Кот и Фламинго

Дождь всю ночь стучал по карнизу, шлёпал по лужам на полу в кухне. От карниза когда-то остался лишь оплавленный кусок железа. От кухни — терраса с видом на пустынную улицу. Улицу расчистили давно, лишь выбрались наверх из укрытий, подвалов и колодцев.

— Баррикады, мы строили баррикады, — рассказывала потом мама. — Безумие накрывало после дождя. Известия приходили отовсюду — мир вдруг сошёл с ума. Улица шла на улицу, дом на дом. За еду, магазин, аптеку, за лекарства, а потом и за военные склады. Квартиру выбирай и занимай хоть какую — дома пустели. Люди кто погибали, кто просто уходили, уезжали навсегда из наших мест. Другие приходили, приезжали к нам. Круговорот людей.

Отца убили в одной из таких квартир в доме с неразбитыми стенами и даже окнами. Он успел вытолкнул нас — меня трёхлетнего и пятилетнюю сестру — на пожарную лестницу. Мы ушли обратно в наш подвал, ночью мама, попросив помочь соседей, похоронила отца. А потом нашёлся этот уцелевший угол дома на окраине.

Здесь разбита лишь часть стены в кухне, а в двух других комнатах всё-таки можно укрыться от непогоды. В железном баке старой стиральной машины плохо горели дрова, которые собирали по улицам, маленькие проходные комнаты кое-как прогревались, окна запотевали и плакали вместе с дождём за стеклом.

С самого утра мы с сестрой оставались одни, мама уходила на ферму. И мы отправлялись в поход по пустынным улицам. Бегали по лестничным пролётам — ловили прыгающее и убегающее эхо, собирали разную мелочь. Мама запрещала нести в дом хлам. Но мы не тащили хлам, нет. Мы волокли игрушки, книги, обувь… её меряли тут же, бросая свои убитые кроссовки в огромные кучи мусора.

Мама появлялась поздно вечером уставшая, проходила на кухню. Принималась выгружать на стол что-нибудь съедобное, а иногда доставать было нечего, и она говорила-говорила что-то, а то вдруг просила меня почитать и садилась за пустой стол.

Осенью первыми из рюкзака появлялись ранетки. Яблони росли вдоль дороги к городу, и мама часто собирала их. Летом — огурцы, их хозяин фермы не жалел. Зимой работать отправляли в коровники, и тогда появлялся даже творог. Весной приходилось хуже всего.

— В это время обычно прилетали птицы. Трясогузки, я почему-то всегда замечала их первыми, у них смешные дрожащие хвостики, нерешительные такие птички, — смеялась мама, задвигая ногой под стул пустой рюкзак.

Значит, хозяин опять ничего не заплатил. Обычно это было молоко — две мятые бутылки с обрывком надписи “Газированная вода” и хлеб, ещё тёплый, плотный, весь в муке. Вкусный. Ферма находилась за городом, мама туда добиралась на самоходке. Туда все тянулись с утра до вечера, потому что работа — только там, да ещё в городских торговых лавках и лавках старьёвщиков.

Сосед, живший на первом этаже, в разбитой квартире рядом со своей устроил мастерскую. Собрал самоходку из старого обгоревшего двухместного автомобиля и двух покорёженных велосипедов, сэкономив на колёсах. С хорошими колёсами самоходки выходили слишком дорогими. За нашу я работал у соседа бесплатно целый год.

— Крути педали, Мария, крути педали! — ругался он, когда мать не могла въехать в горку. — Машина супер, это ты дохляк!

— Я дохляк, точно, Петя, — тихо улыбалась мама.

Утром мама ехала под горку, а вечером, с работы, чтобы въехать в наш переулок на набережной, толкала самоходку с рюкзаком перед собой.

Мамы давно не стало. Умерла в один из обычных дней к вечеру на ферме, мне стукнуло тогда тринадцать, и я тоже был там. Тогда налетела гроза, мы все сбились под навес. Кто уснул, повалившись на сено, кто просто смотрел на струи дождя, кто стоял под дождём.

— Как в детстве. Тёплый.

— Не надо бы, пена серая на лужах, плохой дождь, — отрывисто сказал профессор.

Он приходил на ферму не каждый день, хозяин не любил ему давать работу, потому что у профессора дрожали руки.

— Радуга у мельницы, смотрите, — сказала мама.

Вдалеке, над мельницей, в струях дождя, в чёрном грозовом небе висела радуга. Там выглянуло и слепило глаза солнце.

Больше маму никто не слышал. Казалось, что она уснула, привалившись к тёплому деревянному настилу. Но когда кончился дождь, и все пошли работать, она не поднялась.

Профессор помог нам с похоронами, а потом подарил старый проигрыватель с кучей пластинок.

— Вдруг когда-нибудь электричество дадут. Мне они не нужны. Плакать начинаю, едва вижу их, понимаете ли. Старческое! Не обращайте внимания, — сказал он, махнул рукой и заплакал.

Как-то зло сказал, он вообще так говорил, отрывисто и сварливо. Потом оказалось, что у него рак, боль почти уже не отступала.

Сестра давно жила в соседнем доме со своим парнем. Кажется, Миха. До этого был Алик. Алик ушёл искать лучшую жизнь. Многие уходят. Говорят, есть где-то другие места, где нет серых дождей, где люди меньше болеют. Но три дня назад вернулся сосед, живший этажом ниже. По его рассказам, получалось, что везде одинаково.

— Надо время, — говорил сосед, сидя на подоконнике в подъезде. Он утвердительно кивал нам собравшимся вокруг него — путешественника и первопроходца, и непрерывно дымил собранными окурками, их у него целый полиэтиленовый пакет, его он называл кисетом. — Так сказала старушенция в странной конструкции на голове с тряпичным цветком. Так и сказала, что просто надо ждать и держаться. А мы что делаем, говорю я, твою мать?! А она опять за своё.

— Шляпа. С цветком — это, наверное, шляпа, — неуверенно сказала соседка тётя Нина, оглядев нас.

Шляпа, так шляпа. Ждать, так ждать. В первый год, когда взорвались какие-то лаборатории где-то на островах и все вокруг стали сходить с ума, это был как нескончаемый отчаянный самый последний бой. Брали приступом, шли на абордаж, строили баррикады, плакали и проклинали. Хоронили трупы, разгребали завалы и шептали, шептали: вы слышали про дожди, нас косит какая-то болезнь, нет, вы слышали, все сдохнем, к чёрту, всё к чёрту, день прошёл и ладно. Искали еду и одежду, ночлег, забирались в нору и ждали утра. Прислушиваясь к себе, вздрагивая от шорохов и стука посуды в соседней конуре. Утром вместе с росой на траве, с пляшущими солнечными зайцами просыпалась надежда. И все отправлялись на работу, на ферму. Там накормят и дадут хлеба, а то и молока, у кого дети, тем давали молоко, на сегодня хватит, до следующего утра, до него ещё надо дожить… Мама иногда рассказывала о тех днях, когда она оказалась одна с нами. Рассказывала и вдруг умолкала, уставившись в одну точку где-то на серой потрескавшейся стене.

Самоходки у Петра Сергеевича получались всё лучше. Утром я выезжал в обход по улицам. Если повезёт, крепил к самоходке и перегонял никому не нужные, оставшиеся без топлива машины к мастерской. Сегодня повезло, нашёл одну такую, вышел подтянуть её к воротам. Красавица. Как уцелела, непонятно.

Над ухом жикнуло. Камень влетел в лобовое стекло, стекло пошло трещинами. Оборачиваюсь. К воротам метнулся мальчишка совсем, мелкота, лет шесть-семь.

— Что ж ты, гад, делаешь, — говорю.

Выскочил в ворота, побежал за ним по переулку. Зачем побежал, сам не знаю. Обидно стало. Пацан петлял по улице, как заяц, путаясь в одежде. Одет он был странно, будто в шубе, а на голове старый мотоциклетный шлем. Я рассмеялся и остановился.

Вернулся к машине. Прицепил её к самоходке. Пока возился, понял, что за спиной кто-то топчется. Повернулся. Тот же самый мальчишка. Лицо размалёвано под зверюгу какую-то. Кто бы знал под какую. Их съели первыми. Только по картинкам да по рассказам слышали. Говорят, кое-где они стали встречаться, но к людям не подходят. Одичали. Вот и у пацана нарисован чёрный нос, усы, сам он закутан в старую шубу, это сейчас-то, летом. И в варежках! Он был в варежках.

— Замёрз?

— Угу.

— Зачем стекло разбил, чудик? Чёрт… это ещё кто?!

В ворота крадучись вошло существо. Как её ещё можно назвать? Тощая, длинная, в белых штопанных колготках, вся будто вывалянная в белых перьях и странной юбке. В таких ходили… как же их называла мама… Балерины! На голове у девчонки белая шапка, нет, наверное, шляпка.

— Ты кто? — расхохотался я.

— Фламинго, — пожала плечами девчонка.

Она невозмутимо ахнула руками в землю, прошла колесом по двору. И ещё раз. Тонкая лёгкая. Вскинула руку, вывернула как-то невероятно красиво кисть.

— Понятно, циркачи. А это… твой брат? Он что, язык проглотил?

— Он просто кот. Коты ведь не разговаривают.

Ну ясное дело, зачем спрашивал. Мне начинало это всё надоедать, да и Пётр Сергеич — мужик не злой, конечно, но из мастерской быстро выставит и другого работника возьмёт. Но тут девчонка вдруг покачнулась, закатила глаза и принялась сползать по ржавым воротам в пыль.

— Светка, — прошептал Просто Кот и бросился к ней.

Я стоял ближе и подхватил девчонку, увидел, что у неё вся спина в крови.

— Да кто вы такие, чёрт вас побери! Кто её ранил?! — прошипел я, разозлившись, пытаясь удержать.

— Она голодная, — вскинул глаза и прошептал Просто Кот. — Это не кровь, краска.

Голодная… Подняв голову Фламинго, я разглядывал серые круги под глазами. Белая краска покрывала почти всё лицо. Девчонка была старше, чем казалась на первый взгляд. Лет семнадцать? Как и мне. А Просто Кот добавил:

— Она убитый фламинго.

Вот так. Просто кот и просто убитый фламинго. А пацан этот не выглядит совсем уж чокнутым, и девчонка… как она колесом пошла.

— Зачем? Фламинго этот? — спросил я.

— Светка говорит, чтобы помнили.

Тут меня осенило:

— Зарабатываете так?

— Ну, — уныло сказал Кот. — Только редко что дают, а то и… поколотят.

— Понятно.

Я подхватил Фламинго, потащил её к самоходке. Кот вцепился в ноги сестры, прошептал:

— Не тронь, — и вдруг включил сирену — заверещал на всю округу, в растяжку, отчаянно: — Памаги-ите, люди добрые! Сестру ворую-ют!

Не удержал и выронил длинные ноги Фламинго.

— Заткнись! Ты есть хочешь? — рявкнул я. Кот замолчал, уставился на меня и кивнул. — Значит, так. Сейчас ко мне. Я вас накормлю.

Мы уложили Фламинго в кузов, Кот шмыгнул носом и забрался следом. Он обхватил сестру руками в меховых варежках, принялся гладить её по лицу, что-то зашептал. Чёрный нос его шмыгал, шмыгал, и вдруг Кот не выдержал и разревелся. Горестно так, так только малыши плачут, слёзы градом.

— Она умерла-а-а же… умерла!

Я схватил её за запястье. Мотнул головой, прибавляя ход:

— Нет ещё. Давно не ели, чудики?

— Не зна-аю-ю, — Кот уже просто плакал.

Всхлипывал, рука его в варежке обнимала голову Фламинго, а потом уснул, ткнувшись чёрным своим носом сестре в щёку…

Самоходка шла хорошо, за нами моталась машина. Ехать далеко, приходилось объезжать два квартала — там дорога взорвана.

Солнце плыло над городом, шелестели разморённые жарой кусты сирени, потом пошли обломки берёз с молодой порослью вокруг горелых пней. Тихо, все на работе, шёл обычный скучный день. “Ну-у скучать — это здорово, просто роскошь какая-то, когда можно поскучать”, — говорила мама.

Я покосился на своих пассажиров. Все спали мирным сном, будто свалившись от дикой усталости в кузов самоходки. Дома из еды хлеб и остатки молока — вчера отработал на ферме. Хозяин уже ждал и сразу повёл на мельницу. Застопорилось колесо. Провозился целый день, но заплатили хорошо, еды на несколько дней хватит, подумал тогда. Сейчас прикидывал, что маловато будет.

Девчонка очухалась и теперь молча смотрела на мелькающие дома. Кот спал.

— Останови, — вдруг сказала она.

— Куда вы пойдёте? Вам поесть надо, ты зелёная вся.

— Плохо, должна быть розовая. Вечером представление, хозяин будет ругаться.

— Других найдёт!

— Нет. Мне брата кормить надо. Останови, механист, нам пора. Спасибо тебе, правда спасибо.

Фламинго посмотрела на меня, будто впервые заметила. Будто, ехала рядом, слышала меня, а теперь решила рассмотреть. Мне стало не по себе. Так меня ещё никто не называл. Механист. Она будто с другой планеты, там жили розовые фламинго, коты, механисты, цирк. Цирк я помнил обрывочно откуда-то издалека. Мама с отцом там смеялись, кружил свет от прожекторов, внизу в пятне света клоун шёл по канату. Канат лежал на ковре в манеже. Клоун всё время падал и взбирался на канат. Сильно били тарелки рядом в оркестре…

Фламинго полезла через борт, ухватила мальчишку на руки. “Отчаянная какая-то…” Я затормозил.

— Где ваш цирк? — спросил.

Они стояли на обочине. Смотреть больно. Мальчишка в шубе и варежках с совершенно счастливым лицом вцепился в руку девчонки в белом трико и короткой юбке, торчавшей в стороны. Фламинго посмотрела на брата, подмигнула ему, а мне сказала:

— Пока на Вокзальной площади, потом не знаю. Спасибо, что не бросил. Валялась бы сейчас на тротуаре. Кот бы не справился.

Кот обиженно метнулся, возмущённо заглядывая в глаза сестре.

— Ну нет, он звал на помощь, — сказал я.

Кот вскинулся теперь на меня, вдруг я смеюсь. Но мне было не до смеха.

“Они точно чокнутые. А вдруг ты их больше никогда не увидишь?” — подумал я, глядя им в след. Фламинго шла быстро, крепко ухватив брата за руку, тот вприскочку бежал рядом. Вот он обернулся, подпрыгнул и замахал мне.

Я махнул в ответ, рассмеялся. Надо идти. Чего жду? Никогда так не ждал, только в детстве, зима стояла лютая, и мы с сестрой ждали лета, когда дождь, дождь, и вдруг радуга во всё небо…

Сергеич хмуро посмотрел поверх старых очков, буркнул:

— Заклепаешь сегодня семь бочек, с фермы привезли. К утру выставишь к воротам.

Злится, точно. Но мне было всё равно, только девчонка вдруг бросала и бросала руки в пыль и шла колесом. Лихо, отчаянно. Потом её белое-белое лицо с закрытыми глазами, перья эти.

Через пару часов я намахался так, что гудели руки и ноги, а сделал только четыре бочки. Похоже со всей округи рухлядь собрали… Тут я отставил кувалду, вытер руки. И сорвался бежать.

Взлетел бегом на свой четвёртый этаж. Схватил полбулки хлеба, огурцы, мёд — главную драгоценность, доставшуюся мне вчера за работу на мельнице. Хорошо ещё, что не слопал его весь, как молоко и масло. Кусок жареной колбасы, сочной и горячей, проглотил ещё по дороге домой. У Сергеича я каждый день получал утром кашу, в обед суп, вечером то, что осталось от завтрака и обеда. Но сегодня мне у Сергеича ничего не светило кроме тумаков — я второй раз бросил работу…

Солнце уже почти село за городской заросший травой парк. Где-то раздавалась музыка. Я и повернул на неё. Вырулил скоро, судя по сохранившимся табличкам, на проспект Мира, пустынный и залитый вечерним солнцем. Перегораживало его выкатившееся откуда-то из парка огромное колесо с цепочками. Колесо пытались поднять, но оно падало и падало на бок, так и оставили. Сначала исчезли цепочки, потом сняли сиденья, теперь валялся голый остов.

Музыка слышалась всё ближе, тарелки, это они. До Вокзальной осталось совсем немного.

Жидкий круг зрителей: дети, дети, бабушки, дед строгий и прямой, оркестр из двух музыкантов. Один парень-музыкант время от времени играл на скрипке, прижимая бережно инструмент к подбородку. Парень был в трико, майке безрукавке и очень серьёзный. И он, и музыка его, какая-то неожиданная и нездешняя, меня злила, хотелось то ли поныть, спрятав лицо в ладони, то ли бежать. Но парень с литаврами вовремя вспоминал про свои тарелки, хлестал их одна об другую наотмашь, и разрушалась музыка первого.

В середине круга жилистый мужик с бегающим взглядом всё выдёргивал букеты искусственных цветов из рукавов джинсовой куртки. На шее мужика красовалась чёрная бабочка. Букеты летели двум девчонкам, лихо ими перебрасывавшимся. Вдруг один из букетов закинули наверх.

Я вскинул голову. И прошептал:

— Чёрт, чёрт, чёрт!

По канату, протянутому между балконами на третьем этаже, шла Фламинго. Проводила ногой в белой колготке по канату, потом другой ногой, руки раскинула, лицо белое-белое, а сама не здесь — будто звёзды считала. Солнце садилось в кварталы городские, слепило. Девчонка шла в небе. Поймала букет. Помахала им. Повернулась. Опять помахала. Я всё искал глазами, что её держит там. Хоть бы какая-нибудь верёвка, гады! Сами стоят внизу, земля под ногами, а она там!

— Вчера по второму этажу шла, — раздался знакомый голос.

Кот. Мальчишка стоял справа. Когда он рядом оказался, я и не заметил.

— Это что же… завтра по четвёртому пойдёт? — спросил я, голос предательски дёрнулся. Страшно мне стало за неё.

— Ага, — деловито кивнул Кот. — Ну мне пора.

Солнце только тоненьким светящимся краем виднелось из-за дальнего дома. В сумерках Фламинго двигалась медленно. Села на шпагат. Стала перебрасываться букетами с мужиком в джинсовой куртке. Тарелки гремели. Скрипача не слышно.

Вот Фламинго поднялась, поджала одну ногу, подняла руку. Опять завернула кисть так, что нормальный человек просто вывихнет руку.

Она и правда в лучах заходящего солнца напоминала птицу. Наверное, такими и были эти фламинго. Нездешними.

Кот бегом рванул к подъезду. Вот он уже на балконе. Светка прошла по канату до него, ухватилась за перила.

“Да у неё совсем нет сил”.

Но Фламинго уже нырнула в темноту балкона и исчезла.

Раздались хлопки. Мальчишка прошёлся по земле колесом.

— Птица эта хорошая, — зло сказал старик, — не расшиблась бы.

Уже совсем стемнело, когда я нашёл, где они остановились, и Кот открыл мне. Фламинго спала. На диване, уткнувшись в спинку, завернувшись в зелёный лохматый плед. Бело-розовое её одеяние висело аккуратно на стуле. Кот тоже снял свою шубу, оставшись в старых джинсах и синей растянутой футболке. А к усам и носу его я уже похоже привык. Везде разбросаны букеты искусственных цветов, пластиковые тарелки, какие-то старые мячики. В руках у Кота букет. Вид у мальчишки был сонный, но решительный. Наверное, жонглировал.

— Поешьте, — выложил я еду на стол, под лампу с белым стеклянным абажуром. Лампа не горела и не могла гореть. Зато горела свеча на блюдце. — Потом ещё принесу. Вы здесь будете?

— Не знаю. Нам не говорят, куда мы поедем.

— А родители ваши где?

Кот вскинул глаза, потом вдруг строго мне сказал:

— Только никому.

— Никому, — обещал я.

— Светка не сестра. Она меня подобрала потому, что я потерялся. У меня бабушка умерла.

— А отец с матерью?

Кот удивлённо пожал плечами. Его светлые бровки взлетели, он вскинул руку ладонью вверх, словно говоря мне “ну чего ты”, вслух же сказал:

— Нет никого у меня! Говорю же, потерялся, а Светка нашла.

— Понятно. Ты поешь, и её заставь поесть завтра. Что же она у тебя падает, непорядок, — говорю, но вижу, что мальчишка спать хочет. И заторопился. — Я приду, как только освобожусь.

Кот кивал, а сам щурился и тёр глаза. Я его уложил рядом с Фламинго на диван, укрыл. Он и уснул сразу…

Циркачи уехали на рассвете. Старик сосед ходил за мной по пустому двору и говорил, что на их фургоне паровой двигатель, что только рассвет забрезжил, они все скрутились, вещички побросали, что вещичек у них кот наплакал, “да ты и кота-то живого, поди, в глаза не видел, что я тебе говорю”, бормотал, что птица у них хорошая, что в городе раньше жило много птиц, строили для них кормушки.

Я не видел никогда паровой двигатель и птиц в городе. Только девчонка всё шла и шла по канату. А то бросала руки в пыль и кружила по двору колесом. Скрипач играл свою странную музыку. Кот оборачивался и махал рукой в меховой варежке.

Кормушки для птиц получились смешными. Картинку нашёл в растопке, в книжке без обложки, кормушка та оказалась похожа на открытый на все четыре стороны дом. Их я развесил прошлой ночью в парке, одну взял себе. Поставил её на стол у нас на террасе, утром накрошил хлеб, собрал рюкзак. Задержался на пороге кухни, люблю, когда встаёт солнце. И ушёл из города.