Волшебники

Вернувшись домой с заседания ученого совета, профессор Виктор Антуан де Бреноль нашел в почтовом ящике записку.

Будь он одаренным юным сиротой или имей одинокую двоюродную тетушку преклонных лет, ему на руки наверняка выпало бы красивое письмо с гербовой печатью: тогда история продолжилась бы по-другому...

Но минувшей весной де Бренолю стукнуло сорок лет: он уже получил наследство, закончил Дарожский филиал Университета Неведения и стал аттестованным волшебником. Объездил полмира, а, вернувшись в Дарож, поселился в особняке на Верхнепольской улице и стал вести теоретический лекционный курс на кафедре археологии. Так что ему достался обычный, небрежно вырванный из блокнота листок, исписанный по-школярски аккуратным почерком:

 

"Дорогой Виктор! Я прибыл девятичасовым, но тебя не застал. Остановился у "Гарбета и Ланса".

 

С почтением и надеждой на скорую встречу,

всегда твой,

Энсар Кронлин.

 

P.S. У тебя сохранилась пара экземпляров изунурских кровососов, которых я привозил? Подумываю подсадить их любезному Гарбету, если он еще раз пожалеет бекона в мой омлет...

P.P.S.: Виктор! Ты знаешь, какая у тебя замечательная соседка? Мари сказала, ты по-прежнему обедаешь в забегаловке Гельсона на площади Падших. Собираюсь заглянуть туда к трем".

 

"Энс!.. Как всегда. Только приехал, а уже "Мари"...", — с неудовольствием подумал де Бреноль. — "Что ты еще успел натворить?"

Он смял записку в кулаке и пошел к соседке извиняться.

Мадам Мария Леблан три года назад, овдовев, переехала в Дарож и сняла флигель в доходном доме по соседству. Невысокая, но статная, она была хороша собой. Растила сына, болезненного вида парнишку лет девяти, гостей принимала редко, поздно тушила свет и прикармливала голубей хлебными крошками: вот и все, что, в сущности, де Бреноль о ней знал.

— Мои глубочайшие извинения, мадам, — выпалил он на ее пороге минутой позже. — Энсар наверняка доставил вам море беспокойства. Энс, он немного... эксцентричен, особенно по утрам, с дороги... Прошу нас извинить.

— Что вы! Мсье Энсар — сама любезность. — Мария Леблан лукаво улыбнулась. Она уже была одета для выхода, но еще не напудрена, и де Бреноль заметил, что ее щеки покрыты множеством светлых веснушек. — Он пригласил меня к вам на чай. К девяти. Вы не возражаете, мсье Виктор?

Де Бреноль растерялся.

— Да, конечно... Разумеется...Приходите, если вам это удобно.

— Вполне удобно. — Она едва сдерживала смех.

— Тогда, до вечера... Буду ждать. — Де Бреноль, раскланявшись, поспешил уйти.

"Вот же ерунда", — бормотал он, шагая к дому и комкая записку. Полуденное солнце припекало затылок. — "Энс, сукин ты сын!"

 

О своем возможном прибытии Энсар заблаговременно известил его телеграммой, однако намекал, что оно состоится не раньше конца следующей декады. Почерк — единственное, что было аккуратного в докторе Энсаре Кронлине: более безалаберного и взбалмошного человека едва ли удалось бы отыскать на всем белом свете. В университете острый ум и недюжинный талант к волшбе выделяли его среди остальных студентов, и все же он сумел получить магистерскую степень лишь благодаря заступничеству старого профессора Ле Перрета, прощавшего любимцу все выходки; как оказалось, не зря. К сорока пяти годам Энсар Кронлин сделал множество нашумевших докладов по социальной демонологии, и несмотря на недостаток печатных работ, слыл одним из лучших спиритологов столетья. Большую часть времени он проводил в тех краях, где считают, что волшебники не носят академических мантий и слишком невежественны, чтобы построить железную дорогу или изобрести телеграф — и оттого, быть может, с годами стал еще более эксцентричным, чем в юности.

Де Бреноль отпер калитку, тщательно вытер подошвы сапог о решетку и зашел домой; но перед тем достал измятую записку и с наслаждением, не прибегая к помощи зажигалки, тщательно обратил в пепел, словно пытаясь вместе с клочком бумаги сжечь и свое раздражение. С Энсаром Кронлином Де Бреноля связывали два десятка общих экспедиций, несколько совместных публикаций и многолетняя дружба, но, все же, иногда непредсказуемость последнего не на шутку выводила его из себя.

 

***

Гоблин-дворецкий, старый Ша-Бун, присматривавший за домом, храпел в своей комнате. Вставал он только после заката, а спать заваливался, ввиду преклонного возраста, еще до рассвета, потому беспорядок в особняке стал делом обычным: стекла в шкафах с коллекцией диковин потускнели, картины и гобелены запылились, скрипели несмазанные дверные петли. Это раздражало, но не настолько, чтобы смириться с новым лицом в доме и нанять Ша-Буну помощника или выделить время на то, чтобы наводить порядок самому.

Де Бреноль бросил шляпу на вешалку из рогов акуана, поднялся в кабинет и рухнул в кресло. Он был крупным мужчиной атлетического сложения; излишества юности и тяготы путешествий мало отразились на его породистом, с крупными, но правильными чертами, лице, за последние годы приобретшим хронически утомленно-раздраженное выражение.

Усилием воли он заставил себя пересесть к столу и раскрыть папку с незаконченной рукописью: "Символические жертвоприношения и вотивные дары[1]: культурное значение и практические аспекты". Еще час назад он надеялся сегодня поработать до вечера... Пускай не до вечера, но до обеда оставалось время. Только как тут работать, когда знаешь, что придется прерваться, еще толком не начав? Что в любую минуту могут отвлечь?

Де Бреноль, подавив вздох, откинулся в кресле. Приезд друга радовал его, но в то же время и нет: поломанным планам грош была цена — ну что могли решить день или два? — и все же рукопись в папке пылилась немым упреком. Сколько уже раз под разными предлогами он откладывал все на потом? Без счету. Тогда как начатое нужно было закончить. Он хотел закончить; этот труд был ему интересен, важен для него. Или нет?

Интересен и важен. Однако работа шла тяжело, медленно, через "не могу"...

Де Бреноль решительным движением захлопнул папку и встал из-за стола; раз не получалось заняться делом, стоило, хотя бы, прогуляться в этот свободный час.

Стук в дверь застал его на полпути вниз.

 

Энсар Кронлин, не дождавшись обеденного часа, ввалился в прихожую. Подвижный и шумный, он занимал удивительно много места для такого тщедушного человека; от его линялого плаща пахло морской солью и всем, чем обычно пахнет от тех, кто долго провел вдали от городских удобств.

— Энс!

— Виктор! — Швырнув на тахту портфель, Энсар бросился обниматься. — А где твой старый хрыч? Я нарубил для него хвостов ящера-неупокойника. Ему должно понравиться! И для тебя есть кое-что.

— Ша-Бун еще спит. Но хорошему подарку он всегда рад, — сказал де Бреноль, не приглядываясь к свертку с подергивающимися чешуйчатыми охвостками, который Энсар извлек из портфеля.

— Без сомнения... А это — тебе, — следом Энсар вытащил продолговатый предмет, завернутый в расшитое бисером зеленое полотно.

— Матерь Небесная!

— Она смотрела в другую сторону в ту ночь. — Энсар развернул древнюю бронзовую лампу с отполированными до блеска боками и перешел на шепот. — Я выкупил его у одного контрабандиста: этот дурак не понимал, что за чудо попало к нему в руки...

— Или очень хорошо понимал, — проскрипел пересохшим горлом де Бреноль. Страстное любопытство боролось в нем с осторожностью. — Ты забыл, чем карается незаконное содержание джиннов, Энс?

— Я не обращался к его талантам Исполнителя. Зато мы проговорили с ним тысячу и одну ночь напролет: Даврур малость высокомерен, но готов сотрудничать. — Энсар пожал плечами. Он выглядел разочарованным. — Ты всегда можешь воспользоваться правом анонимности источника и передать его во владение Университета; но этот древний хитрец — просто кладезь бесценный информации. Ни за что не поверю, что ты ни о чем не хочешь его расспросить.

— Хочу, но... — Де Бреноль посмотрел на лампу. В этом "но" было все: и недописанные "Вотивные дары", и две других отложенных работы, и еще полдюжины, так до сих пор и не начатых, и страх потерять репутацию, свободу и голову — в прямом и в переносном смысле.

— Тогда, в чем дело?

— Ни в чем. Так или иначе, спасибо, Энс. Столь щедрый подарок... Спасибо! — Де Бреноль, наконец, овладел собой и принял у Энсара лампу, сумев изобразить благодарную улыбку. — Стесняюсь спросить: почему вдруг?..

— Да просто так. Подумал, вам не повредит друг с другом поболтать. — Энсар захлопнул портфель. Повертел сверток с шевелящимися хвостами в руках и сунул на полку — дожидаться, пока проснется гоблин. — Ну что, пойдем обедать? Я голоден, как стая песчаных волков.

— Неплохая мысль. Но, Энс...

— Но?..

Так и не увидев в его глазах понимания, де Бреноль, вздохнув, подвел друга к зеркалу.

— Идем, мсье песчаный волк — если ты согласен на то, что все встречные мадемуазели будут воротить от тебя напудренные носики.

— М-да. Видок. А багаж весь в гостинице... — растеряно протянул Энсар, пытаясь пригладить всклокоченную рыжеватую бороду. Энсар Кронлин мог в одиночку управиться почти с чем угодно — даже со стаей песчаных волков — но самые простые и приземленные задачи частенько ставили его в тупик.

— У меня найдется подходящая одежда, — разрешил его замешательство де Бреноль. — И даже немного закуски, пока ты не прикончил гостинец старика Ша-Буна.

— Отлично! Что бы я без тебя делал. — Энсар улыбнулся чуть смущенно.

— А ты как думаешь, Энс?

— Сидел бы в долговой яме на Карне, — вдруг ответил тот без тени улыбки. — Если бы рыбы не сожрали меня раньше. Ну, ладно. Где, говоришь, закуска?

Отправив Энсара на кухню и поднявшись наверх, Де Бреноль запер лампу в сейф, клятвенно обещав себе не прикасаться к ней хотя бы до той поры, пока не покончит с "Вотивными дарами".

 

***

Энсар перекусывал и наводил на себя лоск битых два часа. Время тянулась медленно. Де Бреноль взялся было за чтение, но — не читалось.

Маясь ожиданием, он осушил три, а, может, все пять бокалов вина, и — как он сам себе объяснял — единственно по этой причине, когда они, наконец, добрались до площади Падших и в завершении плотного обеда почали еще бутылку бренди, у него развязался язык. Неугомонный Энсар расспрашивал обо всем его житье в подробностях, пока Де Бреноль, устав отвечать, не оборвал его.

— Да ерунда это все, Энс... Вот я работаю. Много лет. А кому это надо? Мне? — Он одним глотком осушил половину фужера. — А кому еще, Энс? Кому это в радость? Ты знаешь, я преподаю, но, Матерь Небесная, Энс, видел бы ты их лица! Одним моя наука не впрок и ни к чему, другие... О, я тешу себя надеждой, однажды она сгодится им, но не так-то просто каждый день убеждать себя, что тошнит их не от моего голоса, а от выпитого накануне пойла. Даже те, кто испытывает к моему предмету некоторую приязнь, к концу лекции поглядывают на часы с нетерпением: теория им скучна, они жаждут "настоящего дела"... Конечно, я помню нас на их месте; но это слабое утешение. Поднимаясь на кафедру, я чувствую себя экзекутором, злодеем, но не тем, кто нужен и полезен.

-Но, Виктор... — попытался вклиниться Энсар.

— А мои сочинения! — С исступлением продолжал де Бреноль, не давая ему вставить слова. — Студенты зубрят их, не понимая ни строчки и костерят меня последними словами, коллеги лениво пролистывают перед тем, как вписать в библиографический список, и лишь редкий ценитель находит в моих изысканиях свой интерес. Но и он, обыкновенно, мною недоволен, потому как надо было сделать эдак, а не так... В моей работе — вся моя жизнь, Энс. И, между прочим — немалая доля твоей, и не только.

Де Бреноль взглянул на него через стекло фужера: многие монографии и статьи были написаны им по материалам общих экспедиций, и, зная нелюбовь друга к записям, он всегда уделял исследованиям Энсара столько внимания в тексте, сколько возможно.

— Но работа эта никому не нужна. Смешно! Право, смешно, Энс. — Де Бреноль криво улыбнулся. — На бумаге я — большая шишка, но наше общество прожило бы без меня ничуть не хуже, чем живет со мной... Оно бы, пожалуй, и вовсе не заметило моего отсутствия. Да, что там — общество, даже наш тесный Университетский круг легко обойдется без меня. Знаешь что? Когда я вспоминаю пустыни Карна и лес Повешенных, как мы отбивались от упырей, как пробирались ходами земляных драконов, бросив все, но не твою коллекцию образцов — меня терзает ностальгия. Но знаешь, что я думаю, Энсар? — Де Бреноль встретился с ним взглядом. — Уже тогда все было так. Только наши руки и головы были постоянно заняты: мы беспрестанно боролись за то, чтобы выжить, сделать, успеть. И некогда было беспокоиться о том, зачем это нам... Ты до сих пор так живешь. Я знаю, ты приехал, чтобы снова позвать меня с собой. Но не стоило стараться, Энс. Мой ответ, по-прежнему — нет.

— Даже не полюбопытствуешь, куда? — спокойно спросил Энсар.

— Не полюбопытствую, — отрезал де Бреноль. — Я пресытился риском; любопытство не заменило мне других побуждений сердца, Энс. Напрасно говорят — я знаю, я слышал — что с возрастом я закостенел, стал труслив, тяжел на подъем. Глупцы! Я заперся в кабинете искать смысл... Нет, не так: я желал придать своей, нашей с тобой жизни смысл... Но не преуспел в этом. Я еще трепыхаюсь, но я устал, Энс. Устал быть пустой, бесполезной, бессмысленной шишкой... Эти юноши, — Де Бреноль указал на выходящую из кафе компанию галдящих студентов, — перед тем, как уйти, долго рассматривали нас. Одни из них, быть может, завидуют твоему обветренному лицу путешественника, другие — моему дорогому костюму и профессорским атрибутам. Они смотрят на меня и видят перед собой кого-то, чья жизнь удалась — солидного, заслуженного волшебника. Но я-то знаю, кто я таков.

— А они не слишком-то похожи на нас, да? — Энсар проводил студентов взглядом. — Если ты хочешь видеть толк от своей работы воочию, Виктор, и получать за нее благодарные улыбки — проще всего мести улицы. Или раздавать хлеб в доме призрения.

— Ты не поверишь: я пробовал. — У де Бреноля вырвался нервный смешок. — Инкогнито, конечно...

— И как ощущения?

— Уж лучше, чем безо всякого смысла самому подыхать от жажды и голода на потерявшей мачты скорлупе! — гаркнул де Бреноль: невозмутимый тон Энсара почему-то уязвил его. Но вспышка прошла в ту же минуту. — Прости, Энс.

— Забудь.

— Ощущения... Да нормальные ощущения. Но это не то. Понимаешь... — Он допил фужер и наполнил его снова. В голове шумело. — Это может делать кто угодно, и каждый второй будет лучше меня. Такая вот ерунда: моя работа не нужна миру, а для нужной миру работы не нужен я. Это логическая петля, петля у меня на шее. Не только у меня: у многих. Некоторым счастливчикам нет нужды задаваться такими вопросами — но не должны же мы все стать лекарями или напялить солдатские сапоги?

— Этого еще не хватало. — Энсар не улыбнулся. — Взгляни с другой стороны. Ты желаешь быть нужным, Виктор, нужным многим, здесь и сейчас — но кто нужен тебе? Какого блага ты пожелал бы сам для себя? В гордыне своей ты приложил немало усилий, чтобы отделить себя от всех остальных людей. Отринуть низменные страсти, забраться на постамент и сделаться бронзовым памятником. Но к чему ты пришел? Чего ты хочешь на самом деле?

— Сейчас? Пожалуй, еще бутылочку... — Де Бреноль усмехнулся.

Энсар подозвал официанта.

— Не мне учить тебя жить; но, прошу, подумай над этим, Виктор. — Энсар облокотился на стол, играя в пальцах зубочисткой: она становилась то короче, то длиннее, и, похоже, обещала в скором времени обратиться в маленького червячка, чтобы "порадовать" чопорного господина за столиком напротив. — И над тем, что через десять дней зафрахтованный мной корабль отходит в Карн.

Де Бреноль подумал вдруг, что Энсар тоже постарел. Внешне он почти не изменился за последние годы, но шутки его утратили остроту и ту добродушную живость, благодаря которой только и можно было без конца их терпеть. Он был чуть простужен и, с усилием втягивая воздух длинным скособоченным носом, напоминал старого мангуста, упустившего добычу.

— Давай вернемся к этому разговору позже, — сказал де Бреноль. — Вечером... Или завтра.

Энсар, понял он, и не надеялся, что уговоры увенчаются успехом, но скоропалительный отказ был ему неприятен. У доктора Энсара Кронлина были надежные друзья в каждом порту, две семьи, на Эфе и в Рабите, и все же, по-своему, был одинок и он. За годы странствий дорога стала ему матерью, любовницей и женой; де Бреноль не мог разделить этой страсти, но, хотя бы, понимал ее.

— Хорошо. — Энсар крутанул зубочистку в пальцах. — Кстати, о вечере...

— Да, кстати, о вечере! — Де Бреноль дал выход сдерживаемому с утра раздражению. — Я живу в спокойном респектабельном квартале, Энс, мои соседи — тихие, порядочные люди, ценящие покой и уединение. Они не думают о том, что из окон моего дома могут однажды вырваться призрачные псы, спешащие присоединиться к Дикой Охоте; многие из них вообще не знают, что я волшебник, и считают меня обычным книжным червем, таким же благопристойным гражданином, как и они сами. А я не считаю нужным развеивать их иллюзии. Удружил, так удружил, Энс! Что это за грубость, за дикарство — ломиться в чужие двери и раздавать приглашения от моего имени?! Неужели так сложно было обойтись запиской, или просто подождать?!

— Между прочим, мадам сама окликнула меня, когда увидела, как я в печали топчусь у твоей калитки, — возразил Энсар. — По всему видно, Мари не местная, но переехала в Дарож не вчера. Если ты за всё время ни разу не пригласил эту милую женщину зайти — не я грубиян, а ты, Виктор... Не подскажешь, который сейчас час?

Де Бреноль молча указал взглядом на ратушу, на которую с их столика открывался отличный вид: часы на башне показывали пятнадцать минут седьмого.

Энсар заторопился: ему еще нужно было где-то с кем-то встретиться и что-то кому-то передать. Или, наоборот, получить. Или и то, и другое.

— До вечера... Я зайду за Мари. Если не возражаешь, — бросил он. Неловко встал, опрокинул рукавом только початую бутылку и удалился в сторону ратуши.

Монумент Падшим отбрасывал на площадь длинную тень: Энсар обошел ее стороной.

— Не возражаю, — мрачно сказал де Бреноль растекающейся по скатерти лужице. — Нисколечки.

 

***

Посидев еще с четверть часа, де Бреноль расплатился — Энсар, как обычно, забыл о такой мелочи, как деньги — и побрел домой через площадь Падших, заполнившуюся к вечеру праздными гуляками.

За монументом, у фонтана, студенты и горожане пили пиво за длинными уличными столами; пара торговцев разливала его тут же, из огромной бочки на колесах. Бочку меняли два-три раза за вечер, а посуды не хватало: слишком часто ее крали или разбивали о чьи-нибудь лбы. Потому пиво разливали в дешевые, грубо сработанные деревянные четырехковшовые кружки: студенты пускали их по кругу. В одном конце ближайшего к де Бренолю стола шла непринужденная болтовня, на другом — двое разбитного вида парней обхаживали разрумянившихся от выпитого девиц. За соседним столом безусый юноша в протертом на локтях университетском пиджаке играл в шахматы с сосредоточенно чадящим трубкой стариком: вокруг партии собрался десяток зрителей.

Солнце клонилось к закату, и тень от монумента Падшим уже накрывала фонтан и половину столов. Бронзовые Ресси и де Гилн равнодушно смотрели на ратушу и шпиль Университета за ней. На гранитном постаменте они стояли, по-братски закинув руки друг другу на плечи; выпивохи всех поколений меж собой звали их "закадычными друзьями", так и говорили, вместо "встретиться у памятника" — "навестить Друзей" или "пропустить с Друзьями кружку"; хотя, по правде — о чем все знали — Ресси с де Гилном никогда не встречались.

Жан Ресси был солдатом, Антуан де Гилн — волшебником. Ресси, крестьянский сын, сражался за городскими стенами, защищая осажденный Дарож; де Гилн стоял на смерть в трущобах Дарожа, не давая чуме вырваться из города. Капрал Ресси был убит в отчаянной контратаке, которую возглавил. Она отсрочила казавшуюся неизбежной капитуляцию Дарожа на пять дней; на шестой на помощь осажденным подошла королевская гвардия и оттеснила неприятеля назад к границе. Двумя столетиями раньше отставной придворный лекарь барон Антуан де Гилн сам стал жертвой Черной смерти, но его усилиями эпидемия уже шла на спад; город выстоял и не позволил чуме пройти дальше. Оба они своим мастерством и мужеством спасли тысячи людей, оба вышли победителями, и оба не дожили до часа победы.

В тысячелетней истории Дарожа хватало героев, но этих двоих чтили особенно. Почему? Так уж повелось....

Над залитыми солнцем памятником кружили с граем большие черные птицы. Они вили гнезда на башне ратуши и все называли их воронами, и Энсар, знаток всего на свете, тоже называл их воронами, но де Бренолю всегда казалось, что с ними что-то не так. На площади не было кормушек, но они не воровали хлеб со столов, как обычные уличные птицы, и не лезли к помойным ведрам; чем они могли питаться здесь, кроме пьяных мечтаний и дурных вестей? Разве что, пивной пеной: оттого, быть может, на угольно-черных перьях дарожских воронов иногда встречались похожие на брызги белые пятна.

— Что за наперсток?! — Де Бреноль, дождавшийся своей очереди и сунувший торговцу монету, изумленно уставился на извлеченную откуда-то из необъятного фартука простую глиняную кружку на один ковш. Ее, по-видимому, берегли для "приличных" посетителей. — Сэкономить пытаетесь, мсье?

— Но, мсье профессор... — торговец, растеряно моргнув, еще раз оглядел его с головы до ног.

— Сам знаю, что профессор. Мне — как всем! — отрезал де Бреноль под одобрительные смешки очереди. — И чтоб до краев!

Получив желаемое, де Бреноль отошел к ближайшему столу, чувствую со всех сторон любопытные взгляды. Полную четырехковшовую кружку одной рукой и удержать-то было непросто, не расплескав, но с этим он справился с честью. Пиво сильно пахло хлебом и было чуть сладковатым на вкус; как и двадцать, как и десять лет назад. Он покатал напиток во рту, сделал глоток, другой, третий.

— До дна! — выкрикнул какой-то шутник, и зрители подхватила. — До-дна! До-дна!

Справившись с искушением сжульничать и выпарить пиво заклинанием, Де Бреноль сделал четвертый, последний, глоток и поставил на стол почти нетронутую кружку. Он мог бы, пожалуй, и допить — в юности ему удавалось — но пить не хотелось: только ощутить позабытую тяжесть в руке, привкус на губах.

— Угощайтесь, мадемуазель! Без пива — какая учеба, как говаривал почтенный Ле Перрет. — Де Бреноль пододвинул кружку пышноволосой студентке, которую помнил заигрывавшей на лекции с кафедральным ассистентом, и пошел прочь.

Когда-то мать, грезившая его карьерой с самого рождения, дала ему второе имя в честь Антуана де Гилна; в детстве и юности площадь Падших вдохновляла его своим помпезным величием и беспечным разгулом. Теперь же взгляд именитого предшественника придавливал его к земле; здесь он еще острее, чем всегда, чувствовал себя чем-то ненужным и несущественным, камнем в море серой брусчатки под ногами.

И все же он продолжал почти каждый день обедать в маленьком кафе на краю площади, из упрямства или из верности привычке: Виктор Антуан де Бреноль отличался и тем, и другим.

Не успел он перейти площадь до конца, как толпа позади взорвалась ликованием. Де Бреноль обернулся: молодой шахматист победил своего опытного соперника и принимал поздравления.

 

Пройдя по проспекту Стекольщиков, где беспрестанно сновали экипажи, а на узком тротуаре было не протолкнуться, де Бреноль свернул на Сиреневый бульвар и оттуда — на улицу Морбеля, широкую и тенистую; кое-где на ней оставались лужи после ночного ливня, но де Бреноль не смотрел под ноги. Бренди еще не выветрился из головы, но тягостное чувство, преследовавшее его все последние дни — или, вернее было бы сказать, годы? — вернулось и с новой силой принялось точить коготки о его уставшую душу.

Он устал, он смертельно устал.

"Чего я хочу, спрашиваешь, Энсар?" — мрачно размышлял де Бреноль, все ускоряя шаг. — "Будто я недостаточно ясно объяснил тебе, чего хочу!"

Он собирался сделать глупость.

 

***

Джинн по имени Даврур предпочитал облик пожилого мужчины в зеленых одеждах, квадратной тюбетейке на круглой лысой голове и с аккуратной седой клиновидной бородкой.

— И в чем же твое желание? Господин Энсар был надоедлив, как москит: он задавал вопросы и хотел, чтобы говорил я, пока песок не забьет мой рот, — сказал джинн, равнодушно выслушав весь поток слов, который обрушил на него де Бреноль; все то, что прежде высказал Энсару, и чуть-чуть сверху. — А ты — как глупая птица зако, господин: говоришь много, но не говоришь ничего, и хочешь, чтобы я слушал. Почему бы вам не поговорить друг с другом? Я не прочь посмотреть, чья глупость возьмет верх.

— Мы уже говорили и будем говорить еще, — сказал де Бреноль, подумав про себя, что, называя джинна "немного заносчивым", Энсар не преувеличил. — Но спасибо за совет, Даврур.

За время, пока высказывал джину наболевшее, де Бреноль успел чуть остыть, а в мир вернулись какие-никакие, но краски. Джинн пробуждал любопытство, за ним интересно было наблюдать. Даврур, хоть и старался казаться ко всему равнодушным, тоже рассматривал обстановку кабинета с интересом: особенно подолгу взгляд его задерживался на шахматном столике с фигурками из кости ящера-молотобойца и на старинном оружии на стойке в углу.

— Так каково твое желание? — снова спросил джинн. — Скажи ясно, и я выполню его, если мы сговоримся в цене. Коротко и ясно, многоречивый господин. — В голубых глазах джинна плясали искры.

Де Бреноль вздрогнул под его пристальным и насмешливым взглядом. Несведущему наблюдателю джинн в этом облике мог бы показаться человеком, но в нем — во всем его народе — было куда меньше человеческого, чем в старом гоблине Ша-Буне или любом другом людоморфе.

— Я хочу... — Де Бреноль сглотнул. — Я хочу быть нужным. Приносить пользу и радость. Я...

Даврур расхохотался. От его рокочущего смеха задрожала люстра.

— И я хочу знать, что ты находишь в этом смешного, джинн! — Де Бреноль почувствовал, как кровь приливает к лицу.

— Неразумный господин, который сам не знает, чего хочет! — Джинн осклабился. — Разве это не смешно?

— Объяснись! — Де Бреноль откинулся в кресле, стараясь успокоиться. Ссориться с джинном — ничего глупее нельзя было придумать.

"Не спеши. Постарайся понять" — Де Бреноль мысленно досчитал с одного до десяти. А затем с десяти до одного.

— Ты скорбишь о том, что не делаешь того, чего желал бы мир, — начал Даврур. — Но что ты желаешь изменить — свои дела или весь мир? Для первого тебе не нужен я, второе же и мне не подвластно. Твое желание, каким бы оно ни было, не имеет смысла: это очевидно. — Джинн сложил руки на груди; на красиво очерченных крупных кистях сверкали разноцветными камнями золотые перстни. — Удивительно, что такой невежественный человек, как ты, сумел овладеть столь сложной игрой. — Едва заметным движением пальца он указал на шахматный столик. — Или же она пылится здесь для красоты?

— Я люблю иногда сыграть со своим дворецким. И могу сыграть с тобой, если это доставит тебе удовольствие. — Де Бреноль приказал столику подкатиться к креслу; смутно он припомнил, что Энсар как-то рассказывал ему — среди джиннов бытует мнение, что это они, джинны, научили людей шахматам, а не наоборот. — В твоем замечании есть смысл... Положим, ты заставил меня задуматься, Даврур. Не будем торопиться с желаниями. И все же твоя насмешка мне обидна. Разве я повинен в том, что живу сам себе поперек?

— А кто, если не ты? — Джинн с довольной улыбкой толкнул пешку вперед. — Но твоя молодость отчасти извиняет тебя, господин.

"Молодость?! Впрочем, если сравнивать с тобой..." — Де Бреноль сделал ответный ход.

За следующую четверть часа он легко получил преимущество в фигуру: казалось, Даврур играл намного хуже, чем стоило бы ожидать от древнего духа. Впрочем, на доску джинн смотрел краем глаза и больше разглагольствовал, чем играл.

— Ты невежественен, господин, — заявил он, беспечно направляя еще одного слона в заготовленную Де Бренолем ловушку.

— Возможно. — Де Бреноль атаковал и следующим ходом взял слона.

— С младых ногтей ты заучил, что заключить джинна в сосуд — значит, пленить его.

— А разве нет? — вежливо удивился де Бреноль. Он знал, конечно, что прозвучавшее утверждение ошибочно, но Даврур знал лучше: стоило его послушать, к тому же, поучения явно доставляли джинну удовольствие.

"Вот кому стоило бы стоять на кафедре", — подумал де Бреноль и улыбнулся этой мысли.

— И да, и нет: сосуды хранят наши эфирные тела от разрушения. — Джинн выдвинул вперед ладью. — Время моего народа подошло к концу, и некоторые из нас добровольно позволили связать себя заклятьем перед лицом скорой гибели. От лампы мне мало радости, но есть несомненная польза: она необходима мне. Быть частью материального и выполнять людские капризы — весьма обременительно, однако и на этом пути есть свои удовольствия.

— Такие, как беседы с Энсаром Кронлином? — Де Бреноль взял пешку, оставшуюся под боем.

— Например. — Джинн перевел коня на центр доски. — Тебя учили, будто бы мы, джинны, желаем мести за наше пленение; что, выполняя желания, мы развращаем и губим человеческие души. Будто бы в этом наша цель, и нам легко удается достичь ее потому, что мы жульничаем: выворачиваем повеления наизнанку, используя игру слов, и прибегаем к другим недостойным уловкам, которыми бы на нашем месте, без сомнения, воспользовался бы хитрый человек. Но нам не за что мстить вашему племени; и уж тем более нам ни к чему опускаться до обмана, имея дело с такими юными и наивными существами, как вы. Мы соблюдаем договор и делаем то, о чем вы просите нас. Но проходит время, и ваши души начинают гнить, хоть мы и не желаем вам зла.

— А ты, надо полагать, и вовсе желаешь нам добра? — Де Бреноль на всякий случай отвел короля подальше: слишком много вокруг скопилось фигур джинна.

— Ты желаешь быть нужным. Почему я не могу желать того же? — Джинн перевел на королевский фланг вторую ладью. — Мой первый господин был сыном торговца тканями. Став Слугой-из-Лампы, я ожидал, что моя служба сделает господина счастливым, и через его счастье я сделаюсь счастлив сам. Но счастья не выпало ни мне, ни ему: он рассорился с семьей и сделался грабителем, и в минуту, когда я оказался бессилен ему помочь, его зарубила стража; я же попал к старьевщику и оттуда — к новому господину. Все повторилось... Я служил и нищим, и халифам, и волшебникам, и неграмотным крестьянам: все они получили от меня то, о чем просили, но лишь немногим из них это пошло впрок. Дорога желаний губила их — кого приводила в тупик, а кого и на виселицу... Так стоит ли сожалеть, господин, что мир не желает твоей службы?

— М-м-м... — Де Бреноль растеряно смотрел на доску. На первый взгляд, он по-прежнему имел большое преимущество, но, если просчитать чуть вперед — позиция вдруг оказывалась проигрышной. И доводы джинна, и игра требовали внимания, но думать обо всем сразу не получалось: он оказался сбит с толку.

— Я дал тебе то, чего ты желал. — По воле джинна снятый с доски белый слон поднялся в воздух и завис перед лицом де Бреноля. — Твое сиюминутное желание сбылось: ты выиграл у меня фигуру. Но проиграл партию.

— Еще нет, — сказал де Бреноль, сделав единственный ход, показавшийся ему приемлемым. Слон кувыркнулся в воздухе.

— Да! — возразил джинн и двинул ферзя в атаку. — Но, быть может, в следующий раз ты будешь играть умнее. Желание не есть нужда в чем-то; и наоборот. Только дурак может думать, что добро — в бесконечном потворстве чужим желаниям, а счастье — в потворстве своим. Не всякий мудрец понимает, в чем истинная его нужда... Во всем необходима мера: тебе, волшебнику, следовало бы твердо знать это.

— Куда уж мне, дураку, — проворчал де Бреноль, тщетно пытаясь найти способ переломить ход партии. — Все джинны такие любители шахмат как ты, Даврур?

— Нет. — Джинн вдруг смутился и осторожно поставил слона обратно на столик. — Я перенял любовь к ней от одного моего прежнего господина... Мы жили во дворце. Каждый день я выходил из сосуда, видел много людей и говорил с ними: это было хорошее время. По правде, жизнь в сосуде скучна, господин.

— Желания, по-твоему — глупость; и все же, даже у тебя есть желания. Тебе нравятся шахматы; ты хотел бы чаще покидать лампу и говорить с людьми — верно, Даврур? Что ж: можно попробовать устроить...

— Глупость — всю жизнь провести в сосуде, будучи столь сведущим и добродетельным джинном, как я. — К Давруру тотчас вернулся прежний высокомерный тон. — Твой ход, господин! Я устал ждать. Или ты сдаешься?

— Никогда. — Де Бреноль мрачно уставился на доску, по-прежнему не видя ни одного подходящего хода.

Помощь подоспела неожиданно: зазвенели сигнальные колокольчики.

Внизу кто-то — Энсар, конечно же, кто еще? — дергал дверной молоток, да так, что грозил его оторвать.

— Вынужден просить меня извинить, Даврур: у меня сегодня гости. — Де Бреноль встал из-за стола. — Продолжим в следующий раз.

— Как прикажешь: всегда к твоим услугам, — сказал джинн с плохо скрытым разочарованием; де Бреноль на миг почувствовал себя виноватым.

— Можешь пока не возвращаться в лампу, — разрешил он. — Только не выходи из кабинета.

Под перезвон колокольчиков де Бреноль быстро спустился по лестнице. Но, не дойдя до прихожей, остановился. На ковре красовались грязные следы, на подоконниках лежала нетронутая пыль. Отражение в зачарованном зеркале хмурилось и показывало кулак.

"Вот ведь!.. Молодец, Даврур: ловко!", — подумал он с восхищением и досадой одновременно. Даврур совершенно заболтал его, не только лишив решимости немедля прибегнуть к волшебству джиннов, но и заставив забыть обо всем на свете.. Он собирался хоть немного, для приличия, прибраться в доме; выбрать из коллекции подходящий чай; в половину девятого разбудить Ша-Буна и послать в лавку за пирожными... Но не сделал ничего из этого.

Солнце уже село, часы в гостиной пробили девять — Энсар, вопреки обыкновению, был точен, — но с кухни не доносилось ни звука: гоблин до сих пор сладко спал в своей постели из кротовьих шкурок. Или притворялся, что спал: как подозревал де Бреноль, Ша-Бун был не только очень стар, но и очень ленив, даже для гоблина. И необычайно — в особенности, для гоблина — начитан и сообразителен. Наружность старика вряд ли обрадовала бы мадам Марию, так что беспокоить его теперь не было никакого смысла.

— Что ж. Ничего не поделаешь, — вздохнул де Бреноль, задернул зеркало и пошел открывать.

 

Сине-золотое платье мадам Марии приятно сочеталось с голубой коробкой со сластями в руках Энсара: хотя бы одна проблема была решена.

— Добро пожаловать! — Де Бреноль посторонился, пропуская гостей. — Мадам, прошу...

Мария с любопытством осматривалась. К чести своей, она почти не вздрогнула, когда вместо нерасторопного Энсара принять шляпку и плащ к ней склонились раскидистые акуаньи рога.

— Так верно про вас говорят, что вы волшебник, мсье Виктор? Благодарю. — Она зачем-то чуть поклонилась рогам

— Истинно так! — вмешался Энсар прежде, чем де Бреноль успел ответить. — Виктор — выдающийся волшебник и ученый. Но еще он нелюдимый брюзга, поэтому об этом никто не знает.

— Энс!

— Разве я сказал хоть слово неправды? — Энсар напустил на себя невозмутимый вид.

— Простите, мадам. — Де Бреноль виновато улыбнулся ей. — Все верно. Мы оба — волшебники. Но Энсар — еще и выдающийся болтун: не обращайте на него внимания.

— И что же такого я сболтнул?! — не унимался Энсар.

— Подумай сам!

Мария рассмеялась.

— Мсье Виктор! У вас замечательная прихожая; но я не отказалась бы взглянуть еще на что-нибудь...

— Простите, — Де Бреноль, покраснев, поспешно провел их с Энсаром в малую гостиную. — И простите за такой беспорядок, мой дворецкий немного... был занят этим днем. Я собирался прибраться сам, но заработался...

Энсар красноречиво кашлянул в кулак: похоже, у него не было сомнений, в чем заключалось это "заработался".

— Энс, будь так любезен — завари пока чаю; уданского, из синего ларца, — сказал де Бреноль. — Припоминаю, ты просто обожаешь возиться с заварником. А я тем временем покажу мадам мою чародейскую конуру.

— Всегда мечтала узнать, как живут волшебники! — Мария обворожительно улыбнулась.

 

***

Де Бреноль медленно вел Марию по длинному залу, где размещалась большая часть его коллекции редкостей. К его удивлению, она смотрела и слушала с искренним интересом: и про карнианские жертвенные ножи из вулканического камня, и про глиняные таблички-заклятья, и про гербарий из Исмера.

— Чем же могло питаться такое чудовище? — спросила она, когда они остановились перед гигантским черепом кратодона.

— Доподлинно неизвестно, но, скорее всего, чудовищами помельче. — Де Бреноль вспомнил о том, что еще с утра показалось ему странным. — Простите мое любопытство, мадам: откуда вам известно, что я бываю в забегаловке у Гельсона на Падших?

— Сегодня у меня выходной: но обычно с десяти до трех я стенографирую в ратуше, — улыбнулась Мария. — И когда возвращаюсь домой, часто вижу вас на веранде.

— Вот как, — пробормотал де Бреноль. Ожидая заказа, он смотрел на площадь, но никогда не замечал соседки среди прохожих. Если вспомнить — вообще никого из знакомых не замечал, поскольку не различал лиц; идущие через площадь люди были для него журчащей обрывками разговоров рекой. — Что ж. Пройдемте дальше — я покажу вам библиотеку.

"Верно Энс подметил: я отделил себя ото всех..." — подумал де Бреноль, проводя Марию вдоль стеллажей. К запаху старой бумаги примешивался слабый аромат кофе от забытой на журнальном столике чашки.

Из библиотеки они перешли в парадную гостиную. Де Бреноль остановился перед фотографией, заботливо убранной под стекло и обрамленной крепкой коричневой рамой: старик Ле Перрет, Энсар, он сам и еще пятнадцать сокурсников с глуповатой торжественностью на лицах...

— Вы почти не изменились, — дипломатично заметила Мария.

— Это как посмотреть, — тихо сказал де Бреноль. Ему вдруг особенно стыдно и неуютно стало от творившегося в доме беспорядка, от пыльных статуэток и косо висящих картин.

Когда-то он обставлял "конуру" для себя и для других, заботился равно о красоте и удобстве; даже прибираться после многолюдных застолий бывало в радость. Бывало, к неудовольствию Ша-Буна гости собирались у него и тогда, когда он сам подолгу пропадал в экспедициях. Но мало-помалу эти дружеские встречи прекратились: хотя теперь он редко выезжал из Дарожа и почти все время проводил дома, ему нужно было писать, готовиться к лекциям, выспаться перед важным выступлением... Он все чаще отказывал гостям, и все реже кто-то стучал в его дверь. С немногочисленными оставшимися приятелями он теперь предпочитал встречаться в университетском парке или в городских кафе; встречи эти были редкими и недолгими, потому как он постоянно был занят. По углам разрасталась незамеченная подслеповатым Ша-Буном паутина.

"Я обязательно приведу здесь все в порядок", — обещал себе де Бреноль. — "Я обязательно..."

— О чем вы задумались, мсье Виктор? — В ход его мыслей вновь вторгся голос Марии.

— Ни о чем особенном. — Де Бреноль через силу улыбнулся. — Слышали присловье: "я не волшебник, а только учусь"? Мои студенты, напортачив в чем-нибудь, любят его мне напоминать. Хорошее присловье. Но нам, матерым волкам, уже так не оправдаться... Чем вы занимаетесь, кроме службы в управе, мадам Мария? Чем интересуетесь? Если так подумать — я ведь ничего о вас не знаю.

— Как и я о вас. Только я, боюсь, не смогу рассказать ничего интересного. — Мария улыбнулась в ответ, и улыбка ее тоже вышла не очень-то веселой. — Родители дали мне хорошее образование, но я бросила все ради сцены. Ради театра. Давно же это было! А теперь перевожу современные пьесы с афейского, беру переводы домой. Работаю вечерами, чтобы днем проводить с Дошем больше времени.

— Дош?..

— Мой сын. Если позволите, — после секундной заминки продолжила она, — я бы хотела как-нибудь познакомить его с вами и привести сюда: ему будет интересно.

— Если считаете это уместным — я к вашим услугам.

— В Берженберге он посещал гимназию для одаренных, но после смерти отца его здоровье расстроилось, — быстро заговорила Мария. — Мы переехали сюда. Чтобы сменить обстановку, и, по правде сказать, из-за дешевизны... Здесь он стал поправляться, но доктор все еще не рекомендовал посещать общие классы: от беспокойства расстройство может вернуться, а Дош не очень-то ладит с другими детьми... В Берженберге у него было мало друзей. Зато учителя всегда хвалили его: он хитрюга, себе на уме. — Щеки Марии раскраснелись, пока она говорила о сыне. — Наш домашний учитель, мсье Жак, проводит уроки каждый день, но, по-моему, больше балует его, чем учит; от меня тоже толку немного. И, мсье Виктор, по-моему, праздное безделье совсем не идет Дошу на пользу. Но больше меня тревожит, что в его жизни не хватает ярких событий. Если вы найдете время поговорить с ним...

— К вашим услугам, мадам, — повторил де Бреноль. — Посмотрим, чем смогу вам с Дошем помочь.

— Благодарю! И, мсье, я всегда буду рада принять вас у нас... Признаться, мне здешняя жизнь тоже кажется несколько...

— Блеклой? — подсказал де Бреноль.

— Да! Благодарю вас, мсье.

— Не стоит. Когда будет за что, тогда и отблагодарите.

— "Намерение уже ценно", — напевно произнесла Мария по-афейски

Де Бреноль задумался. Некоторые из его университетских коллег давали частные уроки; но в первую очередь он вспомнил, почему-то, о запертом в кабинете Давруре. С одной стороны, заносчивый джинн для болезненного нелюдимого мальчишки мог стать хорошим наставником только в сказке, а в реальности такое было маловероятно и, кроме того, строго запрещено; но, все же, сказки возникали не на пустом месте. Де Бреноль, как волшебник и археолог, знал, что первооснова бывала порой удивительнее вымысла. "Посмотрим". — Мысленно он велел себе при первой возможности разузнать у Энсара о джинне побольше.

Энсар — легок на помине! — появился в дверях.

— Виктор! Ты читаешь Мари лекцию о вотивных предметах древних афейцев или заблудился в собственном доме?

— Второе, — усмехнулся де Бреноль. — Спаси нас, благородный рыцарь — покажи дорогу.

 

***

Они пили чай, устроившись в креслах вокруг дубового стола в малой гостиной. Мария вспоминала о Берженбергском городском театре; Энсар расспрашивал ее о последних переводах и рассказывал, как охотился на тигрицу-людоеда в джунглях на юге Карниоли. Его веселье не было притворным, но оживление не стирало печать усталости с его худого лица. С кухни он захватил бутылку крепкого бальзама и щедро подливал себе в чашку; столь щедро, что едва ли в той оставалось много места для чая.

— Энсар. — Де Бреноль налил по глотку бальзама себе и Марии; тот действительно был хорош, хоть и крепок.

— Что?

— Приходи завтра с утра на кафедру: познакомлю тебя с будущими магистрами, — сказал де Бреноль. — Они не очень-то похожи на нас, ты правильно заметил днем. Но среди них есть толковые ребята. Может, подберешь кого-нибудь себе в спутники на Карн.

— А ты?

Де Бреноль покачал головой.

— Я не могу просто взять и все бросить. Но к следующему году... — На миг он почувствовал себя так, будто собирался сигануть с мачты в набегающую волну. — К следующему году я думаю придумать план получше, чем жариться под солнцем на Карне, где ты убил всех тигров-людоедов еще двадцать лет назад. У меня, между прочим, теперь есть доступ к верхнему ярусу королевской библиотеки! И репутация разумного человека, которую не грех испортить, но сперва — использовать. Можно попытаться собрать большую экспедицию в Раваил к Затерянным Курганам, если раздобудем хоть какие-то ориентиры; или в пещерные города хемтов: полагаю, теперь я сумею получить разрешение.

— Ты это серьезно, Виктор? — Взгляд Энсара впился в его лицо.

— Не могу обещать, что удастся; но обещаю попробовать, — сказал де Бреноль. Недоверчивый взгляд Энсара был остр, как карниольская колючка. — Да, я серьезно намерен этим заняться, Энс. Клянусь черепахами Тасмана!

Энсар рассмеялся.

— Ну, раз так — буду надеяться на лучшее! Жди меня завтра.

— Но и ты, будь добр, не исчезай на три года. И постарайся не разбить ничего на карианских рифах: ни корабль, ни голову.

— Договорились.

— Должна признаться, я почти ничего не поняла, — со смущенной улыбкой сказала Мария. — Но, кажется, только что произошло что-то хорошее?

— Да, — ответил Энсар.

— Нет, — одновременно с ним откликнулся де Бреноль. — Пока нет. Но в будущем, хочется верить, произойдет.

 

За окном начался дождь; в комнате похолодало. Де Бреноль разжег камин и принес трубки. С Марией оказалось удивительно легко говорить: будто они были знакомы много лет. Рассказ о кариольских тиграх сменился историей про исчезающий клад острова Рун, который можно найти, но нельзя вывезти; де Бриноль рассказал, как в южных водах его шхуна спасалась на мелководье от кракена...

Они втроем проговорили до поздней ночи. Энсар показывал карточные трюки на потрепанной гадальной колоде; Де Бреноль, развалившись в кресле, любовался Марией и дымил трубкой. Им овладело уютное, уверенное спокойствие и чувство свободы, какое настигает каждого, кто принял решение переменить свою жизнь со следующего утра. Он знал, что, чаще всего, такие истории ничем не заканчиваются. Но "чаще всего" — не значит "всегда"; это он тоже знал, и надеялся на лучшее.

Надеялся и намеревался этого добиться. Все же, он, Виктор Антуан де Бреноль, был волшебником, как и Энсар Кронлин.

Они уже были волшебниками. Но: век живи — век учись...

 

***

Старый гоблин Ша-Бун бесшумно проскользнул мимо малой гостиной, откуда доносились голоса. Наспех сляпанное заклятье-образ "мокрой тряпки" больше размазывало пыль, чем убирало, но Ша-Буна это мало беспокоило; он намеревался поскорее закончить и вернуться к себе в комнату, где можно было вздремнуть. Или — еще лучше — насладиться подарком доктора Кронлина и ночной тишиной, перед тем взяв в библиотеке перечитать какую-нибудь книжку.

Так он и сделал. Однако путь из библиотеки вниз пролегал мимо хозяйского кабинета: незнакомый запах защекотал гоблинские ноздри.

Ша-Бун развеял "тряпку", сунул книжку за пазуху — в кармане халата уже дожидались своего часа ящеровы хвосты — и распахнул дверь.

С полминуты они с джинном разглядывали друг друга; этот безмолвный обмен взглядами вместил в себя больше, чем смог бы сказать словами умнейший из людей.

— Я, Повелитель Воздуха, Отец Ветра... — по-привычке начал джинн.

— Кхм, — кашлянул Ша-Бун.

Джинн осекся.

— Даврур.

— Ша-Бун, — столь же лаконично представился гоблин и прошел в кабинет. — Служишь теперь хозяину?

— Да. Чем он там занят? — деловито спросил джинн, с тоской покосившись на шахматную доску. — Мы с ним не закончили.

— Принимает гостей. От него пахнет не так, как обычно. — Ша-Бун с видом знатока оглядел позицию на доске. — Да тут и заканчивать нечего! Хозяин тебе вчистую проиграл.

— Он смешной, — фыркнул джинн. — Я сказал ему, что он идет туда, не зная, куда. Искать то, не зная, что.

— "Мы видим счастья тень в мечтах земного света. Есть счастье где-нибудь: нет тени без предмета" [2], — прошамкал Ша-Бун, положил книгу на хозяйский стол и стал расставлять шахматные фигуры на начальную позицию. — Партию?

— С превеликим удовольствием! — Джинн, нависнув над доской, сверкнул перстнями на пальцах. — Начнем! Иначе зачем еще мы в этой истории.

Ша-Бун сделал первый ход и пристально взглянул на джинна из-под кустистых седых бровей.

— Хозяин смешной. Ты тоже смешной, — наконец, заключил он, плюхнулся в кресло и сунул ящеров хвост в рот.

Хвост свисал до подбородка и слегка подергивался.

— Да я и не спорю, — миролюбиво согласился джинн. — Но кто бы говорил!

 

-----

[1] Вотивные дары — вещи, приносимые в дар божеству по обету, ради исцеления или исполнения желания. Особая форма жертвоприношения.

[2] Двустишие Н.М.Карамзина.