Запах клубники в городе

Летний город пах клубникой. Сладкий, холодный, чуть кисловатый аромат ягод наполнял его от асфальта до самых крыш. Но только если поднести к носу холодную и колючую ягоду. Если убрать, то снова проявлялся запах раскалённого асфальта, бензина, сгорающего в чревах автомобилей, пыль, взметённой сотнями ног и потом тысяч подмышек.

Алька снова зажмурил глаза и поднёс к носу клубнику.

Клубника колола нос зёрнышками и дразнила Альку запахом. А ещё её окружало облачко холода. Словно она только что была вынута из холодильника.

Клубнику хотелось съесть. Алька вытер пот над губой и огляделся. Он стоял на тротуаре, залитом рыжим солнечным светом. Мимо, отделённые пыльной лентой газона, ревели и протискивались машины с перекрёстка. Чуть дальше, слева, клочок липовой аллеи манил прохладой. Ещё дальше пыльные витрины магазина. Они сияли, умножая летний плавящий зной.

Алька переступил сандалиями — ему показалось, что они уже прилипли к чёрной мягко-расплавленной жиже, и он, как динозавр из книг, влипнет на долгие годы.

А ему нельзя.

Алька снова понюхал клубнику — ткнулся носом в холодное — и побежал.

«Алька, ты не сможешь спасти мир! Целый мир! Ты просто мальчик, Алька!»

Алька бежал, почти зажмуриваясь от солнца и воздуха, чтобы противные слёзы были не от того комка внутри, а от ветра и солнца. Звонко шлёпали по тротуару и асфальту сандалии, их звук отражался от высоких серых стен, от распахнутых, сияющих взятым в займы небесным светом окон, метался в ловушке города от стены до стены, и смешивался, терялся среди других летних звуков. Алька зря зажмуривался: худой папа с короткими светлыми волосами всё равно был тут, он никуда не делся из-под зажмуренных век. У папы была жёсткая щетина на щеках-ямах, светлые, как небо, льдинки глаз и смешинка на самом донышке, как обещание солнца, когда оно вот-вот выплывет из-за пышного, лёгкого, как взбитый крем, облака.

Алька остановился, снова поднёс к носу клубнику. Ягода уже становилась тёплой и пахла всё сильнее.

Нельзя останавливаться! Нельзя, чтобы она нагрелась!

Алька снова побежал. За ним бежало эхо его сандалий и мир смеялся тысячью голосов. Смеялся именно над ним, над Алькой! Над его худыми расцарапанными коленками хохотал низким басом, как толстый дядька из консерватории, куда его повела мама. Над светлыми волосами до подбородка хохотал визгливыми, как царапины на школьной доске, девчачьими голосами. Над Алькиными худыми руками, когда он висел на перекладине, хохотал наперебой, звонкими, как удары мячей, голосами мальчишек и девчонок, а Алька висел перед всем классом и изо всех сил напрягал слабые, слишком слабые руки, дрыгал тощими ногами и всё пытался закинуть своё тело выше перекладины. Цепляясь за воздух ногами и подбородком, цепляясь силой желания! Перекладина была глотком воздуха над водой, но он тонул в смехе.

И от этого смеха он бежал сейчас, сжимая уже тёплую клубничину в ладони. Сжимая бережно, как бабочку, которую ему показывал папа: «Только крылышки не повреди!» Крылышки были красивые, яркие, как цветные стекляшки, и маленький Алька тронул пальцем, бабочка вздрогнула глазастым крылом и на пальце у Альки остался след радужной пыли. Алька разглядывал палец, боясь стереть, но помнил о бабочке в другой руке и не сжимал ладонь. Он тогда поднял глаза на папу, и папа был расстроен, будто солнце зашло за облако: «Ну вот...»

И Алька распахнул ладонь, и бабочка улетела. Потом папа объяснял Альке, что, если радужная пыль с крыла бабочки однажды сотрётся, бабочке будет больно летать, и она умрёт.

Маленький Алька шагал рядом, щурился на солнце и с замиранием сердца папе не верил, потому что та бабочка улетела, и верил тоже с замиранием сердца:

— Папа, а я теперь смогу летать? У меня тоже радужная пыль на пальце, смотри!

Папа рассмеялся, задрав лицо к небу и солнцу, и посадил Альку на плечо:

— Нет, Алька, бабочка лёгкая, а ты — тяжёлый. Ты — человек, Алька. Люди не летают. Не могут. Но обязательно научатся. Потом.

— Потом?

Маленький Алька держался одной рукой за папину большую руку, другой — за его светлую макушку с торчащими в разные стороны жёлтыми волосами.

— Потом — это завтра?

И папа снова смеялся.

Потом, когда Алька вырос, оказалось, что люди не могут почти ничего, а чего могут — не хотят.

«Ты не сможешь спасти мир» — так сказал папа, и Алька сжал кулаки. И топнул ногой, и закричал на папу, на весь мир: «Нет! Нет!»

Он выскочил за дверь, и папа не смог его догнать. Папа даже с кровати сам теперь не мог вставать. Альке из-за этого было стыдно. Стыд рождался тугой, жгучей волной где-то в груди и оттуда выплёскивался вверх и вниз. Вверх, обжигал лицо, и вниз, разворачивался колючей тяжестью в животе.

И там, в животе, он становился злостью. На весь мир, такой большой и сильный, больше и сильнее Альки, больше и сильнее тысячи Алек! И этот большой и сильный мир не хотел помочь и исправить то, что натворил сам.

Раз мир не хочет, надо его попросить! Но папа сказал, что мир сам болен, поэтому люди в нём и болеют. «Значит, надо спасти весь мир!» — упрямо мотнул головой Алька.

И сейчас мотнул: «Значит, надо!» И, если никто не хочет даже попытаться, будет пытаться он, Алька.

В доме тогда пахло пенками и сладким клубничным вареньем, мама мешала его ложкой в тазу, подперев рукой бок, ягоды, крепкие и тёмные, плавали в тягучем сиропе, и мама, не оборачиваясь, кивнула Альке на холодильник. Мамин фартук завязан на спине бантиком, из-под клетчатой косынки выглядывает коротенький чёрный хвостик. Одна кудряшка из него сбежала, спиралькой выбилась на белую, расчерченную зелёным, ткань косынки. Мама была такая красивая, такая, что Алька не удержался и осторожно обнял её, подлез под руку. Осторожно — потому что мама от плиты могла Альку прогнать. Он постоял пару минут, прижавшись — мама пахла вареньем, клубникой и мамой — и только потом открыл дверцу. Клубника, тёмная и блестящая, в семечках, с зелёными тёмными юбочками на каждой ягодке, нарядная и праздничная, лежала в миске горкой. Горка ровная, будто нарисованная. Взять хотя бы одну ягоду значит разрушить эту красоту.

И Алька осторожно, двумя ладонями, снял белую холодную миску с полки, боком захлопнул дверцу и понёс клубнику папе, прямо так, пока она красивая и холодная.

Папа обрадовался. Как показалось Альке, больше ему, чем клубнике. И они сидели вдвоём, на папиной кровати, прямо поверх белого пододеяльника, и по очереди, осторожно брали за хвостики клубничины и отправляли их в рот. И болтали обо всём, и Алька жмурился от счастья, солнца и света, и папа был такой светлый, как будто не было... Не было ничего, и они сейчас пойдут в парк, гулять, возьмут с собой маму и пойдут.

А потом Алька разозлился и выскочил вон из этого счастья и света, и только на улице понял, сжимает в руке клубничку. Холодная ягода пахла сладко и дразняще, она сама просилась на язык, но Алька, злясь на себя, загадал на неё: если донесёт её холодную до большого перекрёстка, то папа обязательно выздоровеет, а если выздоровеет папа, то и весь мир тоже.

Почему так — Альке думать было некогда и не хотелось. Потому что с чудесами всегда так — стоит задуматься, и они разрушаются. Как крыло бабочки, если тронуть его чем-то тяжелее взгляда.

И, чтобы не разрушить чудо, Алька побежал.

Сандалии шлёпали по пыли, вздымали её серые облачка. Алька бежал быстро-быстро, так быстро, как только мог! Он уже вспотел, от пота щипало, он лез в глаза и зудел на теле. Алька стёр его капли, выступавшие над губой. До перекрёстка оставалось два дома, но навстречу из магазина шла бабка.

Бабку эту Алька не любил. Потому что однажды он видел, как у неё выпал кошелёк из кармана и поднял, протянул ей, а она как начала кричать, вцепилась Альке в плечо своими пальцами-крюками и поволокла к родителям. Мама и папа поверили ему, а не ей, но вся эта ругань совсем испортила всем настроение, а у Альки остались синяки на плече. Синяки, правда, скоро прошли, но с бабкой Алька больше не здоровался, пробегал мимо так быстро, как только мог.

Вот только сейчас узенький тротуар бабка с сумками загораживала совсем. С одной стороны были ступеньки магазина, с другой кусты, а за ними парковка. Нужно было или возвращаться и идти через двор, или вылезти на парковку через кусты.

Но Алька вдруг разозлился. Он — человек и просто пройдёт по тротуару, как все! И никакая бабка ему не помешает.

И Алька пошёл навстречу бабке. Бабка переваливалась с ноги на ноги, широко расставленные сумки в обеих руках были, наверное, тяжёлыми. Альке даже стало жалко бабку, и он вспомнил, что её зовут Света. Баб Света. Алька вспомнил и удивился. Бабка виделась ему всегда таким чёрным, приземистым, тяжёлым и грозным, а была, на самом деле, «Светой». Алька уже поравнялся с ней и поздоровался, бабка даже посторонилась, позволяя Альке протиснуться мимо, но вдруг прижала к лестнице сумкой и снова вцепилась в плечо. Алька почувствовал её когти на своём плече и вскрикнул от боли: «Ай, пустите!»

— Ты чойт тут один ходишь, а?!

Её маленькие глазки на широком лице бегали по Альке, как прицелы.

— Я гуляю... — почти взвизгнул Алька, и пальцы тут же сжались сильнее. Альке было обидно и больно за то, что увидел в ней свет и обманулся.

— Гуляа-ает он, а то как же... Тебя ж дальше двора не пускают! А ну, пойдём!

И бабка, упорно, как танк, раздвигая людей у магазина, потащила Альку за собой. Обратно к дому.

Алька снова представил её на своей кухне и, совсем как тогда, ужаснулся и содрогнулся: впустить этот страх внутрь дома казалось кощунством, чем-то скверным, неправильным, грязным, и Алька рванулся и заорал:

— Пошла прочь! Убери от меня руки!!

Он орал так, что ему самому казалось, будто из него сейчас что-то вырвется или он просто лопнет от натуги. Бабка аж присела от страха и неожиданности, выпустила Альку и, воровато оглядываясь на останавливающихся вокруг людей, пробормотала: «Ты шо, ты шо...» и резво юркнула за угол.

Алька, пытаясь отдышаться, с полыхающими щеками, глянул на пялящихся на него и, вытирая лицо ладонью, вздрагивая, как вздрагивал после плача маленьким, пошёл дальше. В левой ладони всё ещё была клубника. Она уже размазалась по пальцам и стала липкой и пахучей.

Запах яркой волной накрывал и окутывал весь залитый сияющим золотым солнцем мир.

Алька остановился на бровке тротуара.

Вокруг мельтешил перекрёсток. «Большой» перекрёсток. В маминых сказках именно на перекрёстках случались всякие чудеса и встречи. Только для этого, для чудес и встреч нужно было знать, что сделать и как сказать. Или принести жертву. Или загадать. Или...

Алька зажмурился.

По ту сторону век остались люди, спешащие по делам мимо странного Альки, замершего посреди пути. По ту сторону век остались машины, пылящие, воняющие, громкие снаружи и комфортные внутри. Вся суета, словно муравьиная возня на перекрестьи двух муравьиных троп посреди ствола, осталась снаружи. Можно было не пускать её внутрь, просто не открывая век.

И Алька не открывал. Он сосредотачивался.

Желание надо формулировать точно. Это он знал из тех же сказок. Всякие джины и колдуны так и норовили обмануть, запутать, не выполнить желание, но сделать так, чтобы оно было потрачено.

Поэтому — важно каждое слово.

Теплая, нагретая солнцем, затисканная в ладошке ягода внутри оказалась прохладной. Донёс!Успел! Сладкий, чуть кисловатый аромат растёкся по языку, заполняя рот вкусом и удовольствием. В руке у Альки осталась только зелёная юбочка листочков.

Листочки всё ещё пахли, Алька держал их у носа, словно прячась в запах маминого варенья и папиного разговора, в бабушкины грядки с резными трёхлистьями клубник.

Альку обдало матом и горячим вонючим ветром от пролетевшей мимо машины, и тут же в лицо раскрылось и дохнуло прохладным, свежим и пустым воздухом.

Воздух совсем не пах, воздух был пуст, и Алька раскрыл глаза.

Серая гулкая пустота вокруг неохотно раздался под Алькиным взглядом. Будто он попал внутрь тёплого сухого облака. Или внутрь серой темноты.

Алька растеряно шагнул вперёд и обернулся кругом. Гулкое эхо его шагов хлынуло во все стороны, и вниз тоже, так, что Алька в тревоге глянул под ноги. Под ногами такое же серое и облачное пусто, что и вокруг.

Алька зажмурился и закрыл лицо руками. Клубничный хвостик влажно коснулся лица и обоняния. Клубника. Мама. Папа. Мир.

Алька отнял руки от лица и расжмурился. Перед ним сидел, нога на ногу, рогатый чёрт в костюме и монокле. Рога чудовищные, красные, выпирали по сторонам головы парными канделябрами. Хоть свечки ставь.

Чёрт улыбнулся и повёл рукой вокруг:

— Так лучше?

Стены круглого зала терялись в полутьме, меж стенами и Алькой шёл ряд колонн, на них и над ними вырастал решётчатый глухой купол. Из купола, из самой серёдки, падал вниз свет столбом, и в столбе этом плавали пылинки.

Алька вытянул руку. Свет выделил эту руку, словно обрезав от Альки, всё ещё стоящего в тени.

Алька кивнул и удивился своему голосу и смелости:

— Да, так лучше. А вы кто? И где?

— Я тут и я всё.

— А я?

— А ты?

— А я — Алька, пришёл спасти мир и...

— И себя? — чёрт подался вперёд, опираясь на подлокотники когтистыми руками.

Алька задумался. Кивнул:

— Да. Папу.

Чёрт дёрнул кисточкой хвоста и разочарованно откинулся на спинку кресла, даже плечами дёрнул с досады:

— Ну так спасай.

Алька растерялся:

— Я не могу, я... мальчик!

Чёрт рассмеялся:

— Никто не может, но кое-кто пытается.

— Кто? — Алька посмотрел по сторонам.

Чёрт подошёл к Альке, заложив руки за спину, наклонился и шепнул ему на ухо:

— Хорошие люди!

Алька вдруг почувствовал себя обманутым.

— Какие-такие...

Чёрт смотрел куда-то поверх Алькиной головы, и Алька оглянулся туда же. Там мама варила варенье, мешала его ложкой в тазу, разливала большим половником по банкам.

— Она меняет мир. Пока есть силы. Спасает его по чуть-чуть.

Алька раскрыл рот, спросить про..., но чёрт кивнул ему на стену. Там доктор в белом халате и цветных татуировках на ногах щупал папин худой живот, рядом на полу стоял оранжевый чемоданчик, доктор хмурился, кивал другому доктору в белом халате, и вот уже папу выносят на носилках из квартиры.

Алька бросился к стене, но там уже ничего не было. Он растеряно оглянулся на чёрта.

— Папа в больнице? Ему плохо?

Алька закусывал губу и загонял непослушные слёзы обратно, вот только они не загонялись, и всё-таки потекли по щекам.

— Хороший врач будет его спасать, пока хорошая мама ищет по улицам тебя. А ты, судя по всему, очень занят, — в тоне чёрта явно слышалась издёвка.

— Значит, мне надо вернуться и...

— И?

— И спасать мир.

Чёрт улыбнулся:

— И спасать мир.

Чёрт хлопнул в ладоши, и Алька вывалился почти под ноги маме.

— Алька! Ты где был! — заплаканная мама прижала его к себе.

— Я... тут... я...

А в Алькиной голове всё звучал, затихая, голос рогатого: «Ты не можешь спасти весь мир, ты можешь спасти свой кусочек мира. Но и его надо спасать постоянно. Он всегда висит на краю пропасти и норовит туда свалиться. Поэтому спасение мира — как уборка, занятие бесконечное и неблагодарное. Ты готов, мальчик Алька?»

— Я готов! — и никаких сомнений ни в голосе, ни в душе, словно руки у него были сплошь выпачканы радужной бабочкиной пыльцой и он взмахнёт ими и всё-всё сможет. Даже полететь. Даже спасать всех и каждый день.