Недипломатическая миссия в Феодосии

 

Пуля разнесла в щепки угол дверного косяка, за которым едва успел укрыться Семён Григорьевич Одинцов.

— Хорошо стреляет, каналья, — хрипло отметил его пожилой спутник, доставая из ножен шашку.

Ещё несколько пуль чиркнули о кирпичные стены дома. Семён Григорьевич осторожно выглянул из укрытия и выстрелил в ответ. Крик боли и проклятия в очередной раз подтвердили меткость надворного советника.

Городовой с шашкой скрылся внутри заброшенного дома. Семён Григорьевич методично дозаряжал свой «Люгер», отличную новинку австро-немецкой оружейной мысли. Первый, второй, третий. Патроны один за другим занимали свои места в обойме.

Семёна Григорьевича смущала наглость грабителей, которые не пытались скрыться, а продолжали стрелять. То ли они не хотели оставлять свидетелей, то ли тянули время. А вот второго им никак нельзя было позволить.

Надворный советник достал из внутреннего кармана странную монетку и ещё раз посмотрел на неё, как будто не разглядывал до этого сотню раз. На аверсе, как и полагается, был изображён мужской профиль. Вот только вместо хорошо знакомого портрета государя императора Николая была пустота и только сверху красовалась надпись «рубль».

На реверсе, вместо герба империи, двуглавого орла с коронами и прочими регалиями, изобразили щит с трезубцем Нептуна и жезлом Меркурия. Над ними парил хлебный сноп, а внизу щита висело золотое руно, похожее на молочного поросёнка средней упитанности. И сделали эту монетку не из серебра, как следовало, а из железа.

Семён Григорьевич повидал за свою жизнь достаточно серебряных рублей, чтобы с первого взгляда определить фальшивку. Но он не поленился и раздобыл магнит, чтобы подтвердить свою догадку эмпирически. Но кому понадобилось делать столь нелепую подделку, а потом ещё высверливать в ней отверстие под инкрустацию?

Семён Григорьевич положил монетку обратно и помолился Георгию Победоносцу. Затем резко выскочил из-за спасительного угла и упал на бок, оказываясь в полной видимости для стрелков. Впрочем, такого они не ожидали, и даже особо не прятались, забравшись в четырёхколёсную повозку.

Раз. Два. Три. Боёк пистолета отбивал такт как метроном. Вот только звучал он оглушительно и смертоносно. Испуганно заржали лошади, вырываясь из упряжи. Кучер отбросил поводья, спрыгнул со своего места и бросился бежать. Двоих грабителей Семён Григорьевич положил насмерть, а третий выронил обрез и с криком схватился за пробитую ногу.

Тут откуда-то появился городовой с шашкой наголо. Левой рукой он держал за шиворот упирающегося кучера.

— Степан Ильич, револьвер был бы сподручнее, — заметил Семён Григорьевич, поднимаясь на ноги.

— Оно-то, конечно, так, ваше высокоблагородие. Только у нас ентих револьверов отродясь не видели. Кобуры выдали, шнурок туда сунуть велели и всё.

Городовой связал кучера, нашедшейся в повозке веревкой. В это время надворный советник, не опуская «Люгер», подошёл к раненому грабителю. Тот смотрел на него исподлобья и только сплюнул на землю при приближении неприятеля. Семён Григорьевич достал из кармана монетку. Странная ситуация, полной уверенности не было, но, казалось, что именно так он может заставить грабителя заговорить.

— Ты знаешь, что это? — спросил надворный советник и протянул руку с монеткой.

Глаза у раненого расширились. Он смотрел то на железный рубль, то на Семёна Григорьевича. Вдруг он резко вскочил, не обращая внимания на окровавленную ногу, и попытался сбежать.

— Стой! — только успел выкрикнуть Семён Григорьевич, но особого смысла в этом не было. Откуда-то из здания раздался выстрел, и разбойник упал на брусчатку.

 

***

Началась эта история две недели назад на набережной Мойки, в одном из кабинетов обширного здания, построенного великим архитектором Карлом Ивановичем Росси. Директор Азиатского департамента Министерства иностранных дел Российской империи Николай Генрихович Гартвиг вызвал к себе надворного советника из канцелярии Семёна Григорьевича Одинцова.

Предложив своему подчинённому присесть, тайный советник достал из ящика своего обширного бюро небольшую коробочку, обшитую синим бархатом.

— Вот, извольте полюбопытствовать, Семён Григорьевич.

Одинцов открыл коробочку и в первый раз увидел тот странный железный рубль. А Гартвиг продолжил:

— Намедни представилась оказия увидеть тайник в личном кабинете посла Блистательной Порты в Санкт-Петербурге. Его служанка, как водится, сребролюбива сверх всякой меры, и наш человек смог скопировать все документы, которые в оном тайнике имелись. Но эта вещица поставила нашего человека в тупик, и он счёл своим долгом передать монету мне.

Директор отошёл к окну, глянул на реку, по которой деловито сновали лодки и небольшие баржи, потом продолжил:

— Обратите внимание на реверс: там изображён герб Феодосии. Что может связывать посланника Константинополя с важным коммерческим портом на Чёрном море?

Семён Григорьевич повертел монету в руках. Больше всего его удивили не изображения на монете, а её материал. Не золото и не серебро, в этом Одинцов был уверен. Но что тогда? Неужели железо? При этом аверс украшала инкрустация красным камнем, похожим на крохотную звезду. Может, медаль? Но на реверсе было по-русски написано «рубль», что исключало любые сомнения. Это монета, а не какая-то заграничная побрякушка.

Николай Генрихович отошел от окна и сел в свое кресло, отдуваясь. Его пристрастие к гастрономическим излишествам ни для кого в министерстве не являлись секретом. Но расплатой за чревоугодие была одышка, преследовавшая тучного Гартвига последние годы.

— Дело очень деликатное и не для всякого ума подходящее. Век только начался, а ситуация в мире щекотливая. Кто знает, может быть, за этим всем стоит высокопоставленное лицо, а, может, эта монета всего лишь оксюморон, безделица.

Тайный советник выдержал паузу, изучая реакцию своего подчиненного. Одинцов внимательно слушал и кивал, когда это требовалось. Тогда Николай Генрихович вынул из ящика стола лист обычной писчей бумаги.

— Вот еще что. В тайнике нашлась шифрованная записка. На турецком. Но, сами понимаете, в нашем департаменте сыскались умельцы… Взгляните. Н-да, перевод и слог самой записки не блещут изяществом. Не Пушкин, к сожалению, но нам не привыкать…

Текст дешифровки гласил: «Упавшая в объятия сосуда с совершенством, что будущего нить позволит уяснить, прекрасная звезда, наполнит новой сутью обыденный металл и бурною волной про будущий пожар позволит разузнать. В руках твоих судьба, верши её с умом, ведь сдвинуть суть времен позволят те ключи».

Семён Григорьевич пробежал глазами текст, потом прочитал еще раз, помедленнее, и откинулся на спинку кресла. Туманный текст в сочетании с сомнительным слогом записки не позволяли понять, о чём идёт речь.

Директор тоже испытывал определённые сомнения и больше всего не хотел огласки.

— Знаете что, Семён Григорьевич? — произнес Гартвиг, вытирая кружевным платочком пот на большом лысом лбу: — Возьмите отпуск, съездите на юг, поправьте здоровье. Очень хорошо сейчас, знаете ли, в Феодосии. А эту вещицу возьмите с собой, от греха подальше.

После этих слов тайный советник потянулся к секретному ящику стола, жестом подзывая подчиненного.

— Отныне этот вопрос всецело в вашем ведении, Семён Григорьевич. — прошептал Гартвиг: — Я знаю, что вы неплохо стреляете. Вот, возьмите.

Директор протянул Семёну Григорьевичу пистолет в кобуре.

— Новейшая модель, револьвер системы Люгера, прямиком из Германии. Надеюсь, что пригодится только для стрельбы по дичи, но лучше носите с собой. В вашем кабинете уже должно лежать рекомендательное письмо, подписанное графом Ламсдорфом.

Гартвиг внимательно осмотрел Семёна Григорьевича и улыбнулся.

— Отдыхайте, любезнейший. Возвращайтесь помолодевшим и полным сил, южный воздух целебный, не то, что местная сырость.

 

***

— Степан Ильич, вы приметили, откуда стреляли? — спросил Одинцов, когда убедился, что грабитель, раненый в ногу, больше не подаёт признаков жизни.

— Никак нет, ваше высокоблагородие, — отрапортовал городовой, но потом, окинув цепким взглядом фасады на Галерейной, указал рукой на соседний особняк: — Разве что отседова… Там и окно открыто. Так это ж галерея!

Одинцов, не найдя входа, добежал до Генуэзской улицы и толкнул ближайшую дверь под обширным балконом-террасой, украшенным бронзовыми драконами и опоясывавшим всё здание с южной стороны. Оказалось, не заперто.

Семён Григорьевич вошёл в прихожую и направился в первую попавшуюся дверь, которая вела в большой и просторный зал. Тут раздались шаги и чей-то звонкий голос запротестовал:

— Господа! Господа! Вам было назначено?

Обернувшись, Одинцов увидел худощавого человека в костюме с жилетом по немецкой моде, но сшитом из не самого лучшего сукна. Бледное лицо этой персоны показалось Семёну Григорьевичу смутно знакомым, но дипломат мог поклясться, что никогда не видел худощавого. А тот, завидев ещё и городового, перешёл на крик:

— Господа! Прошу вас! Имейте уважение — это картинная галерея.

Тут Одинцов мысленно стёр щегольские короткие усики и понял, что господин в костюме с жилетом очень похож на только что застреленного грабителя. Иногда кавалерийский натиск приносил больший успех, чем планомерная осада и Семён Григорьевич решил положиться на интуицию. Он сделал самое зверское лицо и закричал:

— Каин проклятый! Брата родного застрелил? Креста на тебя нет!

Худощавый открыл рот, потом закрыл его, не вымолвив ни слова, и бросился бежать.

— Держите его, Степан Ильич! Вы всё слышали!

Худощавый оказался очень прытким малым и, похоже, хорошо знал все здешние коридоры. Перебегая из одной комнаты в другую, Семён Григорьевич потерял его из вида. Городовой тоже где-то затерялся. Выдохнув, Одинцов огляделся. Картины с морскими баталиями, искрящимися волнами самых разных форм и видов не оставляли сомнений, что они оказались в том доме, куда и шли. А вся эта ситуация с грабителями и стрельбой, еще раз убедили его, что логика не подвела и следующий кусочек тайны скрывался где-то в бывшем доме Ивана Айвазовского.

Размышления прервал крик с улицы. Семён Григорьевич выглянул в окно. Городовой навалился всем телом на худощавого и прижал его к земле. Опыт не подвёл Степана Ильича: не полагаясь на скорость своих ног, он совершенно логично предположил, что беглец попробует выбраться наружу, и спокойно поджидал его на улице.

 

***

В Феодосию Одинцов решил добираться по железной дороге. С тех пор, как в 1892 году сюда протянули ветку из Джанкоя, сообщение с этим крымским городом сделалось значительно удобнее, чем в былые времена.

Выйдя из неказистого деревянного вокзала станции Феодосия-порт, Семён Григорьевич огляделся, сел в свободную коляску и постучал костяшками пальцев по изогнутому крылу экипажа:

— В управу!

Извозчик обернулся, оскалился, показав великолепные белые зубы, и сказал с нотками подобострастия в голосе:

— Ваше высокоблагородие шутить изволят?

Одинцов не понял, и извозчик решил пояснить нагляднее. Он показал рукой:

— Вот же управа, у башни Константина. Прямо напротив цирка — тут рукой подать!

В управе Семёна Григорьевича со всем возможным почтением принял городской голова. После знакомства тот посоветовал столичному гостю поселиться в гостинице «Центральная», а потом осторожно поинтересовался:

— С чем изволите-с? Из столицы и к нам-с?

Семён Григорьевич ободряюще улыбнулся и сказал:

— Отдохнуть приехал, любезнейший Фёдор Сергеевич. Подышать морским воздухом, поправить здоровье. Посмотреть достопримечательности.

Последнюю фразу он произнес после небольшой паузы и сопроводил широким движением руки. Эффект был достигнут. Городской голова поперхнулся, а его лицо покраснело. Теперь он будет видеть в Семёне Григорьевиче тайного ревизора, но не очень чистого на руку.

— Так это прекрасно-с. У нас чудесные места-с. Но как бы вам после блеска столиц не заскучать в нашем захолустье… Не соблаговолите ли взять сопровождающего, дабы показал вам нашу красоту-с и не дал увидеть здешние непотребства-с.

— Вы чрезвычайно любезны, Фёдор Сергеевич. Но позвольте сопровождающего мне выбрать самолично. Думаю, что в обществе городового мне будет покойно и благопристойно.

Федор Сергеевич удивленно поднял брови, но тут же улыбнулся и поклонился.

— Конечно-с, сейчас все организуем-с.

В полицейском участке городской голова порекомендовал статного городового с небольшими усиками и маленькой бородкой. Тот выглядел, так, словно только что сошёл с холста Леонида Соломаткина. Семён Григорьевич любезно отказался от такого спутника и попросил в провожатые Степана Ильича, городового лет пятидесяти. Этот полицейский приглянулся Одинцову своим прямым и честным, пусть и немного уставшим, взглядом, а также небольшим шрамом на лице.

Семён Григорьевич негромко спросил:

— Шипка?

Городовой ответил, так же тихо:

— Никак нет, ваше высокоблагородие! Елена. Служил в отряде генерал-майора Домбровского. Чуть-чуть басурмане до глаза не дотянулись… Бог миловал!

Когда Семён Григорьевич вышел на улицу вместе с городовым, то первым делом отправился на рынок. Где же ещё можно узнать все местные слухи, как ни здесь? Неспешно обойдя ряды, изобиловавшие плодами щедрой крымской земли, Одинцов повернул в сторону порта…

— Ваше высокоблагородие, позвольте полюбопытствовать! — произнес Степан Ильич после второго часа прогулки. Заметив кивок надворного советника, он продолжил: — Оно, конечно, не моего ума дела, но ведь вы не ревизор? Верно?

Семён Григорьевич остановился и внимательно посмотрел на немолодого собеседника.

— Верно, Степан Ильич, а почему вы так решили?

— Так оно видно, ходите по местам, где ревизорам отродясь не интересно было, от городского головы держитесь далече. Вот только не пойму, что ищете? Оно, ведь, не просто так меня с собой взяли. Верно? — прищурился городовой, едва заметно улыбаясь.

— Верно! Вас не проведешь. Нужен мне человек, который знает здесь всё и поможет одну загадку разгадать. Есть у нас в столице развлечение одно. Про города начальство загадки загадывают, а ты едешь туда и пытаешься найти, о чем речь.

После этого Семён Григорьевич вкратце по памяти изложил текст записки,

опустив последнее предложение. Городовой хмыкнул:

— Ну и мудрёно у вас там в Петербурхе. Загадка такая, что ничего не ясно, да и языком каким-то заковыристым написано.

— Да уж, язык ещё тот.

— Но вот знаете, что вам скажу, ваше высокоблагородие, если уж о Феодосии-то говорить, то только слово волна и подходит. Волн-то у нас много. И не только их! У нас же сколько лет сам Иван Константинович Айвазовский жил и каких только волн не написал.

— А ведь точно, Степан Ильич. Про Айвазовского-то я и не подумал... Что сейчас в его доме?

— Так картины там его висят. Он же городу их завещал, вместе с домом. Бывал я там раз, красота страшная! Как будто сам в море вышел.

— Хорошо, тогда завтра отдадим должное искусству. А пока пойдемте уже отдыхать.

Когда Степан Ильич прощался с надворным советником рядом, то мимоходом спросил.

— А револьвер у вас в Петербурхе тоже для разгадок с собой берут?

Семён Григорьевич улыбнулся и похлопал городового по плечу. После этого развернулся и пошел к своей гостинице. Ему выделили самый лучший «генеральский» номер с балконом на втором этаже.

 

Немного отдохнув, Одинцов спустился в ресторан. Конечно, до столичного лоска ему было далеко, но Семён Григорьевич нашел его весьма сносным.

В просторном респектабельном зале стояло с дюжину столов, пять из которых оказались заняты. Городской голова сидел у окна, разговаривая с каким-то хорошо одетым господином, но, увидев Одинцова, быстро поднялся и подошёл поприветствовать надворного советник.

— Семён Григорьевич, какая встреча! Решили отужинать, проходите-с. Отведайте наших устриц! Они не хуже шарантских или белонских. А вот ещё осмелюсь порекомендовать вам юфахаш. В столицах вы такого не попробуете, это я вам как городской голова сообщу!

Надворный советник вздохнул про себя, но виду не показал, а только улыбнулся и принял приглашение городского головы. Роль ревизора накладывала свои обязательства.

Слушая вполуха непрекращающуюся болтовню и увещевания Фёдора Сергеевича, Одинцов внимательно разглядывал посетителей. Молодая дама в летнем платье с небольшим кружевным воротником и её молодой муж. Впрочем, его горящие глаза и поглощенность разговором со своей визави, выдавали в нем скорее кавалера, желающего добиться руки и сердца.

За другим столиком сидел полный мужчина в генеральском мундире. По его лысине постоянно тек пот, а большие седеющие усы покрылись жиром от сочного молочного поросенка.

Ничем непримечательный чиновник пытался поймать вилкой оставшуюся на тарелке горошину. Ближе к окну сидела очень колоритная пара. Пожилой турок в феске с чёрной кисточкой, но при этом облачённый в европейский костюм, а напротив, судя по выправке и благородному лицу, русский дворянин. Они беседовали на турецком, изредка улыбались и пили воду. Похоже, что их ужин уже заканчивался, дворянин передал турку блестящий медальон на цепочке и раскланялся.

Когда турецкий гость вышел, городской голова засуетился.

— Семён Григорьевич, я обязан вас представить. Будьте любезны, пойдемете-с.

Фёдор Сергеевич поднялся, направился к дворянину и самым любезным образом раскланялся с ним.

— Дорогой Александр Константинович, разрешите представить вам: Семён Григорьевич Одинцов, надворный советник из Санкт-Петербурга. На отдыхе.

Последние слова Фёдор Сергеевич выделил интонационно и даже едва заметно подмигнул. Дворянин поднялся, поприветствовал нового знакомого тщательно отмеренным кивком и назвался:

— Граф Александр Константинович Статеев, рантье.

Одинцов понял, что граф не слишком-то желает говорить о роде своих занятий.

Статеев пригласил его присесть за свой столик. Отказываться было бы невежливо, и Семён Григорьевич опустился на стул напротив графа.

Александр Константинович оказался интересным собеседником, хотя его взгляды на мир разительно отличались от идеалов Одинцова. Особенно встревожила надворного советника одержимость Статеева нигилизмом. Когда граф процитировал наизусть фразу Ницше о том, что бог умер, Семён Григорьевич не особенно вежливо перебил своего нового знакомого:

— Вы так же считаете, что существует одна мораль для рабов, а другая — для господ, а себя числите среди сверхчеловеков?

На это Александр Константинович снисходительно заметил:

— Не нужно всё так упрощать, милейший. Но признайте, что будущее в руках таких разумных людей, как мы с вами. Впрочем, простите мою назойливость, вы же сюда отдыхать приехали. Что интересного успели увидеть?

Семён Григорьевич мысленно поблагодарил собеседника за то, что тот решил перевести неприятный разговор в другое русло.

— Пока любовался местными красотами, свежий воздух ваш пил, как вино. Красота! Завтра думаю заглянуть в картинную галерею, посмотреть творения великого Айвазовского.

— Вот это правильно, отличные, скажу я вам, картины. Рекомендую отправиться туда с утра, пока еще не начался дневной зной.

— Благодарю, всенепременно.

Отужинав в ресторане, Одинцов поднялся в свои комнаты и долго не мог уснуть, раздумывая над загадкой монеты.

 

Утром его разбудил стук в дверь. Спросив, что случилось, он услышал голос коридорного:

— Ваше высокоблагородие, вас внизу городовой дожидается.

Глянув на часы, Семён Григорьевич ужаснулся: так долго спать не входило в его планы.

— Передайте ему, что буду через четверть часа.

Завтракать Одинцов не стал. Выйдя вместе со Степаном Ильичом из гостиницы, они пешком направились к Галерейной улице. Городовой рассказал столичному гостю про то, как в засушливом 1887 году, когда воду в Феодосию завозили по морю бочками из Севастополя, Айвазовский подарил городу Субашские источники. А в следующем году, когда за городские деньги проложили чугунный водопровод, по которому вода текла из этих источников, художник за свой счёт выстроил фонтан. И из этого фонтана любой человек мог пить бесплатно. Для этого повесили серебряную кружку на цепочке с надписью: «Выпейте за здоровье Ивана Константиновича и его семьи».

Так за разговором они и дошли до Галерейной, а там бдительный Степан Ильич заметил подозрительную повозку возле дома сестры Айвазовского, Екатерины Константиновны.

***

Допрос худощавого подельника прошел довольно быстро. Казалось, что убийца сошел с ума: он, то уверял, что не стрелял в своего брата, то соглашался, что сделал это. Степан Ильич повел кучера и умалишенного в местный участок, а Семён Григорьевич вернулся в усадьбу.

Зайдя в галерею, он остановился и огляделся. Что же искали грабители в этом доме? И что такого ценного здесь сможет найти он? Картины уносить бессмысленно. Они хорошо известны и просто так их не продашь, по крайней мере, в Феодосии. «Сосуд с совершенством»... Что же это такое? Может, это как-то связано с водой? С серебряной кружкой на фонтане? Или с чем-то другим? Интуиция подсказывала Одинцову, что что-то должно скрываться именно здесь.

Семёна Григорьевича сопровождал бывший лакей, глуховатый старик лет восьмидесяти, который присматривал за домом, а во время перестрелки спокойно спал. Он едва передвигался по дому и периодически останавливался то у одной, то у другой картины, рассказывая, как его хозяин их писал.

Обыскивать дом не входило в планы надворного советника, поэтому он решил действовать деликатно, представ спасителем коллекции от грабителей, а также почитателем мастерства художника.

Время шло, все комнаты обошли, в некоторых побывали несколько раз, но отгадку найти пока не удавалось.

— Подскажи, любезнейший, а было ли у твоего хозяина что-то, что можно назвать «сосудом с совершенством».

— Так, это как сказать-с. Сосуд, оно, понятное дело, один был. Но вот совершенства в той металлической судне не припомню-с.

— Подумайте, подумайте еще, может быть, что-то было налито куда-то? Быть может, Иван Константинович хранил особенную воду? В бутыли, вазе, чаше, амфоре?

— Стакан-с.

— Что?

— Был у Ивана нашего Константиновича лафитник особенный. С водой. Я еще только у него служить начал, а он его берег, даже крышечку какую-то на него приделал. Как-то спросил у него, не убрать ли эту старую вещицу, чтобы вид не портила. А он шутить изволил, всё приговаривал, что там его вдохновение хранится. Говорил-с, что отпил когда-то этой особенной воды, а после нарисовал стакан с нею. И вышла на картине вода, как настоящая. С тех пор, говорил-с, воду рисовать ему так приглянулось, что уже и остановиться не мог. А как он её рисовал, и шторм, и штиль, и вечером, и на рассвете. Красота… А так-то барин еще тот шутник был.

Семён Григорьевич почувствовал себя гончей, напавшей на верный след. Медленно и осторожно, чтобы не напугать старика, он проговорил:

— А можно ли на тот стакан взглянуть?

Лакей коротко кивнул и поплёлся к ближайшей двери. Вскоре они очутились в большом парадном зале с огромными люстрами на потолке и изящной галереей с ложами на втором этаже. Одинцов огляделся, но так и не смог догадаться, где же здесь может скрываться простой стакан. А лакей усмехнулся, подошёл к лестнице, ведущей на второй этаж, и нажал на деревянный столб, которым начинались перила с левой стороны. Щёлкнула невидимая пружина и из глубин столба поднялся простой стеклянный лафитник с крышкой, наполненный прозрачной водой.

— Нам придется изъять его. Дело государственной важности. — произнес Семён Григорьевич, изобразив на лице строгое выражение.

Лакей смотрел на него и вяло кивал.

— Извольте, ваше высокоблагородие. Забирайте, дорогой. Иван Константинович говорил, что не будет его вечно хранить, а в последний год велел мне передать его стоящему человеку. Вот только запамятовал я, да и стоящих людей пойди теперь найди, а тут такая оказия. Забирайте.

Вернувшись в гостиницу, Одинцов отправился в ресторан. Сегодня здесь было совсем немноголюдно. Семён Григорьевич сразу заметил Статеева и пожалел, что решил зайти сюда, но было уже поздно. Александр Константинович заметил нового знакомого и жестом пригласил присоединиться к трапезе.

— Как прошел ваш день, любезнейший Семён Григорьевич? Вы выглядите немного взволнованным.

— Это от волшебной силы искусства, уважаемый Александр Константинович. Картины Айвазовского действительно чудесны. Я никогда не видел, чтобы кому-то удавалось так хорошо передать мощь моря, силу этой беспощадной стихии.

— Всецело с вами соглашусь! А ведомо ли вам, что некоторые из картин Айвазовский писал в нескольких экземплярах?

— Неужели?

— Да, уж поверьте мне. Я слышал, что в усадьбе хранятся собственноручные копии нескольких работ. Самое интересное, что в большинстве своем они про море и только одна — про реку. Догадаетесь про какую?

При этом Статеев рассмеялся. Семён Григорьевич задумался, но не смог вспомнить картины посвященной реке.

— Мне нравится живопись, но, к величайшему моему сожалению, я не разбираюсь в ней достаточно хорошо.

— Не переживайте, вопрос был с подвохом, — ухмыльнулся Статеев, — картина про пожар Москвы в 1812 году, но река там, сказать по правде, не слишком-то видна. Что же, позвольте на столь веселой ноте откланяться. Сегодня отправляюсь в Санкт-Петербург.

— Хорошей дороги, — попрощался с уходящим графом Одинцов.

Потом он отдал должное местной кухне и вернулся в свой «генеральский» номер. Выйдя на балкон, Семён Григорьевич припомнил слова из шифровки:

— Упавшая звезда… в сосуд… металл, — задумчиво произнес Одинцов. И тут вдруг его осенило. Всё стало предельно ясно.

Вернувшись в комнату, он снял крышку со стакана и опустил в воду монету. Сперва ничего не происходило, потом раздалось шипение, и вода вокруг монеты забурлила. Через несколько минут вода успокоилась, бурление завершилось так же неожиданно, как и началось.

Когда Семён Григорьевич достал монету, то удивлению его не было предела. Рубиновый камень полностью растворился, оставив после себя небольшое углубление. Но метаморфоза с аверсом монеты оказалась ещё более невероятной! Там, где на серебряных российских рублях был профиль государя-императора, здесь проявился кто-то лысый с козлиной бородкой. При этом он прищуривался и улыбался, что выглядело совсем не благообразно, не так, как полагается на настоящих монетах.

Реверс тоже изменился: вместо герба Феодосии на нём появилась знакомая с детства Спасская башня.

— Москва, суть будущего, пожар, — задумчиво произнес Семён Григорьевич и решил наведаться на следующий день в дом Айвазовского, чтобы найти там хранилище с копиями картин.

 

***

Престарелый лакей запомнил Одинцова и без вопросов провёл его в комнату в задней части здания, где на огромных стеллажах хранились картины, не поместившиеся на стенах галереи. Потратив целый час, Семён Григорьевич таки отыскал «Пожар Москвы 1812 года».

Странно было увидеть картину Айвазовского в тёмно-красной цветовой гамме. Одинцов внимательно оглядел холст и увидел жуткое огненное зарево на заднем плане, чёрный дым, поднимающийся над ним, и близлежащие башни Кремля, Тайницкую, Благовещенскую и Водовзводную. Перед ними на площадке, возвышающейся над Тайницким садом, стояли Наполеон и его солдаты. Было что-то жалкое в фигуре великого императора, глядящего на ужасную стихию.

Если Семён Григорьевич правильно догадался, то что-то должно произойти с картиной. Но что? И как нужно для этого поступить?

Стакан и монетку он держал в руках. Одинцов испробовал всё, что только пришло ему в голову. Он попытался пропустить луч солнца, попадавший в комнату через окно, сквозь стекло стакана. Попробовал продевать нить, выдранную из подкладки пиджака, через углубление в монете на месте растворившегося в воде камня. Вспомнив, что записка была на турецком, он попытался найти направление на Мекку и расположил монету и стакан на воображаемой линии, ведущей к Каабе. Потом поменял их местами. Но всё оказалось бесполезным, ничего не происходило. Следовало торопиться, ведь в любой момент сюда могут войти. А объясняться с кем-либо Семёну Григорьевичу не хотелось.

Раздался шум шагов и в тот же момент хлопнула дверь неподалёку. Несмотря на всю свою выдержку, Семён Григорьевич дернулся и случайно пролил немного воды на картину. К счастью, вскоре шаги сделались тише.

Выдохнув, Одинцов обернулся к картине и обомлел. Сперва он подумал, что испортил картину: изображение, определённо, изменилось. Но, приглядевшись, Семён Григорьевич понял, что Наполеон со своими приближенными не пострадали, а, скорее, чудесным образом трансформировались. Офицеров и солдат Великой армии, как по мановению волшебной палочки, сменили матросы с красными ленточками на груди, а место французского императора, наблюдающего за пожаром, занял мужчина в сером пальто и цилиндре. Одинцов узнал в нем того самого лысого человека с монеты, упавшей в особенную воду.

Семён Григорьевич прислушался: шагов и шума из коридора больше не доносилось. Он аккуратно плеснул еще немного воды на картину. Та постепенно продолжила изменяться. На башнях Кремля появились рубиновые звезды, а за его стенами оказалась не Москва-Река, а край земной тверди. Должно быть, именно так выглядит планета, если взглянуть на нее с высоты, многократно превышающей полет птиц. Все это продолжало пылать и искриться.

— Вот ведь, действительно, вселенский пожар, — тихо произнес Семён Григорьевич. Он аккуратно подошел к картине и вынул холст из рамы, затем свернул в рулон и направился к выходу из галереи. Теперь, когда все три ключа были у него, пора было возвращаться в столицу, чтобы найти их замочные скважины.

 

***

После нескольких ударов прикладами дверь поддалась и в квартиру ворвались вооруженные люди. Они осмотрели все комнаты, но никого не обнаружили. Тогда один из них кивнул начальнику и тот вошел в дверь вместе со своим спутником, графом Статеевым. Александр Константинович приблизился к столу и улыбнулся. Из самовара шел пар, фарфоровая чашка была наполовину наполнена чаем. Значит, им удалось застать Одинцова врасплох.

— Ваше сиятельство, устроить облаву? Если сейчас перекроем, то далеко не уйдёт. — произнес запыхавшийся начальник тайной полиции.

— Оставьте, Фёдор Лаврентьевич! — произнес Статеев и взял в руки монету со стола: — Вот, лучше запомни эту физиономию. И разыщи мне его.

— Его потом того-с?

— Не того-с, а пригласи в гости! Он поможет нам, а мы — ему.

Когда все вышли из квартиры, Статеев достал из серванта чашку, налил горячего чая. Он подошел к комоду и положил монетку рядом с двумя другими ключами.

Услышав, что в комнату кто-то вошел. Статеев произнес, не оборачиваясь:

— Всё движется к завершению.

— Я бы сказал, что закончилась лишь прелюдия, — тихо прошептал гость, — Вот только меня беспокоит один вопрос. Почему вы тогда в Феодосии стреляли в грабителя, а не в меня?

Статеев улыбнулся и пригубил чай.

— У вас свои умения, у меня свои. Семён Григорьевич, вы нам очень помогли. Без вас всё это разгадать было бы крайне затруднительно. Пришлось импровизировать на ходу. Но теперь наш выход. Нас ждут великие дела.

— Не так быстро, — произнес Одинцов, достав «Люгер» и направив его на графа.

— Как сказать, ведь я ждал вас, любезнейший. Положите ваш пистолет!

Одинцов прошел к окну, не отрывая взгляд от Статеева.

— Пока не вижу смысла, ваше сиятельство. Или Курназ-паша?

Статеев ухмыльнулся и продолжал разглядывать монетку.

— Как посмотрю, вы знаете турецкий, возможно, мне следовало быть более осмотрительным. Ну что же, я рад, что вы всё знаете. Поймите, сейчас для наших империй очень важно объединить свои усилия.

— И изменить государственный строй?

— Что же, это тоже возможно. Ради нашего общего будущего. Понимаю, что вам будет не просто принять решение, но, может быть, вы согласитесь присоединиться к нам. Такие люди, как вы, большая редкость и удача. А теперь, когда будущее в наших руках, то и подавно.

— А что за вода в стакане, вы знаете?

— Хм, сложно сказать точно, но я догадываюсь. И всё же, объединим наши усилия?

Одинцов молча стоял и наблюдал за Статеевым. На улице раздался шум. Надворный советник обернулся и отошел от проема. Когда через секунду он взглянул на Статеева, тот уже стоял к нему лицом, держа в руках небольшой пистолет.

— Я так понимаю, что в данном случае молчание — это не знак согласия. Похоже, что я не ошибся, и вы все же пригубили эту воду. В таком случае, мои уговоры бесполезны.

— Вы трижды правы, сударь.

Статеев вновь улыбнулся, после чего заговорили пистолеты. Выстрелы отбивали такт, словно небольшой оркестр готовился к репетиции. Бас и баритон слились в единую мелодию, а потом резко затихли.

А на комоде тем временем лежали и ждали своего часа железный рубль, стакан с водой и картина с разгорающимся вселенским пожаром.