещи в лоток выкладывать, а сумки там, пакеты, в которых тоже могут быть металлические вещи, на транспортерную ленту под экран. Это же, типа, не хочешь выкладывать — на ленту ставь, чтоб побыстрее пройти. А можешь все и в лоток положить. Это ж кто как хочет. У нас же новая свобода, Конституцией новой гарантирована.

— Так, но к чему вы ведете? — поинтересовался Пархатый. Тряпочка тоже вопросительно глядел на коллегу.

— К тому, что все металлические предметы должны пройти тот или иной досмотр. Но вот у гражданина протез металлический, и вынуть, чтоб в лоток положить он его не может.

— Логично.

— Так давайте гражданина попросим на транспортерную ленту лечь. Заодно и посмотрим на технологию эту новую.

— Вот это мысль, Бесцветный, — восхитился Пархатый и отметив, что звездочка на его погонах сдвинулась и рядом выросла вторая, добавил — Далеко пойдете, лейтенант. Поздравляю с повышением!

— Рад служить, — ответил Бесцветный.

Пархатый взглянул на Андрея Алексеевича.

— Все ясно, — спросил он.

— Не совсем, — отказываясь от собственных логических выводов, сказал Ливеркин.

— Выходите в фойе, ложитесь на транспортерную ленту, а мы смотрим.

— Но ведь это абсурд!

— Лейтенант Бесцветный, — обратился к коллеге Пархатый, — просветите нас, есть ли что в новой Конституции про абсурд?

— Никак нет, сержант Пархатый. Абсурд в новой Конституции ни разрешен, ни запрещен. Из чего можно сделать вывод, что абсурд в России применяется на усмотрение органов власти, то есть, и полиции в том числе.

— Вот видите, — развел руками Пархатый. — На усмотрение. Так что будьте милы, проследуйте на транспортерную ленту.

Поняв, что спорить бесполезно, Ливеркин вышел в фойе, лег на транспортерную ленту, прижал к груди руки и согнул ноги. Лента тем временем двигалась, и к тому моменту, как Андрею Алексеевичу удалось сгруппироваться, его головы коснулись свинцовые шторы, предваряющие камеру досмотра. В самой камере было темно, но колыхающиеся шторы позволяли проникать небольшим лучам света. От потолка досмотровой камеры исходило едва заметное красное излучение, сеточкой пробегало по глазам и тут же исчезало.

Прошло несколько напряженных секунд, прежде чем голова Андрея Алексеевича оказалась на противоположном краю транспортерной ленты. Оказавшись снаружи, он поднялся и посмотрел на человека за монитором. Это был усатый и седоватый сотрудник метро, явно старше его самого. Никакого внимания на него сотрудник не обратил. Полицейских не было видно. Ливеркин внимательно огляделся, но, так и не обнаружив их, пожал плечами и пошел к турникетам.

Далее было привычно и «отрадно»: никаких более досмотров, никаких полицейских, только тишина, и козырные места: лавочка, колонна, щерба, буква «М», сгоревшая лампа, пятно краски, все понятное и родное, все успокаивающее.

Приехав на работу, Андрей Алексеевич первым делом заявился в отдел кадров, чтобы получить продление пропуска. Затем пошел в отдел, увидел начальника и коллег, они заварили чай, достали сушки и принялись пересказывать новости и сплетни, которые Ливеркин за это время пропустил. Все были рады его возвращению. Чаепитию, казалось, конца не будет, Андрей Алексеевич даже вспомнил главу про Безумное Чаепитие из «Алисы в Стране Чудес», и в этот самый момент руководитель, взглянув на свои наручные часы, сообщил, что скоро обед, а они еще ничего не сделали.

Коллеги за минуту допили остатки чая и приступили к работе. Андрей Алексеевич последовал их примеру. Затем был обед. В столовой он встретился со знакомыми из других цехов, и они тоже были рады его видеть. Вторая половина рабочей смены пролетела так же незаметно, как и первая. День подошел к концу.

Андрей Алексеевич вышел из здания завода в радостном расположении духа. Он еще раз ощутил, что есть люди, которые ему всегда рады — коллеги с завода заменяли семью. Вечером он собирался позвонить Элле, но теперь усомнился в своем решении. Он не знал, как начать диалог. И тогда он решил отложить этот вопрос до завтра.

Спустившись в фойе метро на станции «Машиностроителей», Ливеркин увидел возле стоек металлодетектора лейтенанта Бесцветного. Тот будто его только и ждал. Полицейский склонил голову и ладонью показал на транспортерную ленту. Андрей Алексеевич вздохнул, но повиновался.

Так происходило каждый раз. Как только Андрей Алексеевич спускался в метро, возле транспортерной ленты его обязательно ждал Бесцветный, Пархатый или Тряпочка. Бывало, что все трое. Они жестом приглашали его прилечь на ленту. Каждый раз, когда Ливеркин набирался смелости отказаться лечь на ленту, у Бесцветного обновлялись погоны, его все повышали и повышали. Через какое-то время Бесцветный стал генералиссимусом, но все так же продолжал нести службу в метрополитене. Не зная, почему именно, Андрей Алексеевич ощутил в себе невозможность перечить желаниям генералиссимуса, и даже перестал пытаться. Но, выезжая на ленте на тот берег своего личного Стикса, Ливеркин никогда не мог найти полицейских. Они просто растворялись.

Несмотря на то, что дорогу на трамвайном кольце давно отремонтировали, и никаких катков больше в районе не появлялось, Андрей Алексеевич не мог себя заставить поехать на трамвае. Слишком пугала его призрачная возможность угодить в еще какое ДТП, получить еще одну травму или, того хуже, вовсе расстаться с жизнью.

Таким образом, зная, что в метро его ждут не очень приятные люди, он все же шел туда и покорно ложился. Происходило это в разное время. Порой народа не было совсем, порой был, что называется, час пик. Андрей Алексеевич принимал привычную уже позу и ехал в глубь камеры. Другие пассажиры на него ставили свои сумки, пакеты, чемоданы, музыкальные инструменты в чехлах, авоськи, барсетки. Выезжая из камеры, он ждал, когда пассажиры разберут свои вещи, и уже после вставал сам.

От вещей пассажиров пахло чем угодно: чесноком, искусственной кожей, вторпластиком, приятными продуктами питания и неприятными лекарствами, кремом для обуви и лубрикантами, ладаном и профитролями, грязной одеждой, невкусно приготовленной едой, свеженапечатанной книгой, кровью, прокисшим алкоголем, снегом и грязью, котлетами и ландышами. Андрей Алексеевич вдыхал эти ароматы жадно, будто постигал чужие жизни, чужие знания о жизни, чужой опыт, чужую профессию, набожность, импотенцию и другие проблемы или радости.

Пассажиры всегда ждали, когда он уляжется поудобнее, и уже потом закидывали его своими вещами или, как их называл Андрей Алексеевич, «манатками». Затем он ждал, когда манатки разберут. Порой приходилось ждать дольше обычного, потому что пассажиры умудрялись поругаться с сотрудниками метро, а те так просто этого не оставляли.

Однажды ночью Андрея Алексеевича мучила бессонница. Не спалось ему по одной причине: он так и не придумал, как начать разговор с Эллой. Время шло, и это было вовсе не на руку. Он ворочался на кровати, и вместо сна ему приходили идеи начала диалога. Но все они казались нелепыми, глупыми, все не то. И тогда пришла идея, которая показалась ему идеальной: спросить, как погода, а потом — разом и резко — что она делает вечером. Не то чтобы его этот вариант устроил, но эта была последняя фраза в ту ночь, которая была логичной и связной.

Найдя это решение спасительным, Андрей Алексеевич мгновенно захрапел. Но через два часа прозвенел будильник. Выспаться не удалось. Однако он припомнил найденное решение, и это его немного приободрило. Сегодня вечером он позвонит ей.

Как обычно, он, надев свое «горошчатое» кашне и теплую коричневую куртку, пошел к метро. Возле транспортерной ленты его встретили все трое знакомых полицейских. Бесцветный был уже трижды генералиссимусом, причем посмертно. Ливеркин радостно поздоровался с ними и, ни секунды не медля, прилег на ленту. Другие пассажиры мгновенно завалили его сумками. Лента несла его вглубь, в едва освещенную темноту, а сумки привычно и плотно покрывали пятидесятиоднолетнее тело. На входе кто-то опять ругался с сотрудниками метро. Ожидая, когда перепалка закончится, и с него снимут оставшиеся чужие вещи, Андрей Алексеевич внезапно уснул.

Минуты через три в метрополитене по громкой связи объявили:

«Уважаемые пассажиры! Кто оставил рыжий кожаный чемодан, немедленно вернитесь и заберите!»

Объявление прозвучало трижды. И тогда тип, приметный только тем, что на голове его была шляпа с широкими полями, смекнул, что хозяин чемодана уже уехал. Он вернулся к зоне досмотра, улыбнулся сотрудникам метро, взял за ручки Андрея Алексеевича и понес его к поездам.

Когда пришел поезда, тип сел в него и уехал. Выйдя на своей станции и подойдя к своему дому, он трижды обошел его, и тем самым убедившись, что за ним никто не следит, зашел домой.

В комнате тип открыл чемодан. Кроме старого пионерского галстука и нескольких листов, исписанных какими-то именами на английском языке, внутри ничего не оказалось. Но чемодан был добротный, на металлическом каркасе, обшитый кожей. Тип пошарил в карманах чемодана и нашел там бумажку. На ней было написано:

«Андрей Алексеевич, спасибо за знакомство! Но я должна сказать Вам, что смертельно больна. Позвоните мне, пожалуйста, не затягивайте. Мне осталось совсем мало, а столько всего хочется с Вами обсудить. Мой номер…»

Цифры были неразборчивы, стерты. Тип скомкал бумажку и выбросил в окно.

Чемодан, тем ни менее, был очень хорош.

Сейчас таких уже не делают.